Текст книги "Меня называют Капуцином"

«Один человек, не желая более питаться…»

Один человек, не желая более питаться сушеным горошком, отправился в большой гастрономический магазин, чтобы высмотреть себе чего-нибудь иное, что-нибудь рыбное, колбасное или даже молочное.

В колбасном отделе было много интересного, самое интересное была конечно ветчина. Но ветчина стоила 18 рублей, а это было слишком дорого. По цене доступна была колбаса, красного цвета, с темно-серыми точками. Но колбаса эта пахла почему-то сыром, и даже сам приказчик сказал, что покупать ее он не советует.

В рыбном отделе ничего не было, потому что рыбный отдел переехал временно туда где раньше был винный, а винный отдел переехал в кондитерский, а кондитерский в молочный, а в молочном отделе стоял прикащик с таким огромным носом, что покупатели толпились под аркой а к прилавку ближе подойти боялись.

И вот наш человек, о котором идет речь, потолкался в магазине и вышел на улицу.

Человек, о котором я начал эту повесть, не отличался никакими особенными качествами достойными отдельного описания. Он был в меру худ, в меру беден и в меру ленив. Я даже не могу вспомнить как он был одет. Я только помню, что на нем было что-то коричневое, может быть брюки, может быть пиджак, а может быть только галстук. Звали его кажется Иван Яковлевич.

Иван Яковлевич вышел из Гастрономического магазина и пошел домой. Вернувшись домой, Иван Яковлевич снял шапку, сел на диван, свернул себе папироску из махорки, вставил ее в мундштук, зажег ее спичкой, выкурил, свернул вторую папироску, закурил ее, встал надел шапку и вышел на улицу.

Ему надоела его мелкая, безобразная жизнь, и он направился к Эрмитажу.

Дойдя до Фонтанки, Иван Яковлевич остановился и хотел было повернуть обратно, но вдруг ему стало стыдно перед прохожими: еще начнут на него смотреть и оглядываться, потому что шел шел человек, а потом вдруг повернулся и обратно пошел. Прохожие всегда на таких смотрят.

Иван Яковлевич стоял на углу, против аптеки. И вот, чтобы объяснить прохожим свою остановку, Иван Яковлевич, сделал вид, что ищет номер дома. Он, не переставая глядеть на дом, сделал несколько шагов вдоль по Фонтанке, потом вернулся обратно и, сам не зная зачем, вошел в аптеку.

В аптеке было много народу. Иван Яковлевич попробовал протиснуться к прилавку, но его оттеснили. Тогда он посмотрел на стеклянный шкапчик, в котором в различных позах стояли различные флаконы различных духов и одеколонов.

Не стоит описывать, что еще делал Иван Яковлевич, потому что все его дела были слишком мелки и ничтожны. Важно только то, что в Эрмитаж он не попал и к шести часам вернулся домой.

Дома он выкурил подряд четыре махорочных папиросы, потом лег на диван, повернулся к стене и попробовал заснуть.

Но должно быть Иван Яковлевич перекурился, потому что сердце билось очень громко, и сон убегал.

Иван Яковлевич сел на диване и спустил ноги на пол.

Так просидел Иван Яковлевич, до половины девятого.

– Вот если бы мне влюбиться в молодую красивую даму, – сказал Иван Яковлевич, но сейчас же зажал себе рот рукой и вытаращил глаза.

– В молодую брюнетку! – сказал Иван Яковлевич отводя руку ото рта. – В ту, которую я видел сегодня на улице.

Иван Яковлевич свернул папиросу и закурил.

В коридоре раздалось три звонка.

– Это ко мне, – сказал Иван Яковлевич, продолжая сидеть на диване и курить.

<январь 1937>

«– Н-да-а! – сказал я…»

– Н-да-а! – сказал я еще раз дрожащим голосом. Крыса наклонила голову в другую сторону и все так же продолжала смотреть на меня.

– Ну что тебе нужно? – сказал я в отчаянье.

– Ничего! – сказала вдруг крыса громко и отчетливо.

Это было так неожиданно, что у меня прошел даже всякий страх.

А крыса отошла в сторону и села на пол около самой печки.

– Я люблю тепло, – сказала крыса, – а у нас в подвале ужасно холодно.

Это писано уже сравнительно давно и надо сознаться очень плохо.

Так писать нельзя.

Теперь мне кажется я знаю как надо писать, но у меня нет к этому энергии и страсти. Я гибну. Я гибну матерьяльно и гибну как творец.

Эта запись сделана в тяжелое для меня время. Такого тяжелого времени я не упомню. Особенно тяжело потому, что у меня совершенно нет светлых перспектив.

Чармс

21 января 1937

Всестороннее исследование

Ермолаев:

Я был у Блинова, он показал мне свою силу. Ничего подобного я никогда не видал. Это сила зверя! Мне стало страшно. Блинов поднял письменный стол, раскачал его и отбросил от себя метра на четыре.

Доктор:

Интересно бы исследовать это явление. Науке известны такие факты, но причины их непонятны. Откуда такая мышечная сила ученые еще сказать не могут. Познакомьте меня с Блиновым: я дам ему исследовательскую пилюлю.

Ермолаев:

А что это за пилюля, которую вы собираетесь дать Блинову.

Доктор:

Как пилюля? Я не собираюсь давать ему пюлюлю.

Ермолаев:

Но вы же сами только что сказали, что собираетесь дать ему пилюлю.

Доктор:

Нет нет, вы ошибаетесь. Про пилюлю я не говорил.

Ермолаев:

Ну уж извините, я-то слышал как вы сказали про пилюлю.

Доктор:

Нет.

Ермолаев:

Что нет?

Дктр:

Не говорил!

Ермлв:

Кто не говорил?

Дктр:

Вы не говорили.

Ермлв:

Чего я не говорил?

Дктр:

Вы по-моему чего-то не договариваете.

Ермлв:

Я ничего не понимаю. Чего я не договариваю?

Дктр:

Ваша речь очень типична. Вы проглатываете слова, не договариваете начатой мысли, торопитесь и заикаетесь.

Ермлв:

Когда же я заикался? Я говорю довольно гладко.

Дктр:

Вот в этом-то и есть ваша ошибка. Видите? Вы даже от напряжения начинаете покрываться красными пятнами. У вас еще не похолодели руки?

Ермлв:

Нет. А что?

Дктр:

Так. Это мое предположение. Мне кажется вам уже тяжело дышать. Лучше сядьте, а то вы можете упасть. Ну вот. Теперь вы отдохните.

Ермлв:

Да зачем же это?

Дктр:

Тсс. Не напрягайте голосовых связок. Сейчас я вам постараюсь облегчить вашу участь.

Ермлв:

Доктор! Вы меня пугаете.

Дктр:

Дружочек милый! Я хочу вам помочь. Вот возьмите это. Глотайте.

Ермлв:

Ой! Фу! Какой сладкий отвратительный вкус! Что это вы мне дали?

Дктр:

Ничего ничего. Успокойтесь. Это средство верное.

Ермлв:

Мне жарко, и всё кажется зеленого цвета.

Дктр:

Да да да дружочек милый, сейчас вы умрете.

Ермолаев:

Что вы говорите? Доктор! Ой, не могу! Доктор! Что вы мне дали? Ой, доктор!

Дктр:

Вы проглотили исследовательскую пилюлю.

Ермолаев:

Спасите. Ой. Спасите. Ой. Дайте дышать. Ой. Спас… Ой. Дышать…

Дктр:

Замолчал. И не дышит. Значит уже умер. Умер, не найдя на земле ответов на свои вопросы. Да, мы врачи, должны всесторонне исследовать явление смерти.

Даниил Чармс

21 июня 1937

«– Есть ли что-нибудь на земле…»

– Есть ли что-нибудь на земле, что имело бы значение и могло бы даже изменить ход событий не только на земле, но и в других мирах? – спросил я своего учителя.

– Есть, – ответил мне мой учитель.

– Что же это? – спросил я.

– Это… – начал мой учитель и вдруг замолчал.

Я стоял и напряженно ждал его ответа. А он молчал.

И я стоял и молчал.

И он молчал.

И я стоял и молчал.

И он молчал.

Мы оба стоим и молчим.

Хо-ля-ля!

Мы оба стоим и молчим!

Хо-лэ-лэ!

Да да, мы оба стоим и молчим!

16–17 июля 1937

О том, как меня посетили вестники

В часах что-то стукнуло и ко мне пришли вестники. Я не сразу понял, что ко мне пришли вестники. Сначала я подумал, что испортились часы. Но тут я увидел, что часы продолжают идти и, по всей вероятности, правильно показывают время. Тогда я решил, что в комнате сквозняк. И вдруг я удивился: что же это за явление, которому неправильный ход часов и сквозняк в комнате, одинаково могут служить причиной? Раздумывая об этом, я сидел на стуле около дивана и смотрел на часы. Минутная стрелка стояла на девяти, а часовая около четырех, следовательно было без четверти четыре. Под часами висел отрывной календарь, и листки календаря колыхались, как будто в комнате дул сильный ветер. Сердце мое стучало и я боялся потерять сознание.

«Надо выпить воды», – сказал я. Рядом со мной на столике стоял кувшин с водой. Я протянул руку и взял этот кувшин.

«Вода может помочь», – сказал я и стал смотреть на воду.

Тут я понял, что ко мне пришли вестники, но я не могу отличить их от воды. Я боялся пить эту воду, потому что, по ошибке, мог выпить вестника. Что это значит? Это ничего не значит. Выпить можно только жидкость. А вестники разве жидкость? Значит я могу выпить воду, тут нечего бояться. Но я не мог найти воды. Я ходил по комнате и искал ее. Я попробовал сунуть в рот ремешок, но это была не вода. Я сунул в рот календарь – это тоже не вода. Я плюнул на́ воду и стал искать вестников. Но как их найти? На что́ они похожи? Я помнил, что не мог отличить их от воды, значит они похожи на воду. Но на что похожа вода? Я стоял и думал.

Не знаю сколько времени стоял я и думал, но вдруг я вздрогнул.

«Вот вода!» – сказал я себе. Но это была не вода, это просто зачесалось у меня ухо.

Я стал шарить под шкапом и под кроватью, думая хотя бы там найти воду или вестника. Но под шкапом я нашел, среди пыли, только мячик прогрызанный собакой, а под кроватью какие-то стеклянные осколки.

Под стулом я нашел недоеденную котлету. Я съел ее и мне стало легче. Ветер уже почти не дул, а часы спокойно тикали, показывая правильное время: без четверти четыре.

«Ну значит вестники уже ушли», – сказал я себе и начал переодеваться, чтобы идти в гости.

22 августа 1937

«Макаров! Подожди!..»

«Макаров! Подожди!» – кричал Сампсонов, но Макаров, не обращая внимания на крики Сампсонова, бежал и бежал. Уже не хватало дыхания, уже клокотало в груди у Макарова, но Макаров бежал, размахивая кулаками и глотая воздух широко раскрытым ртом.

Несмотря на все усилия, Макаров бежал небыстро, поминутно спотыкался и придерживался руками за все встречные предметы. Наконец, пробегая мимо ветлы, Макаров зацепился карманом за сучок и остановился.

Теперь побежал Сампсонов. Сампсонов бежал легко и свободно, прижав кулаки к бокам. На лице Сампсонова сияла счастливая улыбка и было видно, что бег ему доставляет удовольствие.

– Эй Макаров! Сейчас я до тебя добегу! – крикнул Сампсонов, но с этими словами споткнулся о кочку и упал.

Теперь опять побежал Макаров. Макаров бежал в лес. Вот он мелькнул среди кустов можжевельника, потом его голова показалась из-за мелких сосенок и наконец Макаров окончательно скрылся с глаз.

Сампсонов вынул из кармана маленькую, черную, гнутую трубку с металлической крышечкой и резиновый кисет, набил трубку табаком, раскурил ее, сел на пень и пустил облако синего табачного дыма.

22 августа 1937

«Философ!..»

Философ!

Пишу Вам в ответ на Ваше письмо, которое Вы собираетесь написать мне в ответ на мое письмо уже написанное Вам. Отвечаю Вам двумя пунктами.

Пункт № 1. Вы неправы. Развить эту мысль к сожалению не могу.

Пункт № 2. Вы правы. И эту мысль тоже к сожалению развить не могу.

Философ!

Я видел чудо: пожилой человек в длинном старинном сюртуке бегал вокруг дерева. Это было днем, в Летнем Саду.

Философ!

Мы обменялись с Вами письмами и это напоминает мне следующий случай: один скрипач купил магнит и понес его домой. По дороге он зашел в магазинчик где торгуют газированными напитками и спросил себе стакан вишневой воды. Чтобы удобнее было пить, скрипач положил магнит на прилавок, взял стакан двумя руками и поднес его ко рту. «Пейте на здоровие!» – сказала в это время барышня-продавщица. «Пью за Ваше здоровие!» – сказал скрипач барышне-продавщице и выпил вишневую воду. Эта история мне припомнилась потому, что мы обменялись с Вами письмами, а скрипач и продавщица обменялись любезностями.

<сентябрь 1937>

Связь

Философ!

1. Пишу Вам в ответ на Ваше письмо, которое Вы собираетесь написать мне в ответ на мое письмо, которое я написал Вам. 2. Один скрипач купил себе магнит и понес его домой. По дороге на скрипача напали хулиганы и сбили с него шапку. Ветер подхватил шапку и понес ее по улице. 3. Скрипач положил магнит на землю и побежал за шапкой. Шапка попала в лужу азотной кислоты и там истлела. 4. А хулиганы тем временем схватили магнит и скрылись. 5. Скрипач вернулся домой без пальто и без шапки, потому что шапка истлела в азотной кислоте, и скрипач, расстроенный потерей своей шапки, забыл пальто в трамвае. 6. Кондуктор того трамвая отнес пальто на барахолку и там обменял на сметану, крупу и помидоры. 7. Тесть кондуктора объелся помидорами и умер. Труп тестя кондуктора положили в покойницкую, но потом его перепутали и вместо тестя кондуктора похоронили какую-то старушку. 8. На могиле старушки поставили белый столб с надписью: «Антон Сергеевич Кондратьев». 9. Через одиннадцать лет этот столб источили черви и он упал. А кладбищенский сторож распилил этот столб на четыре части и сжег его в своей плите. А жена кладбищенского сторожа на этом огне сварила суп из цветной капусты. 10. Но, когда суп был уже готов, со стены упали часы прямо в кастрюлю с этим супом. Часы из супа вынули, но в часах были клопы и теперь они оказались в супе. Суп отдали нищему Тимофею. 11. Нищий Тимофей поел супа с клопами и рассказал нищему Николаю про доброту кладбищенского сторожа. 12. На другой день нищий Николай пришел к кладбищенскому сторожу и стал просить милостыню. Но кладбищенский сторож ничего не дал нищему Николаю и прогнал его прочь. 13. Нищий Николай очень обозлился и поджег дом кладбищенского сторожа. 14. Огонь перекинулся с дома на церковь, и церковь сгорела. 15. Повелось длительное следствие, но установить причину пожара не удалось. 16. На том месте где была церковь, построили клуб и, в день открытия клуба, устроили концерт, на котором выступал скрипач, который четырнадцать лет назад потерял свое пальто. 17. А среди слушателей сидел сын одного из тех хулиганов, которые четырнадцать лет тому назад сбили шапку с этого скрипача. 18. После концерта они поехали домой в одном трамвае. Но в трамвае, который ехал за ними, вагоновожатым был тот самый кондуктор, который когда-то продал пальто скрипача на барахолке. 19. И вот они едут поздно вечером по городу: впереди скрипач и сын хулигана, а за ними вагоновожатый – бывший кондуктор; 20. они едут и не знают какая между ними связь и не узнают этого до самой смерти.

14 сентября 1937

«Я родился в камыше…»

Я родился в камыше. Как мышь. Моя мать меня родила и положила в воду. И я поплыл. Какая-то рыба, с четырьмя усами на носу кружилась около меня. Я заплакал. И рыба заплакала. Вдруг мы увидели, что плывет по воде каша. Мы съели эту кашу и начали смеяться. Нам было очень весело, мы поплыли по течению и встретили рака. Это был древний, великий рак; он держал в своих клешнях топор. За раком плыла голая лягушка. «Почему ты всегда голая, – спросил ее рак, – как тебе не стыдно?» «Здесь ничего нет стыдного, – ответила лягушка. – Зачем нам стыдиться своего хорошего тела, данного нам природой, когда мы не стыдимся своих мерзких поступков, созданных нами самими?» «Ты говоришь правильно, – сказал рак. – И я не знаю как тебе на это ответить. Я предлагаю спросить об этом человека, потому что человек умнее нас. Мы же умны только в баснях, которые пишет про нас человек, т. ч. и тут выходит, что опять-таки умен человек, а не мы». Но тут рак увидел меня и сказал: «Да и плыть никуда не надо, потому что вот он – человек». Рак подплыл ко мне и спросил: «Надо ли стесняться своего голого тела? Ты человек и ответь нам». «Я человек и отвечу вам: не надо стесняться своего голого тела».

<1937>

«Квартира состояла из двух комнат…»

Квартира состояла из двух комнат и кухни.

В одной комнате жил Николай Робертович Смит, а в другой Иван Игнатьевич Петров.

Обыкновенно Петров заходил к Смиту и у них начиналась беседа. Говорили о разных вещах, иногда рассказывали друг другу о прошлом, но больше говорил Петров, Смит в это время курил и что-нибудь делал, либо чистил свои ногти, либо разбирал старые письма, либо мешал кочергой в печке.

Петров ходил всегда в коричневом пиджаке, и концы галстука болтались у него во все стороны. Смит был аккуратен; ходил он в коротких клетчатых штанах и носил крахмальные воротнички.

<1937>

«Семья Апраксиных…»

1. Семья Апраксиных состояла из четырех членов: глава семейства Федор Игнатьевич Апраксин, его жена Серафима Петровна Апраксина, сестра жены Антонина Петровна Кутенина и дальний родственник Федора Игнатьевича Семен Семенович Кэкс. 2. Жили они в небольшой квартирке из двух комнат. Одна комната называлась спальней, а другая столовой. Жена, муж и Антонина Петровна жили в спальне, а в столовой жил Семен Семенович Кэкс. Главным героем нашего небольшого рассказа будет именно этот Семен Семенович, а потому разрешите описать его наружность и характер. 3. Семен Семенович был франт. Он был всегда гладко выбрит и хорошо подстрижен. Галстук был всегда выглажен и хорошо завязан. Семен Семенович не носил длинных брюк, а ходил всегда в «гольфа́х», потому что, как уверял Семен Семенович, гольфы не так мнутся и их не надо часто утюжить. Для стиля к гольфам, Семен Семенович курил трубку и потому на улицах его звали американцем.

<1937>

«Не маши колесом…»

1. Не маши колесом, не стругай колесо, не смотри в воду, не грызи камни. 2. Колесом не бей, не крути колесо, не ложись в воду, не дроби камни. 3. Не дружи с колесом, не дразни колесо, опусти его в воду, привяжи к нему камень. 4.

<1937>

«Какой туман у меня в голове!..»

Какой туман у меня в голове! Ничего не могу сообразить! Хотел сесть на диван, а сел на корзинку. Хотел свечку зажечь, а вместо этого сделал что-то совсем другое, и получился пожар. Забегали люди, застучали пожарные топоры, зашипели под водяными струями пылающие балки, и вот я очутился на улице в одном платке, накинутом на плечи, с маленькой корзиночкой в руках, в которой лежали только три мелкие тарелки, линеечка, портрет зодчего Росси и машинка для распрямления туфель. Это все, что удалось мне спасти второпях во время пожара! К тому же еще, сбегая по лестнице, я оступился и упал, ударившись при этом челюстью о чей-то керосиновый жбан, стоявший на площадке лестницы. Теперь у меня сильно болела моя челюсть.

Я прислонился к папиросной будке и смотрел, как догорает мой дом.

<1936–1938>

Проспект домашнего журнала «Тапир»

Журнал «Тапир» основан Даниилом Ивановичем Хармсом. Сотрудничать в журнале может всякий человек, достигший совершеннолетия, но право приема или отклонения материала принадлежит всецело одному Даниилу Ивановичу Хармсу. Сотрудничать в журнале могут также и покойники, из которых главными и почетными будут:

1) Козьма Петрович Прутков и

2) Густав Мейринк.

В журнале «Тапир» не допускаются вещи содержания:

1). Антирелигиозного.

2). Либерального.

3). Антиалкогольного.

4). Политического.

5). Сатирического.

6). Пародийного.

Желающим сотрудничать в «Тапире» следует запомнить, что каждая вещь должна удовлетворять шести условиям запрещения и быть такой величины, чтобы умещаться на двух столбцах одной журнальной страницы. Выбор страницы производится Д. И. Хармсом.

Оплата: I. Проза: за 1 стран. – 1 руб., за 1 колонку – 50 коп., за 1/4 кол. – 25 коп.

II. Стихи: 2 коп. за строчку.

Журнал из помещения квартиры Д. И. Хармса не выносится.

За прочтение номера «Тапира» читатель платит Д. И. Хармсу 5 копеек. Деньги поступают в кассу Д. И. Хармса. Об этих деньгах Д. И. Хармс никому отчет не дает.

За Д. И. Хармсом сохраняется право повышения и понижения гонорара за принятые в журнал вещи, а также повышение и понижение платы за прочтение номера, но с условием, что всякое такое повышение и понижение будет оговорено в номере предыдущем.

Желающие могут заказать Д. И. Хармсу копию с «Тапира». I-ая коп. с одного № стоит – 100 руб., II-ая коп. – 150, III – 175, IV – 200 и т. д.

<1936–1938>

Статья

<для журнала «Тапир»>

Прав был император Александр Вильбердат, отгораживая в городах особое место для детей и их матерей, где им пребывать только и разрешалось. Беременные бабы тоже сажались туда же, за загородку, и не оскорбляли своим гнусным видом взоров мирного населения.

Великий император Александр Вильбердат понимал сущность детей не хуже фламандского художника Тенирса, он знал, что дети – это, в лучшем случае, жестокие и капризные старички. Склонность к детям – почти то же, что склонность к зародышу, а склонность к зародышу – почти то же, что склонность к испражнениям.

Неразумно хвастаться: «Я – хороший человек, потому что люблю зародыш или потому что люблю испражняться». Точно так же неразумно хвастаться: «Я – хороший человек, потому что люблю детей».

Великого императора Александра Вильбердата при виде ребенка тут же начинало рвать, но это нисколько не мешало ему быть очень хорошим человеком.

Я знал одну даму, которая говорила, что она согласна переночевать в конюшне, в хлеву со свиньями, в лисятнике, где угодно – только не там, где пахнет детьми. Да, поистине, это самый отвратительный запах, я бы даже сказал: самый оскорбительный.

Для взрослого человека оскорбительно присутствие детей. И вот, во времена великого императора Александра Вильбердата показать взрослому человеку ребенка считалось наивысшим оскорблением. Это считалось хуже, чем плюнуть человеку в лицо, да еще попасть, скажем, в ноздрю. За «оскорбление ребенком» полагалась кровавая дуэль.

<1936–1938>