Текст книги "Еще один шпион"

17 октября 2010 г.

«…Совсем замерз. Ночью не уснуть.

Буду писать, чтобы хоть как-то отвлечься.

Итак, я, как говорят мои новые коллеги, «мотаю срок» в ИК-33, на особом режиме. Хотя «Остров Огненный» славится как раз тем, что срока как такового здесь не существует, все сидельцы отбывают бессрочное заключение. В основном по сто пятой статье – убийство.

Изоляция полнейшая: все сидят по двое, других зеков не видят, разве что хозобслугу. Режим жесточайший, это животное Блинов говорило, что нигде такого нет, а оно много изоляторов и пересылок прошло. В бетонных камерах холод и сырость, пайка скудная и малосъедобная, почти все время взаперти, воздуха не хватает, – все сделано для того, чтобы «пожизненное» надолго не растягивалось.

Животное иногда орет, особенно на публику, когда журналисты приезжают: «Лучше бы расстреляли, что это за жизнь!» Те потом так и пишут в своих газетах. Только не знают они, что животное врет, ухмыляется потом, а то и в открытую хихикает: «Дураки, да нет ничего страшнее смерти! Одно ожидание чего стоит! Может, это ожидание еще и хуже, чем выстрел в затылок! А жизнь – это кайф, какая бы ни была: пить, жрать, спать, дрочить можно, а что еще нужно?»

Оно-то знает, что говорит, его еще к «вышке» приговаривали, оно почти два года ждало исполнения… А тут мораторий, а потом гуманизация, ходят слухи, скоро и сюда понаедут международные комиссии, чтобы камеры были, как номер в гостинице – и ковры, и телевизор, и интернет… А как вы думали: права человека!

Где находится «Огненный Остров», никто не знает. Где-то среди топких болот и непроходимой тайги. Во сне я видел малахитово-зеленый ковер до самого горизонта, который даже нет нужды чистить и пылесосить – настолько тонки и случайны нити тропинок и проселочных дорог, настолько ничтожны рассыпанные здесь крошки строений. Ближайшие очаги цивилизации – деревеньки Чапурино и Кыра, только далеко ли они и в какую сторону – тоже никто не знает. Да и зачем это знать?

Говорят, побегов в ИК-33 не было с 1972 года. Да и какие тут могут быть побеги…»

26 октября 2010 г.

«…Блинов. Ну мог ли я когда-нибудь подумать, кто будет самым ненавистным для меня существом, с кем я буду много лет делить комнату, спорить, сравниваться – кто лучше; с кем буду регулярно скандалить и драться… Надо же! Кипят страсти, выплескиваются к высочайшим философским вершинам, сталкиваются, закручиваются в водовороты… В нас, я считаю, олицетворяются противоположности, совершенно разные личности, непримиримые жизненные позиции…

Полковник и сантехник…

Я вернулся из карцера, мы опять вместе. Я так рвался в уютную после карцера камеру, а теперь вижу, что карцер не так страшен. Можно пережить и холод и голод. Хуже всего оказаться в бетонной клетке с патологически жестоким, тупым и злобным существом. Ведь даже с крысой можно договориться: «шныри»[13]13
  «Шнырь» – заключенный-уборщик, обслуга (тюремный жаргон).


[Закрыть] болтали, что в пятой камере живет одна, ей кличку дали – Машка. Она обладает каким-то особым чутьем, находит тайники, где зеки прячут сигареты и продукты, портит все. Но если кормить ее и пускать на ночь под одеяло, она ничего не трогает.

С Блиновым же договариваться бесполезно. Это просто клинический идиот. Маньяк.

Он из Нижнего Новгорода, пятьдесят лет. Окончил восемь классов и ПТУ, работал сантехником в ЖЭКе. В 84-м году пьяный пришел по вызову в квартиру, избил и изнасиловал хозяйку, немолодую женщину. Отсидел три года, вышел досрочно. Стал хитрей, изощренней – купил подержанный «жигуль», начал таксовать. Вечером, близ вокзалов, подбирал приезжих – молодых девушек, женщин, однажды старушку, несколько раз попадались дети… Входил в доверие, угощал водой с подмешанным клофелином или просто накидывал платок с хлороформом, потом отвозил в лес – были у Блинова две-три излюбленные опушки в пригороде. Жертвы находились в беспомощном состоянии и сопротивляться не могли, но он все равно избивал их, калечил, потом насиловал, а в момент кульминации душил или ломал шею. Трупы скидывал в реку, привязав к ногам кусок бетона со строительной свалки. А иногда ничего не привязывал.

При такой нехитрой конспирации он безнаказанно резвился лет семь. Поймали его случайно: молодые люди из пригородного поселка пошли в лесок пожарить шашлычок и выпить, да попали на ту самую опушку… Застукали «на горячем», скрутили, сдали в милицию. Девушка чудом осталась жива, дала показания. Блинова признали вменяемым, присудили к расстрелу, потом «вышку» заменили пожизненным. Из доказанных эпизодов на нем двенадцать убийств и изнасилований. На самом деле было больше. Он сам не помнит сколько.

В следственном изоляторе Блинова сразу же «опустили» и «загнали под шконку» – самого избили, изнасиловали и заставили спать возле параши. На всех пересылках его продолжали бить, насиловать и топить в параше, но эта гнида оказалась живучей и в конце концов прибыла на «Огненный». Здесь нет «арестантского общества» – сидят по двое, причем таких мерзопакостных монстров, как Блинов, много, иногда они между собой уживаются, иногда – нет.

С этой гнидой никто не уживался. Он сидел в двух камерах – седьмой и второй, в каждой были скандалы и драки. Пару раз его чуть не задушили спящим, потом он задушил своего сокамерника, хотя по официальным данным тот умер от внезапного инфаркта. Тогда же первый мой сосед, убийца Синюхов, – кстати, вполне приличный человек, умер от старости. И Блинова перевели ко мне, уравняв, таким образом, полковника ракетных войск с сантехником-маньяком. Почти пять лет Блинов живет в тринадцатой. Как же я его ненавижу! Как я хочу его убить!

– Шпионов надо расстреливать! – в очередной раз начинает он, щуря белесые глаза и гадко улыбаясь. – Бандитам, убийцам жизнь оставлять, а вас расстреливать! Потому что вы, паскуды, Родину продаете!

– Заткнись, гнида! Я полковник, я Родине пользу приносил, у меня выслуги почти тридцать лет, – не выдерживаю я. – Вот в чем был смысл моей жизни! На дальних полигонах служил, подземные дежурства нес, наконец, налоги платил. Если положить на весы эту пользу и тот вред, за который меня осудили, то польза в сто раз перевесит! Понятно, развратное животное? А ты только водку жрал да насиловал всех, кто попадался, да душил. Что ты еще полезного в своей поганой жизни сделал? Сливной бачок починил?

– Зато я Родину не предавал! У меня что-то святое за душой есть!

– Конечно. Беспомощных женщин и детей мучить и убивать… Вон, нимб вокруг башки светится…

– Ты такой же убийца, как я, точно такой же! – орет Блинов, и его бледное прыщавое лицо розовеет. – Нет, еще хуже меня! Друзей убил, Иуда!

Меня забирает. Какой-то туман в голове. Тоже начинаю орать:

– Никого я не убивал! Одного током шибануло, другой – на отравленную иглу напоролся! Несчастные случаи… Я до них даже не дотрагивался! И потом, это взрослые мужчины, они и почувствовать ничего не успели! А ты девчонкам пальцы ломал, носы откусывал да терся о полумертвых! Чувствуешь разницу, животное!!

– Пусть я плохой, но честный! – он подходит, вплотную, приближает к моему лицу свою отвратительную харю, так что даже без очков я вижу его отвратительную сальную, пористую кожу. – Я не скрывался, за чужие спины не прятался! Сел в тачку – и поехал на охоту… Эти сучки зачем к нам приезжали? Проституцией заниматься, вот зачем! Я, может, город от СПИДа спасал!

Размахиваюсь и бью в ненавистную харю. Но неудачно – вскользь. Он в ответ царапает мое лицо. Вот сука! Чтобы не заразил какой-то гадостью!

– Все, сегодня я тебя задушу, – Блинов брызжет слюной. – Точно задушу! Под утро…

Врет, не задушит… А может, и не врет. Что ему сделают? Пожизненнику бояться нечего. Придется не спать, а это очень трудно, особенно под утро… И потом – днем ложиться нельзя, а завтра будет снова такой же спор: кто лучше, кто хуже, кто гений, кто злодей… И послезавтра, и пожизненно. Вечное противостояние идей добра и зла: полковник-ракетчик и сексуальный маньяк-садист. Мигунов и Блинов. Моцарт и Сальери.

Не смешно, если задуматься».

27 октября 2010 г.

«…От Светки письмо.

Она освободилась в 2008-м, третий год пошел. А все никак не придет в себя. Говорит, не удержалась – съездила на Боровское «поздороваться» с нашим домом. Который больше не наш. И никогда больше нашим не будет. Видела выезжающий из ворот «фольксваген», за рулем – какой-то плюгавый тип. Потом вышел охранник, прогнал Светку. И правильно сделал – нечего туда ходить, я ее предупреждал.

Она снимает квартиру в Зеленогорске, полуторную халупу с отваливающимися обоями. Там же устроилась в школу на полставки, да и то по знакомству. Ставку не дают, видно боятся: жена шпиона, мало ли! Репетиторствует. Денег все равно не хватает. В следующем месяце собирается выслать передачу с продуктами. Копит, чтобы приехать. Ничего она не скопит, больше чем уверен. Привыкла жить на широкую ногу, ни в чем себе не отказывать, – помню, за босоножки какие-нибудь идиотские отдавала по «штуке» баксов, за сумочку – пять «штук». А тут каждую копейку беречь надо. И то… Не знаю. От Москвы до Заозерска – семь тысяч километров. Из Заозерска на север до Ерчи по разбитому асфальту – еще шестьсот. От Ерчи только вертолетом, на машине сюда не доберешься. Или вездеход. Или катер. Навигация на Индигирке – всего три летних месяца.

Не выйдет у нее ничего.

Да если и приедет… Длительных свиданий, с совместным проживанием, на «Огненном» нет. Можно пообщаться через стекло по телефону три часа в течение дня. Светка даже на ночь не сможет здесь остаться – на территории особорежимной ИК это строжайше запрещено. А кругом тайга да болота. Куда деваться? А на Большую Землю транспорт каждый день не ходит…

Конечно, она может дать Савичеву, тот ее поселит на территории и отправит, когда надо будет… Светка в этом деле мастерица. Как когда-то с Катрановым… Ради тебя, любимый муженёк, готова трахнуться с кем угодно!

Нет уж, спасибо.

Да и о чем я говорю? Не тот она человек, чтобы переться сюда, как жена декабриста.

Вот кого я хотел бы повидать, так это Родиона.

Родик, Родька… Почти восемь лет его не видел. Как он? Где он? Носит баки? Усы? Наверное, стал похож на меня…

Светка, как назло, ничего не пишет о нем…»

Глава 3
Яблоко от яблони

Баки и длинные волосы Родион перестал носить в конце 2006-го – сразу после поступления в докторантуру Пантеон-Ассас. Здесь Сорбонной уже и не пахло, хотя этот университет и входил в сорбоннскую «чертову дюжину». Никаких джинсов, ветровок и сандалий на босу ногу, никаких локонов до плеч, никакого пива на ступеньках библиотеки. Нет, с видимостью разнузданной и анархической вольности на этом уровне было покончено. Здесь трудились над получением докторской степени будущие генералы и маршалы европейской юридической бюрократии, которые лучше кого бы то ни было знали, что демократия должна быть управляемой и двуликой – для себя и для всех остальных.

Строгие костюмы, однотонные сорочки, галстуки в тон, стрижки «а-ля хороший мальчик».

В группе Жана Кальвена – руководителя Родиона по докторскому проекту – никто, кажется, даже не курил.

После первого же сбора докторантов (Родион едва досидел до конца – он выглядел как рокер-наркоман на бюро райкома комсомола) прямиком отправился в дорогой салон красоты на рю Кюжа. Потратил почти всю наличность, но вышел оттуда изрядно преображенным. Можно сказать, другим человеком.

Очки. С очками Родик расстался чуть позже. Кажется, январь 2007-го. Профессор Кальвен намекнул, что Пантеон-Ассас всегда славился своей баскетбольной командой, в числе ее болельщиков и спонсоров состоят многие мэтры, от которых будет зависеть судьба его стипендии… Да и не только стипендии. Родик при его спортивных данных легко прошел отбор, был записан во второй состав. Единственное условие, которое поставил тренер: заменить очки на линзы. Никаких проблем. И Сесиль, его тогдашняя подружка, сказала, что без очков он выглядит гораздо мужественнее.

Да, мужественнее.

И дело было не только в очках. Три последующих года Родион работал как проклятый. «Баланс личного и общественного в европейской юриспруденции: трансформация философии со времен средневековья» – мама родная! Заголовок его диссертации, кажется, навсегда отпечатался в мозгу, как след электрического разряда на фотобумаге. Он именно работал, пахал – слово «учеба» здесь не в ходу. Днем – в библиотеке, в отделе редких рукописей, потом до глубокой ночи дома. Иногда засыпал, уткнувшись лицом в ноутбук. Утром включал принтер, по привычке выводил очередной кусок текста на бумагу, прятал в папку, потом привычно выкраивал статьи, рассылал по научным журналам электронные варианты и снова отправлялся к манускриптам… И так день за днем.

В Пантеон-Ассас ходили слухи, что за успехами талантливого российского ученого (!) пристально следит сам председатель Комиссии по правам человека при Совете Европы.

В апреле 2008-го слухи подтвердились: Совет Европы назначил Родиону Сергеевичу Мигунову персональную стипендию.

19 сентября 2010-го баскетбольный клуб «Университе д’Ассас» выиграл кубок министерства образования Франции. На счету Родиона, вышедшего на замену в финальном матче – пять трехочковых бросков.

Через день состоялся предварительный диспут по его диссертации. Апробация перед защитой. Аудитория была забита до отказа (нечастый случай на факультете). Диспут длился пять часов. Профессора кафедры, а также все участники из числа преподавателей Ассаса – единогласно дали положительный отзыв на диссертацию магистра Мигунова.

* * *

27 октября, около 17.00 местного времени (в ИК-33 на Острове Огненном, где старший Мигунов заполнял свой дневник, вот-вот должен был прозвучать отбой), он вышел из здания Факультета права на площади Пантеон: высокий, уверенный в себе молодой мужчина без малейшего признака ученой сутулости. Жесткая линия губ, впалые щеки, твердый, без излишней тяжести подбородок: Родик Мигунов образца 2010 года. Припухлость и слащавость давно исчезли, вместе с ними ушла и та романтичная «красивость», от которой вырубало девушек независимо от их опыта и социального положения. Он как-то приподнялся над этим, окончательно превратившись в мужчину. Не Родик уже, не Родька, даже не Родион Сергеевич – мсье Мигунов, доктор Мигунов, мэтр Мигунов! Вот так. Только в глазах цвета парижского неба осталась толика близорукой неуверенности, которая выдает людей, вынужденных каждое утро вдевать в глаза контактные линзы.

В кейсе, который он держал в правой руке, помимо трех монографий и оттисков доброй сотни журнальных публикаций, лежал только что полученный гранатово-белый (родовые цвета Ассаса) докторский диплом.

Родин постоял на ступеньках, глядя на площадь Пантеон, которая на мгновение словно притихла при его появлении. Вздохнул. Улыбнулся. Поставил кейс у ног, застегнул плащ – со стороны Сены, из северо-восточных кварталов, дул холодный ветер.

Сзади хлопнула тяжелая дверь.

– По-моему, блестяще!

На улицу выбежал полный живчик в старомодной шляпе – профессор Жан Кальвен, он куда-то торопился и на ходу дружески тронул молодого доктора права за рукав.

– Еще один легендарный выпускник Ассаса, который войдет в историю! – крикнул Кальвен, уже сбегая по ступенькам. – Гарантирую! Ле Пен, госпожа Саркози и… мсье Мигунов!

– По-моему, до докторской никто из них не дотянул! – крикнул Родион вдогонку.

Кальвен, не оборачиваясь, расхохотался. Махнул рукой, останавливая такси, и через секунду исчез.

А дверь факультета продолжала хлопать. Вслед за Кальвеном наружу потянулись другие профессора, имена которых украшали небосклон европейской юриспруденции. И каждый считал нужным что-то ему сказать:

– Превосходно, мсье Мигунов. Образцовый, очень глубокий доклад…

– Очень смело и остро… Я даже не припомню такой защиты…

– Отлично, поздравляю!..

– Но скажите честно, мсье Мигунов… если в России рождаются столь талантливые юристы, почему ваша юриспруденция в таком чудовищном состоянии?..

– Буду рекомендовать своим ученикам ваши монографии, доктор Мигунов…

– Ни в коем случае не почивать на лаврах, дорогой Родион… Продолжайте работать! Вы правы: новые времена требуют новых парадигм! И современная концепция прав человека просто необходима!

Светила науки улыбались, поздравляли, жали руку. Родион тоже улыбался, отвечал на рукопожатия. Он знал, что это просто протокол, не больше. Но все равно было приятно.

– Спасибо. Спасибо огромное…

Последней неожиданно подошла незнакомая эффектная женщина лет сорока, которая не имела отношения к факультету, но присутствовала и на предварительном диспуте, и на защите. Невысокая шатенка с девичьей фигурой, миловидная, ухоженная, одета дорого, но строго и со вкусом. Родион спрашивал про нее у Кальвена – тот замялся, сказал, что знает мало, но это важная персона из руководства Комиссии по правам человека Совета Европы.

– Кажется, вы немного переборщили с обличением европейской мягкотелости? – заметила она, задержавшись возле Родиона, когда поток профессуры схлынул.

Свежеиспеченный доктор стоял, все еще вытянув правую руку, и по инерции улыбался. Маленькая рука в тонкой перчатке коснулась все еще готовой к рукопожатию ладони, подчеркивая, что это было не заявление или обвинение, всего лишь вопрос.

– Вам так показалось? – Родион улыбался.

– Знаете, да. Ловила себя на впечатлении, будто я член собрания домохозяек с избыточным весом, перед которыми выступает тренер по кикбоксингу.

Родион сразу не нашелся что сказать. Честно говоря, он опешил. Его собеседница рассмеялась, и маленькая рука опять коснулась его ладони.

– Ничего, ничего. Бывает очень даже полезно. «Добро должно быть с кулаками» – так говорят у вас в России, правильно?.. На самом деле я вам благодарна. Редкий случай, когда вхожу в аудиторию сторонницей некой концепции и выхожу… ну, можно сказать, выхожу уже сторонницей другой концепции, противоположной… Как бы «Я», превращенное в «анти-Я»… А ведь меня переубедить очень трудно. Понимаете?

Родион коротко кивнул. Черт. Сейчас он уже не был уверен, что ей сорок. Ну, тридцать пять – тридцать семь от силы… Или меньше?

Она протянула ему синеватую визитку с эмблемой Совета Европы. «Мадлен М. Дюпарк, председатель экспертного совета Комиссии по правам человека»…

– Надеюсь, мы еще увидимся. Даже уверена. Напрямую эксперты не подчиняются никому в Совете, но с нашим мнением считаются все, включая председателя. Это вам обязательно понравится. Как человеку независимому и самостоятельному.

– То есть, вы хотите сказать…

– Да. Можете расценивать это как неофициальное «добро пожаловать» от ведущего эксперта Комиссии. Официальное приглашение придет чуть позже к вам на почтовый адрес. Звоните, если что. Всего доброго.

Родион еще некоторое время продолжал стоять, улыбаясь ей вслед. Да-а… Мадлен М. Дюпарк определенно любила называть вещи своими именами. В этот момент Родион не отказался бы, пригласи она его хоть в разносчики пиццы. Или в кафе «Клозери де Лила». Или…

Так сколько же ей все-таки лет?

* * *

– Да ты запал, я вижу, а? – Боб громко рассмеялся и даже похлопал ладонями по ручкам кресла. Несколько голов за соседними столиками с любопытством повернулись в их сторону. – Нет, извини, просто я… Дюпарк, Дюпарк… Знакомая фамилия. Стоп! Точно! Госпожа Дюпарк курировала в 2003-м пресс-обслуживание Восточно-Европейского саммита. Я брал у нее релизы и через нее договаривался о встрече с Вацлавом Гавелом… Холеная такая кошечка, стрижка каре, фигура, как у студентки спортивного колледжа? Ну, точно!.. О, тогда я тебя понимаю, Родион. Грандиозная женщина. Только…

Продолжая улыбаться во весь рот, Боб погрузил лицо в широкий стакан с виски.

– Что «только»? – поинтересовался доктор права Мигунов.

– По-моему, уже в 2003-м ей было сорок четыре.

Родион прищурил глаза.

– Не может быть.

– Чтоб в моем принтере чернила высохли. Саммит был в июле, и она зазвала нескольких ведущих журналистов к себе на пати по случаю дня рождения. Сорок четыре, точно говорю. Я лично пел ей «хэппи бёздей».

Заметив взгляд Родиона, Боб сделал серьезное, даже несколько скорбное лицо. И тут же снова расхохотался на весь зал. Янки есть янки, ничего не попишешь.

– А при чем тут пресс-обслуживание? – продолжал недоумевать Родион. – Она ведь эксперт при Комиссии по правам человека…

– Так она еще и магистр искусств. Факультет изящных наук в университете Сен-Винсент, специализация: архитектура позднего барокко. И доктор права, защищалась в Национальной Школе Администрации. Я же говорю – грандиозная женщина! О такой начальнице можно только мечтать! Кстати, у нас в правлении «Вашингтон Пост Компани» сидит одна старая тупая мымра – ну, это просто биг-мак с глазами! – она на полном серьезе думает, будто американцы уже слетали на Марс и поставили там звездно-полосатый флаг! Говорит: читала об этом в нашей газете… Застрелиться можно!.. И сидит в правлении, учит нас, журналистов, жить! Представляешь?

Родион вежливо хохотнул и поискал взглядом официанта: пора переходить к основным блюдам. Продолжать этот разговор ему не хотелось. Вдруг дошло, что госпожа Дюпарк – ровесница его матери.

…Ну вот, «Максим», как он и обещал – самый шикарный ресторан Парижа, а может, и мира. Конечно, в классическом понимании шикарности. А в принципе – ничего особенного: прямоугольный зал в красных тонах, позолота, зеркала, бархатные диванчики вдоль стен (чтобы они сели, вышколенные официанты отодвинули столик), на удивление короткое меню в развернутой картонке, зато толстенная винная карта в кожаном переплете. Зал заполнен – пожилые местные рантье и богатые туристы, запись за неделю, цены никого не смущают. Родион съел салат из спаржи за 45 евро, а Боб – карпаччо из моллюска Сен-Жак с артишоками за 57. Вино Родион выбрал самое дешевое из имеющихся – Шардоне 2002 года – 80 евро: он очень обрадовался, когда нашел такую цену среди четырехзначных цифр. В общем, все как полагается.

Правда, Боб никак не показал, что польщен или что хотя бы понимает, почему они именно здесь, а не в другом ресторане, каких на рю Ройяль хоть пруд пруди и где можно прекрасно пообедать с вином всего за 70 евро, а не за 500. Возможно, просто забыл. А вот Родион помнит. 12 мая 2004-го, когда они только познакомились, успешный американский журналист Роберт Вульф приглашает голодного студента из России отобедать в «Кабачке мамаши Катрин» на Монмарте. Тот, как полагается, мнется, отказывается – дорого ведь, неудобно…

– Ничего, разбогатеешь, пригласишь меня в «Максим», – смеется новый знакомый.

– Согласен! – кивает Родион.

Тот обед в «Кабачке» он помнил до мельчайших подробностей: луковый суп, утка, незамысловатое вино последнего урожая, оказавшееся вкусным и неожиданно пьяным. Хотя он, скорее всего, был просто слишком голоден… Потому и запомнил.

– …Согласен!

Долг не тяготил его, но отдать его он мечтал все эти годы. Ответный обед стал неким символом. Во-первых, того, что он, Родион Мигунов, держит слово. «Пацан сказал – пацан сделал!» – как говорили в России в определенных кругах. Во-вторых, это знак того, что он добился в чужой стране определенных успехов, причем немалых.

Но Боб, похоже, ничего символического в происходящем не видел: обед и обед. К тому же он вовсе не был голоден. Рассеянно поковырял паровую дораду, отпил глоток шардоне. Поставил бокал, попросил у официанта виски.

Родион улыбнулся, поднял свой бокал.

– Ну что, за исполнение желаний? Как говорят в России – за сбычу мечт!

– За твой успех, – сказал Боб. – Верил, верил, но, честно говоря… Не ожидал. Навел кое-какие справки: этих старых пердунов в Ассасе просто пучит от восторга после твоей защиты…

Он рассмеялся.

– А скоро будет защищаться – кто бы ты думал? – племянник министра финансов. Вот кому придется нелегко!

Они выпили. Боб развалился на неудобном диванчике, поставил бокал с виски себе на живот и с чисто американской невозмутимостью разглядывал зал.

Зато Родион с аппетитом ел нежнейшее розовое седло барашка с белыми грибами, с удовольствием пил легкое, с тонким ароматом свежести вино.

– Ну, и Совет Европы, ты знаешь, не раздает персональные стипендии направо и налево, – добавил Боб после долгой паузы. – Просто аномальный какой-то случай. Ты войдешь в историю, Родион.

– Надеюсь, не только потому, что выжал у них семьдесят пять тысяч евро.

Боб посмотрел на него.

– Это твоя стипендия?

– За двадцать восемь месяцев.

– Щедро. Не по-европейски щедро, я бы сказал.

– Это благодаря твоим публикациям, – сказал Родион. – После них все изменилось буквально за полгода, Боб. Даже меньше. Когда вышел первый очерк, я выслал заявки на поступление в докторантуру в шесть университетов. Пришли четыре положительных отзыва. Я даже смог выбирать…

– Погоди, погоди. Ты имеешь в виду мою серию «Сын за отца»?

– Конечно. С тех пор у меня началась совсем другая жизнь.

– Ну… Я не знаю. – Боб несколько озадаченно посмотрел в стакан с виски, пожал плечами. – Все-таки тираж приличный, под миллион…

Он вскинул голову.

– Но без ложной скромности: очерки очень даже неплохие. Я сам не ожидал. У нас в редакции ведется что-то вроде «гамбургского счета»: каждый сотрудник при желании может выставить оценку любому материалу – от ноля до двадцати. Собственные публикации не в счет, конечно. Заполняет такую специальную бумажку и бросает в ящик. Ящик раз в месяц открывает редактор, объявляет результаты. Обычно на этом поле сводят всякие счеты: обиды, подсиживание и все такое. Но чаще всего просто игнорируют… А тут мне полдюжины «двадцаток» вкинули. Неожиданно. Это хорошо.

– Вот видишь!..

– Да перестань, – Боб поморщился, махнул стаканом. Льдинки глухо застучали. – Давай начистоту, Роди. Ты ведь тоже мне помог. Ну, о ком бы я писал свои сенсации? Опять о каком-нибудь жирном прыщавом дебиле, который мечтал воткнуть соседке по парте, кончил на ботинки и в результате расстрелял половину своего класса? Да ну их к черту, этих извращенцев! А тут нормальная жизненная история, живые люди, политика, ничего не высосано из пальца. Ты извини, что я о тебе вот так, в третьем лице. Кстати, те материалы, что ты передал мне из Цюриха – помнишь? Я такую аналитику из них заделал – пальчики оближешь!

– Цюрих?..

– Конечно! Дом на набережной в Рисбахе, парень по имени Борис – ну?

– А-а-а… Ну, это было нетрудно…

Прошлой осенью он ездил на северо-восток Швейцарии, где в небольшом поселке компактно проживают семьи российских эмигрантов – интервьюировал их для своей диссертации. Боб тогда попросил навестить еще одного человека в Цюрихе, некоего Бориса, тоже русского. Сказал, что расследует дело о крупной финансовой махинации, а этот Борис знает выходы на нужных людей и, возможно, передаст некоторые ценные материалы. Родион хотел спросить, почему Бобу не воспользоваться в таком случае электронной почтой, но не спросил. Мало ли что – может, нету у человека электронной почты, даже в Европе такое случается. В общем, проинтервьюировал он своих людей, заехал в Цюрих, нашел этого Бориса – веселого мужика с южнорусским говорком. На террасе с видом на Цюрихское озеро выпил с ним чаю, получил флешку, передал ее потом Бобу… Всё.

– Ты мне много раз помогал. А поездки в Сербию? А Польша? – не успокаивался Боб. – Или это ничего, по-твоему, не значит?

Да, были еще Нови-Сад и Краков, и два больших научных архива в этих городах, где Родион заканчивал первую часть своего исследования и попутно выполнил некоторые поручения друга-журналиста. Но, во-первых, протекция Боба помогла Родиону получить беспрепятственный допуск к необходимым материалам – уйма сэкономленного времени и нервов. А во-вторых… ну подумаешь, встретился с парой человек, задал им пару вопросов, ответы записал на диктофон. За полдня управился. Люди обычные… не цыгане, не уголовники. Даже было интересно – включенный диктофон по просьбе Боба он спрятал в кейсе, его собеседники не знали о том, что ведется запись. Обычное дело в журналистской практике? Наверное, да. Если, конечно, речь идет о серьезном расследовании, а не заметке в многотиражной газете. Хотя что это было за расследование, Родион так и не понял.

– А Борис этот – как он тебе? Блинами угощал?

– Угощал. С ежевикой, – кивнул Родион. – И самовар у него на террасе стоит. Я к нему на минуту заскочил, а он потчевать меня… Хлебосольный мужик.

– Ага! Вот! – обрадовался Боб. – За это я люблю русских. И кухню русскую люблю. Если холестерин – так до плешки, если алкоголь – так не меньше сорока градусов. Понимаю и преклоняюсь. А вот это, честно говоря, до меня как-то не совсем доходит…

Он кивнул на красноватые бараньи ребрышки.

– Извини, конечно… Может, у меня в роду русские мужики были?.. Вот отца моего когда-то вашим салом угощали – помнит до сих пор. Сырое подмороженное сало, с крупной солью, которая на зубах хрустит. И черный хлеб. Говорит, ничего вкуснее в жизни не ел. Пробовал когда-нибудь?

Родион усмехнулся. Ну какой же русский хотя бы раз в жизни не отведал соленого сала?

– Твоему отцу повезло, Боб. Многие американцы даже не подозревают, что есть еще более верный способ получить ожирение и атеросклероз, чем ваши гамбургеры… Как у него с холестерином?

– Слава Богу! – улыбается Боб. – Ему уже семьдесят, а он крепок, бодр и на здоровье не жалуется.

– А он в России часто бывал? Где сало-то пробовал?

– Вообще ни разу не был, – сказал Боб. – Кто-то из знакомых привозил…

Родион подозвал официанта, что-то сказал ему. Тот покачал головой, ушел, а через минуту подвел к столику управляющего с роскошными флоберовскими усами.

– Никаких проблем, молодые люди! – заверил управляющий. – «Коллонато», «паллавичино», «д’Арнад», «хамон»! Что предпочитаете?

Боб непонимающе посмотрел на Родиона.

– Это… В смысле?..

– Лучшие сорта итальянского и испанского лардо! – с гордостью заявил управляющий.

Родион от души рассмеялся.

– Лардо, надо же! А сало русское у вас есть? Самое обычное сало? С крупной солью?

Флоберовские усы поникли. Сала русского в наличии не оказалось. Принесли нарезанное тонкими прозрачными листиками – смех! И молодую граппу к нему. Да вы что? Отставить! Никакой граппы! Уж будьте любезны подать настоящую русскую водку – водка-то хоть в «Максиме» найдется? Вот и прекрасно! Ледяную! И не «Абсолют» какой-нибудь шведский, а «Столичную»! И борща донского с пампушками, и солянки казацкой! Нет? А лещи есть? Вот тебе и лучший ресторан Парижа! Тогда хотя бы… Ну, вот: черного хлеба, соленых белых грибов и горчицы!

Возможно, это было не совсем то, чего хотелось истосковавшейся по русской кухне душе Боба Вульфа. Или все-таки… Аппетит у него, во всяком случае, проснулся. И вечер закончился прекрасно. Они пили «Столичную» из запотевшей бутылки, закусывая солеными грибочками и «коллонато» – хотя и тонко нарезанным, да политым не годящейся – сладкой европейской горчицей, но в совокупности с опять-таки не русским черным хлебом, все же создающим вкусовые оттенки родной закуси.