Текст книги "Маленькая торговка прозой"

II
КЛАРА ВЫХОДИТ ЗАМУЖ

Я не хочу, чтобы Клара выходила замуж...

3

Я глаз не сомкнул до поздней ночи. Только тогда я понял, что заставило меня вернуть Королеве Забо свои полномочия вместе с копытами козла отпущения.

Я укрылся в объятиях Жюли, уткнувшись лицом в эту мягкую ложбинку на груди у моей Жюли («Жюли, умоляю тебя, дай мне твои грудки»), ее пальцы мечтательно ворошили мою шевелюру, наконец, ее голос осветил темные подвалы моего сознания. Красивый низкий голос – рык царицы джунглей:

– На самом деле это из-за Клары, ты сорвался из-за того, что она выходит замуж.

***

А она права, чтоб мне провалиться. Весь день я только об этом и думал. «Завтра Клара выходит за Кларанса». Клара и Кларанс... голову на отсечение, чтобы Королева Забо нашла такое в какой-нибудь рукописи! Клара и Кларанс! Даже серия «Арлекин» не пропустила бы подобного клише. Но помимо комичности этого совпадения, сам факт меня убивал. Клара выходит замуж. Клара покидает нас. Моя милая, дорогая Клара, приют моей души, уходит! Больше не будет Клары, чтобы разнимать Терезу и Жереми в минуты ежедневной перебранки, чтобы утешать Малыша, очнувшегося в холодном поту от своих кошмаров, чтобы успокаивать Превосходного Джулиуса в очередном эпилептическом припадке, ни тебе картофельной запеканки, ни ягненка по-мальтанбански. Если только по выходным, когда Клара приедет навестить родных. Черт... Черт знает что такое... Верно, весь день я только об этом и думал. Когда этот напыщенный индюк Делюир приперся с претензиями, что, видите ли, задерживается поставка его книги (книги!) в киоски аэропорта (да они уже сыты по горло твоими книгами, писатель хренов, ты уплетал свой хлеб с маслом, красовался на телеэкранах, вместо того чтобы оттачивать свое перо, сечешь?), я уже думал о Кларе. Я скулил: «Виноват, господин Делюир, это я недоглядел, не говорите начальнице, прошу вас», а сам думал в то же время: «Завтра она уедет, сегодня наш последний вечер вместе...» Я все еще думал об этом, когда господа печатники, еще то жулье, пришли вшестером отстаивать свое гиблое дело и когда сдвинутый питекантроп громил мой карточный домик, – лишь уход Клары терзал мне душу. Вся жизнь Бенжамена Малоссена сводилась, таким образом, к одному: его маленькая Клара оставляла его дом ради другого. Жизнь Бенжамена Малоссена на этом останавливалась. И Бенжамен Малоссен, внезапно оказавшись в пучине бесконечной усталости, смытый с палубы жизни девятым валом печали (вот это да!), катает заявление об уходе Королеве Забо, своей патронессе, с видом моралиста, который идет ему, как риза багдадскому вору. Полный бред.

На улице, увидев, как мы с Джулиусом вышагиваем, два дурака надутых, гордых непонятно чем – то ли победой, то ли поражением, Лусса, мой приятель по издательству, притормозил рядом с нами свой красный грузовичок, набитый книгами на китайском, которыми он наводнял «Дикие степи» растущего Бельвиля[8]8
  Бельвиль – квартал на северо-востоке Парижа (XX округ), населенный преимущественно выходцами из бывших французских колоний.


[Закрыть], и взял нас на борт. Спасибо ему, он первый начал вправлять мне мозги, пустив в ход свой здравый смысл экс-пехотинца сенегальского полка, чудом уцелевшего при Монте-Кассино[9]9
  В 1944 г. в районе Монте-Кассино (Италия) шли бои между германскими и англо-американскими войсками; в ходе сражений особенно отличились североафриканцы под командованием генерала Жюэна.


[Закрыть]. Несколько минут он молча катил свою библиотеку на колесах, потом скользнул по мне взглядом, искоса, в глазах – зеленые искорки-хитринки, и сказал:

– Позволь старому негру, который тебя любит, сказать тебе, что ты большой дурак.

Голос у него был спокойный и насмешливый. Но даже тогда я думал о Кларе, о ее голосе. В конечном счете, именно ее голоса мне больше всего будет недоставать. Совсем тихий, с самого рождения, голос Клары хранил наш дом от городского шума. Ее голос, приветливый, плавно-округлый, так походил на ее лицо, что смотреть, например, как Клара молчаливо развешивает свои фотографии при красном свете студии, все равно что слушать ее, закутываясь в мягкую шерсть прохладных вечеров.

– Бить Королеву Забо ее же оружием – книгой, не очень-то честно, скажу я тебе.

Лусса всегда был миротворцем при Королеве Забо. И он никогда не повышал голос.

– «Назовите хоть одну... одну-единственную», мелкие пакости адвокатов в их темных делишках, вот на что это похоже, Малоссен.

И он был прав. Наброситься на человека, оцепеневшего от изумления, и воспользоваться его беспомощностью, чтобы добить его, лежачего, не очень-то красиво.

– Так выигрывают дело, но именно так и убивают правду. Фань гун цзы син, как говорят китайцы: ищи в самом себе.

Водил он из рук вон плохо. Но он полагал, что после бойни в Монте-Кассино какая-то проезжая часть ему не страшна. Ни с того ни с сего я ему сказал:

– Лусса, моя сестра завтра выходит замуж.

Он не был знаком с моей семьей и никогда не бывал у нас.

– Это, конечно, удача для ее мужа.

– Она выходит замуж за директора тюрьмы.

– А!

Ни больше ни меньше: «А!» Затем два-три светофора на красный свет, пара-тройка аварийных ситуаций на перекрестках, потом он спросил:

– Она старая, твоя сестра?

– Нет, ей будет девятнадцать; это он старый.

– А!

Джулиус воспользовался паузой, чтобы испортить воздух. Излюбленный прием Превосходного Джулиуса. Как по команде мы с Луссой опустили боковые стекла. Потом Лусса сказал:

– Слушай, либо тебе нужно выговориться, либо ты хочешь помолчать в сочувствующей компании, в обоих случаях стакан за мной.

Может быть, и в самом деле нужно было, чтобы я рассказал это кому-нибудь, кому-нибудь, кто не был в курсе. Правое ухо Луссы вполне подошло бы.

– На войне я оглох на левое ухо, – продолжал он, – зато правое теперь стало более объективным.

***

ИСТОРИЯ КЛАРЫ И КЛАРАНСА

Глава первая. В прошлом году, когда по всему Бельвилю резали старушек, чтобы разжиться их скромными сбережениями, мой друг Стожилкович, нечто вроде сербскохорватского дядюшки, вздумал защитить бабушек, которых стражи порядка оставили на милость волкам.

Глава вторая. С этой целью он вооружил их до зубов, откопав старый склад самострелов, бережно хранимых со времен Второй мировой в катакомбах Монтрёя[10]10
  Монтрёй – населенный пункт под Парижем.


[Закрыть]. Поднатаскав их по всем видам стрельбы в помещении, специально для того оборудованном все в тех же катакомбах, Стожилкович потихоньку стал выпускать их на улицы Бельвиля, после чего они оказались столь же неуправляемы, как баллистические ракеты после отключения последней ступени.

Глава третья. Что, естественно, лишь способствовало увеличению списка жертв. Какой-то инспектор в штатском, собиравшийся только помочь одной из этих молодушек перейти дорогу, оказался в итоге на асфальте с пулей между глаз. Промашка: бабуля поторопилась.

Глава четвертая. Тут же собирается вся полицейская братия и клятвенно обещает отомстить за невинно убиенного. Двое инспекторов, из тех, что посообразительнее, докапываются, где собака зарыта, и Стожилкович оказывается в казенном доме.

Глава пятая (в скобках, так сказать, в стороне от жизни). В ходе их расследования оба инспектора становятся своими в Бельвиле в целом и в семействе Малоссенов в частности. Тот, что помоложе, некий Пастор, тут же влюбляется в мою мать, которая решает, в восьмой раз, заметим, начать жизнь сначала, вновь объятая жаром любви. (Оба уходят.) Направление: отель «Даниэлли» в Венеции. Бывает и так.

Что до второго – инспектор Ван Тянь, наполовину француз, наполовину вьетнамец, считанные месяцы до пенсии, – он схлопотал три пули в этой охоте на душегуба и преспокойно отсиживается на больничном в нашем уютном гнездышке. Каждый вечер он рассказывает ребятне новую главу этого увлекательного приключения. А рассказчик он знатный: внешность Хо Ши Мина и голос Габена. Те слушают как завороженные, сидя на своей двухъярусной кровати, ловя разинутыми клювами запах крови, захлебываясь переполняющим душу грядущим счастьем. Старый Тянь назвал свой рассказ «Фея Карабина»[11]11
  См. роман Д. Пеннака «Фея Карабина» (СПб.: Амфора, 2005).


[Закрыть] и всем нам отвел в нем роли, самые что ни на есть лучшие, что только способствовало качеству прослушивания, как говорят на радио.

Глава шестая. Одно плохо – нет Стожилковича, нет сербскохорватского дядюшки со стальным голосом, и у меня теперь нет партнера по шахматам. Однако мы не так воспитаны, чтобы бросить беднягу. Клара и я решаем навестить старика в его заточении. Его засадили в Шампронскую тюрьму в Эссонне. На метро до Аустерлицкого вокзала, на поезде до Этампа, на такси до тюрьмы, а дальше – конец шоссейной дороги. Вместо обычного глухого централа, зажатого между отвесными стенами, мы оказываемся чуть ли не в дворянском имении XVIII века, естественно с камерами, арестантской формой, расписанием посещений; но в то же время с французским регулярным парком, гобеленами на стенах, спокойная красота везде, куда ни кинешь взгляд, и приглушенная тишина библиотеки. Никакого лязга железа, ни гулкого эха в бесконечных коридорах, тихая гавань. Еще один повод для изумления: когда старый тюремщик, незаметный, как музейный кот, проводил нас к Стожилковичу, тот отказался с нами встречаться. Мимолетный взгляд через приоткрытую дверь его камеры: небольшая квадратная комнатенка, пол завален скомканными листами бумаги, из которых, как утес, выступает рабочий стол, ломящийся под тяжестью словарей. Стожилкович задумал перевести Вергилия на сербскохорватский, пока будет сидеть, и он боится не успеть за те несколько месяцев, что ему присудили. Итак, ребятки, выметайтесь и будьте любезны соблюдать правила игры: никаких посещений дядюшки Стожа.

Глава седьмая. В одном из коридоров на обратном пути и произошло это явление. Именно явление, иначе первую встречу Клары с Кларансом не назовешь. Весенний вечер. Багрянец закатного солнца позолотой ложится на стены. Старый тюремщик вел нас к выходу. Звук шагов заглушался кардинальскими ковровыми дорожками, сливаясь с тишиной длинных коридоров. Не хватало только сверкающей блестками диснеевской кометы, чтобы препроводить нас с Кларой, рука в руке, в лазоревый рай, простой и все примиряющий. Сказать по правде, я торопился свалить оттуда. Сие заведение слишком мало походило на обычную тюрягу: этот факт расшатывал мою систему ценностей. Я бы, пожалуй, не удивился, если бы такси на дизельном топливе, ожидавшее нас у выхода, вдруг превратилось в хрустальную карету, запряженную шестеркой тех крылатых коней, за которыми не надо ходить с веником и совочком.

Тогда-то и явился нам сказочный принц.

Стоит в дверях, высокий, осанистый, с книгой в руках, косые лучи поливают золотом лунь седых волос.

Архангел собственной персоной.

К тому же прядь, спадавшая ему на глаза, белизны безупречной, что покров Богородицы, напоминала сложенное крылышко ангела.

Он поднял глаза.

Голубизна безоблачного неба, естественно.

Мы стояли перед ним втроем. Он видел только Клару. А лицо моей Клары расцветает в улыбке, появления которой я опасался с самого ее рождения. Однако я полагал, что первый авторский экземпляр с дарственной надписью окажется в активе какого-нибудь прыщавого подростка – плейер, кеды, – который, сраженный очарованием сестры, не стал бы перечить ее старшему брату. Если бы только Клара, скромница со школьной скамьи, не привела нам какого-нибудь затюканного отличника, которого нашей шайке изобретателей хватило бы разве что на один зуб. Или того лучше – борца за экологию, которого я перевербовал бы в один присест.

Так нет.

Архангел.

Небесно-голубые глаза.

Пятьдесят восемь лет (58, скоро шестьдесят).

Директор тюрьмы.

Пригвожденная к небесам двойной силой этого пронзительного взгляда, земля перестала вертеться. Откуда-то из тишины кулуаров взвилась жалоба виолончели. (Напомню, что все это происходит в стенах тюрьмы.) И как будто по сигналу, архангел грациозным взмахом откинул со лба белоснежную челку и произнес:

– У нас посетители, Франсуа?

– Да, господин директор, – ответил старый тюремщик.

С этого момента Клара покинула наш дом.

***

– Постой, – спросил Лусса, выпустив стакан, – чем они там занимаются, твои зэки в твоей распрекрасной тюрьме?

– Прежде всего, они не мои, как и тюрьма. Далее, занимаются они тем, чем обычно занимаются люди искусства. Одни пишут, другие рисуют или ваяют; еще есть камерный оркестр, струнный квартет, театральная труппа...

...Так как Сент-Ивер был искренне убежден, что убийца – это творец, не нашедший своего призвания (курсив его), он начал задумываться о такой тюрьме еще в семидесятых. Будучи сперва простым следователем, затем судебным исполнителем, в полной мере осознав тлетворное влияние обычных мест заключения, он изобрел противоядие и мало-помалу стал пробовать его действие на своем участке, и вот, работает, лет двадцать как уже... конверсия энергии разрушения в созидательную силу (курсив опять его же)... полсотни убийц, превратившихся в художжиков (произношение моего брата Жереми).

– Тихий уголок, короче, вот где бы притулиться на пенсии.

Лусса размечтался.

– Остаток дней своих переводить гражданский кодекс на китайский. Кого я должен кокнуть?

Мы налили по новой. Я повертел свой стакан. Даже попытался прочесть будущее моей Клары в пурпурном омуте шайтанского зелья. Напрасно – у меня не было дара Терезы.

– Кларанс де Сент-Ивер, нелепо, ты не находишь?

Лусса не находил.

– Скорее всего, он с островов, с Мартиники, наверное. И потом, – он лукаво заулыбался, – я вот думаю, не бесит ли тебя больше всего то, что сестра выходит за негра, только белого...

– Лучше уж за тебя, Лусса, за черного, с твоей китайской литературой в красном грузовичке.

– За меня! Да я уже ни на что не гожусь; на этой бойне в Монте-Кассино меня прилично потрепали с левого боку – мошонка, ухо, вот, тоже...

Внезапный порыв ветра пахнул на нас Бельвилем: пряный аромат шашлыка, смешанный с запахом мяты. В двух шагах от нашего стола слегка поскрипывал вертел; с каждым новым поворотом баранья голова, насаженная на шомпол, подмигивала Превосходному Джулиусу.

– А как в Бельвиле? – спросил вдруг Лусса.

– Что в Бельвиле?

– Твоя бельвильская братва, что они обо всем этом думают?

***

Хороший вопрос. Что думали об этой свадьбе Хадуш Бен Тайеб, мой друг детства, и Амар, его отец, ресторатор, который потчует племя Малоссенов с незапамятных времен, и Ясмина, наша общая мамаша, и Длинный Мосси, черная тень Хадуша, и Симон-Араб, его рыжая тень, карточные короли арабских кварталов от Бельвиля до Гут-д'Ор, где всегда кишел всякий сброд... Что они думали об этом, как отреагировали на то, что Клара выходит за начальника тюряги?

Ответ: шутят, а что остается.

– Ну, брат Бенжамен, только с тобой такое случается...

– Мамаша смылась с этим легавым Пастором, а Сент-Иверу досталась сестричка!

– Пасынок легавого и шурин тюремщика – ну, Бенжамен, обложили со всех сторон!

– А сам-то на ком женишься?

– Давай-ка взбодрись немного...

И они наполнили мой стакан, друзья из Бельвиля.

Искренние утешители...

И так до того дня, когда Клара сама предоставила мне возможность отыграться. Я собрал их у Амара, сказал, что срочно, и все уже ждали за столом, когда я появился. Хадуш обнял меня и опять за свое: «Ну как, получше, дружище Бенжамен?» (с тех пор как стало известно о свадьбе Клары, Хадуш больше не спрашивал, как идут дела, но лучше ли, ему это казалось забавным, дубине...), а рожа Симона расползлась в широкой улыбке:

– Что ты на этот раз нам преподнесешь, твоя мамаша и Пастор подарили тебе маленького братика?

И Мосси туда же:

– Или ты сам подался в легавые, Бенжамен?

Но и меня так просто не возьмешь, уселся с похоронным видом:

– Нет, парни, все гораздо хуже...

Я глубоко вздохнул и спросил:

– Хадуш, ты присутствовал при рождении Клары, помнишь?

Хадуш первый просек, что дело серьезное.

– Да, я был с тобой, когда она родилась, верно.

– Ты менял ей подгузники и сам пеленал ее...

– Да.

– И потом ты открыл для нее Бельвиль, ты ее родня с улицы, если так можно сказать. В сущности, это благодаря тебе у нее вышли такие замечательные снимки квартала...

– Если ты настаиваешь...

– А ты, Симон, с той поры, когда озабоченные подростки стали бросать на нее сальные взгляды, ты защищал ее, как брат: разве нет?

– Хадуш просил меня за ней присмотреть, но и за Терезой тоже, и за Жереми, и теперь вот за Малышом, они как-никак наша семья, Бен, мы не хотим, чтобы они делали глупости.

Еще бы! Я ответил одной из тех улыбок, которые лучше всяких слов объяснят: намек понят, и медленно повторил, не сводя глаз с Араба:

– Ты сам сказал, Симон: Клара – это как-никак твоя семья...

Затем повернулся к Длинному Мосси:

– А когда Рамон попытался ее закадрить, это ведь ты размазал его по стенке?

– А ты бы что стал делать на моем месте?

Я улыбался во весь рот:

– То же самое, Мо, и это лишь подтверждает, что ты ей так же брат, как и я... или почти.

Здесь я замолчал, накаляя обстановку, затем продолжил:

– Есть проблема, парни.

И еще потомил их на медленном огне.

– Клара хочет, чтобы вы были у нее на свадьбе.

Пауза.

– Все трое.

Пауза.

– Она хочет Мосси и Симона в свидетели.

Пауза.

– Чтобы к алтарю ее вели твой отец и Ясмина, Хадуш, и чтобы Нурдин и Лейла несли кольца.

Пауза.

– Чтобы мы с тобой шли прямо за ними, то есть прямо за ними.

Тут Хадуш попытался улизнуть:

– Зачем это нам, мусульманам, мешаться в ваши христианские обряды?

Я был наготове.

– Сейчас мы уже можем выбирать религию, Хадуш, но свое племя – пока еще нет. А родня Клары – это вы.

Попались. Хадушу ничего не оставалось, как выбросить белый флаг.

– Ну ладно. В какой церкви? Святого Иосифа на улице Сен-Мор?

И вот тогда, неспешно, со знанием дела, я нанес свой последний удар.

– Нет, Хадуш, она собирается венчаться в тюремной часовне. В тюряге, как вы говорите.

4

Да, и нечему удивляться, прежде всего я имел полное право свихнуться от всей этой мистики. До сих пор Клара росла в спокойной уверенности, что любовь к Мужчине противна воле Божьей и чревата некими смертными грехами. И вот тебе пожалуйста: они с Кларансом ставят на кон свою встречу, как фишку в игре уж не знаю с какой Высшей силой. А Кларанс, тоже мне, гуру созидающей преступности, возложил мне на плечи свои узкие руки и нашептывает с вечной порхающей улыбкой (в конце концов, ангелы известные летуны):

– Бенжамен, почему вы отказываетесь признать, что наша встреча ниспослана свыше?

Вот так, одним махом, все воспитание псу под хвост, венчание в белом в тюремной часовне, благословение капеллана арестантского дома, как гласят уведомительные письма. Обратите внимание: уведомительные письма, Сент-Ивер знает все тонкости. Дважды женатый и оба раза разведенный, убежденный позитивист, воинствующий сторонник правил и порядка, и на тебе – третий брак с юной девушкой, совсем невинной, в церкви! Кларанс де Сент-Ивер...

Я возвращаюсь в свою нагретую постель, ищу грудь Жюли. Кларанс де Сент-Ивер... «почему вы отказываетесь признать, что наша встреча ниспослана свыше?»... тоже мне умник нашелся.

– Успокойся, Бенжамен, спи, а то завтра вообще не подняться будет.

Нигде не встречал больше душевной теплоты, чем на груди у Жюли.

– Может, это не надолго, может, Клара просто пробует свои силы на новом для нее поприще любви... а, Жюли... как ты думаешь?

В ответ – тишина спящего Парижа. Жюли мечтательно накручивает на указательный палец прядь моей шевелюры.

– В любви не пробуют, Бенжамен, ты это прекрасно знаешь, здесь каждый раз набело, с листа.

(На этот раз точно – чистовик...)

– И потом, почему тебе так хочется, чтобы она не любила того, за кого выходит?

(Потому что ему вот-вот стукнет шестьдесят, потому что он начальник тюрьмы, святоша несчастный, потому что до нее он снял сливки и успел бросить парочку других таких же!) Для Жюли все это не годится, потому остается при мне.

– Знаешь, я, в конце концов, начну ревновать!

Это даже угрозой не назовешь: Жюли уже засыпает, произнося эти слова.

– Тебе-то не о чем беспокоиться, я буду любить тебя вечно.

Она отворачивается к стенке и в полудреме:

– Скажи спасибо, что можешь любить меня регулярно.

***

Дыхание Жюли обрело свой спокойный ритм большого парохода. Я один не сплю в этом сарае, бывшей мелочной лавке, которая у нас вместо квартиры. И еще Клара, наверное. Я встаю. Спускаюсь проверить... как же, спит, как ни в чем не бывало, как у Христа за пазухой. Другие тоже сопят в две дырочки в своих двухъярусных кроватях. Тянь рассказал им новую главу своей «Феи Карабины». Жереми так и уснул с открытым ртом, а Малыш забыл снять свои очки. Тереза, та, как обычно, вытянулась в струнку и лежит в кровати, прямая, точно ее специально уложили, как куклу в коробку, осторожно, чтобы не согнуть. Превосходный Джулиус дрыхнет тут же, посреди честной компании, и от выдыхаемого воздуха ноздри его дрожат, как страницы листаемого справочника.

Над Джулиусом – кроватка Верден. Верден, самая младшая, уже родилась сердитой на весь свет. Она – как лимонка без чеки. Только старый Тянь и справляется с ней. При пробуждении она обязательно должна видеть лицо старого Тяня, склонившееся над ней, лишь в этом случае она, так уж и быть, согласна не взрываться.

Оставленное на стуле, развевается в полумраке комнаты, как призрак счастья, пресловутое белое платье. Ясмина, мать Хадуша, жена Амара, этим вечером еще раз, напоследок, приходила примерить его на Кларе. Племя Малоссенов, прошу любить и жаловать! Я позвонил маме, чтобы сообщить о свадьбе. «Правда? – голос мамы оттуда, из Венеции. – Дай-ка мне ее на минуточку, дорогуша, будь добр». – «Ее нет, мама, она ушла за покупками...» – «Что ж, передай, что я желаю ей быть такой же счастливой, как я сейчас... Ну ладно, я вас всех целую, ребятки... Ты хороший мальчик, Бенжамен». И вешает трубку. Серьезно, просто «желаю ей быть такой же счастливой, как я сейчас»... и вешает трубку. И после этого – ни звонка, ни открытки, ничего... мать, называется.

Не беда, у нас есть Ясмина вместо нее. Сколько себя помню, Ясмина всегда заменяла нам мать.

Я иду на кухню за стулом, ставлю его на самую середину, сажусь на него верхом и, облокотившись на спинку, положив голову на руки, сам засыпаю в этом сонном царстве, в окружении моих ненаглядных.

***

Погружаюсь в сон, не очень удачно, вместо этого с головой ухожу в воспоминания. Первый и единственный визит Сент-Ивера. Сватовство, так сказать. Недели две назад. Обед, все чин чином. Раскрасневшаяся Клара расставляет приборы. «Угадай, кто к нам сегодня придет?» Жереми и Малыш с утра играют в угадайки. «Тюлемщик нашей Клалы», – картавит Малыш. И оба этих недоумка покатываются со смеху, который Тереза называла «пошлым» и от которого Клара краснела. Но вечером, когда явился архангел, настоящий, из плоти и перьев, тандем слегка притормозил. Это оттого, что держится он несколько отстраненно, этот Сент-Ивер. Явно не рубаха-парень, которого можно пихнуть в живот в знак приветствия и который на «ты» с первым встречным. Задумчивое достоинство, спокойная учтивость, которая сразу отпугивает шалопаев, даже таких, как Жереми! И потом, будущий шурин явно не из разряда хохмачей, он сюда не шутки шутить пришел. Если он решился оставить на пару часов свою тюрьму, чтобы взглянуть на семью невесты, он является с готовой темой для разговора, как некоторые ходят в гости со своим бифштексом. Этот человек увлечен своей профессией, сразу видно. Не успела Жюли задать первый вопрос, как он отпускает поводья:

– Да, я занимаюсь четко ограниченным кругом лиц – преступниками: это люди, которые с раннего детства, со школы, чуть ли не с пеленок, чувствовали, что общество отгораживает их от собственного «я» непреодолимой стеной.

Как они посмотрели, мои сестрички... надо было видеть!

– Они чувствуют в себе избыток жизненных сил и убивают – не для того, чтобы разрушить самих себя, как большинство преступников, но напротив, чтобы доказать свое существование, как если бы они пытались проломить стены своей темницы.

Даже Верден на руках у Тяня, казалось, слушала его, сверкая глазками-угольками в опасной близости от запального шнура, как будто она тоже в любой момент была готова взорвать свою собственную стену.

– Вот какие люди содержатся у меня в Шампроне, мадемуазель Коррансон, отцеубийцы в большинстве случаев, или, по меньшей мере, те, кто убил своего учителя или психоаналитика, старшего наставника.

– Из желания быть «признанными», – подытожила наша журналистка Коррансон, почуяв уже сюжет многообещающей статьи.

(Каким одиноким я вдруг почувствовал себя на этом дурацком ужине, грустно даже вспоминать!)

– Да... – в полной задумчивости произнес Сент-Ивер. – Странно, что никто даже не поинтересовался, а в чем, собственно, они хотели быть признанными.

– Никто до тебя, – уточнила Клара и покраснела.

Все, разинув рты, казалось, просили: «еще, еще», а Клара слушала Кларанса как супруга, как женщина, чья страсть воспламеняется от страсти мужчины. Да, в тот вечер я увидел в больших глазах Клары длинную вереницу образцовых жен – все эти Марты Фрейд, Софьи Андреевны Толстые, которые голову положат, чтобы гениального мужа не забыли благодарные потомки. А наш гений, отбросив со лба белую прядь, роняет следующее:

– Убийцы часто оказываются удивительными людьми.

– Как и диктаторы, – парировала Жюли.

(Возвышенная светская беседа, надо полагать.)

– В самом деле, некоторые из моих подопечных могли бы прекрасно устроиться в Латинской Америке.

– А вместо этого вы сделали из них художников.

– Насколько владеешь миром, настолько он тебе принадлежит.

(Хватит! Остановитесь! Столько глубокомыслия всего в двух словах, это уж слишком! Сжальтесь!..)

И тут Сент-Ивер, сама серьезность, вдруг лукаво улыбнулся:

– И среди этих творческих личностей у нас есть даже архитекторы, которые в настоящий момент разрабатывают план расширения нашей тюрьмы.

В точку!

– То есть вы хотите сказать, что ваши заключенные сами строят свои камеры? – не выдержала Жюли.

– Как и все мы, в сущности, не правда ли?

Опять его белая прядь маячит у меня перед глазами...

– Только мы-то – никудышные строители. Мы опутаны узами брака, нам надоело заключение на службе, наши дети ищут спасения от семейных тюрем в наркотиках, а окошко телевизора, через которое мы якобы взираем на окружающий нас мир, на самом деле глядит только на нас.

Тут вмешался Жереми, наивно заявив, не без гордости, конечно:

– А у нас нет телевизора!

– Отчасти поэтому Клара такая, какая она есть, – ответил Сент-Ивер как нельзя более серьезно.

Он начинал меня выводить, этот святоша! Мало того что его белые локоны мелькали, точно манжеты на запястьях адвоката, увлеченного своей речью, его проповедь напоминала мне словопрения той поры моей юности, когда все приятели отчалили из родной гавани, тогда как я остался вытирать носы отпрыскам мамули, пытаясь таким образом приучить себя к взрослой жизни. Знакомая песенка: семья душит, работа заедает, жена кровь сосет, телевизор затягивает – у меня это меню в печенках сидит. Отсюда вполне естественное желание, непреодолимое до зуда, плюнуть на все; провести остаток дней в кругу семьи, уткнувшись в ящик, давиться просроченными консервами и носу не показывать на улицу, разве что по выходным чинно, взяв детей за руки, прогуляться на воскресную мессу на латыни. Ну нет, только не мессу, много чести! У этого Сент-Ивера голос церковного служки, елейный такой, как патока, льется с высоты наблюдательного пункта, теряющегося в облаках над его головой. Как он меня раздражает, кто бы знал! Так и хочется крикнуть ему: «Зря стараешься, Сент-Ивер, ты опоздал на двадцать лет!» Но тут же осечешься, поставленный в тупик вопросом из вопросов: «Опоздал куда?»

И понесло же его показывать мне свою несчастную тюрьму! И ведь я в самом деле остался под впечатлением! Уму непостижимо: думаешь, что открываешь дверь в камеру, а попадаешь в студию, оборудованную по последнему слову техники, или в мастерскую живописи, светлую, как под открытым небом, в библиотеку, где царит монастырская тишина, где человек, склонившись над своим трудом – рядом корзина, полная исписанных листов, – едва поднимет голову, чтобы поприветствовать вошедших. Да и посетители здесь редки. Почти сразу после вступления в братство затворники Сент-Ивера вообще отказываются принимать гостей. Сент-Ивер говорит, что он здесь ни при чем. (Взмах белого крыла.) Очень скоро люди, попавшие туда, начинают чувствовать, что они обрели в этих стенах свободу, которую необходимо всячески оберегать от внешнего вмешательства. Если там, на воле, они совершили убийство, то это, по их мнению, именно из-за того, что им отказывали в праве на эту свободу.

– И их отказ от контактов с внешним миром простирается вплоть до неприятия каких бы то ни было средств массовой информации, мадемуазель Коррансон, – уточнил Сент-Ивер, особенно упирая на последнюю фразу. – Ни газет, ни радио, ни какого другого вестника времени. У нас даже свое собственное телевидение.

И далее, с совершенно ангельской улыбкой:

– В общем, единственное проявление внешнего мира, которое допускают мои подопечные, это присутствие Клары.

Ну да... это-то как раз меня больше всего и тревожит. Эти вдохновенные узники приняли мою Клару с ее непременным фотоаппаратом, который она немедля поставила на службу их иконографии. Она фотографировала их за работой, фотографировала стены, двери, замки, корзину, полную черновиков, два профиля – над планом будущих камер, их собственную телестудию, рояль, лоснящийся как тюлень под солнцем, на центральном дворе, задумчивый лоб, отражающийся на экране компьютера, руку скульптора в момент, когда долото вот-вот упадет на резец; потом – проявка, и эти узники увидели, как они оживают на снимках Клары, сохнущих на нитках по всей длине бесконечных коридоров. Они открыли для себя стремительное движение жизненного потока, в котором каждый жест наполнен особым смыслом, схваченный и запечатленный объективом Клары. Они вдруг обрели свою внешнюю сторону. Благодаря Кларе их взгляд обращен теперь не только в себя, но и на себя. Они любят Клару!

***

Итак, я, Бенжамен Малоссен, старший брат, тщетно ищущий сна, сидя на стуле среди моих головой-за-них-отвечаешь, я торжественно задаю вопрос: разве это жизнь для Клары? Разве девочка, отдавшая свое детство на воспитание отпрысков матери, не заслуживает лучшего в будущем, чем отправиться нянчить обреченные души к архангелу с небесно-голубыми глазами?