Текст книги "Время рискованного земледелия"

12

Нос у Лыкова был сломан трижды. Первый раз ещё в техникуме, когда занимался он в секции бокса. Прикатило прямым ударом на районных соревнованиях в Судогде. Ужасно больно. Хотя никаких обид, бой Лыков выиграл даже не по очкам, а самым что ни на есть нокаутом. В его тогдашней весовой категории, до шестидесяти трёх с половиной килограммов, это вообще редкость. Тренер после соревнований посадил Лыкова в «Жигули» седьмой модели и повёз в Москву, в институт красоты, где докторица знакомая. У них запись на год вперёд, а парня без очереди и сразу в кресло. Вправила там что надо, тампоны вставила, всё срослось. Хороший был тренер. Убили в девяностые.

Второй раз нос ему сломали рукояткой пистолета во Владимире. Это было уже в нулевых, когда Лыков оставил офицерскую службу и ушёл на гражданку. Он тогда хорошо зарабатывал, хоть и не по профессии. Торговал бухлом и сигаретами в ларьке перед вокзалом. Другой работы не было. Как-то в июне, в субботу в районе часа ночи, сдал сменщику вахту в ларьке, да и намылился ехать домой в Чмарёво. Городские автобусы так поздно на Судогду уже не ходили. Лыкову пришлось ловить тачку. Потому и заранее со сменщиком договорился, если тот опаздывает, по десять баксов за час вынь да положь. Тот и платил. И в этот раз двадцатку отслюнявил, мол, прости, засиделся, футбол смотрел. У вокзала-то нормальные люди в такси не садятся, только если совсем приспичит с вещами. В три раза дороже получается. Лыков обычно поднимался по ступенькам к Богородицкому монастырю, это уже КГБ оттуда съехал, и ловил на Большой Московской. Там машин много. И в тот раз прошёл вдоль монастырской стены до дороги, ну и на ту сторону. Переходил-то на зелёный, а эти хмыри на шестьсот двадцать шестой «Мазде» едва не сбили. Он им, понятно дело, кулак показал. Так они по тормозам и задом. С водительского места какой-то молодой выскочил, ей-богу, лет на десять моложе Лыкова. Светлые кучеряшки, лобешник широкий, а переносица тонкая. Сам в курточке с буковками на груди, как у школоты из американских фильмов, сынок папашкин, любимка мамкин. А Лыков, не будь дурак, сразу ему джебом в лоб, что церемониться? Он же прав по переходу на зелёный. Учить надо молодых. Положено.

А тот обсосыш, глаза такие голубые, чуть навыкате, головой тряхнул да из-под мышки, где, видать, кобура спрятана, достаёт волыну и прямо Лыкову в переносицу, между глаз. Так тоже в кино американском. И держит, как будто в кадре собой любуется, по-пижонски, плашмя, а не как правильно. Так, если стрелять придётся, ни в кого толком и не попадёшь. Попукаешь только, порохом навоняешь да насоришь гильзами. Наверное, газовый пестик, да какое там, вообще скорее пневматика. Но только проверять Лыков не стал. А этот, который молодой, ещё спрашивает, мол, разнести тебе башку или как? И что ему ответить? Послал его Лыков на три буквы. А змеёныш рукояткой со всей дури прямо в нос, прыг в тачилу и усвистал по Большой Московской в сторону Золотых ворот. Юшка из клюва хлынула, так всё на рубашку. Лыков дорогу опять перешёл, стал в ворота монастыря стучаться. Манишка в крови, ну точно белогвардейский офицер недорасстрелянный. Охранник услыхал, отпер, головой покачал, но пустил и показал, как в уборную пройти. Полчаса в раковине плескался, пытался кровь остановить. Остановил. Сделал турундочки из туалетной бумаги, запихнул в обе ноздри, так и вышел, на моржа похожий. Охранник увидал, заржал. Ничего. Тоже срослось за милую душу.

Третий раз нос Лыков сломал себе сам, в Египте, на курорте, куда ездил с Натальей Николаевной и детьми. Как-то нагрузился изрядно в баре на пляже, и приспичило научиться на доске под парусом плавать. И так на неё, и эдак. Всё не устоять, сваливается. А пока заберёшься, тоже накувыркаешься. А у берега мелко, плита базальтовая, хрен разберёшь, только ежей морских полно. Решил коленкой доску прижать да и забраться. В нём тогда уже центнер был. Прижал, но вырвалась зараза да как долбанёт ребром в переносицу. Неделю потом в тёмных очках на обед ходил.

Внешность у Лыкова и до этого случая была разбойничья: подбородок тяжёлый, лоб низкий, сам сутулый, бицепсы, трицепсы, банки грудных мышц, а тут себя в зеркале чуть ли не шарахался. Когда нос на сторону, по-доброму ни на кого уже не посмотришь. Ко всем бедам довеском ещё храпеть стал, и прегромко. А беды по возвращению из отпуска начались серьёзные. Пришёл к себе на моторно-тракторный, там вовсю сокращения и слухи, что закроют завод. Мужики собрались, пошли права качать, так его вместе со всеми, невзирая на стаж.

Наталья Николаевна привычно до того пилила, а только сократили, даже соседей перестала стесняться. Что не так, кричит, мол, она с высшим образованием на кассе в магазине целый день горбатится, а муж безделит. А ведь в доме, Лыковым же построенном, жила, на Лыковым заработанное да поднакопленное. Детей на лыковские деньги поднимала. Он же и бельё теперь стирал, и супы готовил. А чтобы не сготовить, если всё равно днём дома, не надо спозаранку на автобус тащиться, чтобы во Владимир ехать. Только и делаешь, что в интернете объявления о вакансиях просматриваешь да резюме рассылаешь. Ну и по хозяйству: обои в комнатах переклеил, новый оголовок на колодец поставил. Дети – близнецы, мальчишки, пусть не его, а Натальи Николаевны от прошлого брака, но Лыковым с пелёнок воспитанные, оттого и родные. На руках отнянченные, в шахматы играть обученные. Но как перешли оба в шестой класс, стали, как их мать, называть Лыкова не папой, а по фамилии – Лыков. Вначале вроде забавным показалось, как шутка такая. А потом, когда слово «отец» из дома вовсе пропало, Лыков погрустнел. Мать – главный воспитатель, близнецы на неё смотрят.

Безоговорочно почитал за хозяина и был предан Лыкову только огромный кобель Лёня. Тот кудлатый, беспородный, дурной, но Лыков его любил. Привёз он щенка из командировки в Ярославль, куда однажды услали с моторно-тракторного на наладочные работы. Вот там у гастронома и купил за рубль у местного алкаша. «Бери, мужик, – говорит, – отменный волкодав получится. Отец кавказец, мать московская сторожевая». И казалось бы, зачем Лыкову волкодав. Но смотрел на него щенок из-под лохматых бровей такими чёрными блестящими пуговицами, что Лыков не выдержал. Неделю, что жили в местном общежитии, держал пушистика в коробке, на своей свёрнутой фланелевой рубашке, кормил настоящим собачьим кормом, который покупал в супермаркете. А привёз, сразу смастерил будку на вырост. Наталья Николаевна и близнецы к псу остались равнодушны, а мать полюбила. Она его Лёней и назвала. Говорила, напоминает ей брата Лёню, лыковского дядю – рыжего, лохматого мужика, помершего от панкреатита. Щенок матери отвечал взаимностью. И потом, когда вырос, к ней одной ластился, аж мурлыкал. Казалось бы, морда огромная, тупая, но не злая, а как лыбится, словно человек.

Иногда кобель перегрызал репшнур, которым был привязан, делал подкоп под забором и убегал по следу пустующих собачьих девиц. Не давал о себе знать дня по три-четыре, а то и неделю. Появлялся худой, грязный, но довольный. После этого Лыков для порядка лупил его по морде сложенным вчетверо брезентовым поводком и сажал на цепь. Для такого дела он даже купил эту цепь в местном промтоварном. Цепь Лёне не нравилась, да и Лыкова раздражало, что гремит. Но в воспитательных целях Лёня сидел на цепи регулярно.

Оказался лыковский пёс среди местных собак первым парнем на четыре деревни. То и дело, завидев очередного кудлатого барбоса, Лыков узнавал знакомую тупую морду и хитрую не то улыбку, не то ухмылку. Деревенские приплод по привычке топили, неча дармоедов плодить. Но если видели, что отцом оказывался лыковский волкодав, одного из помёта оставляли. Больно хорошие псы получались.

Раз в неделю гладил Лыков рубашку и отправлялся на собеседования в тот же Владимир. Электромехаников свободных после закрытия завода в городе как грязи, столько и не требуется, инженерам не платят, так он электриком пытался, пока не смекнул, что через агентства никакой нормальной работы не светит. Четыре месяца без результата. Хоть в столицу поезжай на стройку или охранником, как все.

В Чмарёве, где они с Натальей Николаевной жили, ещё как совхоз закрылся, никакой работы не стало. Разве на пилораме, да там все друзья или родственники хозяйки, Людки Беленькой, его бывшей одноклассницы. Был бы муж её жив, договорились, а с Людкой общаться не хотел. Дурная баба. Можно, конечно, крыши крыть, заборы ставить дачникам. Но это только летом. А в остальное время кому крыть-то? Деревенские сами себе кроют, а если кого просят, так и неудобно денег больших просить. Не прокормиться.

Когда совсем становилось невмоготу, отстёгивал Лыков кобеля и под предлогом, что псу надо пробздеться, уходил в поля, где вначале и вправду гонял пса за палкой, пока не надоедало обоим. Тогда лесной дорогой поднимался до дальнего магазина, привязывал Лёню к стойке для велосипедов, брал бутылку и отправлялся к куму на кочегарку. Кочегарка, как и водонапорная башня, словно нависали над полем. Чуть правее и ниже ржавый каркас бывшей сеносушильни, где после субботних дискотек обжималась молодёжь помладше и пыхтели, сняв штаны, те, что постарше. Облатками от использованных презервативов потом играли мелкие вертлявые сквознячки-смерчики.

– Припёрлись, разбойники, – радостно лыбился кум и тянулся к металлическому стеллажу, где всегда имелся припрятанный от крыс шмат солёного сала. Лёня укладывался тут же на уголь и лежал, уставив взгляд на топку. Они быстро справлялись с поллитрой, кум доставал ещё и после, по традиции, шёл проводить Лыкова с Лёней до водокачки. Там они курили и говорили на сельскохозяйственные темы. Лыков обычно сетовал на развал и запустение, вспоминал, как ещё отец его распахивал эти поля на тракторе под подсолнечник.

– Ас хера ли? – Кум обводил рукой заросший сорняком пейзаж. – Что сажать-то? Репу какую? Картошку? Нахер кому она сдалась! Пшеницу? Рожь? Сгниёт к херам. У нас тут эта, как его, – кум чесал затылок, – во! Зона, бля, рискованного земледелия. У нас только кормовые сорта всякой параши можно сажать. Херов турнепс да херов подсолнух. Чтобы не сильно заботиться, вызреет или не вызреет. Если не вызреет, так ботву пожрут.

– Кто пожрёт? – не очень понимал Лыков.

– Да хоть кто. Хоть свиньи, хоть те же коровы. – Кум показал на пустые окна корпусов фермы. – Хоть ты на закусь. Тебе же всё равно чем закусывать.

– Так нет же коров, – невпопад удивлялся Лыков, думающий уже о чём-то своём.

– Вот теперь и нет. А раньше были. Потому что порядок был и народное добро. А теперь говно. Идите уже. – Он выстреливал щелчком окурок в ноябрьское небо и толкал Лыкова в бок, а потом смотрел, как мелькает среди озябшей инеем травы серая холка Лёни.

Наталья Николаевна эти походы на кочегарку не одобряла, как и вообще в последнее время любые проявления мужниной самостоятельности. Как всякая женщина, она переживала потерю Лыковом работы как личную трагедию, и в её голове профессионального экономиста шла двойная запись по поводу семейного бюджета. Лыковское бытовое пьянство в ту запись вносило дезорганизацию и хаос.

Но как-то кум, качая головой на лыковские сетования, надоумил подать объявления на бесплатном сервере, мол, что менжуешься: «Заполни эту херню там со строчками, имя, сука, фамилия. Пиши про парашу свою всякую, мол, образование военный инженер, выполняются все виды электрических и механических работ, двадцатилетний опыт, русский, сука, непьющий». И заржал. А Лыков, пока шёл с псом к себе, про то покумекал да и сделал, как кум посоветовал, даже про непьющего загнул. Хотя кто видел непьющего электрика? Да, выпивающий. Так ведь не запойный! За всю жизнь случая никто не упомнит, чтобы Лыков по пьяному делу на работу не вышел или что напортачил.

И ведь попёрли заказы!

Вначале по мелочам: щиток поменять, найти обрыв провода, прокинуть воздушку от дома к бане. От крупных, вроде замены всей проводки в ангаре, сам отказывался, опыта набирался. Летом уже в «Пятёрочке» в Судогде разводку делал. После того заказа купил подержанный лёгкий мотоцикл, чтобы к клиентам ездить. Прикрутил стальную раму, на неё тачку дюралевую, втулку от велосипеда, велосипедное же колесо, чтобы можно было проводами да инструментом нагружать. Скорость не разовьёшь, а килограмм восемьдесят разного хлама всяко довезёшь-докатишь. А как стал по всему району ездить, поклеил объявления и на столбах. На повороте с Муромского шоссе к Судогде углядел на опушке щит деревянный, на котором надпись «ПЕЧНИК!» и телефон. Рядом свой установил «ЭЛЕКТРИК!», такой же после поворота на Трухачёво с объездной. За полгода рассчитался с долгами по кредиту. Отец Михаил просил щиток в храме заменить и от притвора заново провода развести, так Лыков даже денег с него не взял. Грешно с церкви наживаться.

А тут, пока они за дронами по полям гонялись да от ментов штрафы получали, позвонили из райцентра, мол, требуется в лабораторном корпусе больницы сменить всю проводку, три фазы ввести, ну и так, по мелочам. Дескать, прошлый электрик запил, надо доделать. Лыков приехал, побродил с прорабом азербайджанцем по комнатам, потрогал висячие провода на скрутке и прикинул, что с одного заказа сможет добавить и купить себе семилетнего «Джили», а это пусть китайский, но настоящий автомобиль. Такой, если что, самому и отремонтировать можно. Главное, пусть не обманут, а заплатят, а то всякое бывает. Прораб вроде понятливый попался, опытный.

– Не бойся, – говорит, – мы с тобой договор-подряд подпишем. Всё честь по чести, даже налоги удержим.

И ведь подписали: Лыков, то да сё, паспортные данные, обязуюсь туда-сюда, стоимость работ определена, сумма прописью, от руки цифрами прорабом вписано «сто пятьдесят тысяч рублей», срок действия, особые условия. Два экземпляра, каждый по пять страниц. Сразу и ведомость заполнил.

– Дату не ставь. Сегодня и завтра в офисе никого нет, послезавтра печать поставлю, можешь пока начинать.

На следующий день похолодало. Последнюю неделю мая всегда дуло откуда-то с севера. Лыков, пока ехал до Судогды, чуть не окоченел в седле. Приехал, сразу схватил перфоратор и принялся рьяно штробить каналы под кабели, чтобы согреться. Там, где штукатурка толстая, легко шло, быстро, а где тонкая, там кирпич и потому медленно. Проваландался часов тринадцать без перерыва. Сам весь в кирпичной муке, а не помыться, стояки перекрыты. До дома добрался, воду на плите нагрел, в бане окатился, свалился спать, что убитый. Наутро наскоро позавтракал, сел на мотоцикл, поехал опять на автомобиль зарабатывать.

Б перерыв сбегал в «Пятёрочку», в которой в прошлом году разводку делал, взял кефир, холодные сырники и винегрет. Вернулся в лабораторный, посидел на крыльце, поел, пожмурился на солнце, представил, как посадит жену и детей в «Джили» и повезёт в Суздаль, а потом, глядишь, и в Москву. Близнецы давно на Арбат просятся. Надо только сразу всю электрику в автомобиле заменить. Если ходовая у китайцев ещё туда-сюда, то электрика ни к чёрту. В этих мыслях Лыков поднялся по лестнице на второй этаж к тому месту, где оставил инструмент, нацепил на плечо сумку со всем хозяйством, взял со стула перфоратор и только сделал шаг в коридор, ведущий к дальней лаборатории, как чуть не столкнулся лбом с выходящим из коридора невысоким мужиком в кожаной куртке поверх костюма, с папкой под мышкой и зарядкой от телефона в руках. Охнул от неожиданности. Извинился.

Мужик зыркнул на Лыкова начальственно, так что тот отпрянул в сторону, позволив пройти на середину комнаты. Там мужик остановился, оглянулся по сторонам, вздохнул, раскрыл папочку и пошелестел листочками.

– Мне нужен Лыков Альберт Михайлович.

– Я Лыков. – Лыков осторожно опустил перфоратор на стул.

– Прекрасно. Так как дальше думаете, Альберт Михайлович?

– Думаю, завтра со штробой закончу, так можно и кабель трёхфазный подвозить.

– О штробе да о кабеле раньше надо было думать, Альберт Михайлович. Теперь поздно. – Мужик нехорошо улыбнулся, и Лыкову показалось, что где-то он его раньше уже видел.

– Это в каком смысле?

– Ав таком. Следователь прокуратуры Астудин Алексей Иванович, – представился мужик, махнув перед лицом Лыкова корочкой удостоверения. – Вами от ИП «Хачатуров» ещё в прошлом году получен аванс в размере двух миллионов ста пятидесяти тысяч рублей на выполнение работ по организации электропитания согласно смете. Работы, как мы видим, не выполнены.

– Так я же… – попытался вставить Лыков.

– Не выполнены, не выполнены. – Мужик обвёл рукой комнату со строительным мусором и свисающей с потолка лапшой старой проводки. – Соответственно, договор подлежит расторжению, а денежная сумма возврату. Можете подтвердить свою подпись?

Лыков растерянно глянул в бумаги. Это был тот самый, вчерашний договор на пяти листах. Только перед давешней суммой, той же рукой и теми же чернилами было приписано: «два миллиона». А там, где дата, стоял март прошлого года.

Лыков неуверенно промычал что-то вроде того, что он не уверен, но следователь уже продолжал.

– А вот заявление на имя прокурора от гражданина Хачатурова Алима Абидовича о том, что гражданин Лыков не выполнил работы по договору-подряду и присвоил себе аванс в размере двух миллионов рублей, отпущенных на закупку материалов. Вы закупили материалы, Альберт Михайлович?

Лыков не знал, что ответить. Он начал осознавать, что его втянули в какую-то афёру, и решил, что лучше для него будет молчать.

Следователь ещё что-то говорил, называл номера статей, перебирал документы в папке, что-то демонстрировал стоящему перед ним со ссутуленными плечами огромному Лыкову. И солнечный свет, отразившийся от стёкол больничного корпуса напротив, падал на волнистые светлые волосы следователя, отчего волосы казались переплетением тончайших вольтовых дуг над высоким лбом, а само лицо следователя иконописным. Лыков вдруг вспомнил, где видел этот широкий лоб, нос с тонкой переносицей и эти, в морщинках по кругу, чуть навыкате голубые глаза. Пусть видел их только несколько секунд перед ударом рукояткой пистолета в нос. Да! Это был он, тот молодой, из «Мазды», что лет пятнадцать назад едва не сбил его напротив ворот Богородицкого монастыря, а потом ударил, но оттого как сфотографировался в памяти Лыкова. Лыков, странным образом, часто вспоминал этого парня. Всякий раз, когда речь в компании заходила о новых хозяевах жизни, ему приходило это лицо, губы, кривящиеся в нехорошей улыбке, голубые пустые глаза, морщинки вокруг глаз, курточка с буковками на груди и коронкой, искрящаяся переливчатой краской новенькая «Мазда».

И вот он, тот борзый, только уже не такой молодой, лет тридцать пять ему уже. И опять уверен, что имеет право, при власти и при силе, в хорошем костюме, с корочкой в кармане. И уже всё решено, всё посчитано, сколько можно взять за шкуру, которую с Лыкова вот-вот и сдерут. Много на таком не наживёшься, но миллион по родственникам да друзьям соберёт, продаст что приличное, хоть тот же инструмент. И тогда, да-да, тогда можно попробовать не возбуждать дело, хотя правонарушение, конечно, налицо, все доказательства налицо, подпись вот, вот отпечатки, вот свидетельские показания, вот корешки квитанций, вот ещё сотни других бумажек, по которым ясно, что закон торжествует опять. Есть принятые между своими цены: столько тому, столько этому, третьему, четвёртому, тому, кто навёл, начальнику отдела, ещё какой-нибудь шишке, чтобы глаза закрыл. И себе милому, образованному, с аккуратной стрижкой, на новую машину, на костюм новый, на ботиночки итальянские кожаные ручной работы. А то ведь обувь горит, приходится стаптывать, царапать по стройкам да шарпать по всякой другой грязи, где отбившиеся от стада бараны дураки дураками забредают, коих отары пасут и пасут со строгим лицом и правдой, идущей от времени и должности.

– И очень рекомендую подумать и найти аргументы в защиту собственной невиновности, вот мой телефон.

Кусочек бумажки, с визитку размером, на принтере цифра напечатана. А ведь дорого оценил! Полтора миллиона рублей. Лыков даже азарт почувствовал. Значит, цена ему не «тыща в базарный день», как давеча Наталья Николаевна выразилась, в очередной раз браня за ерунду при детях. Не тыща! Полтора миллиона! Вполне нормальная сумма за русскую душу. Когда ещё нас дороже покупали? Чай, не финн какой, не эстонец. И понятно, кто продавец, баклажан этот, который по объявлению звонил да на работу принимал, – Алим, блядь, Абидович. Ай, молодец какой! То-то спрашивал, далеко ли на работу ездить, есть ли машина. Лыков ему на голубом глазу да всё, что за душой, про то, что накопил уже почти, ещё чуть-чуть и купит «китайца». А тот кивает, по плечу хлопает, лыбится. Зубы золотые. Таких сейчас и нет ни у кого, все себе нормальные вставили.

Лыков, как те золотые зубы у прораба разглядел, сразу Людку Пухову вспомнил, одноклассницу свою. Той тоже летом после седьмого класса родаки золотой зуб справили, хотели, чтобы соответствовала. Папашка – директор совхоза, мамка училка, химию у них в школе вела. А Людка песни пела на гитаре. Про солнышко лесное пела, про костёр, про каргополочку какую-то. Костры и сейчас палят. Вот ночами на Войнинге сидели с пацанами да девчонками. Людка поёт, костром освещена. И зуб этот золотой сверкает. Как не влюбиться? А тут Ашот этот или Алим. И вся верхняя челюсть в золоте. Сука черножопая, придумал нажиться на мужике!

– Не рекомендую сильно размышлять. Дело ваше простое. Не конец квартала, но показатели важны. И не только нам, но и суду. Потому приеду завтра в это же время, на том же автобусе. Надеюсь, предоставите неопровержимые доказательства невиновности. Иначе, сами понимаете, закон и государственность превыше даже личной симпатии.

Папочку закрыл. Руку, сука, протянул для прощания. Лыков автоматически пожал. Сухая рука, твёрдая, уверенная, тёплая.

– Проводите меня, Альберт Михайлович, боюсь заплутать в ваших катакомбах.

Лыков кивнул в сторону выхода. Следователь улыбнулся и бодро зашагал вперёд. По загаженной извёсткой лестнице спустились на первый этаж.

– И как вы в этом безобразии ориентируетесь, – успел сказать следователь, перед тем как рухнуть в кучу штукатурки.

Совковую лопату с подтёками цемента Лыков прихватил ещё на втором этаже. Она стояла прислонённая к дверному косяку у входа в коридор. Не то чтобы он что-то решил. Он просто протянул руку, сжал древко, подбросил, почувствовав вес, и пошёл дальше. После первого пролёта он уже знал. И когда следователь чуть притормозил у входа в коридор, ведущий в холл лабораторного корпуса, пнул носком кожаного ботинка кусок кирпича, Лыков уже был уверен. Удар пришёлся в затылок. Это был сильный удар с хорошим размахом. Лыков ждал, что лопата зазвенит подобно колоколу, но всё произошло в полной тишине. Даже упал тот в полной тишине. Лишь шелест, хруст штукатурки. Ни стона, ни звона, ни крика.

Лыков бросился наверх, туда, где оставил сумку. Пошерудил в поисках мотка изолирующего скотча, нашёл. Сунул в карман комбеза вместе с пучком пластиковых хомутов. Бегом обратно. Следователь лежал, где его оставил Лыков, у входа в коридор, коленками в сторону перил. На мгновение Лыков замешкался, не решив, что делать сперва: связать руки или заклеить рот, но словно что-то ему подсказало, он оторвал кусок серебристого скотча и залепил следователю губы. Потом уже трясущимися пальцами вдел хвостик во втулку пластикового хомута и затянул на запястьях. Ноги Лыков смотал тряпичным ремнём, вынутым из собственного комбинезона. Ошлёпал карманы человека, нашёл разряженный телефон в кармане брюк, удостоверение и портмоне. Сунул к себе в нагрудный карман. После подцепил бесчувственное тело за воротник и затащил в небольшую каморку под лестницей, где раньше держали реактивы.

Даже стеллаж с баночками и флаконами сохранился. Ключей у Лыкова не было, и он просто привалил дверь мешком цемента.

Стрелки показывали два часа дня. Лыков заправил наручные часы обратно под манжет, пальцы дрожали. Сейчас бы сигарету, но он бросил курить десять лет назад. Лыков потряс кистями рук, широко растопырил ладони и несколько раз с силой сжал кулаки, потом сделал глубокий вдох, задержал дыхание, медленно, через сложенные трубочкой губы выдохнул. Этому его научил молодой лейтёха ещё в учебке, теперь он так успокаивался после ссор с Натальей Николаевной. В ушах шумело, как после двух чашек крепкого кофе. Сквозь закрытые двойные рамы на лестницу проникал с улицы звук отбойного молотка. Дорожные рабочие с раннего утра курочили бордюры вдоль больничного сквера. Лыков миновал тёмный вестибюль с закрашенными краской стёклами, толкнул дверь и вышел во двор. Мотоцикл он ещё утром оставил рядом со входом, возле огромного контейнера со строительным мусором, перекрывающего вид на больничный корпус. Напротив двери были свалены строительные леса, на которых, видимо, ещё с зимы, кисло несколько комплектов рабочей одежды. Сразу за лесами ряд кустов в облаке нежной зелени только-только лопнувших почек. С этой стороны дверь с улицы тоже не просматривалась. К долбёжке пневмомолотка добавились гортанные крики на нерусском языке под шипение и лязг дорожной катерпиллеровской фрезы, срезающей старый асфальт на улице Ленина между Малым Красным и Большим Советским переулками.

Всё, что делал дальше Лыков, он делал автоматически, словно бы наблюдая за собой со стороны. Вот он толкает мотоцикл вплотную к дверям лабораторного корпуса. Вот он стоит возле двери в каморку с реактивами, прислушивается, не различимы ли звуки изнутри. Вот он проходит внутрь, наклоняется и взваливает на плечо лежащего без сознания связанного человека. Человек лёгкий, не больше семидесяти килограммов. Вот он подходит к двери и вытягивает шею, вновь оглядывая пространство перед корпусом. Никого нет, и он опускает связанного человека в дюралевую коляску, закидывает сверху заляпанными краской куртками и комбинезонами, предварительно снятыми с лесов. Вот он закрепляет содержимое коляски ремнями. Вот возвращается в корпус и осматривает лестницу, коридор и кладовку в поисках каких-нибудь мелочей, выпавших из карманов. Вот достаёт со стеллажа стеклянную бутыль с каким-то реактивом и бросает на пол кладовки. Вот смотрит, как под ногами шипит и пузырится строительная пыль. Вот он закрывает дверь в корпус, садится в мотоцикл и заводит двигатель. Делает несколько перегазовок, выезжает со двора лабораторного корпуса и качается на колдобинах разбитой дорожки к задним воротам, где мусорные контейнеры, чтобы мимо морга попасть на Красную улицу. А вот уже катит по Красной, сворачивает на Второй Первомайский, потом на Ленина, где только что сняли старое дорожное покрытие. Там пахнет смолой и горячим асфальтом. Потом до Карла Маркса, мимо рынка до Халтурина и уже на выезд из города. А день такой радостный, и солнце совсем горячее, и девочки-школьницы несут куртки в руках, и аллея старых лиственниц, посаженных сотню лет назад чуть ли не самим лесопромышленником Храповицким, уже опять в салатовой дымке.

Лыков ехал медленно, не больше тридцати километров в час, лёгкий «Спутник» с трудом тянул, нагруженный сверх всякой меры. После Муромского шоссе дорога поднималась в горку, и Лыков опасался, что вот-вот мотоцикл заглохнет. Но нет, старая надёжная система, наследница ещё немецкого «дэ-ка-вэ» с двухтактным стодвадцатипятикубовым движком не подвела.

В Лухтоново, сразу после поворота на интернат, мотоцикл вдруг закачало. Разомлевший от солнечного тепла и июньских запахов Лыков на время забыл о человеке в коляске. Не доехав до развилки на Смыково, он свернул на укатанную грунтовую дорогу, идущую по краю поля, и чуть углубился в молодой березняк, чтобы скрыться от проезжающих по шоссе: не хватало ещё встретить кого-нибудь из знакомых. Только он заглушил двигатель, как сразу услышал мычание из-под комбинезонов. Лыков слез, обошёл коляску и, не распуская удерживающие груз ремни, несколько раз с силой ударил туда, где, по его расчёту, находилась голова человека. Послышался стон.

– Сука! Повихляйся ещё! Убью! – сказал он громко, почти крикнул, чтобы точно быть расслышанным. Подождал немного и ударил локтём посередине, в корпус. Человек под тряпками охнул. – Утоплю, не заткнёшься. Утоплю, с водолазами не найдут.

Он угрожающе и неизобретательно выматерился, после чего харкнул себе же под ноги, попал на носок ботинка и оттого вновь заматюгался. Человек затих. Лыков постоял, послушал, потом отошёл подальше от мотоцикла, расстегнул ширинку и помочился в кусты, почему-то стесняясь журчания. Мимо по дороге тарахтел трактор с прицепом, полным обрезков с Чмарёвской пилорамы, занимая собой всю полосу. Следом тащился отец Михаил на своем «Логане», высунувшись в открытое окно водительской двери и пытаясь заглянуть за прицеп, чтобы понять, пора ли идти на обгон или дождаться, когда прицеп свернёт в Лухтоново к Барскому полю. Отец Михаил заметил Лыкова, признал, замахал рукой и даже что-то крикнул. Лыкову показалось, что «Бог в помощь». Лыков демонстративно застегнул ширинку и помахал в ответ. А что? Нормально, не дотерпел мужик, заехал по нужде. С кем не бывает. Он завёл мотоцикл, развернулся на развилке и вновь выбрался на асфальт, вдруг сообразив, куда везти связанного человека. До этого мига он ехал наугад, в сторону дома, просто потому, что дома вся сила. Но теперь в голове, проветренной дорогой, чуть пьяной запахами прошлогоднего разогретого сена, появилось нечто, пусть отдалённо, но напоминающее план. Лыкова что ладан успокоил дым от подожжённой по краям дороги травы, полёгшей ещё в прошлом ноябре. От всей этой околесицы звуков и запахов мещерского лета хотелось жить.

Село Чмарёво, будто сидящее на корточках перед церковью, вдруг разрослось в семидесятые, захватив окрестные деревни от Селязина до Радостева, и уже зданием бывшей совхозной котельной и водокачкой нависало над Подольем. Это в нулевых, в самых подлых, администрация переехала в Лаврово. До того руководство совхоза и местный совет депутатов располагались в Чмарёве. Чмарёвское мясомолочное производство из года в год оказывалось в числе первых в области. Если вдруг чмарёвцы в соцсоревновании не завоёвывали переходящее красное знамя, то всяко оказывались в передовых хозяйствах. После перестройки, прошедшей ржавой косой по всей средней полосе Руси, ранее богатое предприятие не то чтобы разорилось, а вдруг стало ненужным и за два года растеряло людей и ресурсы. Огромная, в шесть коровников, совхозная ферма закрылась и была продана кому-то необязательному и случайному. Некогда моторизованный ток, перерабатывающий кукурузу и подсолнечник, что грузовиками свозили с полей столетиями до того возделываемых чмарёвцами в междуречье Судогды и Войнинги, вначале просто остановился. А потом вдруг залистопадил с огромной своей верхотуры ржавым кровельным железом, лопнул у основания пахнущими отработкой кожухами механизмов и раскидал по округе огромные, кованные ещё в советском государстве зубчатые колёса червячных передач.