Текст книги "Я – прИступник"

Я кивнул. Затем протер крошки со стола и принялся уплетать голубцы. Набив свой живот до отвала, я довольный залез обратно на второй ярус и задремал. Однако же ненадолго.

– Малой, вставай, пошли в баню! – тряс меня Кащей за ногу.

Я тут же проснулся, вспомнил, что в передаче были шампунь, мыло и сланцы. Но полотенца не было.

– У меня полотенца нет, – произнес я, не вставая с кровати.

– Ничего, у меня возьмешь, – подошел Слон. – У меня все равно их два.

Минут через пять нас вывели на коридор со всеми банными принадлежностями. В хате осталась ровно половина ее населения. Легавый сказал, что пойдем в две партии. Я стоял с довольным лицом, ожидая, что сейчас посижу в парной, погрею косточки (когда я занимался футболом, у нас баня была стабильно – раз в неделю), но на деле баня оказалась обычным душем. Почему?

– Потому что это единственное место, где зэку удается согреться, – говорил Белый, укладывая свои штаны на лавку в уютной раздевалке тюремной. – Тут хорошая баня, кстати. На старухе в два раза хуже.

– На старухе?

– Да. Так старый корпус здесь называют.

– Понятно.

Раздевался я медленно. Следил внимательно за тем, что делают остальные. На свободе я слышал немного про тюремные душевые, но про мыло упавшее и жопу голую там что-то было. Тут то и началось. Мужики разделись. Но в душевую пошли в трусах. «Значит, есть в этом что-то», – решил я для себя и пошел за вслед за ними так же, не снимая нижнего бельишка мужского. Душевых леек было штук шесть. Я встал под одну из них и начал настраивать необходимый градус воды. Давалось мне это тяжело. Краники тут были бесцветные.

– Ну куда ты крутишь? – подошел Белый. – Подвинься.

Я подвинулся.

– Тебе какую воду надо?

– Чтобы погорячее была.

– А нахера ты крутишь холодную? Вот, – схватился он за трубу, которая подводила воду. – Пощупай.

Я взялся за нее, но чуть выше.

– Горячая, – произнес я.

– Ну так ее и крути. Ты чего, вообще не соображаешь?

Я виновато опустил голову. Белый ушел обратно под свою лейку. Я наконец, нашел нужную температуру и смог немного расслабиться. Затем увидел, что все начинают снимать трусы и стирать их. От этого мне стало легче вдвойне. Или даже втройне.

Вернулись мы в хату минут через тридцать. Ступила вторая партия. Слон включил телевизор – там биатлон. Я заварил чай, нагрев кипятильником, как умелый сиделец, себе воды до кипения, взял пару печенюшек и предложил мужикам. Они, естественно, тоже не отказались.

– Можно у тебя закурить взять? – неожиданно поинтересовался Кащей.

Я посмотрел на него вопросительно.

– Я не курю, Жень (имена я быстро запоминал).

– Но у тебя тут лежат сигареты. «Максим». Где-то около блока.

Я встал с кровати, подошел, посмотрел пакет. Там и вправду лежали обычные сигареты, без пачек. По виду достаточно много. Но зачем мама мне их положила? Чтобы я мог угостить кого-то?

– Возьми, конечно, – удивленно пожал я плечами. – Я, правда, не курю.

– Да и мы не сомневаемся, – усмехнулся Слон.

Мужики закурили. На душе вдруг стало тепло. Тепло от того, что все довольны и всем хорошо. Мужики общались, подкалывали друг друга, правда, в половине из их подколов суть я не мог уловить. Тюремные они какие-то были, что ли. Закусывая черный чай печенюшкой, я воздал к зомбоящику свои очи и внимательно начал следить за мужской эстафетой. На первом этапе бежал Гараничев. Меня это удивило. В глубине своих мелких раздумий, я считал, что лучше бы там начинал Устюгов. Заметив мой нешуточный интерес к происходящему на экране, Слон подсел рядом, и мы с ним разговорились. Я рассказал ему о том, что биатлон смотрю с самого детства, но в семье никто им не занимался.

– Отчего же такая любовь? – спросил он.

На что я пожимал плечами. Говорил, мол, непредсказуемость, наверное, всему виной. Вроде как бежит спортсмен полдистанции, допустил промах, ушел на круг, отстает, а тут бах, и на самом последнем огневом рубеже ошибается лидер гонки. А наш прибегает вслед за ним, попадает и бежит последний круг нога в ногу с былым фаворитом. Тут и разворачивается настоящая интрига спортивная.

– Наверное, ты прав, – подметил Слон. – Сейчас наши на шестом. Думаешь, победят?

– Все может быть, – ответил я, сделав очередной глоток.

Слон нахмурился.

– А ты, похоже, очень даже воспитанный малый.

– С чего ты взял?

– Чаем не хлюпаешь. Носом не швыркаешь. Это для них, – кивнул он головой в сторону остальных мужиков. – Данные качества не заметны. Половина из них колхозники, половина – никомушные.

– Никомушные?

– Ну, да. Те, у кого нет никого. А если есть, то давно уже отвернулись.

С нарочито грустным видом произнес Слон последнее предложение. Я невольно проникся сочувствием. Мне стало как-то не по себе.

– Чей вклад то? – спросил он снова, пробегая глазами по моей кружке.

Я улыбнулся.

– То, что не хлюпаю?

– Ну.

– Бабушкин.

– А бабушке сколько лет?

Перед глазами тут же встала картина, как десять дней назад я впервые сыграл перед ней на гитаре. У нее был юбилей двадцатого ноября. 75. За столом сидело много ее знакомых, родных и близких. Был там и мой отец. Правда, семья давно у него другая. Даже очень давно. Но он молодец. Помогал подпевать мне. Бабушка прослезилась. То были слезы радости. А теперь ее ждут слезы горькие, неприятные…

– Малой?

Я немедленно очнулся и отозвался.

– Бабушке, говорю, лет то сколько? – спросил Слон, нависнув надо мной, будто хочет заехать по морде.

– Семьдесят пять, – отвечаю я. – Вот, недавно исполнилось.

– Пожилая уже. По отцовской, видимо, линии.

– Угу, – взял я в рот печенюшку. – По материнской совсем молодая.

Мы продолжили смотреть биатлон. Слон рассказал мне, что сидит уже в пятый раз. За то время, пока сидел, перевидал достаточно лагерей. На некоторых срок летит быстро, а на других и вовсе кажется вечностью. Поведал мне о непростых взаимоотношениях моей статьи и преступного мира. Твердил, чтобы я ни подо что не подписывался.

– Ты не барыга. Ты молодой и глупый пацан.

Вот видите. Все, как я вам и говорил.

Объяснил мне Слон и то, что зубы показывать, тоже не стоит. Глупый не глупый, а раз заехал, то будь уж добр – соответствуй. Никуда не лезь, ни в споры, ни в дела никакие тем более. В карты, говорит, не садись – с матушки своей деньги трясти не вздумай.

– У нее итак горе. Хочешь, чтобы еще одно появилось?

Не хочу, конечно. А потому продолжал кивать. Биатлон, меж тем, кончился. Наши заняли третье место. К беседе со Слоном (хотя это больше напоминало его монолог) мой интерес постепенно стал пропадать. Он все еще говорил о чем-то с таким видом важным и рассудительным, но я его не слушал уже минут десять. Все это время я думал о том, как скорее позвонить маме. Попросить у нее прощения, сказать спасибо за передачу. А потом набрать Насте, услышать ее теплый голос, представить, что ее губы касаются ни телефона, который я недавно ей подарил, а моей щеки. Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы мой мотор так не колотило, когда я о ней думаю! Но Господь, похоже, был непреклонен. Да и я в него слабо верил. Может, в этом все дело? Я не знал. Да и никто, вероятно, не знал об этом. Чтобы как-то отвлечь себя, я предложил мужикам еще по одному бутерброду. Подошел к столу (урагану), достал резку (теперь я знал, где лежит она) и начал медленно – с чувством, толком и расстановкой, готовить блюдо весьма незатейливое. В этот самый момент железная замочная скважина захрустела, дверь открылась и в хату зашла невысокая женщина в форме лет тридцати от роду. Волос у нее был светлый, но корни уже выцветали.

– Парейко кто? – спросила она мягким голосом.

– Я, – тело мое внезапно застыло. – А что случилось?

Увидев в моей руке резку, о которой я совершенно забыл, она сделала глаза удивительно большими и круглыми, после чего перевела свой взгляд на Слона.

– Это у вас что, на положняке? – словно закипая, поинтересовалась она у него. – Хорошо живете, Саш. Ничего не скажешь.

Наши со Слоном взоры пересеклись. Он покачал головой недовольно, да я итак уже все понимал.

– Лен, давай не будем, – протянул он ей виновато. – Парень только заехал. Мы ему еще толком довести ничего не успели. Поговорим, объясним. Подобного больше не повторится.

– Конечно, не повторится. Потому что парень этот, – сделала она акцент на последнем слове, после чего взглянула на меня. – Сейчас же переезжает.

– Куда? – неожиданно встрял в разговор Белый.

– В карантин.

– Ну, Лен!

– Не Ленкай мне тут! – рявкнула она на него, будто шавка последняя. Мое впечатление об этой женщине тут же испортилось. – Он вообще тут находиться не должен! Просто в карантине вчера мест не было. Вот его к вам и закинули. Так что все. Никаких разговоров. Парейко? – окликнула она меня еще раз. – Тесак этот оставляй, а сам с вещами на выход. У тебя две минуты.

Женщина вышла. Дверь за нею закрылась. Я сразу понял, что распорки в дневное время тут не стоят. Посмотрел на Слона. Думал, он отчитывать меня будет. Но он не стал. Уселся к себе на кровать. Сказал, чтобы я собирался.

– Ну и не попадайся так больше, малой. А то можно ведь и в кичу уехать, и за халатное отношение потом спросят с тебя мужики. Понял?

Я снова кивнул. Собрал небольшой мешок. Сигареты, чай и пол колбасы сокамерникам оставил. Поблагодарил за гостеприимство, сказал спасибо и встал у двери.

– Спасибо Богу Исаку, – ответил Белый, широко улыбаясь. – А тому, кто так говорит, знаешь, что в сраку?

Я помялся. Опустил голову.

– Да нормально все, Диман, – сказал он, продолжая давить мне лыбу. – Просто в тюрьме спасибо не говорят. Обычно отвечают: «Сам знаешь».

– Сам знаешь? – переспросил я, накренив брови.

– Ну, да. Не все просто знают, что у этого выражения есть продолжение. От того и непонимание.

– А какое у него продолжение?

– Где разум есть, там слов не надо, – произнес Белый уже без улыбки. – Запомни это. В будущем тебе обязательно пригодится.

Я кивнул. Да, опять кивнул. Не опять, а снова. Кивал я часто, муторно и натужно. Но зато я честно вам все рассказываю.

Дверь открылась. Меня вывели и отвели куда-то в конец бетонного коридора. Остановили почти что напротив бани (или душевой, уж не знаю, как вам удобней). Открыли камеру и сказали мне заходить в нее. Я зашел. Она была, наверное, раза в два меньше той, из которой я только что вышел. В ней сидело три паренька. Кровати было всего четыре (две двухъярусных) и маленький стол. Попав внутрь, я вновь поздоровался, задал дежурный вопрос, на что услышал, что хата людская, после чего разместил свои вещи на одной из кроватей. Ребята выглядели растерянными, как я. Я легко и непринужденно завел ознакомительную беседу, в ходе которой мне удалось узнать, что сидят они немногим больше моего (на пару дней). Одному уже дали срок по статье двести двадцать восьмой части второй – 3 года общего режима.

– А вторая часть – это что? – с неподдельным интересом любопытствую я.

Тот нарочито вздыхает.

– Хранение. Восемь грамм. Дживиаш.

Дживиаш. Вероятно, вид какого-то особенного наркотика. Я хотел спросить об этом, но почему-то не стал. На лице у парня было столько печали, будто его вот-вот уведут на казнь. Решив, что лучше его оставить, я быстро опросил остальных. Один из них заехал за кражу со взломом. Сам он был с Купино, сидел напротив меня, рьяно жестикулировал, повествуя о том, как глупо попался, а следом еще глупее от мусоров убегал. И все бы хорошо, рассказывал он очень весело (звали его, кстати, Вениамин), да только было у него одно слово паразитирующее, услышав которое в конце каждого (без исключения) предложения, я понял, что школьные учителя с напутствиями об избежание в речи таких слов, как «короче» и «блин», просто еще в Купино не бывали.

– И тут я выбегаю, на хуй! Они за мной, на хуй. Я сшибаю, на хуй, всех поросят, на хуй. Спотыкаюсь, бегу, ударяюсь коленом, на хуй, о прут какой-то. Смотрю – вся нога в крови, на хуй. А бежать еще две версты, на хуй…

Ну, вы сами все поняли. Подобное окончание, конечно, вселяло какую-то задоринку в общее настроение всей истории, но под конец начинало надоедать. Да и внимание, ненароком, уже на нем акцентировалось изрядно. Но рассказ я дослушал. Перебивать парня, который из сарая украл двадцать тысяч, спрятанные под корытом свинячим, было как-то неправильно. Эстафету он уверенно передал другому. Тот был, похоже, самым компетентным в делах тюремных из всей этой публики. Только видок был каким-то странным – сам лысый, улыбчивый до делов, говорит:

– Я закладки раскладывал. По подъездам, карнизам, клумбам. А взяли вообще с херней – ноль целых, пятнадцать сотых грамма. В итоге прикрутили мне третью часть.

– А третья это…?

– Примовая третья. Распространение.

– Примовая третья, распространение… – повторил я, слегка задумавшись. – А у меня какая? Примовая?

– У тебя четвертая. По любому примовая.

– И сколько за нее дадут?

– Ну…проходная десятка. Если вину признаешь там, брыкаться особо не будешь…

– Что значит проходная?

– Ну, минималка. От десяти же она идет.

– Лет?

– Понятное дело, – улыбнулся он шире обычного и посмотрел на меня, как на последнего идиота. – Ты че, вообще не бум бум?

Я не стал ничего отвечать. Развернулся, подошел к двери, что вела на долину, открыл, зашел, встал и задумался. Сортир тут был, как отдельная комната. С унитазом. Только немытым и страшным. Моя жизнь медленно пролетала перед глазами, воспоминания сыпались каскадом сквозь стены тюремные, мысли сбивали с ног, голова кружилась, не то от запаха туалетного, не то от стресса конкретного. Десять лет. Неужели все так дерьмово? Это же целая вечность! Шатаясь в пьяном дурмане своих размышлений, я вспомнил, что надо позвонить Насте, и, буквально через десять секунд, осознал, что сделать этого не получится.

– Черт! – я ударил ногой по стене со всего размаху.

Парни снаружи заволновались.

– Ты в порядке там? – доносились их голоса. – Слышишь, нет?

Я стоял, зажмурившись, сжав кулаки и с трудом сдерживая, пробивающую кадык, слезу. Перед глазами явился последний вечер: дед, улыбаясь мне, уезжает в аэропорт, мы с Настей делаем бутерброды, доводя хлеб сначала до хрустящей корочки в тостере, а затем подтапливая в микроволновке «Голландский» сыр. У Насти тогда бутерброд вывалился из рук, сыром вниз.

– Блин, горячий! – взвизгнула она умиляюще.

Я посмеялся над ней по-доброму. Поделился своим. Мы съели его пополам. Следом направились в комнату. Там я ей сделал подарок. В упаковке из-под шоколадной медали я подарил ей билеты на Куклачева в ДК «Прогресс» на четвертое января. Настя очень любила кошек.

– Класс! – искренне обрадовалась она. – Спасибо тебе.

В знак благодарности Настя чмокнула меня в пипку носа, прикусила губу, медленно стянула с себя футболку, неотрывно взирая в мои дрожащие от возбуждения очи…

– Эй, ты уснул там что ли?! – раздался язвительный крик снаружи.

Я открыл глаза. Плакать уже не хотелось. Глубоко вздохнув, я открыл дверь и вышел наружу. Посыпались вопросы, на которые отвечать не хотелось. А потому я, сказав резко о том, что разговаривать ни с кем не желаю, запрыгнул на второй ярус и, при ярко горящем свете, лег спать.

* * *

На следующий день я узнал, что камера тут необычная. Покурить можно было лишь в строго отведенном для этого месте – белом квадрате в самом углу. А контролировать этот процесс легавые взялись с помощью видеонаблюдения. В двух, накрест лежащих углах, были установлены видеокамеры, которые, как оказалось, еще и спать в дневное время тебе не дают. Лег, уснул, прибежали архаровцы, открыли кормяк, разбудили, погрозили пальчиком и ушли. От подобного «Дома 2» ребята, конечно, пытались обороняться. Иногда успешно, иногда нет. Тот, что устроил ограбление века в ночном купинском сарае, изо всех сил старался перехитрить эту злостную слежку: то сядет на край кровати с книжкой в руках и опустит голову до предела, то за стол, облокотившись на руку. Но местные мусора, похоже, на этом не одну Баскервили съели. Прибегали они изрядно. Однажды даже сказали, что если прибегут еще раз, то непременно в изолятор посадят.

– На прогулку пойдете? – раздался металлический звон от удара по кормяку. – Не слышу.

Пацаны глянули друг на друга. Затем ответили хором:

– Пойдем, конечно.

На прогулку мы отправились по тем же ледяным коридорам. По дороге я представлял себе место прогулки как большую огражденную территорию с множеством других заключенных. Но на деле все снова оказалось не так, как я себе представлял.

– Заходите, – открыл легавый дверь перед нами.

Зашли. Место, в котором мы оказались называется прогулочным двориком. Площадь совсем небольшая – вольер для кота Камышового. Гулять вчетвером там, конечно, не шибко тесно, но все же. Потолок над нами был весь в решетку. Крупную, однако пролезть в нее будет сложно без подготовки (надо было схуднуть килограммов до тридцати пяти). Правда, спустя минут пять, я обнаружил, что по решетке этой ходят ребята в форме. Так что весь смысл лезть сквозь узенькое металлическое окошечко в мгновение улетучивается. По бокам бетонные стены, под ногами бетонный пол.

– Оей! Парни, здарова! – раздалось из-за стены.

– Здарова, здарова! – ответил купинский. – Как сами?

– Да пойдет, старина! А вы с какой хаты?

– С два шесть четыре. Карантин.

– Понял, понял. А че, парни, закурить то не будет?

– Ща, погоди, – ворвался в диалог тот, что уже со сроком.

Достал из кармана несколько сигарет. Затем взялся бродить вдоль стены в поисках нужной дырки (то есть технологического отверстия). Нашел, прокричал:

– Держи!

Оттуда:

– Бля, в натуре, от души пацаны! Уши пухнут, вторые сутки без курева. Вы прям подвыручили. Фарту вам!

За стеной моментально заткнули рот сигаретой. Желанием продолжать диалог не горела больше ни одна из сторон. Мы продолжили гулять, курсируя по дворику взад-вперед, Минут через пятнадцать замерзли ноги. У меня. Следом и у всех остальных. Мы несколько раз ударили по двери, попросили, чтобы нас отвели обратно. Мусор сказал, чтобы мы еще пять минут потерпели. Но в трениках летних спортивных мне было холодно нарочито. Да еще и в кроссовках летних. Естественно, я терпел. Но сделал для себя вывод, что в следующий раз на прогулку я не пойду.

Когда мы вернулись обратно, я долго отогревал ноги. Затем вспомнил про кабуры, заглянул под кровать – стены там были целые.

– Здесь трасса только по воздуху, – сказал лысый (его звали Саня), увидев, как я засунул голову под матрас. – И то словиться еще надо уметь.

– Но возможно? – с надеждой произнес я. – Телефон сюда могут дать?

Саня замотал головой.

– Нет никакого смысла. У тебя его выбьют. Да и камеры кругом. Нас быстро спалят.

– А я на долину пойду.

– Там то связь у тебя и вылетит.

– Не вылетит, – наотрез отказался я соглашаться и бегло глянул на купинского. – Здесь домино есть?

– У меня есть, – ответил Ваня (тот, что со сроком). – А зачем тебе?

– Сейчас все увидишь.

Я подошел к нему, забрал одну доминошку и пулей рванул к двери. Воткнул в нее ровно, как полагается.

– Распорки? – отреагировал Саня. – Это, конечно, выход. Но долго все равно не протянет. Ты не успеешь пихануть телефон обратно.

– Успею!

– Да не успеешь! Все, заебал, замолчи. Через пару дней поднимут в хату – там наберешь.

Казалось, что я вот-вот разорвусь на части от гнева, агрессии, что разъедала меня изнутри. Позвонить Насте мне хотелось сейчас больше всего на свете. Она ведь сказала, что поговорит сегодня со мной. Сказала, ведь. Дышать ровно я начал только спустя полчаса – когда аппетит разыгрался.

– Сало будешь? – предложил Ваня. – Мне бабушка с собой домашнего положила, а я вообще не люблю.

Внутри живота забурлило. Сало я обожал. Правда, ел его не так часто.

– Спасибо, – проронил я, внезапно задумавшись о правильности произнесенного. – Оно у тебя нарезано?

– Нет.

– Нож можно взять у дежурного, – сказал нам лысый.

К моему удивлению, все именно так на деле и получилось. Подходишь, стучишь по кормяку, зовешь дежурного, он подходит, ты просишь нож, он приносит, открывает кормяк и внимательно следит за тем, что ты будешь делать. Ты режешь сало при нем, отдаешь обратно и все – вуаля!

Купинский подошел к столу и составил мне компанию в этой нелегкой трапезе.

– Адидасовское, – добавил он.

– Почему адидасовское? – с улыбкой спросил я. – Фирменное какое-то?

– Не. Видишь мясную прослойку, на хуй? – ткнул он пальцем в большой кусок. – Три штуки. Как полоски на адидасе.

Данная находчивость меня поразила. Только русскому человеку могло прийти такое на ум.

Вскоре к нам присоединился и Саня. В процессе поедания фирменного жира свиного, мы узнали, что он в сизо уже в третий раз. Оттого и знает так много. Первые два раза ему давали условку (одну за грабеж, одну за угон), теперь, как он говорит, от реального срока ему точно не отвертеться.

– Да оно все к тому шло. Я только и делал, что хуевертил. Рано или поздно меня должны были посадить. Вот, пожалуйста. Лет восемь точно навалоёбят.

Купинский начал исповедь вслед за Саней. Рассказал нам о том, что предложение бабе своей хотел сделать. Мол, на кольцо не хватало денег. Родители были не против, готовились молодоженам домик отдать. Да еще и земли в придачу – шесть соток. Вроде как все неумолимо двигалось к семейному счастью. Но тюремная романтика разлучила. Он попросил подождать нас, достал сумку из-под кровати. В ней конверт, в конверте письмо. Трогательное, как оказалось, да еще в стихотворной форме. Зачитал нам купинский все это с большим удовольствием. И даже без слова чудесного. Встал у стола, грудь расправил, читает:

– Если бы только знала,

Как мне тебя не хватает.

Душа моя бьется о скалы,

Увидеть тебя умоляет.

Губы твои, как черешня

В саду Краснодарского края

Сердце мое утешат

Улыбкой мне свет озаряя.

Только сейчас без тебя мне

Грустно и одиноко.

Так… Тут еще надо закончить.

Внимательно его выслушав, мы с Саней помпезно похлопали, он нам поклон отвесил. Мы посмеялись, доели сало, и вскоре уже легли спать.

Следующий день стал последним на карантине. Но самым тяжелым. Спать нельзя, разговаривать друг с другом нам не хотелось, поэтому каждый копался в своих мыслях, воспоминаниях. Я несколько раз проматывал кадры счастливых моментов. В них было столько искренности, столько комфорта душевного. Мир становился цветней обычного. «То, чему ты не придаешь значения сейчас, через несколько лет может стать опорой твоей ностальгии», – сделал я для себя краткий вывод. Поцелуи приобретают небывалую сладость, смех вырастает в оплот единственно радостной жизни, эмоции раз в десять сильней становятся, а, связанные мамой, носочки во столько же раз теплее. Я знал, что когда-нибудь жизнь подбросит мне испытание, но не думал и не гадал, что настолько суровое. Будучи свободным человеком, я считал себе достаточно смышленым мальчишкой. Таким, который в передряги не лезет, лишнего не позволяет. Всю жизнь бегущим из спальных трущоб, чтобы в тюрьму не попасть, а на деле оказалось, что бежал я совсем не в ту сторону. Что был наивным и глупым. Доверчивым и опрометчивым.

– Да эта херня, рыжий, – сидя за рулем, твердил Леха. – Эти химики каждый день новую регу заводят. Формулы постоянно меняются. Закон просто не успевает их запрещать. Даже если тебя возьмут с ней, то придут в отдел, сделают экспертизу и, когда поймут, что в реестре запрещенных нет вещества такого, тебя отпустят. Так что не гони.

Я кивал в ответ. Говорил Леха складно. Да и я в словах его не мог сомневаться. Я считал его, едва ли не лучшим другом. Я и сейчас его таковым считаю. Он просто ошибся. Так же, как я. Молодым свойственно допускать ошибки. Правда наша была слишком глобальная. И цели мы преследовали с ним разные. Леха хотел заработать денег, я хотел помочь. Но сейчас мы все в одном месте. В дерьмовом, бетонном месте.

– Рыжий, может ты с закладками нам поможешь? – спрашивал Илюха, когда мы с ним сидели у меня дома и играли в «Fifa» на соньке. – Тут делов то вообще ерунда. Вышел вечером на десять минут, раскидал и пошел.

– Не, Илюх. Давай если совсем плохо будет, то раскидаю?

– Давай.

Плохо было. Правда всего пару раз. Курьеры, которым я оставлял большую партию, по большей части были лютыми наркоманами, а потому частенько пропадали вместе со всей наркотой. Некоторых, как оказалось впоследствии, задерживали. И они охотно сдавали поставщика, отдавая им номера телефонов Ильи и Лехи.

Жизнь вертелась перед глазами. Настя, мама, друзья, универ, футбольные игры, гулянки…но чаще всего я видел дорогу. Зимнюю, заснеженную, пустую. Я шагал медленно на пары в своих наушниках, слушал «Триада», «Баста», различную клубную музыку. Я был человеком чертовски сентиментальным. Музыка делала меня слабым, восприимчивым к любым (даже самым маленьким) неприятностям. Тогда я скорее играл в грустного, серьезного человека. Пытался прочувствовать сквозь слова песен трогательных тоску и любовь безответную, боль и упрямство родных и близких. Жизнь видела, что я всего лишь играю. Наверное, потому и преподнесла мне столь яркий сюрприз. Мол, будешь знать, как легко быть притворным и тяжело – настоящим. А я теперь знаю. Теперь можно меня отпустить?

– Может в домино поиграем? – предложил Ваня, когда ему совсем уже надоело читать книгу с надписью на обложке: «Убить пересмешника».

– Я не умею, – ответил купинский.

– Я тоже, – добавил Саня.

Ваня посмотрел на меня. Расстраивать его не хотелось. Он взирал на меня с надеждой, однако…

– Я тоже, Вань, не умею. Прости.

Но Ваня, как показалось, не сильно расстроился. Тяжело вздохнул, раскрыл книгу и принялся дальше читать. Я просидел за столом, обеими руками обхватив голову, еще около часа. Потом по кормяку застучали.

– Парейко?

– Здесь, – спешно ответил я.

– Имя отчество.

– Дмитрий Алексеевич.

– Год рождения?

– Девяносто четвертый.

Потом, с паузой в пару секунд:

– Свиридов?

– Антон Павлович, – прокричал купинский из белого квадрата, в котором курил на корточках.

– Год рождения?

– Восемьдесят седьмой.

– Собирайтесь.

И все. Короткое «собиратесь». Мусор ушел. Я к пацанам повернулся.

– Карантин раскидывают, – подытожил Саня. – Мы с Ваней позже, наверное.

– И куда нас теперь? – спросил я.

– Куда, куда, в хату. В нормальную людскую хату. Без белых квадратиков для курения, камер и унитаза.

Внутри все вновь задергалось, волнение подскочило, будто давление. Опять новые знакомства. На свободе я ненавидел менять обстановку. Для меня это всегда было большим стрессом. А в тюрьме…в тюрьме я за три дня меняю уже третью хату.

Легавый пришел через пару минут. Мы с Антохой пожали пацанам руки, Саня сказал, что найдет нас по трассе, я еще раз поблагодарил Ваню и его бабушку за вкусное сало, купинский же схватил свой конверт со стола, который чуть было не забыл. Так мы и вышли с этого карантина. С улыбками, со стихами, с волнением.

Молодой парень в форме повел нас по этажам, лавируя в коридорах, точно Индиана Джонс в катакомбах. Угрюмые, подъездные краски встречали нас своим холодом отвратительным, превращали нас в жертв коллизейных. Тех, коим не суждено было выжить в бою. Чья судьба на листке написана. И давно лежит на столе императора. Или директора. Или начальника. Там уже как придется.

– На старуху идем, – прошептал мне Антоха, когда мы поднимались по лестнице. – Я слышал.

– Где? – спросил я.

– Менты между собою сюсюкались, на хуй. Мол, ведем их на старый корпус.

Поднявшись на очередную ступень, я вспомнил, что Белый предупреждал о хреновой бане на старом корпусе. И мне почему-то от этой мысли стало тревожно. Может тут и в других аспектах не лучше? Однако опомниться я не успел, как уже оказался на верхнем этаже той самой «старухи» и ждал, когда фамилию мою назовут. Нас трое поднялось. Сначала увели Антоху. Потом назвали меня и направили в другую сторону коридора, освещенного слабыми лампами, создававшего полумрак. Как в фильмах про далекое средневековье, где два рыцаря медленно крадутся по лестнице старой башни, озаряя свой путь двумя факелами, постепенно догорающими и тухнущими. Легавый остановил меня возле камеры с номером 143. Я взволновался по новой. Он засунул ключ в замочную скважину, приоткрыл, прокричал: «Заходи!», увидев мою реакцию без движения. Я медленно ступил на порог, в хате было куча народу. Дверь за мною захлопнулась. Я застыл.

– Ну, привет, гривастенький! – с улыбкой ехидной, встретил меня радостным воплем молодой парень. – И откуда ты к нам красивый такой?

Я смутился. Очевидно, что это была насмешка. Остальные смотрели на меня вопросительно. Но я словно язык проглотил.

– Толстый? – заорал этот молодой одному из сокамерников, тому, что сидел на каком-то ведерке и стирал в тазу вещи. – Готовь тяпку! – глянул он на меня. – Сейчас будем устранять это безобразие…

– Человек по своей природе хочет жить так, как ему удобно.

– Но тогда это будет противоречить интересам других. А мы ведь общество либеральное, мораль чтим. На, угощайся, – Али протянул мне кусок колбасы куриной.

Я сдернул с него обертку, потом сказал ненавязчиво:

– Знаешь, я, конечно, могу ошибаться, но, по-моему, Аллах в темноте не видит.

Али улыбнулся, откусывая свой бутерброд.

– Ошибаешься. Видит. Но не всегда.

4. Ознакомьтесь, пожалуйста

Тяпка – это станок бритвенный, у которого для пущей остроты обрубают кусок пластмассы под самым лезвием. Делают это нитками. Чаще всего капроновыми (они наиболее стойкие). Машинки для стрижки в стенах тюремных, как оказалось, запрещены. Поэтому тяпка – не что иное, как средство для наведения арестантской прически.

Но прежде чем обрить меня наголо, в этой старой камере, которая по размерам была все же чуть объемней, чем та, в которую я угодил изначально, меня подозвал взрослый нерусский мужик, сидевший в самом углу на своей кровати в одних шортах, демонстрируя всем окружающим свой повышенный волосяной покров на груди. Я подошел к нему, он сказал мне присесть. Я присел на корточки, после чего мужик мгновенно взбесился и попросил меня пересесть на кровать.

– Меня зовут Паата, – сказал он. – Две а.

Паата разговаривал с четким грузинским акцентом. Если я, конечно, смею утверждать подобное, не имея особого опыта общения с этой нацией. Но в старых советских фильмах с участием Сталина и Берии говорили именно так. Один в один. Да и нос у него был сродни национальному достоянию. Он завел со мной разговор. Такой же, как и все остальные. Все те же вопросы, все те же ответы.

– Значит, не торговал, говоришь?

– Нет, – отвечал я, глотая ком неуверенности.

– А откуда тогда четвертая часть?

– Не знаю.

Один из мужиков, державший мое постановление о заключении под стражу на два месяца, сморщился и громко сказал:

– Да все он знает, Паата. Че они, барыгосы эти малолетние, позаедут, платить не хотят, петли вьют. Не видали мы таких что ли? – зыркнул он на меня угрожающе. – Закладки пади разносил по подъездам да детским площадкам? На слезах материнских хотел бабок поднять на тачку красивую, да телок по ресторанам водить?