Текст книги "Болван да Марья"

– Пошли.

– Пошли.

Мы поднялись в мансарду, в лабораторию. Прошли мимо бывшей нашей «лаборантской электронщиков», мимо комнаты Водневой, в кабинет Мзевинар с длинным столом и старым кожаным диваном. Раньше мы сюда не решались.

– Что у тебя с Машкой?

– Ничего.

– Иди ко мне.

Она заперла дверь и выключила свет.

Иногда я говорю себе: меньше думай, больше чувствуй. Время мыслей ещё не наступило. А если с чувствами что-то не то? Иной раз мерещится, это лишь рефлексы: горячо – отдёрнул руку, громко – закрыл уши, женщина – скинул брюки. Вроде я хотел детей, так это инстинкт размножения. У меня теперь малолетний сын, но вижу его три раза в два месяца. Конечно, я его люблю. Конечно, отдам за него жизнь. Но, с другой стороны, мне будет на него наплевать, если вдруг рефлекс и пришло время где-то расстегнуть молнию на ширинке. Да и вообще, я вспоминаю сына редко. Вероника Сергеевна неплохо им занимается. Отдала в спортшколу, на кружок английского. Каким он вырастет человеком? Похер, каким он вырастет человеком! Главное, чтобы не гомосеком, меня бы это расстроило. А в остальном разберётся сам. Я же разобрался. Меня не слишком направляли. Отец-профессор писал очередную монографию, нянькался с аспирантами и ходил меняться книгами в садик позади магазина «Подписные издания» на Литейном. Мать занималась балетом, ученицами и обращала на меня внимание только когда я начинал приносить двойки или серьёзно заболевал. В остальное время меня пасла бабушка, для которой главное было, чтобы её не трогали. Я не трогал. Я таскал из её деревянной папиросницы, инкрустированной перламутром, папиросы «Любительские» и старался задавать меньше вопросов. Бабушка ленилась отвечать. Бабушка прожила тяжёлую жизнь. Бабушка воевала в Финскую. Бабушка строила Комсомольск-на-Амуре. Бабушка пережила блокаду и дедушку. Много лет она работала на дому гадалкой. К бабушке приходили серьёзные люди. Например, жена актёра Кадочникова или жена писателя Градина.

Градин жил напротив, в доме Литфонда. Его квартира находилась выше нашей, и иной раз я замечал его, пялящегося на окна бабушкиной комнаты. Ничего интересного у нас не происходило. По крайней мере, пока я был маленький. Когда я переехал сюда после смерти бабушки в третьем году, самое интересное только началось. Градин просёк фишку и подсматривал из-за задёрнутых штор. Шторы колыхались. Думаю, я стал для старого вуайериста неиссякаемым источником вдохновения. В конце концов, я не особо стеснялся. Что нам этот дрочер?! Мои гости тоже были весьма свободных манер. С Марьей, что характерно, всё получалось пуритански и при задёрнутых знавесках. Мы просто делали это в постели под альбом Филиппа Гласса. Чем сильнее любишь женщину, тем аккуратнее секс. Я вывел эту формулу в тридцать лет. В тридцать три я уже пялил на подоконнике Водневу, а занавески в кабинете Градина шевелились.

Я потом случайно оказался на его похоронах в Комарово. В «Балтийце» проходила партнёрская конфа, тёлки из Красноярска упросили свозить на могилу Ахматовой. Поскольку я собирался кого-нибудь из них трахнуть, отказать не смог. Поехали, а там такое. Государственные похороны: военный оркестр, почётный караул, шатры с закуской и тысяча лишних людей. Водки не было. Разливали шампанское. Наверное, такова была воля усопшего. Не, ну а чего? Нормально! Стояли за столиком между двумя писателями – толстым и бородатым. Обоим за восемьдесят. Хрен знает, кто такие.

– Не встречал более лицемерного человека, чем Градин, – это толстый.

– Писал говно, а считался чуть ли не совестью нации, – это уже бородатый.

– А ещё он был онанист, – это уже я.

Писатели и тёлки посмотрели на меня с явным интересом, но я не стал развивать тему, а пошёл ещё за шампанским.

Подвал на Ватутина. Самый угол с Кондратьевским. Мы с Секой, Бомбеем и Хусимычем через пару недель после Гаврской опускали здесь уровень пола на метр. «Будущего тестя» четвёртым позвал Бомбей, старик тоже бедствовал. В телике спустя десять лет я видел, как Путин, после похорон своего тренера по дзюдо, шёл по пустой улице вдоль стены ЛМЗ[7]7
  Ленинградский механический завод.


[Закрыть]. Стена была видна нам из подвальных окошек. Думаю, спортивные ребята, что держали тогда район, были из той секции. Или из другой такой же. Странные времена. Мы приезжали утром, переодевались в маленькой каптёрке, Бомбей запускал компрессор, разбирали отбойные молотки и шли вниз. Долбили три часа. От вибрации шатались пломбы в зубах. У меня амальгама серебра выпала на верхней семёрке. Потом шли в магазин, покупали молоко и батоны, обедали. После двое продолжали долбить, двое других таскали наверх носилки, полные бетонных кусков. Периодически менялись. В институте взяли отгулы, управились за четыре дня. Осталось только вынести остатки бетона и грунта. В последнее утро пришли и увидели, что весь подвал заполнен ровным слоем дерьма – Бомбей накануне пробил-таки где-то фановую трубу. Вонь несусветная. Вначале просто грузили совковой лопатой дерьмо на носилки и выносили на снег, но потом позвонили Олегу, тот приехал сам на «буханке» и привёз насос. Пока откачивали, Олег бегал по квартирам и просил, чтобы не срали до вечера и воду не лили. Одна бабка не открыла и послала Олега матом. Ну и хорошо. По фонтанчику нашли место пробоя, поставили муфту. Еле успели, пока жители дома с работы не вернулись. Полный треш, конечно. Ещё переодеться не успели, все в дерьме с ног до головы, а тут появились спортсмены. Двое. То да сё, что за работы? Олег им трубу заказчика дал, записали.

– Ну, с заказчиком разберемся, а с вами как?

– А с нами что? Мы просто работаем.

– Нельзя, – говорят, – просто так на нашей территории работать.

Олег, в принципе, к таким делам готовый, опытный:

– Ладно, – говорит, – какая такса?

– Триста в неделю.

Ну, это гуманно. Расклад, в принципе понятный. Тут уже крыша разбираться должна. Работаем на чужой территории, но работаем по услугам. С Олега вообще никаких денег. Крыша перетрёт, Олег им за это «абонентскую» и платит. Потом Олега крыша с крышей заказчика бабки подобьют уже по мелочам. Обычная бухгалтерия.

Они бы и отвалили, но тут Хусимыч завёлся:

– По какому, собственно говоря, праву?

Да всё понятно. Человеку полтос с гаком, ведущий инженер, кандидат наук, а то звездюлей на толпе надают, то вот это. Ну, ему сразу в солнечное сплетение и приехало. Это они, конечно, зря, пожилой человек.

В принципе, на этом бы всё и кончилось, но Бомбей достал пестик. Этот придурок мало того, что его не выбросил, так и на работу таскал. Не наигрался в детстве.

– На колени, – говорит, – руки в замок и на макушку.

Те выполнили.

Смотрю на Олега, тот аж пунцовый стал. На хера ему эти чудеса?

– Мужики, – говорит, – ща порешаем. Проблемы никому не нужны.

А Бомбей мне кивнул, мол, иди компрессор включи, чтобы базар наш не был слышен. Я вышел на улицу, врубил компрессор. Слышу, молоток заработал и два хлопка. Вернулся, эти двое уже жмуры. У каждого в башке дыра, а Хусимыч с белым лицом долбит молотком в углу остаток бетонной стяжки.

Разместили аккуратненько обоих вдоль фановой трубы, развели цемент, ну и выровняли пол в этом месте. До ночи проваландались в полном молчании. Я за Хусимыча переживал, но ничего, молодцом, даже шутил потом. Олег не шутил. Мы ему на пустом месте головняк подняли. Хотя, что головняк? Мы никого не видели, к нам никто не приходил. Если кто появится с претензиями, пусть, опять же, крыша Олегова разбирается. Но Олег всё равно психанул, когда на Чёрную речку ехали. Как только не обзывал нас. Больше всего Бомбею досталось, потом мне, потом Хусимычу. Секу за компанию, что не остановил. А сам остановил? Ты куда смотрел? У тебя на глазах «бах-бах!» Короче, пересрались мы тогда с Олегом. В офис приехали, бабки получили и сказали, чтобы больше на нас не рассчитывал. А он сказал, чтобы мы валили к ебеням. А мы сказали, что он сам кретин, что второй раз нас уже под такие истории подставлет, коммерсант хренов, прораб едрючий. А он типа не понял, почему во второй. Тут ему Сека и проболтался про того быка.

Олег, конечно, в полном афигении. Обматерил нас опять. Ну, всё мирно кончилось. Распили там у него на кухне в офисе литр «Распутина», развалились по домам. Договорились, что больше не сотрудничаем, иначе переругаемся. Ну, это Бомбей, Сека и я. Не, а что за работа такая, когда три жмура за две недели? Это стрёмней, чем в ларьках в ночную дежурить, там реально меньше палева. Хусимыч, кстати, заявил, что не против ещё повкалывать на ремонтах. Железный старик. Его Олег уже через месяц в офис посадил на всю проектную документацию. И чего Хусимыча потом понесло в этот блудняк с камнями первой категории… Работал бы себе и горя не знал. Всё жадность человеческая.

Я, кстати, иногда думаю, это Хусимыч подстроил, чтобы Марья с Олегом сошлись. Он простой-простой, а вообще хитринка такая проскальзывала. Хотя, хрен его поймёшь. Это был девяносто шестой, а свадьбу только в третьем справили, уже Мзевинар померла и Хусимыча самого грохнули. Марья только-только из больницы первый раз вышла. А может быть, и не Хусимыч сосватал. Может быть, это они сами.

Для того чтобы выучить последовательность геологических периодов, существует мнемоническое правило. Это правило типа «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан», нужное, чтобы не ошибиться в последовательности цветов спектра, но только про стратиграфию. Нам про него рассказали чуть ли не на первой лекции по общей геологии. Звучит правило так: «Каждый отличный студент должен курить папиросы. Ты, Юра, мал, погоди немного, чудак». Ну, понятное дело, что москвичи из МГРИ чудака называют чуваком. Есть и другие варианты. Например, эмгэушники запоминают «принеси нам чекушку». А как-то в экспедиции на Полярном Урале студент со смешной фамилией Рыжий рассказал мне вариант «пей ночью чай», что вообще поэтично. Каждый – это К, Кембрий. Кембрий начался 540 миллионов лет назад. Ну, миллион туда-сюда. На таких расстояниях это неважно. Где-то тогда органическая жизнь всерьёз распространилась по планете. Тому есть даже название «кембрийский взрыв».

Потом идёт ордовик, потом силур. За ними девонский период, каменноугольный, или «карбон», потом пермский, или попросту «пермь». Некоторые названы по тем местам, где отложения этих периодов впервые были описаны учёными. Вместе они объединяются в палеозой – время, за которое организмы обжили планету. Тогда же появились все типы позвоночных животных и кое-кто вышел на сушу. Некоторых, например нашу таксу, теперь хрен загонишь обратно в воду.

Далее мезозой – это триаз, юра и мел. Помнишь «Парк юрского периода»? Динозавры отлично себя чувствовали в мезозое. Там они с аппетитом жрали первых млекопитающих.

За мезозоем следует кайнозой в составе палеогена, неогена и любимой тобой четвертички. Ну, тут уже всё понятно. Человек разумный, а также условно разумный – дети неогена и одноклассники четвертички.

Строго говоря, до кембрия был ещё… докембрий, который делится на архей и протерозой. Протерозой, в свою очередь, на нижний протерозой, карельский, рифей и венд. В нашем городе есть даже целый институт изучения докембрия на стрелке Васильевского острова. Я туда ходил писать курсовую. Потом там на первом этаже сделали фитнес-клуб, куда я купил со скидкой годовой абонемент, но ни разу не сподобился дойти от своего дома на Горьковской. Сейчас там, кажется, ресторан с невкусными суши. А может быть, что-то ещё открыли. Я сейчас через стрелку почти не езжу. Надеюсь, все деньги, которые руководство получает за аренду, идут на пополнение коллекций и полевые доплаты в экспедициях. Докембрийские отложения тоже содержат органические остатки, но там чёрт ногу сломит. Что можно понять, когда отложениям где-то 3,5 миллиарда лет.

И, прежде чем закончить про это, скажу по секрету, что до архея был ещё катархей, который начался 4,6 миллиарда лет назад и перешёл в архей на уровне четырёх миллиардов лет назад. Как-то так. Я с трудом ориентируюсь на таких расстояниях во времени и считаю это уже не делом человека. Не касается это нас.

Воднева после того раза на поминках повадилась ездить ко мне в гости чуть ли не каждую неделю. В принципе, я не был против. Положа руку на сердце, таких секс-баталий у меня ни с кем не разыгрывалось. Оба мокрые были. Марья в постели вообще ничем особенным не отличалась, но как-то о том не думалось. Всякие остальные не запоминались, там количество позволяло применить частотный фильтр. А с Водневой было интересно. Например, она любила, прежде чем лечь в постель, танцевать передо мной голой. В детстве она занималась художественной гимнастикой, в юности танцами, а сейчас ходила в какую-то секцию мамбо-самба для великовозрастных идиоток. Принесла однажды кассету с фильмом про танцы с Патриком Суэйзи. Чувственное такое кино. Посмотрели в кровати. Потом два часа Градину спать не давали – так у него, бедняги, занавеска тряслась. Ну и хорошо, порадовался на старости лет. Я, помню, читал в армии его вышедший в перестройку роман про учёных-биологов, так чуть не кончил. Старик шарил в эротике.

Если бы Воднева не просила признаваться ей всякий раз в любви, я бы и не напрягался насчёт нас. В принципе, никого ни к чему это дело не обязывало. Когда мне не хотелось, я ей так и говорил по телефону, что нет настроения, и ехал к той, к кому у меня настроение было. Кстати, это была не Марья. Нет, когда тебе двадцать шесть, а тёлке почти тридцать три, это прикольно. Но когда тебе тридцать три, а ей сорок, это уже скучнее, и думаешь, что дальше начнётся эта погребень и тягомотина, потом сиськи обвиснут, потом все эти перепады настроения, истерики, потом и вовсе климакс. Никто из нас климакса ещё не встречал, но ходили анекдоты про сухую щель. Короче, я далеко в наше с Водневой будущее не заглядывал, его там не было. Но её не разубеждал, она строила планы.

– Вот, Дембечка, а потом поедем в Крым, в Партенит. Или нет! Лучше в Тунис. Ты был в Тунисе, Зая?

Зая – это я.

– Не был.

– Там прекрасно. Весной в дюнах на пляже цветут кактусы и пахнет на весь отель. И кальянами пахнет, и просто любовью. Арабы говорят, что Тунис – страна трёх «S».

Я должен был спросить, и я спрашивал:

– Каких?

– А подумай!

Я изображал, что думаю, а сам закуривал, поглядывая на окна кабинета Градина. Делал пару затяжек и говорил, что сдаюсь.

– Какой ты тупой, Зая! С – солнце (Sun), потом С – песок (Sand), ну и секс. – В этот момент она ныряла под одеяло и начинала там ожесточенно издеваться над моими причиндалами, от чего я, странное дело, вновь обретал силу и веру в себя, и мы долбились ещё минут двадцать.

Потом она лежала на моей руке и курила, время от времени прижигая сигаретой волосы на моей же груди. Это было стрёмно. Воняло палёной шерстью.

– Скажи Машке, пусть не выкобенивается и сделает меня директором. Просрём же все заказы.

– А она выкобенивается? – почти всерьёз удивлялся я.

– Она старается быть как Мзия, чтобы все сами к ней приходили. А она не Мзия. Рядом не Мзия. Нужен нормальный менеджмент. Я кандидат наук, я в фирме с основания, моя подпись как ведущего инженера под всеми отчётами, со мной считаются.

Я тушил сигарету, высвобождал руку и переворачивался на живот. Она садилась верхом мне на задницу и начинала делать массаж. Она делала долго, не так как другие, которые словно куда-то спешили и что-то хотели доказать. Она никуда не спешила, иной раз я засыпал, просыпался, а она ещё растирала и мяла мне воротниковую зону. Я шлёпал Водневу ладонью по колену, она слезала, я переворачивался, и оказывалось, что вновь готов.

В конце концов Марье действительно была в тягость вся эта возня с лабораторией. Двадцать сотрудников, пять основных клиентов, аренда-херенда, бухгалтерия, отчёты, крыша опять же. Впрочем, бандюки сами отвалились, превратившись в клиента – «Северо-Западный региональный центр экологического мониторинга». Их представитель, тоже грузин, был на поминках. Невысокий, бритый, в тёмном костюме. Говорил про душевные качества Мзевинар. Узнал меня, я его тоже узнал. Это отдельная история. Подошёл, почему-то обнял. Долго стоял, мне даже показалось, что он всхлипывает. Может быть, так и было. Сентиментальный человек. Собак любит.

После первого курса у нас была практика в Саблино. Вообще, мы там с Марьей первый раз и переспали в пещерах. Это ещё перед армией. Я ведь до этого момента ни на полшишечки ни к кому, просто мальчик-колокольчик. А Марья уже с Секой. У них вообще жесть на первом курсе творилась. Там такие страсти, мы думали, поубивают друг друга, но потом Секу захомутала его будущая жена. Она уже третьекурсница, кавээнщица, крутая, а Сека красавчик. Марью, понятное дело, побоку. Ну, тут я подвернулся. А я же после того раза в пещерах сразу её замуж позвал. Марья сказала, что подумает. Не, я реально хотел жениться, детей, все дела. Влюбился тогда в неё впервые. Потом ещё много раз влюблялся, но тогда был тренировочный раз. Темень в пещере, свечка горит, спальники. Сека с какой-то девкой с географического попёрся за вином на базу, а мы одни остались. А Марья типа девушка Секи, я же не знал, что у Секи вся эта фигня с его будущей женой уже началась. Ну и вот. Совесть пылает, а сдержаться не могу. Когда Сека вернулся с бухлом и девкой, сразу всё понял по моему виноватому виду. Отозвал в сторону. Я уже приготовился, что сейчас подерёмся. А он, наоборот, стал благодарить, мол, не знал, как от Марьи отделаться, а вдруг всё само стало прекрасно. Вообще, Марья меня и в армию провожала. Я ей писал. И она мне писала.

Как-то мой отец даже привёз её ко мне в Белоруссию, снял дом. Это уже был второй год службы. Я получил увольнительную из части на двенадцать часов, и десять из них мы провели в крестьянской избе за ситцевой занавеской в мелкий голубой цветочек. Отец, чтобы нам не мешать, уехал в Гродно бродить по книжным магазинам. Мы трахались и строили планы на будущее. Будущее выходило «как у всех», не хуже. Мы тогда больше о науке думали, чем о деньгах. Решили, что распределимся вместе в Грозный, там молодым специалистам сразу дают двухкомнатную от комбината. И зарплаты там нормальные даже без учёта полевых.

Вскоре отец устроил Марью к нам на кафедру лаборанткой на полставки. Мзевинар её к себе в лабораторию звала, та не хотела к матери. Настасья Кински…

– Он мне сказал, что я похожа на Настасью Кински в фильме «Париж, Техас».

Смотрел я тот фильм уже в армии по видику. Деды останавливали кассету и бегали дрочить за казарму. Марья стала писать реже. Письма оказывались короче.

Я, конечно, что-то подозревал. Но мысли эти гнал. Ну бред же! Отец у сына отбил девушку. Мелодрама и пошлость.

В девяносто четвёртом мы с Марьей сгоношились в Харьков за каким-то прибором, который якобы лечит рак. Много статей тогда появилось про этот чудо-прибор. Какие-то местные физики изобрели, решили, что если облучать клетки опухоли радиоволнами, те приходят в резонанс и разрушаются. Народ ехал со всей страны. Приехали, поселились у сестры Бомбея на улице Отакара Яроша. Бухали там три дня в компании местных вольнодумцев. Договорились с учёными, дали нам этот прибор, объяснили, как пользоваться. Денег даже не взяли. Им статистику нужно нарабатывать. Сказали, чтобы где-то достали генератор качающейся частоты, коаксиальный кабель и антенну. Я зарисовал положение всех тумблеров, ручек и переключателей. Клятвенно пообещал прибор не вскрывать, типа это их сраное ноу-хау. Вообще, не прибор ни хера. Так, приставка в корпусе из дюральки с проводочком и клеммами. Пока там сидел в лаборатории, народ так и валил с генераторами. У всех рожи довольные, говорят, мол, полегчало. И как тут не поверишь?

После смерти отца я эту приставку ещё «давал в аренду» всяким знакомым и родственникам, кто болел. Все умерли. Херня, короче, полная. Но не в этом суть. Мы тогда в Харькове пересрались с Марьей капитально. Наговорила мне всякого, типа отец мой – крутой, а я – пустое место, ничего собой не представляю, смазливый просто.

– И про твою мать даже Джим Руа говорит, что она слишком стара для Майка. Новую жизнь надо начинать с новой женщиной!

Майка… Очень хотелось её ударить. Но не ударил. Или ударил, не помню. Мы оба были изрядно пьяны. По питерским зарплатам я там считался олигархом, поил всю компанию. Потом я подрался с какой-то местной гопотой, а Марья разбила о голову одного из них литровую бутылку водки «Зверь». Потом истерично трахались в парке, потом опять пили.

Когда отец уже совсем слёг, Марья рвалась к нему повидаться, но он не позволял кому-либо с кафедры или института приходить. Мать как-то не пустила даже едрючего гондона Джима Руа. Отец умирал, и в квартире воняло гнилым мясом. Перед поминками нам с матерью пришлось отнести на помойку всю мебель из спальни, выстирать шторы и переклеить обои. И да, Марья напилась и блевала в наш унитаз. Утром я сидел на кухне, смотрел на спину памятника комсомольцу и пил «Посольскую». Марья прошкандыбала в сортир, потом в ванную, потом вышла ко мне.

– Я ненавижу тебя, – это она.

– Я знаю, – это уже я.

– Если ты сейчас же не сделаешь мне ребёнка, я тебя убью. У меня овуляция, – это опять Марья.

Я отодрал её сзади, стоя в ванной, но она не забеременела. Возможно, никакой овуляции не было. Потом проснулась мама и пожарила нам гренки. Мы пили чай, и мне казалось, что будущее ещё возможно. Мама, кажется, решила, что Марья признавалась в любви мне, а вовсе не отцу. Святая женщина! После Марья полтора месяца ходила, как моя первая собака ротвейлер, изображая беременность, пока не начались месячные. Я помню эту истерику.

В мае второго убили Хусимыча. Это на следующий год после похорон Мзевинар. Такой здоровенный заголовок статьи в «Невских новостях» – «Карманы трупа оказались набиты бриллиантами». И ещё в «Деловом Петербурге» – «Из Фонтанки выловили труп чёрного ювелира». Хусимыч в этот блудняк вписался из-за Секи. Это Сека решил, что сейчас правильное время и настала пора заниматься первой категорией.

Была тема по александриту, но сорвалась. Сека мутил что-то с чуваком, который работал по бериллам. Я вспомнил, что ещё в девяносто третьем на Полярном Урале набрал до фига рубинов. Сека обрадовался и устроил встречу с купцами в районе Лавры.

Мы стояли на остановке возле газетного ларька в конце Невского. Подъехали эти на «фольксвагене-каравелле» с глухо тонированными стёклами. Открылась дверь. Показался мужик, похожий на Шуфутинского.

– Ты стой, – это он Секе. – А ты иди сюда, – это он мне.

Ну, залез внутрь.

– Садись здесь!

Я сел, куда показали, рядом с дверью. В машине ещё четверо. Шуфутинский напротив меня, спиной к движению. Цепь такая золотая на шее, борода, вылитый Шуфутинский.

Дверь закрылась, машина поехала, Сека остался стоять возле ларька.

– Показывай! – это Шуфутинский.

Я достал синий мешочек для образцов, вынул три, как мне казалось, прекрасных рубина и отдал мужику. Он, не глядя, передал тому, кто сидел за занавеской и где угадывался подвесной лабораторный столик. Его я не рассмотрел. Только помню очки в золотой оправе. Ещё один бык сзади меня, я его мельком видел, когда входил.

Мы свернули с площади направо, переехали Монастырку и покатили по проспекту Обуховской обороны. Слева между деревьев блестела Нева.

– Откуда? – это тот, что в очках.

Я назвал хребет.

– Понятно. Не пойдёт. Другие можешь не показывать. Там все такие.

Он передал камни Шуфутинскому, тот вернул мне. Я положил их обратно в мешочек.

– Остановись, – это Шуфутинский водиле.

Водила включил поворотник и почти сразу принял вправо и затормозил. Дверь открылась.

– Вылезай.

Я вышел из машины. Дверь закрылась, и «каравелла» уехала. Я стоял на углу Обуховской обороны и Слободской возле разливухи, куда мы ходили с Бомбеем и нашим начальником отдела. Теперь здесь был салон красоты. Я зашёл за угол. Пивного ларька на месте тоже не нашлось. Мне срочно хотелось выпить. В соседнем доме оказался минимаркет. Я взял мерзавчик и апельсин, перешёл проспект и на берегу Невы выпил водку в пять долгих глотков. Когда открыли месторождение хромитов на плато, то рвали накладными снарядами по склону. Микроскопические трещины в каждом образце. Для коллекционеров пофиг, для ювелиров – прямой отказ. Возможно, это спасло мне жизнь.

А может, спасло то, что у меня подряд вдруг пошли сделки. После этого случая я решил, что на недвижке заработаю больше, и уже из этого Секина блудняка выписался. А Хусимыч, наоборот, вписался. Понятное дело, он знал многих, кто работал в полях по драгкамням. Там серьёзные дела по александриту могли начаться. Но не начались. И что за херня про бриллианты? Не было бриллиантов никаких. Был александрит. Терпеть не могу журналюг!

Марья жила в Германии и звонила редко. Мы сидели с Секой и Бомбеем у меня на Петроградке и решали, кто ей сообщит. Хорошо бы, если б позвонила какая-нибудь Емельяна или та же Воднева. И вдруг звонок. Марья. Голос весёлый, звонкий, заграничный. Ну, такой обычный детский Марьин голос.

– Как дела, Беркутов?

– Привет, – говорю, – нормально.

– А мы пьём холодное просеко. Прямо из холодильника.

– Хорошо, – говорю. – Сухое?

– Брют. Привет тебе от моей любви!

– Спасибо, – говорю, – ему тоже. Как у вас погода?

Эти поняли, что Марья звонит, шипят мне: «Скажи ей, скажи!»

Блин, ну а как сказать?

– Константина Хусеиновича больше нет, – говорю.

– А куда он делся?

Короче, взял себя в руки, всё сказал. На похоронах Хусимыча я не был, заболел. Сека, Бомбей и Олег пришли. Ну и Марья, конечно, со своим немцем. Они прилетели на неделю из Берлина. Немец на поминках, по словам Бомбея, успел всех заколебать эмигрантскими понтами. Не понимаю, как Марья с ним жила: откровенный мудень.

Нет, вот реально Марья всё равно не осталась бы гендиректором. Как бы она тогда в Германию свою уехала? Так что это не я виноват, что она решением учредителя назначила Водневу. Так бы она меня и послушала. Не, если бы у нас был очередной романтический период, тогда, может быть, ещё и послушалась. Но тут этот немец, а до этого Игорь Ревазович. Короче, хватало тех, кто в уши херню разливает. Хотя где-то я, конечно, втиснулся на пару раз, пока она от одного решила уйти, а к другому ещё не пришла. Сидели завтракали, вот и предложил Марье, мол, чё сопли жевать, назначь Водневу, да и дело с концом. Но она сама к тому времени уже всё решила. В конце концов, я что, заставлял её? Взрослая девочка. Мне вся эта геология была уже глубоко фиолетова. Про фирму их не понимал ничего. Хрен знает, что у них там и как устроено с лицензиями, методами и прочим. Там чёрт ногу сломит с этими патентами. А у меня как раз «встречка». Я сто сорок метров на Невском продавал на третьем этаже дома-памятника.

Марья свалила к немцу, а Воднева нормально взялась за дело: возобновила заказы по шельфу, нахватала новых, штат опять подрос. Это, кстати, мне уже Емельяна рассказала, Воднева вдруг перестала ездить ко мне трахаться. Забавно, но я даже типа поскучал. Недолго, но поскучал. Звонил ей, а она вся такая деловая: мол, Дембечка, целую во все места, но у нас отчёты, работа. «Хрен с тобой, – думаю, – отчитывайся, у меня с бабами проблем нет». Тогда уже не было. Да и вообще не было. Не, ну хорошо, были конкретно с Марьей, когда я из армии пришёл. А теперь нет.

Я из армии в ноябре дембельнулся, последним из всех студентов. Уже занятия в полный рост шли. Это был год, когда Верховный Совет решил всех студентов отправить обратно в учебные заведения. Типа элита нации, типа пусть учатся, а не портянки мотают. Я, в принципе, не рассчитывал, что Марья меня дождалась. Я сам там по белорусочкам в самоход бегал, но мужику это не западло. Опять же, всякие подозрения про отца. Ну да ладно. Уверен я, что у них всё случилось и потом ещё не один год тянулось. Было время, когда она одновременно спала со мной и с ним. А потом он заболел и умер, и остался только я. И надо было что-то решать, а мне уже и не хотелось, если честно. Короче, это можно назвать «проблемы с бабами».

А однажды я трахнул жену Секи. Это мы уже работали с Бомбеем на Фаянсовой, а жили на Стремянной. Она пришла с какими-то квитанциями за квартиру, которые мы не оплатили. Это до того, как нам свет и газ поотрубали. Звонила в дверь, а я не слышал. Открыла своим ключом, а я в душе моюсь. Короче, такая вот херня. И не хотел я её никогда. Но организм сработал. Или это не она была? Забыл. Не, это была её сестра. Точно, сестра! Да какая, в сущности, разница? Кстати, потом Сека по пьяной бане признался, что беременная Вероника Сергеевна делала ему минет у меня дома на коммунальной кухне. Но, блин, это что, проблемы с бабами? Это у баб с нами проблемы. Я, кстати, не уверен, что мой сын – это мой сын. Похож он на Веронику Сергеевну. Мама уверяет, что нос мой. Нос… Скорее это Секин нос. И мелкий сын какой-то. Я в его возрасте выше был.

Джим Руа возник в девяносто третьем, когда отца уже назначили на должность директора института аэрометодов. Они стусовались на геофизической конференции в Атланте. Отец плохо говорил по-английски и в Штаты взял переводчицей Марью. Я ревновал. Две недели они путешествовали в компании этого Джима.

Я потом видел фотографии: Нью-Йорк, Вашингтон, штаб-квартира NASA, Большой каньон, вдруг пустыня Невада и восточное побережье – Лос-Анджелес, надпись Hollywood. За всё платил Джим, говорил, что представительские расходы. Отца это не напрягало, хрен знает, как там у этих штатников принято. Я не спрашивал, в одном ли номере они останавливались в отелях. Уже по смеющейся счастливой Марье на фотографиях я знал, что в одном. Была такая карточка, где они вдвоём с моим отцом обнявшись на фоне Большого каньона. На нём клетчатая ковбойка с закатанными рукавами, голубой «леви-страус», на ней платье в горошек. Ну, там, закат, красный песок, все дела. В альбомчике, который отец демонстрировал нам с матерью, этой фотокарточки не было. Там многих карточек не было. Но они были в альбоме Марьи. В том числе те, где Марья на широкой гостиничной кровати ест фрукты с подноса, Марья в ванной, наполненной пеной, Марья перед зеркалом чистит зубы. А эта самая первая, открываешь обложку – она. Я бесился. Мзевинар бесилась. Марья рассказывала, что мать хотела порвать карточку. Я сам хотел порвать, но молчал, делал вид, что мне по барабану. Получалось это у меня плохо.

Потом Джим прикатил в Рашу. Стрёмный мужик, слишком простой для американца, такой рубаха-парень. Это я после допёр, что он был цэрэушник. Я тогда обитал на Стремянной, а его поселили в отцовском кабинете в Автово. Родители жили в сталинке, окна которой выходили на огромный памятник комсомольцу с поднятой рукой. Я помню, когда был в четвёртом классе, собрали несколько школ Кировского района и с оркестром закопали под памятник капсулу с посланием молодёжи двухтысячных: «Вам, живущим при коммунизме».