Текст книги "Болван да Марья"

Б л я д ь!

Отцу было тяжело трындеть с Джимом на английском, и он опять позвал Марью. Да, он позвонил на Стремянную.

– Сын, Марья не у вас там? – это отец.

– Почему ты не спросишь, как мои дела? – это я.

– Как твои дела?

– Хорошо. Мама дома?

– Мама на даче. Ждёт, чтобы ты покосил траву. Марья у вас?

Она была у нас. Она лежала голая поверх покрывала в моей кровати, с потолка за нашим сексом присматривал одноглазый толстый купидон. Я позвал её к трубке. Она выпрыгнула из зеркальных дверей столовой, не накинув на себя ничего, наплевав, что в кабинете сидит Олег.

– Привет, Майк! Да, хорошо! Еду.

И всё. Она просто оделась и уехала. Кажется, она не попрощалась. По крайней мере, не дождалась, пока я вымою своё хозяйство.

Дверь за ней закрывал Олег. Когда я вышел из уборной, Олег протянул мне рюмку водки.

– Смирись, Беркутов! Она никогда не будет твоей. Всегда чьей-то ещё.

Да, я выпил.

Джим Руа помог институту отца выиграть фантастический грант от NASA. Это несколько миллионов долларов. Готовился контракт на десять лет исследований. Институт становился частью европейской программы. Джима назначали представителем NASA при руководстве института в ранге заместителя директора. Митрополитом Нижегородским и Арзамасским Николаем была заново освящена церковь Собора Пресвятой Богородицы в Нижнем Новгороде. Вооружённые отряды Сомалийского национального движения совершили нападение на пакистанских военнослужащих, выполнявших миротворческую миссию под эгидой ООН. Мзевинар заключила договор с Министерством газовой промышленности. Напротив Марьиного дома турки к «Играм доброй воли» строили пятизвёздочный отель. На Стремянной обрезали трамвайные рельсы и закрыли трампарк. В Абхазии шла и шла война. «Олимпик» Марсель обыграл «Милан». Собчак почти ежедневно ужинал в кафе «Чёрный кот» напротив Невских бань, и улицу перекрывали в оба направления. В Москве продолжался конституционный кризис. Доллар был уже около тысячи. Бомбей каждый день ездил на метро к доктору Васильеву, в платную поликлинику у Тучкова моста, на спринцевания от трихомоноза. Доктор снимался в кино. Бомбей запомнил его по «Приключениям электроника». Это добавляло ситуации пикантности. Бомбей принимал антибиотики, и ему запретили бухать. Сека ругался с женой. Я проходил медкомиссию перед отправкой партии на Полярный Урал. Олег придумал фирму по установке стеклопакетов.

И в это время мой отец трахался с моей девушкой в моей комнате на улице Маршала Говорова, где под потолком на леске висели модели пассажирских самолётов, которые мы клеили вместе с ним. Мы покупали эти модели в магазине «Золотой ключик» по три рубля пятьдесят копеек за коробку. Я бредил этими моделями. Мы приходили с отцом в «Золотой ключик» раз в два месяца. А с одноклассниками мы бывали там через день. Я мечтал собрать модели всех самолётов. Я мечтал, чтобы лески были протянуты из каждого угла в каждый гол, и на каждой висело бы по десять лайнеров. Нет-нет, лётчиком я стать не мечтал.

Конечно, они трахались на моей кровати. Гостиная была проходная. В супружеской постели отец бы не посмел. В кабинете спал едрючий гондон Джим Руа. Оставалась только моя комната с портретом Джона Леннона на двери (я перерисовал его по квадратам), плакатом альбома «Реки и мосты» группы «Машина времени», со стеллажом фантастики и аквариумом, где в мутной воде доживала свой век парочка гуппи, так до конца и не определившихся со своим полом.

И я знал, что отец потом курил в постели. И Марья курила. А мне было запрещено курить у себя в комнате. Отец официально считался некурящим, курил только на кафедре и в институте. А тут они лежали голые и мокрые от июньского пота в моей кровати, курили и стряхивали пепел в огромную перламутровую ракушку. Я сам стряхивал в неё пепел. Но мне было нельзя. ИМ было можно. Я выкидывал окурки в окно, а им было похрен. Я потом нашёл эти разноцветные окурки сигарет «Sobranie». Б л я д ь!

А что про вулканы? В смысле, что это вообще? Это отверстия в земной поверхности, через которые магма поступает на поверхность. С геофизической точки зрения, Земле хочется прийти в равновесное со всем остальным космосом состояние, она пытается остыть, поскольку температура её ядра где-то около шести тысяч градусов. Остывает она как наша мультиварка на кухне, которая говорит приятным баритоном: «Осторожно, начинается выпуск пара». Тут не только пар, но и пар, кстати тоже. Вулканы захватывают в том числе воду из Мирового океана. Вода поступает в мантию, это способствует плавлению вещества. Вокруг ядра происходит движение огромных плит. Что-то нагретое поднимается, что-то остывшее опускается, чтобы нагреться, плюс к тому вращение земли, разница масс, разница плотностей. Есть целый раздел геологии – геодинамика, которая занимается движениями земной коры. Помню, нам всем очень нравилось красивое слово «спрединг». Это когда литосферные плиты раздвигаются в зоне срединно-океанических хребтов. Там вообще всё круто. И тянется это сотни миллионов лет. Откуда все эти древние океаны и огромные материки, которые вдруг развалились на нынешние континенты? Правильно, всё от спрединга. А вулканизм этот спрединг сопровождает.

По самым понятным мне теориям органическая жизнь зародилась в вулканических облаках, через которые пробивались молнии статического электричества от трущихся между собой частиц пепла. Потому что есть и сера, и углерод, и азот, который из атмосферы. Вполне достаточно, чтобы образовались какие-то длинные молекулы. Так что метафорически мы действительно все дети Земли. Где вулканизма давно не было, там нет плодородных почв. Прекрасный пример – Австралия. Там такой красный марсианский пейзаж. Сажать что-то, чтобы росло, можно только в районе Сиднея и Мельбурна, где вулканы были ещё совсем недавно, каких-то пять миллионов лет назад.

Я всё мечтал доехать до Камчатки и посмотреть на тамошние вулканы. Но так и не собрался. А про Йеллоустоун и когда он бабахнет ничего определённого на ближайшие годы сказать не могу. Последний раз на моей памяти он извергался шестьсот-семьсот тысяч лет назад. До этого миллион триста тысяч лет назад. Если представить, что большое извержение происходит с периодом семьсот тысяч лет, то у нас ещё где-то восемьдесят тысяч до того, как тамошняя кальдера вполне себе бабахнет. А может и не бабахнуть ещё пару миллионов лет. И да, в районе Питера вулканизм крайне маловероятен. Нас скорее зальёт водой, нежели засыплет пеплом.

В восемнадцатом у Марьи опять началась эта херня. Это уже был какой-то другой рак, не тот, что в первый раз. Я уже жил в Москве. Сека разбудил меня звонком утром в субботу и сообщил, что Марья в Алмазова. К тому времени мы с Секой почти не общались. Мне было не до этого. Ему было не до того. Он мутил проект с РОСАТОМом, я работал в столичном отделении нашего девелоперского холдинга и херачил торговый комплекс в районе Борисовских прудов. Раз в год я поздравлял Секу с днём рождения, они звонили мне на День геолога. Это, впрочем, не мешало нам оставаться братьями. Сека позвонил не в график, в последнюю февральскую субботу. Я был с похмела. Не так. Я был ещё пьян и трезветь не собирался. Пока мы разговаривали, я открыл бутылку «Beaujolais» и налил в кружку из-под кофе с молоком.

– Марью порезали.

– Что, опять?

Сека назвал мудрёный диагноз, я набрал запрос в поисковой строке. Ничего, конечно, не понял, кроме того, что очередная дрянь, от которой недолго и помереть. Мы поговорили ещё минут пять, дал отбой и перезвонил Марье. Я услышал в трубке её словно бы захлёбывающийся на бегу детский голос:

– Беркутов! Зараза! Ты куда пропал?

– Работаю. Что говорят эскулапы?

Мне хотелось услышать что-то навроде: «Всё будет хорошо», – и Марья что-то типа того мне и ответила. Я не поверил, но меня устроило.

– Замуж меня возьмёшь?

– Ты же знаешь, у меня работа.

– Фолкнер разбился.

Я уже слышал.

– Он единственный, кто меня любил.

Я хотел поспорить, но промолчал. Может быть, она была права.

– Думали пожениться осенью. Я на визу подала. Вчера позвонили, чтобы приходила на собеседование.

– Пойдёшь?

– Пойду.

– Он был наркоман.

– Мне уже всё равно.

Не понравилось мне это «всё равно», и я перевёл разговор на общих знакомых. Условились, что в свой ближайший приезд в Питер зайду.

И я зашёл. Был ранний апрель. Мне открыла какая-то субтильная девица, которую я раньше не видел.

– Я к Марье.

– Там, – она кивнула на кухню и скрылась за дверью спальни.

Разулся и прошёл в кухню. Марья, увидев меня, замахала рукой. Она разговаривала по телефону. На ней был шёлковый китайский халат, в разрезе которого белела грудь в ярких прыщиках. Впрочем, Марью это не заботило, она была эпически пьяна. На столе стояли на две трети пустая бутылка «Дагестанского» и полная пепельница окурков. Я открыл окно, чтобы проветрить. Внизу звенел заворачивающий вдоль Карповки трамвай.

– Я консультировалась. Ты не имеешь права!

Марья повторяла эту фразу раз в минуту.

– Вот сука…

Наконец она нажала на отбой и положила телефон.

– Привет от твоей подруги.

Я вопросительно посмотрел.

– От Водневой твоей любимой. Она только что контракт с ЛУКОЙЛом на свою фирму перерегистрировала.

– Так метод же твой?

Марья посмотрела на меня снисходительно.

– Кому это когда мешало? Игорь Ревазович постарался. У него теперь лицензия – мой ему подарок на наше несостоявшееся бракосочетание.

– Тоже сука кавказская!

– Нормально. Я его ювелирку в ломбард сдаю и на это живу. Там ещё надолго хватит.

Водневу я не видел больше десяти лет и, если честно, плотно о ней позабыл. Какая-то прошлая жизнь, вроде и не моя.

Марьин «Дагестанский» закончился быстро, и я открыл принесённый в подарок «Remy Martin». Вошла субтильная девица. Я предложил ей коньяку, она кивнула головой. Налил. Выпили. Она покурила и ушла.

– Это кто?

– Жиличка. Сдаю комнату. Бомбей подогнал. Дочка подруги сестры из Харькова. В первом меде учится. Ну и перевязки мне делает.

– Ты ела?

Марья покачала головой. Я спустился вниз, сходил в магазин на углу, купил ещё бутылку виски, сыр, оливки, нарезку колбасы, яйца и пакет замороженных овощей. Мука у Марьи нашлась. Я сделал пиццу, как делал её Фолкнер. Получилось невкусно, но мы всё равно съели без остатка. Потом Марью тошнило, и я придерживал её, облокотившуюся об унитаз. Потом я умывал её в ванной и относил на руках в комнату. Она почти ничего не весила. Потом гладил её по голове, пока она не задышала ровно и спокойно. В комнате пахло лекарствами, и там не прибирались целую вечность.

Я вернулся на кухню, нашёл под раковиной чёрный пакет, собрал весь мусор в комнате, потом на кухне, вымыл посуду, поставил себе кофе. Вышла эта субтильная, посмотрела на меня.

– Сто баксов.

Она расстегнула блузку. При всей субтильности сиськи были что надо.

– Мне уже пора.

– Жаль.

– Мне тоже.

Я не стал брать такси и пошёл пешком. Была пятница. От Карповки до Малой Посадской минут двадцать – двадцать пять. На углу Большого и Каменноостровского гаишники стопили тачки на выхлоп. После зимы публика разоблачилась. Встречались девицы в мини. У меня в глазах стояли сиськи субтильной, разрез Марьиного платья, прыщики на Марьиной груди, бинты, приклеенные пластырем, и опять сиськи субтильной. Не доходя Австрийской площади, я повернул назад. Дверь мне открыла субтильная.

– Пятьдесят.

– Семьдесят пять.

– Пятьдесят.

Утром я пил кофе на кухне. Вышла Марья.

– Ну и как?

– На троечку.

– Я была лучше?

Я не успел соврать, пришла медсестра делать перевязку. Марья охала. Швы кровили, кровь засохла, а медсестра поленилась размачивать, хотя я и поставил кипятиться чайник. Когда она ушла, Марья вернулась на кухню.

– Это Мзия наняла тех, кто напал на твоего отца.

Я ответил, что знаю.

– Она его любила.

Я промолчал.

– Я тоже его любила.

Опять промолчал.

– У меня был аборт от него.

Что я должен был ответить? От меня у Марьи тоже был аборт. И от Секи. И от Фолкнера. И ещё от хрен знает кого. Только от Бомбея не было. Я точно знаю. Уверен. Сто пудов! Вот я ничего и не ответил. Я делал омлет с помидорами. Пахло вкусно. Из спальни вышла субтильная в пижаме, села напротив и закурила. Я положил ей и Марье омлет и налил кофе. Субтильная попросила сливок. Я полез в холодильник.

– Как он тебе? – Марья кивнула на меня.

– На троечку.

Крепость в Копорье шведы строили из доломитизированного известняка, который добывали тут же. Уступ, на котором стоит крепость, – всё тот же литориновый уступ или глинт. Здесь древнее море упиралось в Ижорскую возвышенность, край ордовикского плато. Поскольку это ордовикские отложения, в них уже до черта всяких морских дохлостей. Особенно много ортоцерасов и эндоцерасов. Они прекрасно видны в кладке крепости – такие ребристые длинные штуки, панцири ископаемых моллюсков. Вообще, сeras – рог, orhtos – прямой. Это по-древнегречески, если ты ещё не поняла. Мы, геологи, ботаем на лытыни и на древнегреческом одинаково хорошо. Этому учат ещё на первом курсе. Даже зачёты есть. Ортоцерасы – штука недорогая, хотя убедительная. А вообще, в ордовикских отложениях коллекционеры ценят трилобитов. Трилобиты или asaphus прекрасно себя чувствовали на дне Литоринового моря. Видов их много. Особо ценным считается asaphus kowalewskii с глазками на стебельках.

Хорошо сохранившийся маленький трилобит на куске породы стоит тысячу баксов. Плита со скоплением трилобитов может потянуть и на двадцать тысяч евро. Чёрные палеонтологи, охотники за трилобитами знают места, где их можно накопать в достатке. Двоих моих однокурсников убили в девяностые, когда они официально арендовали участочек карьера в районе Вильповиц и начали разработку. Мне, кстати, предлагали поучаствовать в бизнесе. Но я на тот момент увлёкся поэзией и сочинением песен. Это оказалось безопаснее.

Субтильная позвонила мне в первых числах августа. Не помню, чтобы я давал ей телефон.

– Привет. Это я, – она назвала имя.

Я не сообразил сразу, что за Кира такая. Она поняла, что я не могу вспомнить.

– Соседка Романовой. Ты кормил меня омлетом.

– Помню.

Я врал.

– Марья совсем плоха.

Тут до меня дошло, что за Романова и что за соседка. Я спросил о Марьином состоянии.

– Прооперировали. Вернее, разрезали, посмотрели и зашили. Она на трамадоле и фентаниловых пластырях.

Я не стал спрашивать, что это.

– Приедешь? Она хочет тебя видеть.

– Я за границей, – соврал я.

– И никак не приехать?

– Отсюда не выбраться. Только через неделю.

– Хорошо, через неделю.

Конечно, я мог приехать. Я был у себя на Горьковской, а самолёт в Мюнхен через Франкфурт вылетал только послезавтра. Но мне не хотелось. Этот визит я оттягиал как мог. Через неделю я прилетел из Стокгольма в Хельсинки. Ещё в Стокгольме я купил билет на «Аллегро». Выдачу багажа задержали. Я нервничал. Решил потратить пятьдесят евро на такси, чтобы добраться до вокзала, но машина попала в воскресные пробки. Финны въезжали в столицу со своих дач. От волнения, что опоздаю на поезд, у меня началась изжога. Слава богу, ментоловая финская водка из duty free лежала не в чемодане, а в кармане рюкзака. Я открутил крышку и сделал несколько глотков из горла.

– Rankka päivä?[8]8
  Тяжёлый день? (фин.)


[Закрыть]

Водила посмотрел на меня в зеркало заднего вида. Я по-русски предложил ему отвалить. Он понял и даже выключил радио. Дальше мы ехали в тишине. Когда до поезда оставалось уже десять минут, мы только-только тошнили на дуге Ратапяхантие с той стороны Равираданмяке.

– К ебеням! Заворачивай на Выборг.

– Viisisataa euroa[9]9
  Пятьсот евро. (фин.)


[Закрыть].

– Ок.

– Pyatsot, – сказал он уже по-русски.

– Да понял я, понял. Поехали.

В Брусничном встали в длиннющий хвост к таможне. Не думаю, что в Торфяновке было бы как-то иначе. Финн опасливо поглядывал в зеркало заднего вида, предполагая, что я начну ругаться. Но я молчал. Я опустил стекло и закурил, не спросив разрешения. Тогда и он закурил и включил какое-то радио с финской скороговоркой. Из знакомых слов были только Путин и Меркель. Финик то и дело поглядывал на меня в зеркало заднего вида. Так и подмывало показать ему язык.

Через два часа прошли паспортный контроль на обоих пунктах и покатили уже по нашей территории.

– If your Putin comes to an agreement with Merkel, it will be good for Germany, but bad for the whole of Europe. We Finns are concerned about your politics[10]10
  Если ваш Путин договорится с Меркель, это будет хорошо для Германии, но плохо для всей Европы. Мы, финны, обеспокоены вашей политикой. (англ.)


[Закрыть].

Финик заговорил по-английски. Не вытерпел.

– Нормально всё. На дорогу смотри.

– What are you saying[11]11
  Не понял вас. (англ.)


[Закрыть]?

– I say that if you don’t look at the road, then Putin you will soon give a fuck[12]12
  Говорю, что если не будешь смотреть на дорогу, то Путин тебе скоро будет по херам. (англ.)


[Закрыть].

Водила обиделся и умолк до самого Выборга.

Может быть, и надо было отвлечься и потрындеть с ним о политике. Но я думал о Марье. Вспоминал лето двухтысячного, когда вдруг решили отправиться вдвоём с палаткой под Геленджик.

То оказалась во всех отношениях дурацкая затея. Места там, конечно, красивые. Живописные щели идут аж до самого Утриша. Одна за одной. Наверное, в каждой – палаточный лагерь. В первой и второй щели воды нет, ходят за ней в институт. А в третьей источник, хилый, но на попить и там суп какой приготовить – хватит. За год до того Сека с женой и Васенькой жили в этой щели месяц. Сека говорил, мол, прикольно. Не понял я, в чём прикол. Жарко, за продуктами приходится ездить в город, до автобуса сорок минут по горной дороге. Остановка только возле института океанологии. В институте, кстати, работал наш однокурсник. Кажется, Костя. Или не Костя, а вовсе Станислав. Без разницы. Мы звали его Бич. Он был старше лет на пять. Оказался на нашем потоке уже после армии, отучившись на рабфаке. Их, рабфаковцев, тогда ещё было много, с нами, молодняком, они почти не общались, только с девицами. За три недели, что мы прожили в палатке на склоне, виделись с ним лишь раз, да и тот мельком.

Когда Бич появился на мой день рождения, я уже достаточно пьяный сидел, привалившись к стволу кривой сосны. Марья жарила курицу на углях. Мы, по совету бывалых, покупали ледяные окорочка в Геленджике, и пока добирались до своего лагеря, они уже оказывались полностью разморожены. Оставалось только натереть специями и положить на решётку. Бич достал из рюкзачка бутылку водки и подарил мне. Потом достал вторую, налил в стакан, сказал, что ему необходимо меня догнать. Меня он догнал, накачался в хлам минут за тридцать, откусил кусок курицы и ушёл в Шамбалу ровно с того места, на котором сидел. Хороший парень, ненапряжный.

Сека ещё в городе советовал добираться до щели не горной дорогой, а по морю, вдоль скал. В Секе иногда просыпается турист. Это вредная сущность, нашей прошлой профессии совершенно чуждая. Геолог – не когда красиво что-то преодолеть, а когда проще и быстрее. Впрочем, я к тому времени уже плотно работал в недвижке. Мне, может, и полезно было с тридцатикилограммовым рюкзаком пройтись по камням. Но Марью жалко. Хотя да, красиво.

У входа в щель нам встретилась троица нудистов. Двое мужиков с обгоревшими на солнце причиндалами и малахольная тётка лет сорока с густыми кудрявыми волосами на лобке. Один нудист был не то блондин, не то вовсе альбинос с белыми бровями. Второй – чернявый, со шрамом от аппендицита и длинным хером-шлангом. Нудисты помогли затащить рюкзаки наверх и показали тропинку к роднику. Марья зачем-то пригласила их вечером на мясо с вином. Мяса было немного, я купил на рынке в Геленджике килограмм свиной вырезки и не рассчитывал на гостей. Мне эти двое не понравились, особенно тот, что был с длинным хером и шрамом от аппендицита. Когда он тащил Марьин рюкзак впереди меня, его шняга болталась на уровне моих глаз. Я поставил палатку, раскатал спальники и отнёс пятилитровую бутыль с креплёным к роднику, чтобы остудить. Спустился вниз, собрал сухой плавник, потом соорудил очаг из камней и разжёг огонь. Марья голой скакала по берегу в компании нудистов. Кажется, она произвела впечатление.

К ужину оделись только Марья и тётка. Мужики остались голыми, и я постоянно контролировал себя, чтобы не смотреть на их пах. После второго литра стало проще, я вглядывался уже внутрь себя. Внутри плескалось креплёное. Малохольная тётка и блондин оказались мужем и женой из Воронежа. Третий назвался нашим земляком, из Тосно. Кажется, он врал. По радио в то лето постоянно говорили, что Путин из Тосно. Тосно было на слуху.

– Ху из ю, миста Путин?

– Ай эм стронг мэн фром Тосно.

А чернявый, если по выговору, был из Ростова или тутошний, краснодарский, лет на пять-семь меня постарше. Спали они в одной палатке и, судя по звукам, по очереди пользовались тёткой. Что-то с ними было не так. От жары мне секса вообще не хотелось, а эти фачились каждую свободную минуту. Я встречал чернявого, пристроившегося сзади к тётке даже у родника, куда приходил набрать воды. Тётка держалась за ствол дерева, а тот долбил сзади. Они здоровались и даже пытались со мной поговорить, но я быстро набирал воды и ретировался.

Солнце начинало печь с самого утра, и в палатке становилось невозможно находиться. Мы с Марьей выползали наружу, там ещё можно было ощутить утренний бриз. Потом я варил кофе, потом, пока Марья ещё досыпала в тени, сидел с сигареткой на толстом корне сосны над обрывом. Наконец Марья вставала, мы завтракали и спускались на пляж, где жарились на солнце до обеда. Обычно уходили подальше, в сторону Утриша, чтобы никого не видеть. Марья втыкала в уши наушники и смотрела на море, я читал. Иногда я оставлял её медитировать, а сам бродил по берегу, разглядывая выброшенное волной. Почему-то в изобилии встречались пластиковые баночки от чернил Parker. Словно вдоль берега курсировал Pilar с двумя дюжинами Хэмов на борту, которые круглосуточно писали, а пустые баночки из-под чернил выкидывали в иллюминатор. Я даже решил как-то собрать их и посчитать. Когда на берегу возле Марьи выросла гора из ста пятидесяти четырёх баночек, я сдался. Иногда вдалеке на волнах был виден огромный синий надувной матрас нудистов.

Нудисты повадились приходить к нашему костру каждый вечер. Вино и куриные окорочка они приносили с собой, но от этого не становились мне симпатичнее. Мне не нравилось, как чернявый смотрит на Марью. Как-то я заметил у него эрекцию. Это было вовсе противно. Говорили о всякой ерунде, обсуждали хамство продавцов на рынке или водителя автобуса, в самое пекло запрещающего открывать люки. Но чаще они рассказывали про неизвестных мне людей, какие они мудаки и почему с ними произошло то, что с ними произошло. Обычно кого-то насиловали, кому-то разбивали бошку, а кто-то получал срок. Чернявый любил рассказывать про свою коллекцию порнофильмов, которую собирал, воруя кассеты из проката. Натурально мог сидеть и полчаса пересказывать сюжет какого-то порева. При этом и он и эти двое явно возбуждались. Мне становилось неловко, и я начинал заниматься костром, шевелил угли, подбрасывал плавник или принимался пилить сушину.

На мой день рождения они упёрлись в Геленджик в видеосалон смотреть Тинто Брасса и появились, когда Бич уже нажрался и спал. Тётка вручила мне букет цветов в целлофановой обёртке и торт. Белобрысый вытащил из рюкзака и поставил на камень две полуторалитровых бутыли «Чёрного доктора». После водки креплёное меня срубило. Я отполз к палатке и задрых, даже не сняв горные сандалии.

– Беркутов!

А что, собственно, Беркутов? Пожалуй, из всех птичьих фамилий моя вполне пристойная. Во всяком случае, лучше быть Беркутовым, нежели каким-нибудь Петуховым, Орловым, Воробьёвым, Курицыным или вовсе Цыпленковым. У нас во взводе был Шпаков, которого сокращали до Шпака. Шпак – это скворец по-хохлятски. В пионерском лагере помню Кукушкину, я писал ей любовные записки. В лаборатории у Мзевинар работала старуха Грачёва, а на кафедре тихо спивался старший преподаватель Воронов. Воронов учился вместе с моим отцом, но потом поленился защитить даже кандидатскую. Я его помнил с детства. Он ездил с нами в экспедиции и научил меня запивать пельмени «Агдамом». Вкусные были на Урале пельмени. Я заказывал двойную порцию с маслом и уксусом и стакан «Агдама». Если отца рядом не было, то я покупал и второй стакан. Как-то меня развезло в фургоне нашего ГАЗ-66 по дороге на базу, и я блевал прямо с борта. Вот и сейчас мутило.

– Беркутов!

Марья редко называла меня по фамилии. Обычно она говорила: «Дембечка». Вообще все люди делятся на тех, кто зовёт меня Дембечка и кто зовёт Беркутов. Дембечка – это от первых букв: Денис Михайлович Беркутов. Меня ещё на первом курсе прозвали ДМБ, потом дембелем, но как-то сразу перевели в Дембечку. И других вариантов я, кажется, не слышал. Сека и Бомбей зовут Дембечкой, Олег тоже. О! Фолкнер называл меня «Дэниз». Но он иностранец и наркоман. Он Бомбея звал Эндрю, а Марью – Мэри, хотя та по паспорту Мариам.

– Беркутов!

Я наконец проснулся.

– Беркутов!

Выбрался на четвереньках из палатки, встал в полный рост и чуть не упал. Меня сильно штормило от выпитого. Луна была уже высоко, и ветви сосен отбрасывали резко очерченные тени. Костёр ещё дымился. Неподалёку, замотав от комаров голову полотенцем, спал Бич.

– Беркутов…

Не то всхлип, не то вздох. Я обошёл палатку и сразу их увидел. Они были там, на самом краю обрыва. Там, где я сидел по утрам на толстом корне сосны и, глядя на море, пил кофе, лежала на спине Марья. Чернявый нависал над ней, упирался ладонью в шею и двигался в отвратительно медленном, тягуче-повелительном ритме. Меня вырвало.

Ещё продолжая извергать блевотину, я подбежал к ним и ударил пыром чернявого ногой в зад. Чернявый охнул, рыкнул, отпустил Марью и вскочил на ноги. Его огромный влажный член блестел в свете Луны.

– Погоди. Сейчас и с тобой разберусь.

Чернявый был старше, крупнее и явно сильнее меня. Но мне было похрен. Я бросился на него. Нырком увернулся от кулака и пробил ему в солнечное сплетение. Чернявый успел напрячь пресс, но я добавил апперкот снизу. Он не ожидал, отшатнулся сделал шаг назад, чтобы удержать равновесие, но это уже был обрыв. Нога провалилась в пустоту. Падая, он ухватился за корень сосны.

– Дай руку! Руку, сука, дай!

Но тут он, видимо, нащупал приступочку, подтянулся, закинул левую ногу на кромку, и я понял, что через миг он вылезет. Медлить было нельзя. Тогда я ударил его со всей дури ногой в бок. Чернявый остался висеть на одной руке. Взгляд его на миг стал растерянным.

– Э! Ты что делаешь?

Его голова торчала над обрывом, как установленный для пенальти футбольный мяч. Я отошёл на три шага назад, чуть приподнялся на носках. И тут он всё понял. Он что-то крикнул, но было уже поздно. Я играл в детстве в футбол за наш дворовый клуб «Огонёк». И в армии играл, там все играли. С разбега я вмазал по этому мячу, словно бы собрался послать его в девятку. Потом наклонился и посмотрел вниз. Там было метров двадцать, двадцать пять. Чернявый лежал на камнях в том месте, где мы его встретили, когда только ещё шли с Марьей по берегу от института океанологии.

– Всё? – спросила Марья. Она пыталась и никак не могла завязать тесёмки юбки.

Я нащупал в кармане шорт пачку и зажигалку. Сигарета оказалась последней. Я закурил, смял и выбросил пачку вниз. Меня потряхивало, и я опустился на землю. Марья подошла и села рядом.

– Всё?

Я оглянулся, это был белобрысый. Я не заметил, как он появился.

– Сам смотри.

Белобрысый подошёл к краю и стал вглядываться в темноту. Я подумал, что с этим я точно справлюсь. Белобрысый, видимо, почувствовал, что я смотрю ему в спину, прикидывая, толкнуть или нет, и спешно отошёл от края.

– Спасибо тебе.

Он сел рядом. Я протянул ему свою сигарету.

– Чё? Не жалко, что ли, приятеля?

– Да какой приятель! Тут познакомились, за неделю до вас. Мы с женой загорали, а он шёл по берегу. Достал он уже. И не отделаться.

– Понятно, – я сплюнул.

– Утром за ментами надо, – предложила Марья.

– Не надо, – махнул рукой белобрысый.

– Точно не надо, – согласился я.

– Ну, нельзя же его так оставлять!

– Значит, не оставим.

Белобрысый сходил к палатке и вернулся минут через пять с большим надувным матрацем и черными полиэтиленовыми пакетами. Мы спустили матрац вниз. Набрали полные пакеты камней и только тогда подошли к телу. Я посветил фонариком, крови видно не было, наверное, чернявый сломал шею. Втроем мы дотянули труп до кромки воды и погрузили на матрац. Потом привязали по пакету к каждой конечности. Марья осталась на берегу, а мы вошли в воду и побрели по камням, пока вода не стала доходить нам до пояса. Дальше уже поплыли. Каждый грёб, держась одной рукой за матрац. Отошли от берега достаточно, туда, где начинались глубины больше двадцати метров, и перевернули матрац. Тело ушло под воду тихо, почти без всплеска. Только матрац сухо шлёпнул о воду.

Когда плыли назад, различили на берегу мелькание фонарика.

– Погранцы, – уныло констатировал белобрысый.

– Не ссы. Скажем, матрац оставили на берегу, а его унесло в море.

Когда мы вылезли на берег, Марья щебетала, а трое погранцов ржали в голос.

– Вот они, – Марья показала рукой на нас.

– Ну и которого выбираешь? – спросил сержант, видимо, старший наряда.

– Этого!

Марья подошла ко мне, обняла и вдруг присосалась губами к моим.

– Повезло мужику. На первый раз прощаем. Но вообще, матрац ваш – плавсредство. В другой раз и вас арестуем, и матрац конфискуем.

Погранцы пошли дальше вдоль берега, а мы выбрались наверх и уселись вокруг потухшего костра.

– Что ты им сказала? – спросил я у Марьи, хотя мне было всё равно.

– Ерунду всякую.

Я заново разжёг костёр, сходил к палатке и принёс подаренную Бичом водку. Разлил по пластиковым стаканчикам. Выпили. Бич заворочался, забормотал, наконец, скинул с головы полотенце и сел. Глаза его были соловые. Я сунул ему в руку почти полный стакан.

– Ну, Дембечка, с днём рождения! Расти большой и здоровый, – Бич выпил залпом, – пожрать осталось?

У всякого геолога есть первый камень. Камень, который позвал за собой. Может быть, этот камень послужил началом коллекции, может быть, просто был найден, не опознан и выброшен с берега в морскую воду, а потом узнан среди других таких же в музее. Для меня таким камнем стал лазурит. Отец привёз из очередной экспедиции. Почему-то запомнилось, что с Алтая, но с Алтая он скорее бы привёз азурит, камень, на лазурит похожий, но другой по свойствам и химической формуле. Возможно, что этот образец с Памира. Лет мне тогда было совсем немного, а потом я почему-то не переспрашивал. Небольшая шлифованная пластинка лазурита стояла в детской в нашей квартире на углу Зенитчиков и Маршала Говорова, ездила со мной с квартиры на квартиру. Была и в Москве.

Лазурит – каркасный алюмосиликат с присутствием серы, минерал синего или голубого цвета с прожилками пирита, так похожими на прожилки самородного золота. Камень не драгоценный, даже не полудрагоценный, а всего лишь поделочный, но в древности ценился высоко. Каменоломни, в которых добывали лазурит, считались тайными. Мои одноклассники, те, что служили в Афгане, привозили лазуритовые бусы, табакерки, кубики для игры в кости насыщенного ярко-синего цвета. Сека привёз из Афгана серебряный портсигар с пластиной из тамошнего бадахшанского лазурита на крышке. Пофорсил несколько дней, но потом сунул в ящик стола, слишком тяжёлый.