Текст книги "Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна"

Как рассказывает Григорий Распутин в своем «Дневнике», в 1902 году, находясь в Афоне во время одного из своих странствований, он привлек внимание какого-то священнослужителя, произнесшего слова, которые сыграли в дальнейшей судьбе «старца» решающую роль: «Вижу, сила большая в тебе. <…> Теперь ты мне ближе брата, точно мною рожден. Скажу тебе, что поведу тебя к архимандриту Феофану²² – святой он старец. Духовник царицын – титулярный. С тем – ты в его душу войдешь, как в мою вошел, что судьба твоя великая, дорога перед тобой – широкая. Понравишься ему – перед тобой – великий путь. А уж он об тебе – наслышан»²³.

Илиодор подтверждает: первые слухи о том, что «в Сибири, в Томской и Тобольской губернии, объявился великий пророк, прозорливый муж, чудотворец и подвижник, по имени Григорий», пошли по Петербургской духовной академии в ноябре-декабре 1902 года. «В религиозных кружках студенческой молодежи, группировавшихся вокруг истинного аскета, тогдашнего инспектора академии – архимандрита Феофана, рассуждения о новоявленном пророке велись на разные лады»²⁴.

Решающий рывок на пути в Петербург Распутину помог сделать бывший начальник Корейской духовной миссии, викарий Казанской епархии Хрисанф Щетковский, с которым Григория свела миллионерша Башмакова (из села Реполова, на реке Иртыше, Тобольского уезда), познакомившаяся со «старцем» в 1903 году на богомолье в Абалакском монастыре, где Распутин сумел успешно утешить недавно овдовевшую купчиху. В итоге она решила составить протекцию «старцу» и повезла его сперва в Казань, к Хрисанфу, затем в Киев, Москву и, наконец, в Петербург. Здесь Башмакова представила его своему знакомому – популярному и авторитетному православному деятелю Иоанну Кронштадтскому. «Этот – настоящий, не верхотурский», – отзывался Распутин об Иоанне²⁵, на которого, как говорят, сумел произвести «большое впечатление»²⁶.

Илиодор, правда, пишет о том, что прибывшего в Петербург в дни Великого поста 1903 года (Материалы Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, впрочем, датируют это событие поздней осенью 1904 года) «великого старца Григория» сопровождал лично Хрисанф Щетковский. Однако более вероятной представляется версия, согласно которой Распутин приехал в столицу Российской империи с рекомендательным письмом, составленным Хрисанфом Щетковским на имя ректора Петербургской духовной академии Сергия Страгородского.

Свой первый визит к отцу Сергию «опытный странник» Григорий вспоминает так: «Выхожу из Александро-Невской лавры, спрашиваю некоего епископа духовной академии Сергия. Полиция подошла, „какой ты есть епископу друг, ты хулиган, приятель“. По милости Божией пробежал задними воротами, разыскал швейцара с помощью привратников. Швейцар оказал мне милость, дав в шею; я стал перед ним на колени, он что-то особенное понял во мне и доложил епископу; епископ призвал меня, увидел, и вот мы стали беседовать тогда…»²⁷

Добившись расположения со стороны епископа Сергия, Распутин тогда же, вероятно, познакомился с инспектором академии и императорским духовником архимандритом Феофаном, вскоре ставшим епископом и сменившим Сергия на посту ректора академии. В. Н. Коковцов рассказывает о встрече Распутина и Феофана так: «Этот человек пришел к епископу Феофану после долгих месяцев скитания по разным отдаленным монастырям и собираясь направиться, по его словам, к святым местам. Он рассказал епископу свою прошлую жизнь, полную самых предосудительных поступков, покаялся во всем и просил наставить его на новый путь… И по мере того, что он стал открывать ему свою душу, Распутин все больше и больше заинтересовывал Преосвященного своим религиозным настроением, переходившим временами в какой-то экстаз, и в эти минуты он доходил, по словам епископа, до такого глубокого молитвенного настроения, которое епископ встречал только в редких случаях среди наиболее выдающихся представителей нашего монашества»²⁸. Как говорил позднее Феофан, «в беседах Распутин обнаруживал тогда не книжную начитанность, а добытое опытом понимание тонких духовных переживаний. И проницательность, доходившую до прозрения…»²⁹ Григорий повествует об этой исторической аудиенции так: «Повели это меня к отцу Феофану. Подошел я к нему под благословение. Впилися в глаза мы: я – в него, он – в меня… И так то у меня на душе легко стало. Будто не я к нему за ключами, а он ко мне. „Гляди, – думаю, – меня не переглядишь… Моим будешь! Будешь, будешь!“ И стал он моим»³⁰.

Феофан вскоре свел Распутина со студентом Петербургской духовной академии донским уроженцем Илиодором (Сергеем Труфановым) и саратовским епископом Гермогеном. Так возникла своего рода группа духовной поддержки «старца Григория», состоявшая из влиятельных консервативно настроенных церковников, входивших в черносотенный Союз русского народа.

О глубине впечатления, произведенного Распутиным на царского духовника, свидетельствует, в частности, то, что вскоре «старец» стал жить в квартире у Феофана. (Оттуда вскоре Григорий переселился в апартаменты инженера и действительного тайного советника В. Лохтина, жена которого, Ольга Лохтина, с ноября 1905 года стала поклонницей «старца». Затем какое-то время Распутин прожил в доме журналиста Георгия (Григория) Петровича Сазонова на Кирочной, 12, после чего переехал на Литейный пр., 37. В 1912–1913 годах Распутин проживал в доме 70 по Николаевской улице и лишь с конца 1913 года въехал в отдельную квартиру – вначале на Английском проспекте (дом 3, квартира 10), а с 1 мая 1914 года – на Гороховой (дом 64, квартира 20).)

Распутин был интересен князьям церкви по вполне объяснимым причинам. Дело в том, что именно в 1904–1905 годах, наряду с общеполитическим, имел место мощный кризис Русской православной церкви. Церковные иерархи – как сторонники, так и противники серьезных реформ – судорожно искали пути сближения с паствой. В то же время сильное давление, которое оказывала на царя оппозиционно-революционная стихия, вынуждало консервативно настроенных церковников думать о способах контрвоздействия на волю и помыслы императорской четы.

По свидетельству М. В. Родзянко, «состоялось тайное соглашение высокопоставленных церковников в том смысле, что на болезненно настроенную душу молодой императрицы должна разумно влиять Православная церковь… Богобоязненный старец, каким он (Феофан. – А. К., Д. К.) представлял себе Распутина, именно этой ясной простотой вернее ответит на запросы государыни»³¹, а тем самым будет проложен надежный путь и к сердцу государя. Матрена Распутина также пишет, что Феофан, Гермоген и Илиодор хотели использовать Распутина при дворе в интересах Союза русского народа.

Духовных покровителей Григория, судя по всему, не особо смутило то обстоятельство, что еще в начале 1904 года приехавший в Петербург волынский епископ Антоний, находясь в Александро-Невской лавре, высказался по поводу Григория Распутина вполне определенно: «Не верьте ему, он – обманщик; он в Казани на бабе ездил; такой человек не может быть праведником»³².

Черносотенные церковники во главе с Феофаном ввели Распутина в аристократические салоны Петербурга как раз в тот момент, когда там резко усилился интерес к религиозной мистике.

Эпоха безвременья, в которую появился «старец», исключительно ему благоприятствовала. Неудачная Русско-японская война (1904–1905), затем революция (1905–1907), полная кровавых эксцессов и повсеместного произвола, – все это породило глобальное разочарование значительной части общества в рациональных (либеральных и социополитических) проектах и усилило тягу к постижению религиозно-чувственной стороны бытия.

Это было как раз время так называемого «неохристианства», «стремившегося соединить „дух и плоть“, „Бога и Диониса“. Распутин пришел на готовую почву»³³. В то время многие аристократические дома имели своего божьего человека или старца. Мистицизм всецело захватил высшее русское общество. «Юродивые, монахини, гипнотизеры, предсказатели, кликуши, оккультисты, спириты, странники»³⁴ пользовались в те годы поистине ажиотажным спросом.

А. Н. Боханов подчеркивает «одну существенную сторону столичного высшего общества – удивительную эротическую истерию, царившую в нем в начале ХХ века, надрывный культ плотской чувственности, вакханальный экстаз, охвативший в первую очередь дам столичного света. Разнузданную похоть прикрывали разговорами о поисках простоты, искренности и истинности. Эта атмосфера сексуального надлома очень способствовала росту известности, а затем и ажиотажу вокруг личности Григория Распутина»³⁵.

В начале 1905 года по инициативе Феофана Распутин знакомится с сестрами Милицей (старшей) и Анастасией (Станой), дочерьми черногорского князя Николая Негоша. Старшая была женой дяди Николая II, великого князя Петра Николаевича, младшая – невестой Николая Николаевича (старшего брата Петра Николаевича). На обеих сестер, прозванных при дворе «галками», Распутин произвел неотразимое впечатление. По другой версии, великая княгиня Анастасия Николаевна (Стана) узнала о Распутине от графини С. С. Игнатьевой, хозяйки известного религиозно-консервативного салона, которая, в свою очередь, прослышала о том, что некий сибирский странник Григорий был особо отмечен Иоанном Кронштадтским во время литургии и первым допущен к причастию. «Это событие, – пишет Фюлёп-Миллер, – вызвало в салоне графини Игнатьевой переполох»³⁶.

Секрет молниеносного успеха Григория заключался, разумеется, не только в заранее готовом спросе духовно томящихся аристократов на «христианско-дионисийское» лакомство, но и в умении малограмотного сибирского крестьянина сразу же безошибочно уловить суть ожиданий, адресованных ему столичным бомондом: «… возил он (Феофан. – А. К., Д. К.) меня и показывал, как райскую птицу, и восчувствовал я, что хотя и позолотилась моя судьба, но что-то подломилась. И так мне было и сладостно и грустно… Понял я, что моей мужицкой свободе – конец пришел. Что будут они все со мной в мужичка играть, а что мне их, господ, их хитрости постигнуть надо, а не то мне скоро – крышка, капут»³⁷.

Собственно, лишь с момента прибытия Распутина на берега Невы начинается настоящая история «святого черта», ставшего феноменальным симбиозом человека по имени Григорий Ефимович Распутин и города по имени Санкт-Петербург.

На первый взгляд между кряжистым выходцем из резко континентальных «кондовых» сибирских глубин и влажным, исполненным чахоточной рефлексии столичным мегаполисом нет и не могло быть ничего общего. А между тем Григорий Распутин – по крайней мере, тот Распутин, которого знает история, – истинно петербургский феномен. Нет никакого сомнения в том, что, не будь Санкт-Петербурга – города, в котором рационализм и мистика сплелись в причудливый модернистский узел, не будь этой огромной европейской декорации на краю бесконечной евразийской пустыни, – косноязыкий и егозливый пилигрим с вечно всклокоченной бородой и глазами, «зацепляющими» всё и всех вокруг, затерялся бы где-нибудь на дальних перегонах между монастырскими подворьями, постоялыми дворами и придорожными кабаками.

Только Петербург мог дать Распутину по-настоящему великий шанс, и только Распутин мог этим шансом по-настоящему масштабно воспользоваться…

Первое знакомство Григория с царской четой состоялось вскоре после двух роковых событий в истории последнего царствования: всероссийской октябрьской стачки 1905 года и опубликования в пожарном порядке «конституционного» Манифеста 17 октября. Первое из них стало для императора и его близких настоящим кошмаром, второе было пережито Николаем II как личная трагедия.

В ситуации сильнейшего психологического стресса, в которой очутились Николай и Александра, сестры-черногорки стали активно убеждать их познакомиться с «Божиим человеком Григорием». Пополнив этим «алмазом» богатую коллекцию придворных юродивых, они надеялись в дальнейшем сделать Распутина удобным орудием для достижения своих целей.

Какое-то время Николай и Александра колебались. Как уже отмечалось выше, их сомнения развеял епископ Феофан. 1 ноября 1905 года в царском дневнике появляется роковая запись: «Пили чай с Милицей и Станой. Познакомились с человеком Божиим – Григорием из Тобольской губернии»³⁸.

Епископ Феофан в 1917 году показал: «Мне лично пришлось слышать от Распутина, что он на бывшую государыню произвел впечатление при первом свидании с нею. <…> Этому знатоку человеческих душ вряд ли трудно было понять, как нуждается в нем царица, как измучена она обрушившимися на них бедствиями и как действуют на нее его речи о простом народе, который не даст в обиду своего царя»³⁹.

Захватить психологическую власть над царями Распутину вряд ли удалось бы, если бы он ограничивался, как полагает Э. C. Радзинский, лишь исполнением роли «чтеца» «тайных желаний царицы»

В действительности Григорий относился к Николаю и Александре не как «духовный порученец», но как полноценный наставник, или, говоря современным языком, как психотерапевт, верно понимающий сильные и слабые стороны души своих клиентов и направляющий, а до известной степени и формирующий их настроения и помыслы.

Вот как описывал свои отношения с царицей сам Распутин: «Мама – это ярый воск. Свеча перед лицом всего мира. Она – святая. Ибо только святые могут вынести такую муку, как она несет. Несет она муку великую потому, что глаз ее видит дале, чем разумеет. Никакой в ней фальши, никакой лжи, никакого обману. <…> …она особенная. Одну только такую и видел в своей жизни. И много людей видал, а понятия об ей не имеют. Думают, либо сумасшедшая, либо же двусмыслие в ней какое. А в ней особенная душа. И ей, в ее святой гордости, никуда, окромя мученичества, пути нет… О чем бы ни писал, все к одному вернуться надо. Как удержать власть над Мамой? <…> [Она] как детя малое меня слушает и почитает, только это ежели я ей часто наведываюсь. А ежели надолго отлучиться, так оно и тово… страшновато. <…> А как я ей сказал, што повязываясь (данными Григорием особыми платочками. – А. К., Д. К.), то так мое имя поминать должна и обо мне думать, то уже, конешно, она верила, што сия сила от меня, Григория, исходит… Вот. Боле 5 лет сими платками я Ее и Ево (Александру Федоровну и Николая II. – А. К., Д. К.) тешил»⁴⁰.

В этих же воспоминаниях Распутин повествует, как, напуганная трактовкой Феофаном ее сна, Александра Федоровна в истерике «билась, как подстреленная чайка… <…> …Аннушка чуть шепчет: „Иди, иди скорее. Доктора в тревоге. Папа в ужасе…“ Вошли. Всех выслал. Положил руку на голову. Уснула и, засыпая, чтой-то шептала, да мне не понять. Стал гладить ее и говорить ей такое веселое, такое хорошее, что у нее лицо, как у младенца, заулыбалось. Заснула. Проспала часа два. <…> Рассказала мне (про свой сон. – А. К., Д. К.) и про орла, и про то, как святой дурак (то есть царский духовник Феофан. – А. К., Д. К.) разъяснил. Рассердился я и прикрикнул на нее (уж я в то время стал яво отваживать от Папы и от Мамы): „Он не духовник, а злой каркун, завидные глаза яво! Черный орел – это не вестник смерти, а вестник великой Царской радости! Случится чудесное твое избавление от тех, кто от тебя и от Солнышка (царевича Алексея. – А. К., Д. К.) заграждает милость Божию. Ен есть знак хороший!“ Опосля еще, как Мама совсем успокоилась, то сказал ей: „Помни таку мудрость: «Дураку и ворогу николи сна не рассказывай!..“»⁴¹

Разговоры такого рода подкреплялись патетически-театрализованными мизансценами. Вот лишь один характерный эпизод, касающийся, правда, более позднего периода знакомства Григория с Александрой Федоровной. Как-то вечером царица с А. А. Вырубовой сели поиграть в четыре руки «Лунную сонату». Время к полуночи. Рядом в полуосвещенную комнату по уговору с Вырубовой входит Распутин и встает в дверях неподвижно, вперив взор императрице в затылок. Часы бьют полночь. Александра Федоровна оборачивается и, увидев Григория, вскрикивает и начинает биться в истерике. Распутин подходит ласково и принимается гладить голову, щеки и плечи императрицы, приговаривая: «Не бойся, милая, Христос с тобою». Царица тут же успокаивается и вся в слезах припадает к груди столь удачно напугавшего ее «старца», бывшего в действительности ровесником ее мужа.

Отношение Распутина к царю существенно отличалось от отношения к императрице: «Папа… что ж, в нем ни страшного, ни злобного, ни доброты, ни ума… всего понемногу. Сними с него корону, пусти в кучу – в десятке не отличишь. Ни худости, ни добротности – всего в меру. А мера куцая – для царя маловата. Он от нее царскую гордость набирает, а толку мало. Петухом кружится. И тот мучается. Только у него все иное… Все полегче… одначе чувствует: не по Сеньке шапка»⁴². Поставить такого человека в психологическую зависимость от себя для Распутина особого труда не составляло.

С точки зрения епископа Феофана, государь подпал под влияние Распутина после того, как тот его «чем-то озадачил»⁴³. Феофан рассказывал Илиодору, как на одном из царских чаепитий зашел разговор о политическом положении в России. «Старец Григорий вдруг как выскочит из-за стола, как стукнет кулаком по столу. И смотрит прямо на царя. Государь вздрогнул, я испугался, государыня встала, наследник заплакал, а старец и спрашивает государя: „Ну, что? Где ёкнуло? Здеся али туто?“ – при этом он сначала указал пальцем себе на лоб, а потом на сердце. <…> „Здесь; сердце забилось!“ – „То-то же, – продолжал старец, – коли что будешь делать для России, спрашивайся не ума, а сердца. Сердце-то вернее ума…“ Государь сказал: „хорошо“, а государыня, поцеловав его руку, произнесла: „спасибо, спасибо, учитель…“»⁴⁴

Илиодор датирует рассказ Феофана Пасхой 1905 года. Это – очевидная ошибка, учитывая, что, как отмечалось выше, знакомство Распутина с царями состоялось лишь в ноябре 1905 года. Судя по всему, речь идет о Пасхе следующего, 1906 года, которая приходилась на 2 апреля.

Наиболее трудным и значимым для Николая вопросом, стоявшим перед ним в начале апреля 1906 года, был вопрос о новой редакции Основных государственных законов, которые должны были определить разделение полномочий между императором и Государственной думой. В Царском Селе происходили совещания высших сановников, где, в частности, обсуждалась возможность удаления из текста Основных государственных законов определения царской власти как «самодержавной и неограниченной». Несмотря на то что все без исключения участники совещания, включая ультраконсерваторов, полагали, что с эпитетом «неограниченный» после издания Манифеста 17 октября Николаю придется все же расстаться, в заседании 9 апреля царь неожиданно заявил: «Вот – главнейший вопрос… Целый месяц я держал этот проект у себя. Меня все время мучает чувство, имею ли я перед моими предками право изменить пределы власти, которую я от них получил… Акт 17 октября дан мною вполне сознательно, и я твердо решил довести его до конца. Но я не убежден в необходимости при этом отречься от прав и изменить определение верховной власти, существующее в статье I Основных Законов уже 109 лет… Принимаю на себя укоры, – но с чьей они стороны? Уверен, что 80 проц. народа будут со мною. Это дело моей совести, и я решу его сам»⁴⁵.

Как можно предположить, внезапная уверенность вечно колеблющегося Николая в том, что его поддержат «80 проц. народа», объяснялась фактором мощного психологического воздействия со стороны какой-то влиятельной персоны, репрезентирующей в глазах императора «народ». Кто мог ею быть? Кто-то из придворных или членов семьи? Вряд ли. Это должен был быть кто-то, кто вполне жизненно, а не только на словах связан с русской народной массой. Учитывая косвенные факторы, о которых шла речь чуть выше (запись в царском Дневнике и свидетельство Илиодора), есть основания полагать, что такой персоной оказался в тот момент именно Григорий Распутин.

И хотя в конце концов взволнованным сановникам все же удалось убедить Николая исключить из текста Основных государственных законов упоминание о неограниченном характере царской власти, моральная поддержка, которую, как можно предположить, Григорий оказал самодержцу в период принятия им наиболее драматичных для него политических решений, без сомнения, оставила в его душе глубочайший след.

Таким образом, если история, рассказанная Феофаном и переданная Илиодором, имеет под собой историческое основание, то вряд ли стоит удивляться тому, что к лету 1906 года Распутин – уже, вероятно, самый влиятельный среди бывавших при дворе божьих людей. Он пользуется явным доверием и симпатией со стороны императорской четы. «Вечером были на Сергиевке и видели Григория!» – упоминает царь 18 июля 1906 года в Дневнике о своей встрече со «старцем» как о событии бесспорно радостном и значимом (об этом свидетельствует восклицательный знак) для себя и своей семьи и не требующим специальных пояснений и напоминаний. Как можно предположить, общение царской четы с Григорием в это время было если и не регулярным, то многократным. Вероятно, встреча с Григорием после многодневного (но никак не многомесячного – иначе эмоциональность восприятия встречи была бы, напротив, приглушена) периода разлуки и вызвала у Николая столь радостный возглас. Менее правдоподобно предположение, что 1 ноября 1905 года Распутин произвел на царя столь глубокое впечатление, что тот хранил его вплоть до середины следующего года, при этом никак не попытавшись снова увидеть так поразившего его божьего человека. По этой же причине вряд ли верно предположение о том, что в период с ноября 1905 по июль 1906 года Николай и Александра довольствовались лишь «распутинианой» из уст Милицы и Станы. Куда надежней допустить, что если интерес с Григорию возник сразу же, то есть еще в ноябре 1905 года, то вскоре неизбежно должно было начаться и его общение с царской семьей.

Таким образом, октябрьское свидание 1906 года, состоявшееся после того, как Распутин телеграфировал на высочайшее имя о своем желании преподнести царям икону Святого Праведника Симеона Верхотурского, не явилось, вопреки мнению А. Н. Боханова и Э. С. Радзинского, ключевым моментом в истории восхождения «старца» к вершинам самодержавной пирамиды.

Вот как выглядит эта встреча в описании самого царя: «13-го октября. Пятница. <…> В 6¼ часа к нам приехал Григорий, он привез икону Св. Симеона Верхотурского, видел детей и поговорил с ними до 7½»⁴⁶. Итак, царь вновь пишет о Григории как об очень хорошо знакомом всем членам семьи человеке. Кроме того, если внимательно вглядеться в эту запись, становится ясно, что занесения в Дневник встреча с Григорием удостоилась не в связи с самим фактом того, что она произошла, а в связи с особо торжественным и утверждающим духовный авторитет божия человека Григория контекстом – поднесением им иконы Св. Симеона Верхотурского.

При этом о встрече Григория с детьми Николай пишет как о вполне рутинном событии. Ясно, что если бы эта беседа случилась впервые, царь должен был бы дать хоть какую-то оценку ее итогам. Однако он просто пишет о ней как о чем-то вполне обычном и не требующем комментариев. А ведь до этого в царском Дневнике о встречах «старца» с детьми не упоминалось ни разу. Данное обстоятельство, как представляется, также свидетельствует о том, что далеко не все встречи царской семьи с Распутиным находили свое отражение в Дневнике Николая.

Этот же вывод напрашивается и в связи с третьим за 1906 год упоминанием царского Дневника о Распутине, от 9 декабря: «Обедали Милица и Стана. Весь вечер они рассказывали нам о Григории»⁴⁷. Данная запись, как нетрудно понять, также сделана именно потому, что произошло нечто важное, подтверждающее духовные добродетели хорошо знакомого Николаю человека по имени Григорий.

Логично допустить, что в данный отрезок времени царь «невольно» отмечал в своем Дневнике не встречи с Распутиным как таковые, но лишь те моменты, в которые он получал различные подтверждения (включая чисто эмоциональные) того, что Григорий и вправду божий человек.

Таким образом, следует предположить, что Распутин сумел получить эксклюзивный доступ к сердцам их величеств вовсе не потому, что догадался вовремя презентовать им изображение малоизвестного провинциального угодника. Григорий смог достичь этого потому, что, как верно отметил С. П. Мельгунов, явился «в первый революционный кризис как бы спасителем династии»⁴⁸. На протяжении труднейшего в жизни императорской России отрезка времени Распутин был рядом с царями и оказывал им незаменимую психологическую помощь. М. В. Родзянко (хотя и явно по позднейшим слухам) воспроизводит картину того, как чисто технически мог выглядеть перманентный контакт «старца» и членов царской семьи в эти годы. В период революционного лихолетья 1905–1907 годов, пишет Родзянко, Распутин «всячески утешал царскую семью, усердно при ней молился, заверял, что-де при его усердной молитве с царской семьей и наследником-цесаревичем не сможет случиться никакой беды, незаметно приобретал все большее и большее влияние и наконец получил звание „царского лампадника“, то есть заведывающего горевшими перед святыми иконами неугасимыми лампадами. Таким образом, он получил беспрепятственный вход во дворец государя и сделался его ежедневным посетителем по должности своей, вместо спорадических его там появлений по приглашению. Надобно при этом отметить, что император Николай II был большой любитель, знаток и ценитель св. икон древнего письма… <…> Надо полагать, что, вверяя попечению Распутина столь чтимое им собрание икон, государь, несомненно, проявлял к новопожалованному царскому лампаднику известное доверие…»⁴⁹.

По всей видимости, описанный выше прием психологического воздействия на императора Распутин использовал и в дальнейшем. Так, если верить рассказам «Дневника», обеспокоенный зверством князя Татищева, спустившего на просителей собак, которые в итоге загрызли одного из них, Распутин, по собственным словам, «порешил с Царем разговор разговаривать. Взял и Илиодорушку с собой. Говорю я это, а при этом и Царица-Матушка сидит. „Вот, – говорю, – до чего люты начальники, живьем человека загрызть. Ходока за мирское дело“. Царь молчит. А как дошло слово до того, что урядника живьем сожгли, Царь и воскликнул: „Все деревни под суд. Всем розги, всем розги“. А Илиодорушка побледнел и тоже шепчет: „Под суд, под суд“. Я как стукну по столу. Царица-Матушка вскочила, а Царь затрясся. „Молчи, – говорю, – молчи, подтыкало, – это я Илиодорушке, – я не тебе, а Царю говорю: Ты мужика как учить собираешься? – Через жопу. Жопу драть хочешь – дери, а разум через голову вести надо. Жопу выдрал, а в голове у него такая злоба вырастет…“ Царь побледнел. „А что же, говорит, делать надо?“ – „А то, что науку не розгой, а умным словом вводить надо“. Как ушли мы, Илиодорушка и говорит: „Как ты смеешь так с Государем разговаривать?“ – „А то как же? С Царями говорить не разумом надо, а духом. Он разума не понимает, а духа боится“. Вот»⁵⁰.

При этом Распутин довольно тонко чувствовал конъюнктуру и, как можно понять, давал Николаю II рекомендации в строгом соответствии с «критерием целесообразности». Так, Григорий не стал, несмотря на отчаянные просьбы епископа Гермогена, выступать против Указа 9 ноября 1906 года (Столыпинской земельной реформы): «Миленький владыка! – ответно телеграфировал Григорий в характерном для него ключе „концептуального эгоцентризма“. – Не беспокойся, закон я провожу. Он – хорош. Все будет хорошо. Сам после увидишь и узнаешь. Григорий»⁵¹.

Несмотря на психологическую слабость Николая II, в отношениях с ним, так же как и с Александрой Федоровной, Распутину приходилось держать ухо востро – прежде всего потому, что император был подвержен постоянному влиянию со стороны сил, враждебных «старцу». В «Дневнике» описывается весьма характерный в этой связи эпизод.

Вдовствующей императрице якобы приснился сон, который был трактован как намек на падение династии «от мужика». Николай тут же впал в отчаяние. Александра Федоровна по секрету рассказала обо всем Распутину. «Ну вот, назавтра сижу это я у Аннушки. Ен приезжает. С виду веселый, а Сам как заяц загнанный: все с перепугу оглядывается, дрожит, будто отдышаться не может. Подошел я это к яму и говорю: „Очень мне даже тяжело глядеть, как ты мучаешься… и хотелось об тебе помолиться“. А Ен молчит, да все так с боязней на меня глядит. „Ну вот, – говорю я, – не знаю кто и не знаю чем тебя напужал, только сдается мне, что тебя обоврали. Заместь великой радости про печаль сказали“. Вот. А Ен даже подскочил: „Откуль знаешь? Кто сказал?“ А я так смеюсь: „Ничего не знаю, нихто ничего не сказывал. Только Твои глаза испуг и печаль показуют“. Вот. А Ен в растерянности и грит: „Григорий, мне сказывали, будто… ты… меня… убьешь!“ А Сам глазами так и колет. От Яго таких слов и я задрожал… И говорю: „Папа мой! Я раб Твой… против тебя што пушинка легкая: подул и нет ее, унесет ветром и затеряется… и больно мне и обидно такие слова слышать. И язык мой того не скажет, об чем ты подумал. Ну а теперь вот слушай: Твоя судьба с моей перепуталась. Еще до рождения, понимаешь, до рождения тоненьким росточком твой царский корень об мой мужицкий обвился, а для сие нужно было, штобы помочь тебе до солнышка дотянуться, а Твое солнце – Твоя царская мощь и слава! Вот. Я тебе в помощь. Вот послушай, завертять тебя твои враги, скрутят, а я топориком, топориком все сучья обрублю. Может, сам упаду, а Твою царскую голову из прутьев освобожу“. Вот. Говорю это я, а сам дрожу… И Господи-ли Боже мой! Лбом… царским лбом Земли коснулся и сквозь слезы сказал: „Отец Григорий! Ты мой спаситель. Ты святой, ибо тебе открыты пути Господни…“ А сам весь дрожит. Запинаясь, рассказал про сон своей матери. И я Яму сказал: „Об чем буду говорить, ежели я сон разгадал, не зная яго. Я защита твоя – твоим врагам на страх и на унижение“»⁵².

Эффективной обороне Распутина от наседавших на него со всех сторон врагов явно мешала «говорящая» фамилия «старца». Уже 15 декабря 1906 года Григорий обратился к Николаю с просьбой: «Ваше Императорское Величество. Проживая в селе Покровском, я ношу фамилию Распутина, в то время как многие односельчане носят ту же фамилию, отчего могут возникнуть всевозможные недоразумения. Припадаю к стопам Вашего Императорского Величества и прошу, дабы повелено было мне и моему потомству именоваться по фамилии „Распутин-Новый“. Вашего Императорского Величества верноподданный Григорий»⁵³. Царское соизволение поступило в рекордно сжатые сроки: 23 декабря 1906 года.