Текст книги "Царь и гетман"

XII

Квартируя с своим войском в Малороссии всю зиму 1708–1709 года, Карл постоянно порывался то пробраться на юг, в Запорожье, в союзе с запорожцами и крымцами пройти потом с огнем и мечом вдоль и поперек Московии, столкнув Петра, как лишнюю фигуру с шахматной доски; то, загнув в самую Азию, оттуда прошибить железным клином владения Петра и прищемить его опять к стенам Нарвы, как черного таракана; то, наконец, волком забраться в его овчарню, в корабельное гнездо в Воронеж, и там придавить его вместе с его игрушечными кораблями. И в этих-то мечтаньях беспокойный варяг и теперь, в тот день, как увидели мы его с Мазепой, Орликом и другими, далеко отбился от своего войска с небольшим отрядом, для того чтобы облегчить свою беспокойную душу и охолодить немного свою горячую «железную башку» хотя тем, что вот-де понюхал-таки он, чем это там поближе к корабельному гнезду пахнет и какая это там Сарматия. В эту-то безумную, бесполезную экскурсию свита его и натолкнулась на Палия, который, будучи возвращен Петром из ссылки с Енисея и обласканный им в Воронеже, возвращался теперь на свою дорогую Украину, которой он уже не чаял видеть у преддверия своей могилы.

Нечаянная встреча с Палием заставила задуматься и Карла, и Мазепу. Если Палий возвращен царем из ссылки, то как он очутился в этой половине Малороссии, в самой восточной? Почему он не следовал из Сибири на Москву, а оттуда на Глухов или прямо в Киев? Что заставило его проехать гораздо ниже и перерезать Муравский шлях? Одно, что оставалось для решения этих вопросов, это то, что сам царь теперь где-нибудь тут, в этой стороне, и скорее всего, что он в Воронеже. Очень может быть, что он с этой стороны намерен с весны начать наступление, и тогда надо во что бы то ни стало занять крепкую позицию на Днепре, упереться в него и сделать его базисом операционных действий. Мазепа так и действовал: он говорил, что надо укрепиться в Запорожье. «Это гнездо, из которого всегда вылетали на Московскую землю черные круки, а теперь из этого гнезда вылетит сам орел», – пояснил Мазепа, называя орлом Карла. Карлу и самому нравилась эта мысль; но какая-то варяжская непоседность, жажда славы и грому подмывала его побывать и нагреметь разом везде: и в Европе, и в Азии, и, пожалуй, за пределами вселенной.

«Вот чадушко! – думал иногда Мазепа, глядя на беспокойное, дерзкое лицо Карла с огромным, далеко оголенным лбом и с высоко вздернутыми бровями, какие рисуются только у черта. – Вот чадо невиданное! И лоб-то у него точно у моего цапа, что проклятые москали съели в Батурине, этим лбом он и барася моего сшиб с ног… Вот уж истинно медный лоб!»

Далеко за полдень воротился Карл с своею свитою из описанной выше сумасбродной экскурсии. Подъезжая к своему лагерю, он заметил в нем необыкновенное движение, особенно же в лагере Мазепы, расположенном бок о бок с палатками шведских войск. Видно было, что казаки и шведские солдаты бросали в воздух шапки и шляпы, что-то громко кричали, смеялись, обнимались с какими-то всадниками, спешившимися с коней. Гул над лагерем стоял невообразимый. Лошади ржали как бешеные, точно сговорились устроить жеребячий концерт.

– Что это такое? – с удивлением спросил Карл, осаживая коня.

– Я и сам не знаю, ваше величество, что оно означает, – с не меньшим недоумением отвечал старый гетман. – Разве пришло из Польши ваше войско, так нет: это, кажется, не шведы. Не пришло ли подкрепление от турок?

– Нет, султан что-то ломается, должно быть, Петра боится.

– Так крымцы…

– Не гоги ли и магоги пришли мне на помощь против Александра Македонского? – шутил Карл, который вечно шутил, даже тогда, когда вел тысячи своих солдат на верную смерть.

– О, нам бы и гоги и магоги пригодились, – пасмурно отшатнулся Мазепа.

Орлик, не дожидаясь разъяснения загадки, пришпорил коня, понесся было вперед, светя красным верхом своей шапки, но, проскакав несколько и приблизясь к группе всадников, ехавших к нему навстречу, он всплеснул руками и остановился как вкопанный: прямо на него скакал какой-то рыжеусый дьявол и широко раскрыл руки, словно птица на полете.

– Пилипе! Друже! – кричал рыжеусый дьявол.

– Костя! Се ты!

– Та я колись був, голубе.

– Братику! Голубе!

И, не слезая с коней, приятели перегнулись на седлах, обнялись и горячо поцеловались. Только кони под ними, как оказалось, не были приятелями: они заржали, одыбились и, как черти, грызли друг дружку.

Подскакал и Мазепа, которого подмывало нетерпение…

– Гордиенко! Батьку отамане кошовый! – закричал он радостно

– Пане гетьмане! Батьку ясновельможный! – отвечали ему.

– Почоломкаемось, братику!

– Почоломкаемось…

И они начали целоваться, несмотря на грызню бешеных коней.

– Як! До нас с Запорогив!

– До вас, пане гетьмане, до вашои коши…

Подъехал и Карл со свитой. Мазепа тотчас же представил ему усатого дьявола, по-видимому, большого охотника целоваться хоть с казаками. Да и неудивительно: усатый дьявол был запорожец, а у них насчет бабьего тела строго… Поцеловал только бабу, либо ущипнул, либо за пазуху ненароком забрался – зараз «товариство» киями накормит: потому закон такой на Запорожье, этакого скоромного, бабьятины, чтобы ни-ни! Ни боже мой!

– Имею счастье представить высочайшей потенции вашего королевского величества кошевого атамана славного войска Запорожского низового, Константина Гордиенко, – сказал Мазепа церемонно, официальным тоном.

Гордиенко, осадив коня, сидел в седле, словно прикованный к нему, жадно вглядываясь своими маленькими, узко разрезанными, как у калмыка, глазками в того, кому его представляли. Лицо Гордиенки смотрело так добродушно, и не шло к нему другое имя, как Костя: немножко вздернутый кирпатый нос изобличал какую-то детскость и веселость; загорелые круглые щеки скорее, кажется, способны были покрываться у него краской стыдливости, чем гнева; только рыжие усищи, спадавшие на широкую грудь длинными жгутами, как-то мало гармонировали с этим добродушным лицом и точно говорили: по носу – добрый человек, а по усищам – у! – бедовый козарлюга! Самому чертяке хвост узлом завяжет…

Сказав первую фразу к лицу короля, Мазепа повернулся к кошевому и спросил по-украински:

– Кланяешься, батьку отамане, его величеству королю славным войском Запорожским?

– Кланяюсь, – был ответ. И кошевой низко склонил голову перед Карлом.

– Dux Zaporogiae[85]85
  Запорожский князь (лат.).


[Закрыть] Константин Гордиенко кланяется вашему величеству славным войском Запорожским! – торжественно перевел Мазепа королю поклон кошевого.

– Душевно рад! Душевно рад! – весело, с необычайным блеском в сухом взоре отвечал Карл. – А сколько у вас налицо славных рыцарей? – спросил он, обращаясь к кошевому.

Тот молчал, наивно поглядывая то на короля, то на Мазепу, то на Орлика, как бы говоря: «Вот загнул загадку, собачий сын!

– Он, ваше величество, понимает только свою родную речь, – поспешил на выручку Мазепа.

Шум усиливался. Запорожцы, целовавшиеся с своими приятелями казаками-мазепинцами, заметив или, скорее, догадавшись, что это король приехал, и увидав знакомые лица Мазепы и Орлика, шумно закричали: «Бувай здоров, королю! Бувай здоров на многие лита!»

– Это они приветствуют ваше величество, – пояснил Мазепа.

Карл, у которого лицо дергалось от волнения и брови становились совсем торчмя, двинулся к запорожцам в сопровождении графа Пипера, старшего Реншильда, белоглазого Гилленкрука, медведковатого Гинтерсфельта и розового Максимилиана, обводя глазами нестройные толпы храбрых дикарей и приветствуя их движением руки.

Пришельцы действительно смотрели не то дикарями, не то чертями: все, по-видимому, на один лад, но какое разнообразие в частностях! Шапки – невообразимые, невообразимых размеров, высот, объемов и цветов, и между тем это нечто вроде цветущего маком поля, что-то живое, красивое. А кунтуши каких цветов, а штанищи каких цветов, широт и долгот! Это что-то пестрое, болтающееся, мотающееся, развевающееся по ветру, бьющее эффектом… А шаблюки, а ратища, а самопалы, а чеботы всех цветов юхты и сафьяну!.. Только настоящая воля и полная свобода личности могли выработать такое поражающее разнообразие при кажущейся стройности и гармоничности в целом… Тут есть и оборванцы; но и оборванец чем-нибудь бросается в глаза, поражает: или усищами необыкновенными, или невиданными чеботищами, или ратищем в оглоблю, или чубом в лошадиную гриву…

Карл радовался, как ребенок. Ему казалось, что он видит настоящих Геродотовых сарматов, рожденных львицами пустыни, вскормленных львиным молоком. Что бы было, если б таких чертей увидала Швеция, Европа; и эти черти сами пришли к нему…

– Что, старый Пипер? Что, Гинтерсфельт? Вот с кем потягаться! – обращался он то к Пиперу, то к своему «белому медведю» Гинтерсфельту, то к сухоносому Реншильду.

А что касается до юного Максимилиана, так он глаз не сводил с невиданных усищ Кости Гордиенки да с одного страшенного чуба, который казался чем-то вроде лошадиного хвоста, торчавшего из-под смушковой конусообразной шапки запорожца в желтой юбке… Но это была не юбка, а штаны, на которые пошло по двенадцать аршин китайки на каждую штанину.

На радостях Карл приказал задать пир запорожцам на славу. Тут же среди лагеря поставили нечто вроде столов – доски на бревнах, изжарили на вертелах почти целое стадо баранов, недавно отбитое у москалей, выкатили несколько бочек вина, нанесли всевозможных ковшей, мис и чар для питья, и началось пированье тут же, на воздухе, тем более что солнце стало порядочно греть и весна брала свое.

Тут же поместился и Карл с своим штабом и со всею казацкою и запорожскою старшиною.

Обед вышел необыкновенно оживленный. Карл был весел, шутил, перекидывался остротами с графом Пипером, трунил над старым Реншильдом, заигрывал посредством латинских каламбуров с Мазепой и Орликом, которые очень удачно отвечали то стихом из Горация, то фразой из Цицерона; шпиговал своего «белого медведя», который, не обращая внимания на шпильки короля, усердно налегал на вино. Даже Мазепа повеселел, и, когда увидел, что около одного из отдаленных столов какой-то ранний запорожец уже выплясывает, взявшись в боки, и приговаривает:

 
Ходе пан, ходе
И задком и передком,
Ходе пан, ходе,
Паню за хвист воде,—
 

развеселившийся гетман, указывая на пляшущего казака, сказал Карлу:

– Да, ваше величество,

 
Nunc est bibendum
Nunc pede libera
Pulsanda tellus…[86]86
  Нам бы только выпить
  Да потопотать,
  Вольной пехоте (лат.).


[Закрыть]
 

Пляшущий за королевским столом запорожец особенно понравился Карлу. Желая выразить в лице плясуна свое монаршее благоволение всему свободному запорожскому рыцарству, король сам наполнил венгерским огромную серебряную стопу работы Бенвенуто Челлини и приказал Гинтерсфельту поднести ее импровизированному свободному художнику в широчайших штанах на «очкуре» из конского аркана. Когда Гинтерсфельт, переваливаясь как медведь, приблизился к плясуну, выделывавшему ногами удивительные штуки, и протянул к нему руку со стопою, запорожец остановился фертом и ждал.

– Чого тоби? – спросил он вдруг, видя, что швед молчит.

– Та пий же, сучий сын! – закричали товарищи.

Запорожец взял стопу, взглянул на Гинтерсфельта веселыми, как у ребенка, глазами и, сказав: «На здоровьечко, пане», опрокинул стопу в рот, словно в пропасть. Потом, полюбовавшись на стопу и лукаво пояснив: «У шинок однесу», опустил ее в широчайший карман широчайших штанов, откуда у него торчала люлька и болталась «китиця» от кисета с тютюном, тщательно обтер рот и усы рукавом и полез целоваться со шведом…

– Почоломкаемось, братику!

– Добре! Добре, Голото! – кричали пирующие. – Ще вдарь, ще загни, нехай вин подивиться!

И Голота, это был он, «вдарил» и «загнул», снова «вдарил» и ну «загинать», спиной, ногами, каблуками, всем казаком «загинал»!.. А Гинтерсфельт, неожиданно поцелованный запорожцем, стоял с разинутым ртом и только хлопал глазами, поглядывая на казацкие штаны, в которых громыхала королевская стопа… «Вот тебе и стопа, вот тебе и тост!» – выражало смущенное лицо шведа.

А Голота, увлекаясь собственным талантом, вошел в такой азарт, что вместо ног пустил в ход руки и, опрокинувшись торчмя вниз головой, так что чуб его стлался по земле, стал ходить и плясать на руках, выкидывая в воздухе ногами невообразимые выкрутасы и хлопая красными, донельзя загрязненными чоботами друг о дружку.

Во время этих операций из кармана штанов его посыпались наземь кремень и «кресало», люлька и кисет, моченый горох, которым он раньше лакомился, и сушеные груши. Вывалилась из кармана и королевская стопа. Гинтерсфельт, увидав ее, нагнулся было, чтобы поднять драгоценный сосуд, но Голота остановил его словами: «Не рушь, братику» – и, собрав с земли свои сокровища, снова пустился в пляс, но только уже не на руках, а на ногах.

Не утерпели и другие казаки, повскакивали с земли, расправили усы, подобрали полы, взялись в боки и ну садить своими чеботищами землю. Тут была и молодежь, и седоусые старики. Тем поразительнее была картина этого необыкновенного пляса, что старики вывертывали ногами всевозможные выкрутасы молча, посапывая только и с серьезнейшим выражением на своих смурых, седоусых лицах, словно бы этот пляс составлял для них нечто вроде исполнения общественного, громадского долга и словно бы они, выкидывая своими старыми, но еще крепкими ногами трепака, должны были показать той молодежи в вечное назидание, что вот-де так-то пляшут гопака старые люди, что так-де плясали ее отцы и деды испокон века, как и земля стоит, и что так-де следует выбивать этого гопака «поки свить сонця».

– Оттак, дитки! Оттак треба! – приговаривали они, светя то лысыми головами, то седыми усами, «бо шапок чортма», шапки давно на утоптанной земле валяются. – Оттак, хлопци! Оттак, дитки!

А «детки» – и не приведи Владычица! – не только не отстают от «батьков», но, конечно, за пояс их затыкают легкостью своих ног, живостью и упругостью мускулов и прочего казацкого добра.

А уж сбоку тут же, на куче конских седел и прочей сбруи, сваленной копною, примостился одноглазый казак «сиромаха» Илько, страстный музыкант и поэт в душе, на этой самой музыке и глаз потерявший, потому что раз как-то в недобрую годину он так натянул витую проволокой струну на своей бандуре, что растреклятая струнища возьми да и лопни да и выхлестнула сиромаху Ильку левый глаз, оставив правый для стрельбы из мушкета в ляха да татарина. Примостился кривой Илько с своей бандурой, заходил по ней пальцами, заерзал по ладам, и бандура «загула-загула».

И около короля возрастает оживление. Молчаливый кошевой, доселе не проронивший ни единого слова, но выпивший изрядно, все предложенные ему Карлом кубки, уже подергивается на месте от нетерпения, а серьезный Орлик, с улыбкою глядя на своего друга Костю, нарочно подмигивает ему, что «вот-де там так настоящий праздник, по-людськи-де умеет веселиться товариство…». Увлеченный картиною общего оживления, Карл уже настойчиво требует от Гилленкрука, чтобы он составил маршрут и план похода в Азию и доложил проект военному совету из шведских, украинских и запорожских военачальников.

– Помилуйте, ваше величество, ведь мы живем не во время Шехеразады, – отбивался Гилленкрук, боясь, чтобы сумасбродный король в самом деле не забрал себе в «железную башку» этой шальной идеи.

– А я хочу повторить Шехеразаду! – настаивает «железная голова». – Я хочу, чтобы Европа прочла «тысяча вторую сказку Шехеразады».

В это время подошел смущенный Гинтерсфельт, не смея взглянуть в глаза королю.

– Что, мой богатырь? – спросил этот последний.

– Я поднес ему кубок, ваше величество, но он его в карман положил, – отвечал смущенный богатырь.

– Как в карман положил? Не выпивши вина? – засмеялся Карл.

– Нет, ваше величество, он вино выпил, поцеловал меня и кубок положил в карман.

– Ну и прекрасно, я ему жалую этот хороший кубок как своему союзнику, – весело сказал Карл.

Мазепа, глянув своими хитрыми глазами на ничего не понимавшего кошевого Костю, поднялся с места и, улыбаясь своею кривою и тонкою верхнею губою без участия нижней, торжественно произнес:

– Ваше королевское величество! Вы оказали величайшую милость всему Запорожскому войску вашим драгоценным подарком.

– Очень рад, – отвечал Карл, – желал бы сделать им еще больший подарок.

– И этого много, ваше величество: они пропьют его всем кошем за ваше драгоценное здоровье.

– Тем больше рад… Виват, мои храбрые союзники и их доблестный полководец, кошевой Константин Гордиенко! – воскликнул он, подымая кубок.

Добродушный Костя-кошевой, услыхав свое имя, единственно понятное ему в речах короля, встал и закричал таким голосом, которого хватило бы на десять здоровенных глоток.

– Гей, казаки братци! Панове товариство! А нуте многая лита его королевскому величеству! Многая, многая лита!

– Многая лита! Многая лита! – застонало все Запорожье, плясавшее и неплясавшее, евшее и пившее, кругом целовавшееся и спорившее без умолку

Пир приходил к концу. Многие запорожцы были уже совсем пьяны они обнимались со шведами, иные дружески боролись с ними, пробуя свои силы, и то швед слетал через голову ловкого запорожца, то дюжий швед сминал под себя неловкого мешковатого казака.

Юный Максимилиан, увидав эту борьбу, бросился к ратоборцам и увлек за собою силача Гинтерсфельта. Последнего, выпившего порядком, шибко подзадорило то, что он увидел, и он пошел пробовать силу: став в боевую позицию, он показывал вид, что ищет охотника побороться, засучивая рукава. Охотник тотчас же нашелся. Наплясавшись вдоволь и увидав своего нового приятеля, топтавшегося шведа, якобы подарившего ему кубок, Голота подступил к нему с ясными признаками, что хочет с ним потягаться, то есть поплевывая и фукая в ладони.

– А ну, братику, давай! – говорит он, расставляя ноги и протягивая вперед руки.

Гинтерсфельт понял, что его приглашают на единоборство, и немедленно облапил своего противника. Началась борьба. И Голота, и Гинтерсфельт, согнувшись в пахах и обхватив друг друга, стали медленно топтаться и кружить на месте, широко расставляя ноги и нагибая друг дружку то в ту, то в другую сторону. Ноги так и делают борозды по земле, все напряженнее и напряженнее становятся мускулы рук и затылков единоборцев, но ни тот ни другой еще не делают последних усилий. Наконец, Голота сделал отчаянное напряжение и приподнял шведа, словно отодрал от земли прикованные к ней могучие ноги богатыря, но ни перекинуть через голову, ни смять под себя не мог. Снова став ногами на землю, шведский богатырь в свою очередь сделал усилие, подогнулся немножко, коленками к земле, под своего неподатливого противника, и не успели казаки, обступившие борцов, мигнуть очами, как Голота, перелетев через голову шведа и зацепив подбородками двух-трех казаков, валялся уже недалеко за спиною ловкого варяга, трепыхая в воздухе своими красными чоботами.

– Ого-го-го! – застонали запорожцы.

– Голла! Голла! – захлопали в ладоши шведы, а более всех «маленький принц».

Честь запорожцев была затронута. Голота, приподнявшись на четвереньки, растрепанный, запачканный, красный, и, обводя вокруг себя изумленными глазами, старался подобрать высыпавшиеся у него из кармана сокровища: горох, сушеные груши, огниво и люльку.

– Задери Хвист! Дядьку Задери Хвист! – кричали запорожцы. – Кете, сюды, дядьку!

Из толпы выполз плечистый, коренастый запорожец с короткими руками, обрубковатыми ногами, с короткою и толстою, как у вола, шеею и с добрым ленивым лицом.

– Что вы, вражи дити? – сонно спросил он, оглядывая «товариство».

– Та он Голоту побороли… Он вин рачки лазить, горох сбирае, – пояснили «вражи дити».

Мешковатый запорожец свистнул:

– Фю-фю-фю! Овва! Хто ж се его так?

– Та он той бугай, вернигора…

Мешковатый запорожец, подойдя к Гинтерсфельту, смерял его глазами и опять свистнул.

– Ну, давай! – лаконически бухнул он и отбросил шапку.

Противники молча обнялись. Можно было думать, что это немая встреча друзей, немые объятия или что это соединило их безмолвное горе. Стоят, и ни с места, только нет-нет да и пожмут друг друга. А лица все краснее становятся, слышно, как оба сопят и нежно жмут один другого в объятиях. Но вот они начинают медленно-медленно переставлять ноги, и как-то всегда разом обе, боясь остаться на одной опоре. Вот уже запорожец подается, гнется… Вот-вот опять сломит шведский бугай… Пропало славное войско Запорожское! Срам! Осрамил дядько Задери Хвист всю козаччину! Это, верно, не то что тогда, как он настоящего разъяренного бугая удержал за хвост и посадил наземь, за что и прозвали его Задери Хвист… Эх, пропал дядьку!.. Но дядько, во мгновение ока припав на одно колено, так тряхнул шведа, что тот своим толстым животом саданулся об голову запорожца, страшно охнул и растянулся, как пласт, пятками к казакам… А запорожец уже сидел на нем верхом и, достав из-за голенища рожок с табаком, преспокойно нюхал, похваливая: «У! Добра табака…»

Храбрый Гинтерсфельт не скоро очнулся…

Тем временем в другом месте запорожцы успели затеять с шведами уже настоящую ссору. Перепившись до безобразия, эти дети степей и раздолья, подобно Голоте, начали тащить со столов всякую посуду, и серебряную, и оловянную. Шведы хотели было остановить дикарей, замечали, что не годится так грабить, отнимали добычу. Запорожцы за сабли, и пошла писать!

– Се ваше и наше, ащо ваше, те наше! – кричали низовые экономисты.

– А наше буде ваше, от що, – подтверждали другие.

– У нас усе громадське, кошове! Нема ни паньского, ни козацького.

Шведы не понимали новой экономической теории своих союзников и стояли на своем, защищая столы с посудой.

– Нам у шинок ничого дати, – пояснили некоторые более спокойные запорожцы; но упрямые шведы и этим не внимали.

Тогда запорожцы бросились на шведов и одного тут же зарубили. Сделалась суматоха. Шведы также обнажили сабли и кинулись на зачинщиков. Начиналась уже свалка, скрещивалась и визжала сталь, усиливались крики. Но в этот момент прибежали кошевой, гетман и другая старшина

– Назад! Назад! Якого вы биса! От чорты! – заревел страшный голос Кости Гордиенки.

Это был уже не тот добродушный, застенчивый Костя с детскими глазками, что сидел за королевским столом: это был зверь, которого знали запорожцы и трепетали. Они остолбенели, услыхав его рев. Сабли их так и остановились в воздухе с застывшими руками.

Пришел на шум и Карл со свитою. На земле валялся обезображенный сабельными ударами труп злополучного защитника права собственности. Несколько в стороне лежал лицом кверху массивный Гинтерсфельт, бессмысленно поводя глазами, а около него, тут же на земле, сидел его противник и никак не мог насыпать себе на хитро сложенные дулей пальцы понюшку табаку, насыпая все мимо да мимо.

– Что тут случилось? – спросил Карл строго. – Убийство?

– Пошалили дети, ваше величество, и вот одному досталось, – поторопился ответить Мазепа.

Карл увидел Гинтерсфельта и попятился назад.

– Это еще что? – грозно крикнул он. – Моего могучего Гинтерсфельта? Кто его?

– Се я его… поборов, – бормотал совсем опьяневший запорожец, силясь засунуть рожок за голенище.

– Они боролись, ваше величество, – пояснил Мазепа недоумевающему Карлу, – и вот этот пьяница поборол и зашиб вашего богатыря.

Карл ничего не отвечал. Он понял, с какими людьми столкнула его судьба.