Текст книги "Болван да Марья"

Пока мы столовались в международном, мужики в нашем отделе с одиннадцати утра пили разведённый спирт. Спирта было в достатке, почти неограниченное количество, его раз в квартал выписывали по числу приборов, стоящих на балансе. У нас одних гравиметров числилось двадцать штук, столько же магнитометров. Если Марьин шеф оказывался на месте, мы оставались в отделе. Из огромного крафтового мешка набирали картофельные хлопья и разводили пюре. Из другого мешка, привезённого с последнего поля за Полярным кругом, брали сухари, которые размачивались в алюминиевых кружках. Во вьючниках хранились банки армейской тушёнки в солидоле. Но тушёнку экономили: «Вы сюда не жрать пришли!»

К двум часам все уже были в говно и тихо утекали через проходную. Наконец из-за стола вставал начальник, огромный и тяжёлый, как утюг-переросток. Он рисовал пальцем над головой круг, что означало – «закругляйтесь», опечатывал лабораторию, той же печатью – портфель с картами, сдавал портфель через окно в железной двери режимного отдела, и дальше мы шли втроём с Бомбеем к пивному ларьку на угол Слободской и проспекта Обуховской обороны. С поздней осени там доливали в кружку подогретое пиво из чайника, кипящего на плитке. Потом перемещались в соседнюю разливуху за углом, где брали ещё по сто и по бутерброду с яйцом и майонезом. В разливухе тепло пахло водкой и колбасой.

– Всё. К ебеням! – начальник шумно выдыхал и плыл между столиков к выходу в начинающиеся сумерки. Шёл галсами, как идут крейсера, совершая противолодочный манёвр.

На его место сразу кто-то подвигался со своими стаканами. Двое или трое. Словно вселенная открывала вакансии. Новые смотрели на нас выжидающе. Мы доедали бутерброды, относили посуду на мойку и тоже тянулись к выходу. Сзади звенели стаканы и раздавалось обязательное «Серёга, интеля отбомбились, иди к нам». Серёга шёл.

К декабрю деньги от «спектрумов» кончились вчистую, и на работу ходили пешком, чтобы сэкономить хотя бы на тройку «Балтики». От Стремянной до Фаянсовой пятьдесят семь минут, а от Фаянсовой до Стремянной час пятнадцать. Обратно мы не торопились. Мы и в институт спешили скорее по привычке, на вахте перестали отмечать опоздания. Это, кстати, был плохой знак.

Как-то в пятницу возвращались втроём с Марьей по Старо-Невскому. Мы её обычно на Маяковской в метро опускали, а тут посмотрела на наши кислые рожи, купила на углу Марата литрового «Распутина», банку кабачковой икры и батон. Пошли к нам. Поднялись на второй этаж, открыли дверь, слышим – в недрах квартиры что-то бахает. Бомбей за топор, которым мы дрова для камина рубим, я за ножку от стула. Бомбей на Марью зыркнул, палец к губам. Мол, тс-с! Идём тихонько. Хотя с хера ли тихонько, паркет скрипит. В кабинете темно, в стеклянных дверях столовой свет от свечи дёргается. И что-то натурально рушится с высоты. На полу кабинета картонки, пакетики из-под гуманитарки, полиэтилен, тюбики. А в углу у камина высоченная, под два с половиной метра, башня из голубых пластмассовых тазиков. Не, думаю, так только свои насвинячить могут. И точно, наверху штабеля из коробок Сека курочит очередной набор. В руках скальпель здоровенный из хирургического набора, на поясе гермомешок от байдарки, там что-то звякает.

– Я договорился, тазики оптом по три доллара за штуку берут. И полотенца ещё. Йод, салфетки и бритвенные станки набором по доллару. Завтра в десять заедут. Делим на троих, этого вашего Фаренгейта на хер!

– Фолкнера, – говорю.

– Да хоть Хемингуэя. На хер, говорю.

На хер, так на хер. Всю ночь резали коробки. Я разжёг камин. Зеркальные двери отражали всполохи огня. Марья сортировала одинаковое, складывала синие вафельные полотенца и фланелевые пелёнки. Сека уверял, что полотенца примут по пять долларов за двадцать штук. Странный ценник, но раз Сека сказал…

К пяти утра закончили. В коридоре стояло с десяток перемотанных верёвками коробок и три башни тазиков. В камине радостно полыхал картон. Было тепло. В столовой с купидонами творился трындец и разгром. Мы сидели на софе, которую подтянули к камину, пили «Распутина» и закусывали бутербродами с кабачковой икрой.

– Когда-нибудь вспомним сегодняшний день как лучшее время нашей жизни, – это Бомбей.

Бомбей иногда что-то такое говорит, что потом оказывается правдой. Он парень неглупый. Просто мы стебёмся, а у него единственного из нас красный диплом. Вообще, он из Харькова с улицы Отакара Яроша. Ну а чем улица Отакара Яроша хуже Стремянной?

Утром приехали какие-то люди. Мы погрузили в их «форд» коробки. Деньги пообещали в понедельник. В понедельник они не позвонили. Сека пытался вычислить гондонов, но бесполезно. Нормальное кидалово. За семь сотен баксов и убить могли.

Пришлось нам с Бомбеем и Секой идти к Олегу. Он как раз только вплотную занялся ремонтами. Заказы прут, еле успевай бригады формировать. Пихнул к нам четвёртым Рената, студента-третьекурсника, который у него курсовую писал. Олег-жучара с факультета не уволился, продолжал тогда лекции по кристаллохимии читать. Ну и правильно. Доцент же. Договорились по выходным вкалывать.

Не повезло уже с первым объектом. Нужно было в субботу стену снести в квартире на Гаврской. Там хозяином браток натуральный. Мы стену почти разобрали, тут этот приезжает, от него несёт модным «Живанши», словно он им голову мыл. Бомбей-то сам большой, а этот просто человек-гора, видать, из штангистов. Говорит, мол, пошли-ка быстро вниз, кирпичи надо разгрузить. Мы с третьего этажа спустились, а там четыре палеты на «зилке». Бомбей ему, мол, нас на погрузочные не нанимали, мы по демонтажу. А тот ему без разговоров сразу в грудак. И пестик из подплечной кобуры вынул.

Так под пестиком, без отдыха, три палеты кирпича на третий этаж и затащили. Не знаю, как не умерли.

Уже стемнело. Фонари на улице не горят. Только где-то на Манчестерской. У меня уже ходка двадцатая была, но тут этот бритый:

– Чурка ваш где? Почему не носит? Скажи, если не спустится, я ему колено прострелю.

И ведь прострелил бы. И ничего бы ему за то не было. А студенту не отдышаться, он уже едва сознание не потерял. В нём массы всего килограмм шестьдесят пять, это если с одеждой и слоем кирпичной пыли. И холодно! На улице минус четырнадцать, что для Питера уже до фига, сопли в носу замерзают. В квартире рамы старые вместе со стёклами до нас предыдущая бригада вынесла, новые Олег ещё не вставил, монтажники нарасхват. Мы студента на стульчике на площадке второго этажа оставили в себя приходить.

Пару раз туда-сюда ещё сходили, бык психанул.

– Ушлёпок где, спрашиваю? Время – деньги. Сейчас всех на счётчик поставлю.

Мы сопим и таскаем. Ещё раз спустился, мне Сека кирпичей нагрузил. В кузове от четвёртой палеты штук двадцать осталось, не больше. Только я к дверям, тут меня этот толкает, кирпичи падают, бык пестик из кобуры рвёт и бегом наверх. Я наклонился кирпичи поднять, слышу – рухнуло что-то. Ну, думаю, кранты, грохнул студента. Бросился в парадняк, а там этот лежит. Сверху Бомбей через перила свешивается:

– Чё там с ним?

Ну, а я не стал разбираться. У меня кирпич в руках, я на колени опустился и со всей дури углом быку в висок. Сзади Сека вбежал.

– Вы охерели вконец!

Перчатку под мышку, вену на шее нащупывает.

– Всё, – говорит, – жмур.

Бомбей три пролёта к нам спустился, рядом на корточки присел.

Я ему:

– Ты?

– Нет, сам он прыгнул. Да этот отморозок чуть студента не мочканул. Вообще, без башни чел. Я его просто толкнул.

Знаю я это «просто толкнул»: первый взрослый по боксу и мастер спорта по вольной борьбе.

Сека по карманам у быка похлопал, ключи от «Чероки» вынул, телефон. Барсетка рядом валялась, поднял.

Бомбей ключи взял, пестик из пальцев быка выковырял и в карман своего ватника сунул.

– Собирайтесь! Поехали! Машину подгоню, этого погрузим. Скажи студенту, чтобы проволоку из квартиры захватил и закрыл там всё. Сека, с водилой «зилка» расплатись.

Сека в барсетке поковырялся, двадцать баксов выудил, пошёл на двор разбираться с водилой. Слышу, завёлся «зилок», передачи хрустнули, перданул, поехал.

Помню, как грузили быка в багажник. Он тяжёлый, килограмм сто двадцать. И «Живанши» этим от него несло. И пока ехали по Энгельса, воняло, и когда на переезде возле Удельной стояли, шмонило, хоть окна открывай. Я всё боялся, что гайцы остановят. Потом, когда они на выезде демонстративно отвернулись, понял, бздят менты такие тачки останавливать. На хер надо им это счастье: Бомбей бритый за рулём, в машине нас ещё трое. Мало ли на какую стрелку братки едут, явно у каждого ствол, а то и вообще автоматы. А у гайцов дома семьи, им жить охота.

До Лисьего носа ехали, молчали. В Лисьем возле магазинов свернули к заливу, а там уже на берег, где колеи от машин рыбаков, и дальше по льду. Зимник в сторону морского канала накатан. Эти маньяки лунки чуть ли не по самому краю сверлят. Чем ближе течение и большая вода, тем рыба крупнее. Наконец в свете фар торосы под снегом. За ними пар от воды. Вышли. Минут сорок ходили, искали, где можно сквозь торосы пробраться. Не нашли, но наткнулись на здоровенную полынью. Оставили возле полыньи студента, сами вернулись к джипарю, подъехали к полынье метров на семьдесят. Бомбей проволокой руль зафиксировал, примостил насос, чтобы на педаль давил. Мы с Секой вышли. Бомбей завёл, тронулся, на вторую передачу переводить не стал, воткнул насос в педаль, погнал. Мы следом бегом. Перед самой полыньёй открыл дверь и выпрыгнул. Джипарь на скорости так метров через двадцать под лёд и ухнул. Подбежали. Руки в колени, не отдышаться. Постояли ещё минут десять, покурили, посмотрели, как фары из-подо льда светят. Темень, ветер стих, слышно, как электричка от Горской отправляется, двери шипят.

До берега шли вечность. Оказалось, хрен знает, на сколько километров отъехали.

В магазине кооперативном водки взяли, печенье и сухофруктов, пошли на электричку. А когда в вагон вошли, поняли, что от нас тем «Живанши» шмонит. С виду работяги, все в штукатурке, а воняем, как жигало. Хотя, кого фачит? Может, мы пили тот парфюм. Нашли у хозяев, где халтурили, да и выпили. А сейчас вот водкой это дело полируем. У меня бич был в поле на Полярном Урале, я начальником отряда в то лето работал, так тот всё поверить не мог, что у нас в балке на полочке флакон тройного весь сезон невыпитый стоит. Подарили ему потом на день рождения.

Пили водку прямо из горла. Людей в вагоне всего ничего. В это время народ с работы из города едет, а не в город. Вдруг контролеры. Трое. Три мужика. Один сразу в дальний конец вагона, один у ближайшего тамбура, третий пошёл билеты проверять. А мы не взяли. Как-то забыли. Когда из лабаза вышли, как раз электричка подходила, ну, мы к ней бегом.

– Ваши билеты, молодые люди?

– Простите, – говорю, – билетов нет. Можем оплатить.

– Билеты по тройному тарифу плюс штраф. Иначе ссадим вон на следующей. На одеколон модный деньги есть, а на билетах экономим?

Следующая Лахта. От неё вообще хер куда доберёшься. Ну а правильно, с кого трясти, как не с лохов да работяг. У нас же прикид как у работяг, а рожи лохов из интеллигенции. Тут Бомбей красиво выступил. Всегда это вспоминаю.

– У тебя, что, – говорит, – ненормированный рабочий день?

Тот молчит.

– А у меня нормированный. Вали отсюда и дружков своих забери.

И натурально достаёт из кармана пестик давешнего жмура. И электричка как раз тормозит – Лахта. Так Бомбей всю троицу и ссадил. Они на платформе остались, а мы поехали. И как-то сразу легче стало, словно справедливость какая-то совершилась.

Приехали на Стремянную все вместе. Сека барсетку на кровать вывернул. Там деньги, документы. Денег полторы тыщи баксов и рубли ещё. Поделили на четверых. Документы сожгли в камине. Пестик Бомбей себе оставил. Сека взял «Ролекс», я телефон TeleTak250. Студенту отдали барсетку. Сходили к Невcким баням в ларьки, взяли «Абсолюта», красной икры и рогалики. Помянули. Не помню, как звали уже. Давно было. Да и не важно.

Ну, хорошо… Вру. Помню. Дмитрий. Свечку ему ставлю.

Назавтра опять на Гаврскую. До вечера проколупались, но стенку добили. Поехали к Олегу на Чёрную речку, в офис.

Олег каждому по тридцать баксов отсчитал. Заранее договаривались, что сразу будет актировать.

– Нормально всё? – спрашивает.

– Нормально, – отвечаем.

– Приезжал хозяин?

– Приезжал.

– А то делся куда-то. На трубу звоню, не отвечает. Мне окна заказывать, его нет. С такими только по предоплате. Видали рожу? Мочканут на стрелке, попадёшь на бабки. Ладно, в следующую субботу поедете на Ватутина подвал под магазин углублять. Надо бетон вскрыть и метр грунта снять. Компрессор и молотки подгоню. По восемьдесят на брата.

– Нормально, – говорим.

Я из офиса позвонил Марье – подошла Мзевинар. Поздоровался, попросил позвать. Мзевинар грохнула трубку на стеклянный столик. Я его хорошо помню, в прихожей стоит.

– Иди. Беркутов твой.

Минут десять трепались ни о чём. А о чём трепаться? Я думал к ней поехать, а там мать.

– Фолкнер из Америки вернулся. Квартиру купил. Замуж зовёт.

– Пойдёшь?

– Думаю.

– О чём думаешь?

– Он наркоман. От таких дети с двумя головами рождаются.

Фолкнер к тому времени уже реально торчал на чёрном. Начинал-то, как все, с травы и таблеток. Он траву ещё как только у нас поселился что сигареты курил. Косяков десять в день. Говорил, что помогает от болей в спине. Мол, у него протрузии какие-то от горных лыж. Врал, наверное. Траву с собой из Америки привёз. А через неделю нашёл, где на районе брать. Осенью вообще договорился с ментом из УБНОН[6]6
  Управление по борьбе с незаконным оборотом наркотиков.


[Закрыть], тот его снабжал, Фолкнер толкал. У ментов этого добра без счёта. Раз в месяц менты отправлялись на утилизацию. Выезжали за город на пустырь и жгли. А сожгли, не сожгли, никто же не проверял: актировали и ладно. Начальник их на новой семёрке бэхе катался. Наверное, не всё сжигали. А потом ещё и чёрное пошло в город. И до хрена его. Фолкнер подсел.

Я ему как-то заехал в глаз, когда на нашей кухне шприцы нашёл. Хочешь дуть, дуй. Никто слова не скажет, ещё и пыхнем с тобой. А этого говна нам тут не надо. Фолкнер не обиделся, но пропал. Не знаю, где кантовался. У Марьи, знаю, бывал. Ванна пустая стояла. А потом в Америку уехал в наследство вступать.

– А что? И правда, выходи за него. Получишь американский паспорт.

Марья бросила трубку. Я постоял с минуту и позвонил Водневой. Она жила на проспекте Просвещения в панельном доме. Уже выйдя из лифта, почуял, как пахнет яблочной шарлоткой. Воднева открыла и с минуту молча смотрела на меня. Наверное, хотела пробудить во мне вину. Вины во мне не было. Я спросил, где ванная, прошёл, заперся, включил душ. Под шум воды нассал в раковину, потом долго стоял под горячими струями. Вышел, обернув чресла полотенцем. До шарлотки мы не добрались. Кажется, я даже напугал её в ту ночь своим темпераментом.

Вот ты из всего, что я тебе говорил про геологию, почему-то выбрала слово «четвертичка» и пользуешься им по собственному усмотрению. Как углядишь какую-нибудь кучу песка с камнями или слои глины, так она у тебя сразу четвертичка. Забавно, но почти всегда это действительно оказывается четвертичкой. В Крыму только ошибалась. Но Крым – это отдельный мир, его строение тебе пока непонятно. Четвертичный период, отложения которого ты с моей лёгкой руки панибратски называешь четвертичкой, – это самый последний период геологического развития планеты и самый короткий. Когда я учился, считалось, что его можно хронологически приблизительно связать с возникновением человечества, потому этот период называли ещё «антропогеновый», и его протяжённость определялась где-то в восемьсот тысяч лет. Но наука не стоит на месте, нужно писать докторские и повышать индекс цитирования, потому недавно я с удивлением обнаружил, что теперь четвертичный период начинается два миллиона шестьсот тысяч лет назад. Мне пока к такому не привыкнуть, и я лучше буду считать нижнюю границы периода прежней. Так спокойнее. Соответственно к четвертичным отложениям, или четвертичке, я отношу отложения ледниковые и послеледниковые. Всякими неоплейстоценами, эоплейстоценами и палеоплейстоценами голову тебе забивать не надо, это в жизни не пригодится.

В этот период земля то остывала, то опять нагревалась. От чего это происходило, до конца неясно, но скорее всего от изменения параметров орбиты, в том числе угла наклона оси вращения Земли. Только не спрашивай меня, от чего это происходит, я геофизик, а не астрофизик, буду нещадно врать. Но если честно, мороз по коже.

Во время похолоданий иногда до четверти суши занимали ледники, а воды в океане, соответственно, становилось меньше. Уровень океана понижался метров на сто – сто пятьдесят. Между ледниками океаны, наоборот, захватывали большую часть суши. Наше Ладожское озеро – это следствие такой трансгрессии и регрессии Мирового океана. Когда-то, кстати, оно было солёным. Вообще, всё было похоже на то, что сейчас, но чуть иначе. Что такое восемьсот тысяч лет по геологическим меркам? Фигня полная!

Флора и фауна тоже приблизительно те же. Всякие травоядные жрут всякую траву и бродят под всякими деревьями, на них охотятся хищники, на хищников потом, уже ближе к концу, находятся чуваки с камнями и каменными топорами. Ледники то тают, то нарастают, речки текут, меняют русла, горные породы выветриваются, разрушаются, камушки катятся, перемалываются. Из органических останков глина и суглинки, в водичке торф и сапропели. И всё это весьма разнообразно и толстым слоем как минимум по всему северному полушарию. Причём вне зависимости от того, что это самый короткий период развития земли, «мощность» отложений в некоторых местах самая большая из континентальных.

Про песочек, глины, супеси и суглинки ты всё поняла. Но добавь к тому россыпи драгоценных камней, золотые россыпи и прочее. Что за золото моют на Колыме? Ну да, это рассыпное золото из четвертички. Если точнее, то аллювиальные отложения, стало быть, те, которые вначале отваливаются от коренных пород, а потом переносятся речками. Кстати, речки же и размывают эти коренные породы.

Бывают ещё элювий, пролювий, делювий и много других типов четвертичных отложений по типу выветривания и переноса. Например, я тебе говорил про моренные отложения, это то, что тащил ледник. Все эти огромные бульники и бульники поменьше.

Но та синяя глина, на которую ты брезгливо указала пальцем и обозвала четвертичкой, наоборот, самая древняя глина на планете – кембрийская.

Первый раз из больницы Марью я один встречал. Это в третьем году было, летом. Бомбей только в холдинг попал, ему никак, Сека рекламу Fillips на крыше монтировал, тоже не вырваться. А у меня уже «аудюха» была, А4, белая. Работал тогда дикарём в недвижке, это ещё до холдинга. Свободный график, работаешь, когда хочешь. Показы там, все дела. В холдинг меня только в шестом году Бомбей по знакомству устроил, а тут сделку закроешь – можно жить. Марья после лучевой лысая, ну и вообще какая-то худая. Однако весёлая. Говорит, мол, всё зашибись. Никаких метастаз, часть организма вырезали, но нет худа без добра – дальше уже без залётов будет. Сомнительный, конечно, плюс. Тут все поголовно трихомонады и СПИДа боялись, а не беременности. А может быть, это она так себя успокаивала.

Вечером сидим, бухаем. Вернее, я бухаю, а Марья так, вприглядку. Ей после всех этих больничных дел ещё месяц нельзя. Мзевинар в первом ещё умерла от инсульта. Марья одна в квартире, никто не помешает. Звонок в дверь. Я открыл, а там Олег с огромным букетом. Натурально охапка роз. Ну, я всё понял. Посидел ещё полчасика, да и оставил их.

Ехал пьяный к себе на Горьковскую прямо по трамвайным путям. Июль. Стёкла опустил и «Losing My Religion» на полную громкость. Старьё уже, но вставляет. Я, когда был студентом, вот так и мечтал: белая «ауди», и «REM» из колонок на полную громкость. Подъехать к остановке на набережной, напротив Академии наук. А на остановке знакомая аспирантка мёрзнет. И она, конечно, садится ко мне, и мы едем. Короче, ничего оригинального. Это как поллюции – у всех мальчиков.

В холдинг меня Бомбей утроил на следующий год после смерти Олега. Он и Секу хотел, но Сека отрабатывал заказ от сетевиков, оформлял торговые центры. Ему было проще с холдингом на контрактах через тендер. Как-никак, десять лет наружной рекламой занимался. Короба там всякие, подсветка, буквы, логотипы. Своё рекламное агентство было. Мне же моя вторичка уже вот где была, а тут селзом у девелоперов: оклад плюс процент. В недвижке только процент голый. Подзадолбало, если честно. Я кривляться не стал. Тут только стартовый две штуки баксов.

С Вероникой Сергеевной мы ещё в Питере познакомились. Регионалов периодически собирали на конференции в «Балтийце» на заливе, втюхивали наши принципы, ну и там методологию, как продать, как заработать. Понятное дело, банкет в холле отеля с разгулом. Потом все по номерам, кто с кем. Я с Вероникой Сергеевной.

Через месяц меня к ним, в Красноярск, послали смотреть перед сдачей новый комплекс, всё ли по бренд-буку, ну и прочее бизнес-говно.

Вероника Сергеевна встретила меня в аэропорту «Емельяново». Я долго ждал свой ярко-зелёный чемодан, потому в зал вышел чуть ли не последний. Там уже собрались встречающие московский рейс. Хотел обнять, но Вероника Сергеевна отстранилась, обозначив, что не признаёт этих наших столичных нежностей. Она и Верочкой себя звать запретила, даже Верой. Приходилось звать её Вероника Сергеевна. Даже когда через сутки я проснулся с ней в одной кровати в отеле, я звал её Вероника Сергеевна. Она же звала меня по фамилии – Беркутов, в том числе когда я сзади держал её за бёдра. В конце концов начальник клиентского отдела имеет право называть референта заведующего филиала, как ему заблагорассудится. Мне так казалось. Я ошибался. Теперь признаю, что был неправ, но уже поздно.

Сделал так, чтобы её взяли в головной офис. А потом совершил три основные ошибки стандартного мужчины: женился на женщине, которую не люблю, развёлся с женщиной, от которой у меня родился сын, и продолжаю время от времени встречаться с женщиной, у которой к этому времени появился новый муж и второй сын. Всё это Вероника Сергеевна.

Марью она возненавидела с самого начала. Марья заявилась ко мне на Горьковскую с бутылкой «Мартини», узнав, что я собираюсь жениться. Часы показывали четверть двенадцатого.

– Беркутов! Почему ты мне не сказал?! Поздравляю!

Вероника Сергеевна была младше нас с Марьей на пятнадцать лет. Но это не помешало ей вылезти из постели, голой прошлёпать в прихожую мимо Марьи и открыть дверь. Вроде должно быть какое-то уважение к возрасту. Хрен там!

– До свидания. Метро ещё работает.

Марья поставила бутылку на стол, поцеловала меня в щёку, сказала Веронике Сергеевне «до свидания» и ушла. Вероника Сергеевна с грохотом захлопнула дверь, вернулась в постель и включила телек. Достал меня её телек потом.

В марте, на нашей свадьбе, Марья подарила Веронике Сергеевне огромный букет лилий и вечную сковородку с керамическим покрытием. Вероника Сергеевна сделала вид, что улыбается. Это в девятом году. Вероника Сергеевна была уже капитально беременна. Отмечали в плавучем ресторане у Биржевого. Набилось двадцать коллег невесты из холдинга. В основном из управления комплексами. Наш департамент был представлен только нами с Бомбеем. Бомбей привёз огромный кухонный комбайн и весь вечер танцевал с Марьей. Он только что расстался с очередной Леночкой. Иногда Марья выходила курить и возвращалась с красными глазами. Бомбей её утешал. Мама моя её утешала. Бред и мелодрама. Мы же сто раз говорили о том, что только друзья.

В тринадцатом, когда, однажды прикатив из командировки в Нижний, я обнаружил, что Вероники Сергеевны с сыном нет, нет их вещей, да много чего нет, что казалось вечным, я первым делом позвонил Марье. Нет, вначале я девятнадцать раз звонил Веронике Сергеевне и слал ей сообщения. Потом я напился, а только потом позвонил Марье. Марья приехала на такси меня утешать. В шесть утра звякнул замок входной двери, вошла Вероника Сергеевна, не глядя на нас с Марьей, лежащих в постели, сказала «привет», прошла через всю комнату, достала из шкафа какие-то документы, сказала «пока» и вышла. Разводились, конечно, через суд, поскольку ребёнок, но более-менее мирно.

Сталкерил несколько раз инсту Вероники Сергеевны, но ей можно работать в аппарате президента. Карточки красот природы, цветов, еды. Иногда её совместные с нашим сыном. Но кто-то же снимал? Я искал следы этого «кого-то», просматривал лайки, список френдов. Она была замужем, но неизвестно за кем. Она была показательно счастлива, но кто был тот, кто сделал её счастливой, было неясно. Её никто никогда не встречал после работы. Садилась в свой красный с белым верхом «мини», припаркованный на стоянке для руководства, поднимался шлагбаум, и она выезжала на Невский. А я шёл дворами на улицу Маяковского. Свой автомобиль я оставлял за несколько кварталов.

Жить я продолжал бессмысленно. Купил новый Subaru Tribeca, приобрёл абонемент в спортзал. Сека вписался в бизнес с автоматами электронных платежей. Бомбея назначили вице-президентом холдинга. Фолкнер вернулся в Штаты и устроился преподом в какой-то колледж. Это было скучное время. Потому я даже подумывал бросить всё к едреням и уехать на войну. Списался с ребятами в Донецке, договорился, купил разгрузку, форму, всякие прибамбасы. Но потом меня вдруг поставили бренд-менеджером на крупный ТРК в Москве, и как-то рассосалось. Я летал только бизнес-классом, хату мне контора сняла в Серебряном Бору. Такая невдолбенная студия, закрытый двор, места для мангалов, негры из посольства ходят. Думал и вовсе перебраться в столицу, купить квартиру где-нибудь в Реутове или Долгопрудном. Лучше, конечно, в тихом центре, где-нибудь на Таганской или вовсе в переулочках Хитровки. Но там всё золотое. Это надо жениться на дочери олигарха. Была, кстати, у меня одна, но потом я зассал её бисексуальности. Может, и зря. Что теперь жалеть. Вышла замуж за футболиста. Отец-олигарх подарил им каждому на свадьбу по пятёрке BMW: ей красную, ему чёрную. А я не люблю задний привод. Я в повороте привык газу добавлять, а не сбрасывать. Это уже на автомате, не переучиться. Может, и хорошо, что не женился.

Ты сидишь на кухне в коттедже, который я снял под Лаппеэнрантой, и пишешь письма маме и брату в Харьков. Настоящие письма на листочках в клеточку, которые вырываешь из моего блокнота. Блокнот на пружинке, отрыв получается с бахромой, и ты ровняешь кромку кухонными ножницами. Порой я заглядываю тебе через плечо и читаю написанное аккуратным почерком. Улыбаюсь, чмокаю тебя в ухо и иду запекать красную рыбу, как это делают финны. Я достаю из холодильника варёную картошку, режу кружками, укладываю на противень, сверху лук, сдабриваю чесночным соусом, кладу поверх ломтики форели, сверху форели опять лук и бруснику. Отправляю в духовку. Потом закуриваю, выхожу на террасу, сажусь в плетёное кресло и смотрю на дождь.

Дождь идёт третий день не переставая, поливая и без того скисшую траву. Если не дождь, ты уехала бы вчера. Тебе надо на работу в больницу. Мне не надо никуда. Я отвёз бы тебя на остановку или даже за пять километров до Лаппеэнранты и посадил бы в такси до Выборга, там ходят такие маршрутки три-четыре раза в день. Я уезжал как-то в семь утра и в пять сорок вечера. Я не хотел, чтобы ты уехала в семь утра. Я мечтал, чтобы ты сидела у меня на кухне, укутанной в вязаный плед Мзевинар а la Tarkovsky. Но я крепко выпил накануне, дорога порядком раскисла, а старенький скутер Пярву, нашего политически подкованного хозяина, не хочет заводиться. Кудахтает, трещит чем-то, булькает, но всё напрасно – кривляния какие-то. Это было вчера. Сегодня я даже не пытался. Сегодня я выходил во двор только для того, чтобы взять охапку поленьев из дровника да кинуть шершавое говяжье вымя кудлатой псине, живущей в будке. Псину зовут Арво. Арво – кобель и дурак. Мы друг другу не нравимся.

Похороны Мзевинар я помню хорошо. Заказали три автобуса от главного здания универа. В тот год подняли останки экипажа «Курска». На Серафимовском ровные ряды убранных еловыми ветками и траурными лентами могил моряков присыпаны снегом. Почти строго напротив вырыта свежая могила. Все возле не поместились, стояли на дорожке. Прощание затянулось. Вначале декан задвинул речь, потом заведующий кафедрой, потом ещё какие-то официальные лица. С залива дул мерзейший ветер, сыпала острая снежная крупа. Марья стояла, прижавшись ко мне и держа меня под руку. Даже через одежду чувствовалось, как её бьёт похмельный озноб. Справа с ноги на ногу переминался Хусимыч. Сзади шептались:

– Это кто?

– Беркутов.

– Сын?

– Да. У них с Марьей роман.

– А говорят, Мзия с его отцом…

Всё решали за нас. Марья тоже слышала. Потом опускали гроб в могилу. Потом бросали смёрзшиеся комья земли. Я запомнил Водневу, потому что не сразу узнал. Пять лет не виделись. Она постригла коротко волосы и покрасилась. Из-под чёрного кружевного платка виднелась каштановая чёлка. У неё были красные и припухлые от слёз веки. Потом были поминки в Докучаевском музее, которые закончились чуть ли не к полуночи. Окна зала выходили на стрелку. Я стоял у открытой фрамуги, курил, стряхивал пепел в целлулоидный стаканчик с вином и смотрел, как рабочие устанавливают искусственную ёлку. Подошла Емельяна.

– Ты жениться на Марье собираешься?

– Собираюсь.

Я не собирался, но и против ничего не имел.

– Мзия была бы рада.

Мне это не казалось очевидным. Вообще, меня даже уволили из-за этого.

Потом Емельяна подсела к Хусимычу. Я знал, о чём они говорят. Пора было уходить. Я спустился в гардероб и стал искать свою куртку. Номерок я не взял. Да и какой в нём смысл? На каждом крючке висело по два-три пальто. Подошёл Хусимыч. Я сделал вид, что ищу сигареты. Он протянул мне открытую пачку «Союз-Аполлон».

– Можешь называть меня папой.

– Спасибо.

– Я буду называть тебя Денис. Можно?

– Конечно.

– Пойдём выпьем?

– Пойдём.

Мы вернулись в зал. Говорил Игорь Ревазович из ЛУКОЙЛа. Он говорил, какая Мзевинар была прекрасный учёный. Потом говорил, какая она была прекрасный друг. Потом говорил, какая она была прекрасная мать. Потом, обращаясь к Марье, поклялся, что не оставит её одну, о чём, по его словам, обещал Мзевинар. Закончил предложением выпить за Марью. Все бросились чокаться с ним и Марьей. Хусимыч полез к Игорю Ревазовичу обниматься. Мне показалось, что кто-то из кафедральных женщин сказал: «Горько!» Некоторые смотрели на меня с жалостью. Я посидел ещё, потом сделал вид, что пошёл курить, спустился в гардероб, на удивление быстро отыскал куртку, оделся и хотел было выйти из музея, но натолкнулся на Водневу.