Текст книги "Дорога на Стрельну"

– Уважаю я флот. Сам хотел быть моряком…

– В детстве все хотят. А потом не каждый мечтает тянуть флотскую лямку. Опять же служба четыре года. Нет-нет, я тебя сразу понял, ты флот не уважаешь!

Спорить было бесполезно. Я видел, что недружелюбное отношение моряка ко мне не прошло. Надо сказать, что и я не мог перебороть чувство неприязни к нему.

«Все-таки есть в нем что-то шаблонное, плакатное, уже не раз виденное, – думал я, поглядывая на матроса. – Эдакий „товарищ Братишкин“… Взгляд свысока на все сухопутное. „Мы, мы… мы моряки!“ Всегда ли эта словесная удаль соответствует боевой? А как будет, если я попаду с ним в переделку? Выручит? Или покинет на произвол судьбы, поскольку я сухопутный?»

Шведов молчал. Вслушиваясь в звуки боя и оглядывая местность, он, как мне казалось, старался представить себе обстановку. Смотрел он не на залив, а в противоположную сторону, влево. Особенно внимательно вглядывался в каждую дорогу или даже проулок между дачными домиками.

– Чего ты там высматриваешь? – спросил его Кратов. – Думаешь, фашист оттуда выскочит?

– Смотрю, не появятся ли наши.

– А чего их смотреть? Своих не видел, что ли?

– Если своих здесь увидим, которые оттуда пойдут, считай, прорвался немец через железную дорогу.

– Прорвётся он! Скажешь тоже. Как это можно через такой огневой заслон прорваться?!

– Бывает, – ответил Шведов. – Через Варшавскую дорогу он же прорвался.

– Так то – Варшавская, а то – Балтийская! Название совершенно другое. Попробуй-ка через такое название прорваться! И нечего улыбаться, – опять рассердился на меня Кратов. – Название не случайное у этой дороги. Балтийская – потому что к зоне флота относится и находится в досягаемости его артиллерии. Понял?

– Все правильно. Я с вами совершенно согласен.

Я действительно разделял мысли Кратова насчёт Балтийской железной дороги, хотя и выражал он их весьма своеобразно. В самом деле: как это может быть, чтобы фашисты прорвались сюда?! Об этом смешно даже думать! Во-первых, дорога, по которой мы едем, единственная. Только по ней теперь поддерживается связь Ленинграда со Стрельной, Петергофом, Ораниенбаумом и дальше – с фортами Красная Горка и Серая Лошадь. Во-вторых, если немцы поставят здесь, на берегу, свои пушки, они будут бить по кораблям. До фарватера отсюда рукой подать. Целься хоть в иллюминатор – не промахнёшься. Наконец, тут и Ленинград совсем рядом. Ну просто вот он. Нет, не могут фашисты сюда прорваться!

Между тем на дороге становилось все оживлённее. Мы нагнали несколько машин, замедливших ход, и пристроились за ними. Обогнать их было трудно, так как шли встречные машины. Одна из них вдруг притормозила, и высунувшийся из окошка водитель закричал:

– Иванов! Сашка! Стой!

Мы остановились.

– Вертай назад! Я там был!

– Где там? Чего там впереди?

– Там пробка! Дальше развилки на Красное Село КПП машины не пропускает!

– Почему не пускают? – допытывался наш шофёр.

– «Почему», «почему»! Немец бьёт по дороге прицельным огнём – вот почему. Снаряды и мины кидает.

Встречный шофёр перебежал к нам через шоссе. Шведов, Кратов, а за ними и я соскочили на землю.

Шофёр рассказал, что ещё полчаса назад по шоссе на Стрельну спокойно шли машины. Но вот противник начал артобстрел. Несколько машин было разбито снарядами.

– Как цыплят набил по обе стороны шоссейки.

– По самой развилке, по скоплению машин бьёт? – спросил Шведов.

– Не бьёт. Развилка как раз горушкой прикрыта, не видать ему.

– Что значит «не видать»? – Андрей достал пачку «Норда» и предложил всем папиросы. – Можно по карте развилку накрыть.

– Пока не догадывается. Но скоро, видать, начнёт. Потому и разгоняют машины. Так что ехать смыслу нету. Заворачивай, Сашка, назад!

– Надо подумать, – уныло отозвался Иванов.

– Ну, тогда покедова. Думай! – Его знакомец вернулся к своей машине и укатил.

Ехать и в самом деле было некуда. Впереди, совсем уже близко, кончался хвост остановившихся машин. Некоторые грузовики выворачивали из ряда и ехали назад к городу. Другие медленно подтягивались на их место.

Иванов сплюнул и сел на подножку своей полуторки.

– Делать нечего, придётся загорать, – со вздохом сказал он. – Для фронтового шофёра дело не новое… За час не прояснится – отъеду назад к Кировскому заводу. А там буду ждать темноты.

– Спасибо, что подбросил. – Андрей протянул водителю руку. – Тебе и верно лучше подождать. А наше дело другое.

– Точно. Если надо, по-пластунски проползём, – сказал Кратов. – Эх, дёрнул меня черт! Надо было мне морем идти. На катеришке каком-нибудь самом паршивом давно бы на месте был!

– А ты, Данилов, с нами или тут останешься? – спросил Шведов.

– Конечно, с вами!

– Ну, догоняй, – буркнул Кратов, возможно уже понадеявшийся избавиться от меня.

Оба они, вскинув на плечи винтовки, зашагали по дороге. Я полез в кузов за чемоданом. Соскочив на землю, я протянул руку шофёру.

– Спасибо вам. Встретимся во Второй.

– Хорошо бы, – вздохнул Иванов. – Здесь останешься – могут в другую часть зафуговать. Везде, конечно, люди, но неохота со своей дивизией расставаться… Послушай, Данилов, может, тебе не ходить с этими ребятами, а? Нам с тобой в одну дивизию, как-нибудь вместях и доберёмся.

– Нет, не могу. Вы уж не обижайтесь.

– Ну, ты, конечно, смотри сам, Данилов. Только я тебе вот что скажу. Там, – Иванов показал рукой вдоль дороги, – если ещё не передовая, то уже кое-что вроде. Идти в одиночку, без своей части, когда не знаешь обстановки – что спереди, что с фланга, – не дело это. А потом, хорошо, если сразу убьёт. А ранит если? Сам идти не сможешь, помочь некому…

– Я же не один. Вот я и хочу с ними…

– Тогда вот что: держись-ка ты лучше ближе к сержанту. Он опытный, кадровый, в финскую воевал. Медаль у него под шинелью есть. Зря не давали! В случае чего, его слушай, а не матроса этого.

– А чем вам матрос не понравился? – спросил я с любопытством.

– Не то чтобы не понравился, а вообще матросы на земле шальные делаются. На кораблях они совершенно иначе воюют, бесшумно. Кто в бинокль глядит, кто рулевую баранку крутит, кто пушку нацеливает. И все молча, деловито. «Ура!» кричат, только когда ко дну идут… А на земле они как с цепи сорвавшиеся. И гибнут часто зазря. Так что ты лучше Андрея этого слушай.

Я поблагодарил Иванова за добрые напутствия и собрался было тронуться в путь.

– Погоди ещё чуток.

Он полез куда-то под сиденье.

– Нате вам на троих. Неизвестно ведь, когда до места доберётесь.

С этими словами водитель протянул мне кусок сала, завёрнутый в газету. Я стал отказываться, сказав, что у меня есть с собой булка, сахар…

– Булка и сахар – это дома к чаю. А здесь сало вернее будет.

– А как же вы?

– Обо мне не пекись. Наш брат шофёр нигде не пропадёт.

Я ещё раз поблагодарил его, и мы распрощались.

Мои попутчики успели отойти довольно далеко. Я пустился бегом. Чемодан, хоть и не тяжёлый, бил по ногам. Сначала по правой, потом, когда я перехватил его в другую руку, по левой. Потом опять по правой.

Я нагнал своих попутчиков у самой развилки. Мы влились в толпу. Чемодан, чтобы не мозолил глаза, я поставил в кювет.

Кроме пограничников контрольно-пропускного пункта здесь в основном находились водители скопившихся возле развилки машин.

Было вполне спокойно. Встречный шофёр явно сгустил краски. У пограничников, понятно, не было приказа задерживать военные машины и спешивших к фронту военнослужащих на том основании, что на войне опасно. Разговор лейтенанта-пограничника с окружившими его водителями носил характер своеобразного военного совета. В самом деле: как быть? Каждому позарез надо ехать. Но судьба тех, кто ещё недавно вот так же стоял здесь, но, не вняв предупреждению, двинулся на Стрельну, охладила охотников проскочить.

Впереди, на дороге, в километре от нас чадил потухающий костёр. В груде тёмных обломков трудно было разглядеть что-либо напоминающее автомашину. Что сталось с людьми, ехавшими в ней? Может быть, кто-то мучается там, не имея сил выбраться из-под залитых бензином обломков? Как ни старался я смотреть в другую сторону и думать о другом, голова невольно поворачивалась к синему дымку, курившемуся над тёмной грудой, и воображение все ярче прорисовывало детали страшной картины.

Я тронул старшего сержанта за рукав.

– Андрей, давайте сходим туда. – Я махнул рукой в сторону дымка над дорогой. – Там люди. Надо бы помочь, сюда их вытащить…

Шведов неторопливо повернулся ко мне, вынул свой кремень и стал чиркать по нему кресалом.

– Не суетись, Саня. На войне суетиться ни к чему.

– Люди же там…

– Внимательным надо быть. Все надо увидеть, оценить толком, а потом уже действовать… Людей там нет. Они здесь.

– Где? – встрепенулся я и стал разглядывать окружающих.

Закуривая, Андрей молча поднял глаза и взглянул поверх моего плеча. Я обернулся. На траве за обочиной неровно лежала плащ-палатка. Из-под неё торчали три пары сапог. Солдатские ботинки, пара кирзовых и пара пожелтевших брезентовых, какие обычно носили командиры-ополченцы. Такие точно я видел вчера на моем однокурснике Саше Подбельском. Он был теперь политруком роты, воевал под Ораниенбаумом и приехал зачем-то в Ленинград на машине. Предлагал подбросить меня в Ораниенбаум, но у меня на руках ещё не было предписания.

«Очень похожие сапоги, – подумал я. – И разве не мог Саша задержаться до утра? Кажется, даже собирался. Да нет. С какой стати ему задерживаться? Да и мало ли таких точно сапог? Конечно, это не он. Не стоит и смотреть. А все-таки вдруг он?..»

Меня неудержимо потянуло взглянуть в лица погибших, и вместе с тем удерживал от этого какой-то страх.

– Андрей, как вы думаете, можно, я на них посмотрю?

– Можно. И даже полезно.

Я прыгнул через кювет и медленно, точно он был пудовым, приподнял угол плащ-палатки над головой мертвеца в брезентовых сапогах. Нет, не Саша. Другое лицо, но тоже знакомое. Не могу вспомнить, кто это. Парень моего возраста. То ли мы росли рядом в нашем Дзержинском районе и встречались на улицах, в магазинах, в Летнем саду. Или, быть может, он учился в университете на другом факультете и попадался мне на глаза в длинном, вечно шумном университетском коридоре, в сутолоке университетской столовой. А может быть, я видал его в очереди в Публичку или сидящим напротив меня за длинным столом её читального зала? Не знаю. Это был один из тех незнакомых знакомых, с которыми – непонятно, почему? – не здороваешься, хотя их жизнь идёт рядом с твоей.

Осторожно, словно покойника можно было разбудить, опустил я на его лицо угол плащ-палатки и вернулся на дорогу.

– Ну что, познакомился? – спросил Кратов.

– Познакомился.

На развилке меж тем шёл все тот же разговор. Раздавались голоса:

– День, как назло, ясный.

– Да уж куда ясней, будто и не сентябрь вовсе.

– Интересно: откуда он дорогу видит?

– Забрался в Лигове на станционную водокачку, вот и видит.

– Нету там водокачки.

– Чего спорить-то, – сказал пожилой шофёр с толстым животом, с которого все время съезжал ремень. – Из Дудергофа, с Вороньей горы, всю эту округу как на ладони видать. Я там работал, на самой горе, на лимонадном заводе.

– Я думал, живот только от пива бывает. А оказывается, и от лимонада, – сказал Кратов.

Кругом загоготали.

– Значит, фрицы там теперь твой лимонад пьют! – продолжал потешаться моряк, ободрённый всеобщим хохотом.

– Скажешь тоже, полосатая душа, – обиделся толстяк. – Мы там все покурочили, а сахар в Ленинград вывезли.

– Верно папаша говорит, – вмешался один из пограничников. – С Вороньей горы он и корректирует обстрел дороги.

– Воронья гора тут ни при чем, – уверенно сказал Шведов. – Если немцы на ней закрепятся, то, конечно, оборудуют там наблюдательные пункты для тяжёлой артиллерии. А здесь по дороге небольшие пушки с близкого расстояния бьют. Наблюдатель от них в тыл не пойдёт. Хотя бы и на гору. Он вперёд выдвинется. Иногда даже ближе пехоты к противнику подберётся.

– Выходит, пока немцев отсюда не отгонят, на дороге спасу не будет, – вздохнул рядом водитель, похожий на цыгана.

Как бы в ответ на эти слова, на шоссе взметнулся разрыв. Другой, третий и четвёртый поднялись справа и слева от дороги.

– Крепко шпандорит!

– Для острастки нам подкинул.

– Четырехорудийная батарея на дорогу нацелена.

– Хорошо, если одна.

– Все ясно, – сказал лейтенант с облегчением. До этой минуты он, видимо, колебался, не знал, что делать, и невольно втянулся в шофёрский митинг. Теперь он принял решение. – А ну, все по машинам, долой с развилки! Развели мне тут базар на КПП. Заворачивай все назад! И пешим тоже не скапливаться! Туда или сюда!

Водители стали было разбредаться по своим машинам, но тут на полной скорости вкатился на развилку и со скрипом затормозил пятитонный грузовик ЯЗ. В его кузове, плотно прижавшись друг к другу, стояли женщины. В момент резкой остановки раздались взвизгивания.

– Кто такие? Куда вас несёт? Заворачивай машину! – закричал лейтенант. Он зачем-то снял с шеи автомат и потрясал им, будто звал кого-то за собой в атаку.

Женщины, напугавшись, что их повезут назад, полезли из кузова. Одни занесли ноги через борт и застряли на нем, обнажив разных цветов трико. Другие перегнулись через борт, собираясь выкатиться на дорогу кулями.

– Да стойте же вы! Куда?! Расшибётесь! – закричали мы.

– А ну, бабы, слазьте с бортов, – властным голосом скомандовал Кратов.

Он вышиб одну за другой задвижки и опустил бортик.

– Вот теперь – прошу! Ну, давай ты, Белая Головка! – Он улыбнулся девушке с длинными светлыми волосами. – Сигай в мои объятия!

Девушка присела, обняла моряка за шею, а тот взял её за талию, высоко приподнял, несколько секунд подержал её над собой и бережно опустил на землю.

С помощью бойцов все женщины благополучно высадились, кроме совсем старой бабушки, которой взялся помогать я. Бабуся топталась у края кузова, стоя во весь рост. Я то и дело подпрыгивал, но это не помогало. Тем более что старушка перебегала с одного конца платформы на другой. Я ждал, что вот-вот за моей спиной грянет хохот и посыплются насмешки. Помог Андрей. Встав на подножку, он поднялся в кузов, схватил старушку под мышки и опустил, покорную и тихую, ко мне на руки.

Приехавшие на грузовике женщины были работницами Кировского завода. Только старушка была посторонняя. Её подсадили по пути.

Сегодня утром работницы, проживающие в Стрельне, как обычно, приехали трамваем на работу. Вдруг на заводе стало известно, что к Стрельне, где остались их дети, подходит враг. Завком дал обезумевшим матерям грузовик. Они помчались в Стрельну.

Все это женщины объясняли лейтенанту сбивчиво, с криками, с плачем.

«Неужели он их не пропустит? – подумал я, заметив, что лейтенант отрицательно качает головой. – Как это можно не пропустить матерей за детьми?!»

– Не могу пропустить, и все! – твердил лейтенант наседавшим на него женщинам. – Перебьют вас там на дороге.

– А мы по кювету пойдём. Ползком будем двигаться, – заверяла девушка, которую Кратов назвал Белой Головкой.

– У тебя что, тоже детишки там? – спросил её моряк.

– Нет. Старики, отец с матерью. Больные они, без меня пропадут.

– Пусть, пусть лучше меня убьют! – кричала рослая женщина в синем с красными цветами крепдешиновом платье. – Пусть лучше убьют, чем я от дитя моего отступлюсь. Пусть, пусть! Пустите!

Женщина наседала на лейтенанта и его бойцов, теснила их грудью, пыталась растолкать руками. Но её не пускали.

– Пустите! – вдруг закричала она ещё громче. – Или я товарищу Сталину напишу!

– Пишите, – невозмутимо отвечал лейтенант. – Я его приказ выполняю: никого без пропуска к линии фронта, никого без приказа в тыл. А при неподчинении стрелять на месте.

– Приказ правильный! Только не про детей с матерями он писан, – возразил Кратов.

– Ко всем относится! – отрезал лейтенант. – И обсуждать приказ не будем.

– Пустите! – снова истошно заорала женщина в цветастом платье. – Васек мой там! Васек, дитятко моё, к тебе немец подходит с автоматом, убить тебя хочет, а мамку твою к тебе не пускают!.. Пусти! Пусти же ты меня, изверг! Стреляй, если ты хуже немца!

Она рванулась вперёд. Ей загородили дорогу. Тогда она упала на четвереньки и, хрипло воя, пыталась проползти между бойцами.

Пограничники с усилием её подняли. Она ещё покричала, побилась и вдруг затихла. Только внутренние рыдания продолжали колотить её крупное тело.

Женщины отвели её назад к грузовику и посадили на широкую, как скамейка, дощатую подножку ЯЗа. Шведов отвинтил крышку своей фляги и дал ей воды.

Сторону женщины приняли все находившиеся на развилке водители и бойцы.

– Как же не пропустить, ведь дети там! – убеждали лейтенанта.

– Не могу пропустить гражданских на фронт, – отвечал тот. – Тем более в район возможного прорыва противника. Не имею права.

– Да какие тут права, товарищ лейтенант, – возмутился пожилой водитель. – Тут матери, там дети. И между ними ты встал с автоматом. А может, с часу на час фашист с автоматом между этими матерями и детьми встанет… Тебе на смену. Вот и соображай, что же тут получается…

– Думай, что говоришь, старик! – вскинулся лейтенант. – Хоть ты и не кадровый, не забывай, что на военной службе находишься! За оскорбление старшего по званию под трибунал пойдёшь!

– Видали мы таких, – сплёвывая махорку, сказал рябой водитель. Правда, негромко, в сторону.

– Ишь, Аника-воин, – завопил женский голос, – привык в тылу воевать!

Кратов вплотную придвинулся к лейтенанту.

– Послушай, лейтенант, у тебя жена есть?

– А что?

– Я спрашиваю: дети у тебя есть?

– Зачем в душу лезешь, матрос? Не все ль тебе равно, есть они у меня или нет?!

– А вот интересно, – продолжал Кратов, – твоя бы жена стояла здесь, а сын бы твой был там – пропустил бы ты её за своим сынком или нет? По-честному?

– Свою-то за своим пропустил бы уж, конечно! – крикнул кто-то из женщин.

– Жена у меня была, – тихо сказал лейтенант. – И сын тоже был.

– И где ж они, милый? – участливо спросила старушка. – Без вести они у тебя пропавшие, что ли?

– Почему без вести… Не без вести. Убило их. На заставе.

– Вот горе-то какое, сынок, – сказала старушка и смахнула платочком слезу. – Мой Тимоша тоже в пограничниках на заставе служит. С первого дня войны от него вестей не имею… Случайно не встречал Ерохина Тимофея? Лейтенант, такой же как и ты.

– Не приходилось.

– А детишек своих они с женой успели загодя ко мне в Стрельну отправить. Вот и сидят они сейчас, мои сиротушки, ждут бабку. Неужели же ты, сынок, не дашь мне их от врагов спасти?

– Понимаю, все я понимаю, бабуся. – В голосе лейтенанта зазвучало колебание. – Но ведь нельзя же…

– Товарищ лейтенант, есть идея! – воскликнул один из бойцов, которые, как и мы, собирались идти в Ораниенбаум. Его круглое добродушное лицо озарилось радостью открытия. – Одних этих баб туда пускать никак негоже, это вы точно действуете. А если мы с дружком их как бы под конвоем до Стрельны доведём? Там они заберут своих пацанят и обратно придут.

– Что ж, это, пожалуй, дело. Эдак, пожалуй, можно…

– Дело говорит, дело! Так и надо! И поперёк приказа не будет! Под конвоем у нас везде проход свободный, – раздались голоса.

Женщины ободрились, заулыбались. Те, что отошли в сторонку и расселись вдоль кювета, снова подошли к лейтенанту.

– Строем пойдём! В полном порядке! Дисциплина будет. Друг за другом присмотрим. Не отстанет ни одна…

– А как же обратно они пойдут? – все ещё раздумывал лейтенант.

– Да там же наши в Стрельне, советская власть. Неужели сопровождения им с детьми не найдут? – сказал толстый водитель, поправляя сползший с живота ремень.

– Дадут!

– Давай, лейтенант, отправляй эшелон.

– Фамилия ваша? – спросил лейтенант у круглолицего бойца.

– Сечкин Степан, рядовой третьей стрелковой роты третьего стрелкового полка десятой стрелковой дивизии. Возвращаюсь в расположение части после выполнения задания, то есть отнесения пакета, – отрапортовал тот.

– Рядовой Сечкин, назначаю вас старшим группы. Доведёте женщин до контрольно-пропускного поста возле Стрельны. Доложите начальнику. А дальше – на его усмотрение.

– Есть довести группу до контрольного поста!

– Выполняйте.

Сечкин, собрав женщин у обочины, объяснил им, что его товарищ, долговязый боец в плащ-палатке, пойдёт впереди, а он – замыкающим.

К Сечкину подошёл Шведов. Обращаясь к нему так, чтобы слышали женщины, он сказал:

– Идти, товарищи, надо по кювету. Друг от друга держать дистанцию. На открытых местах между трамваями – только ползком. Самое время, – добавил он, – не забывать поговорочку: тише едешь – дальше будешь.

Женщины согласно кивали головами.

Белоголовую девушку, чуть в стороне, индивидуально наставлял Кратов:

– Ты держись за меня, не пропадёшь! До самых до твоих родителей доведу. Тебя как зовут-то?

– Нюрка, – ответила она бойко.

«Почему „Нюрка“, – подумал я, – а не „Нюра“?» Что-то предосудительное виделось мне в поведении этой только что познакомившейся парочки.

А с другой стороны, пожалуй, действительно Нюрка. Такое имя ей шло больше. Хоть куда девица! Белые волосы, завязанные сзади пучком. Чёрные глаза, хоть и небольшие, но живые, задорные. Чуть вздёрнутый носик. Белые-белые зубы, то и дело обнажаемые улыбкой. Все это делает её лицо очень даже привлекательным. Серое бумазейное платьице, перехваченное ремешком, облегает стройную, плотную фигуру. На шее и на загорелых икрах золотится лёгкий пушок.

Конечно, заглядеться на такую девушку и впрямь не диво. Но заниматься флиртом сейчас, здесь, когда рядом столько горя, когда сама эта девушка должна думать о том, как спасти своих стариков, казалось мне совершенно неуместным. Впрочем, думает ли она о своих стариках? Льнёт к моряку, которого только что увидела. Скажите на милость, любовь с первого взгляда!

Между тем моряк за руку подвёл девушку к нам.

– Знакомься, Нюрка. Это мои товарищи. Этот вот Андрей. А это Саня. Имей в виду, ребята неплохие.

Нюрка подала нам поочерёдно руку.

Её Кратов представил так:

– Девушка, братва, сами видите, ничего себе. Я её прозвал Белая Головка. – При этом он усмехнулся, довольный изобретённым прозвищем. Мне оно показалось грубым. «Белая головка» – так именовали водку высшего сорта, запечатанную белым сургучом. Почему этим именем надо было окрестить девушку?!

Но сама Нюрка, будто прочитав мои мысли, сообщила:

– Между прочим, меня и папаша так называет. Вы с ним, Паша, как сговорились, – улыбнулась она Кратову.

– Значит, и с папашей твоим найдём общий язык. – Кратов похлопал Нюрку по плечу.

Разговор был прерван командой Сечкина:

– А ну, товарищи женщины, двинулись! По одному… то есть по одной, за направляющим, марш!

Женщины пошли гуськом по кювету за долговязым бойцом. За ними зашагал Сечкин.

– Пойдём и мы, Нюрка, – сказал Кратов, давая понять, что они сами по себе.

– А мы с тобой, Саня, пока горушка прикрывает, пойдём по шоссе, – сказал мне Андрей.

Я поднял из кювета чемодан, и мы пошли. За нашей спиной заурчали моторы: с развилки разъезжались машины. Я оглянулся. Лейтенант смотрел нам вслед. Я помахал ему рукой. И он, как мне показалось, обрадованный этим, помахал в ответ.

* * *

Шагая уже по кювету, мы зашли за очередной трамвайный поезд. Андрей остановился и стал смотреть на удалявшуюся от нас группу.

– Ну что творят, что делают! – вырвалось у него.

Женщины недолго шли одна за другой по кювету. Где-то впереди, ближе к Стрельне, часто рвались снаряды и мины. Чаще стали бить с моря корабли. И матери не выдержали, не сдержали своих обещаний. Они не шли, а бежали. Каждая старалась вырваться вперёд, обогнать других. Многие бежали правее кювета по траве. Трое или четверо, во главе с женщиной в цветастом платье, то бегом, то шагом спешили по шоссе.

Сечкин и его долговязый товарищ пытались восстановить порядок. Они то забегали вперёд, задерживая сильно вырвавшихся, то сгоняли в кювет бегущих по дороге, что-то кричали… Это мало помогало и, пожалуй, создавало ещё большую сумятицу.

– Андрей, надо бы помочь этому Сечкину, – предложил я.

– Трудно теперь помочь. Разве что так…

Шведов вскинул винтовку и трижды выстрелил в воздух. Женщины замедлили шаг, многие оглянулись. Шведов погрозил им кулаком и жестами показал, чтобы они спустились в кювет. Сечкин, воспользовавшись моментом, построил их гуськом, и движение пошло в прежнем порядке. Но очень скоро опять началась толчея и женщины снова повыскакивали кто на поле, кто на шоссе. К моменту, когда группа подошла к повороту и стала скрываться с наших глаз, было ясно, что она опять рассыпается в беспорядочную бегущую толпу.

– До добра эти бега не доведут, – сказал Андрей. – Не справиться Сечкину с этой бабьей ротой.

– Так догоним их!

– Этих мамок ничем теперь не удержишь. Не стрелять же в них. Да хоть и стреляй, не остановятся. Неправильно лейтенант сделал. Нельзя было их выпускать.

– Как? – изумился я. – Вы бы их не выпустили?

– Ни под каким видом, – отрезал Андрей.

Вот, оказывается, почему он молчал, когда все другие просили лейтенанта пропустить женщин.

Спорить с Андреем мне сейчас не хотелось, поскольку дело было сделано, женщины шли в Стрельну и уже скрылись за поворотом. Но удивлён я был крайне. Выходит, симпатичный Андрей – сухой, жёсткий человек. А Кратов, который мне так не понравился, оказался человеком сердечным. Он жарче всех вступился за несчастных матерей.

Я оглянулся на моряка: как они там с Нюркой?! Но позади нас никого не было видно.

– Наши куда-то подевались, – сказал я безразличным голосом.

– Кто? – Шведов, не оглядываясь, продолжал идти.

– Павел и Нюра.

– Быстро они.

– Что «быстро»?

– Быстро, говорю, они в кусты отправились.

От этих слов на душе стало плохо. Я, конечно, не ребёнок. Пашку Кратова я очень даже хорошо понимаю. Но Нюрка! Так сразу, с незнакомым! И притом без всякого стеснения. Знает же, что мы заметим их исчезновение. Нет, все-таки и Кратов хорош! Нашёл время!.. Ну, черт с ними! Постараюсь о них не думать, хотя это и нелегко. Буду думать о другом.

– Андрей, побежим, догоним женщин. Поможем Сечкину.

– Бесполезно. Давай лучше покурим.

Мы находились как раз возле трамвайного вагона. Шведов прислонил винтовку к подножке, сел рядом на обочину и протянул мне пачку «Норда».

– Не курю. Бросил.

– Бросил? Ничего, опять закуришь. Может, ещё и сегодня.

– Не закурю.

– Ну, тогда погоди, я покурю.

– Все-таки лучше пошли.

– Погоди немного.

Похоже, что Шведов нарочно тянет время. Он явно хочет отстать от группы Сечкина. На меня же нашло упрямство. Я решил во что бы то ни стало нагнать женщин. Мне казалось, что я смогу предохранить их от какой-то опасности. При этом я плохо отдавал себе отчёт, что именно я должен делать.

– Ну вот что, Андрей, – сказал я решительно. – Вы тут покурите, раз уж не можете потерпеть, а я пойду. Нельзя оставлять безоружных женщин лицом к лицу с врагом.

– «Лицом к лицу с врагом», – повторил Андрей. – «Безоружных»… Конечно, нехорошо. А у тебя есть оружие? – спросил он вдруг.

– У меня?

– Ну да. Женщины, они безоружные. А чем ты вооружён? Вроде бы только от природы.

Я смущённо молчал.

– Стрелять-то хоть умеешь?

– Из винтовки могу. Обучен.

– Винтовку свою я тебе, положим, не дам. А вот пистолетом могу снабдить на время.

С этими словами Шведов вынул из кобуры и протянул мне чёрный тяжёлый пистолет ТТ.

– Это комиссара нашего полка. Я его в госпиталь сопровождал.

– Спасибо, Андрей, – обрадовался я. – Так в самом деле будет лучше. Пошли!

Я положил пистолет в карман тужурки.

– Погоди! Ты же стрелять из него не умеешь. Надо подучиться. Вон как раз банка подходящая валяется. Беги, посади её на куст.

Я поднял большую банку из-под консервов и, отбежав метров на пятнадцать, надел её на высокую ветку.

– Бей, – предложил Андрей, когда я вернулся к трамваю.

Я начал целиться. Под тяжестью пистолета рука качалась, и мушка чертила по небу зигзаги. Наконец я нажал курок, но он не шевельнулся.

– Ничего ты не умеешь, Саня. Смотри сюда.

Шведов взял пистолет и медленно оттянул назад казённую часть. Спереди обнажилось блестящее стальное дуло, а сбоку открылся вырез. Я увидал, как из обоймы на пружине поднялся короткий толстый патрон и уставился полукруглой пулькой в ствол. Медленно возвращаясь на место, казённая часть пистолета задвинула патрон в канал ствола.

– Теперь можно стрелять. – Шведов поднял согнутую левую руку, положил на неё пистолет и выстрелил. Банка подскочила вверх и упала в траву.

– Здорово! – Я хотел бежать за банкой, чтобы снова насадить её на куст. Но Шведов меня остановил:

– Все равно не попадёшь. Давай разок выстрели по кусту, и хватит пока. Как следует пострелять не получится: патроны надо беречь. Всего две обоймы в запасе.

Я положил пистолет на согнутую левую руку, прицелился в лист и выстрелил. Руку сильно толкнуло отдачей, я на мгновение зажмурился и потерял из виду лист, в который целился. Открыв глаза, я успел увидеть, что какой-то лист разлетелся. Не знаю, тот ли самый или другой…

– Молодец, Саня, – сказал Андрей. – Куст убит. А теперь пошли.

Он поднял винтовку и пошёл вперёд.

Я нёс чемодан в левой руке, а правой сжимал в кармане чуть влажную от масла рукоять пистолета. Приятное чувство рождалось прикосновением к оружию, чувство уверенности и силы. Заработало воображение: «Вон из тех кустов выскакивают немцы – человек пять или шесть. Они не успевают опомниться от неожиданности и застывают как вкопанные. Одного за другим укладываю их в кювет… Нет, лучше так. Увидев наведённый на них пистолет, немцы поднимают руки. Впервые, явившись в свою часть, я привожу пленных фашистов… Бывших фашистов. По дороге я раскрываю им глаза. Тёмные, обманутые люди! Неужели им не стыдно воевать против нашей страны? Неужели им не стыдно верить в средневековые бредни о превосходстве одной расы над другой? А название их партии чего стоит? „Национал-социалистическая рабочая партия“. Уже в нем заключён сплошной абсурд. Разве они не понимают, что сочетать слова „социализм“ и „национализм“ – это безграмотность, это все равно что сказать „деревянное железо“.

«Яволь, яволь, ес гейт нихт!» – «Да, да, верно, это не годится!» – растерянно качают головами пленённые мною немцы. Кроме одного толстого фельдфебеля. Он не качает. Он лабазник, а остальные – рабочие и крестьяне. Все они, кроме фельдфебеля, давно терзаются сомнениями: справедлива ли война, в которой их заставляют участвовать? Они вообще давно перешли бы на сторону Красной Армии, если бы не он, не фельдфебель, а главное, если бы не страх, будто большевики расстреливают всех пленных. Теперь, поговорив со мною, хорошо подумав, они поняли, что…»

Налетел низкий воющий свист. Он мигом сдул все мои мысли. Я весь превратился в одно хотение – броситься на дно кювета, накрыть голову чемоданом, вжаться в землю. Я уже подогнул колени, уже взмахнул чемоданом… Но Шведов шёл спокойно, пригнувшись не ниже, чем раньше, и я удержался на ногах.