Текст книги "Журнал «Рассказы». Почём мечта поэта?"

«В данном случае “Паразит17” собирает эмоции – страх, злость, грусть, любовь и так далее. У него есть цель – стать сильнее и могущественнее. Разными способами».

Бригада швей должна быть здесь минут через двадцать. Или через сто. Откуда ему сейчас знать?

Вихрь эха метался по двору. Ветер рвал занавески, выламывал рамы, разбивал стекла.

Кирилл чувствовал, как сквозь беруши глухо бьются потусторонние звуки. Он выдернул из кармана пистолет, наставил ствол на Стаса.

– Останови все это!

Стас повернулся. Он был весел и расслаблен. Кирилл понял: надо стрелять на поражение. Иначе никак.

Краем глаза заметил движение справа, успел отреагировать. На него бежала Софья. Из ее глаз, изо рта и ноздрей шла густая темная кровь. Кирилл выстрелил и увидел, как в шее Софьи, под подбородком, образовалась небольшая аккуратная дырочка.

Софья запнулась о корчащуюся в судорогах девушку в сарафане, а потом упала на Кирилла и подмяла его под себя. Кровь брызнула ему на лицо, затекла за шиворот. Он увидел Стаса, который неторопливо крутил колки на грифе, будто что-то настраивал. В беруши настойчиво стучались отклики эха.

– Вы не понимаете! – кричала Софья, выплевывая слова вместе с кровью. – Вы станете вечностью в этой прекрасной мелодии! Им нужна музыка! Им нужны эмоции! В Изнанке грустно, серо и тихо!

Она била Кирилла – хаотично и слепо – кулаками, не давая ему встать. Кирилл бил в ответ рукоятью пистолета, целился в висок, но Софья будто не чувствовала его ударов.

– Мелодия вечности порождает эхо в нашем разуме! Отголоски мелодии поселяются в голове навсегда!

Бригада швей! Где же она?!

Софья ударила его в нос, и Кирилла захлестнула боль. Что-то хрустнуло внутри головы. Он заорал, попытался сопротивляться что есть сил. А пальцы Софьи выдергивали его волосы, царапали лицо и вдруг метнулись к левому уху, забрались внутрь и резко выковырнули измятую берушу.

Кирилл почувствовал, как внутрь головы устремилось эхо, разорвав барабанную перепонку. Боль была страшная, на изломе. Кирилл взвыл. А Софья уже добралась до второго уха и засунула холодный влажный палец внутрь.

Потустороннее проникло в Кирилла. А потом вынуло из его души мягкие струны любви, протащило по пищеводу через рот и, в легком трепете предвкушения, преподнесло к ногам того, кто умел настраивать гриф.

4. Софья

Она узнала о существовании Изнанки еще три года назад, когда впервые наткнулась на паблик о потустороннем и прочитала первые истории очевидцев.

Конечно, в паблике выкладывали якобы выдуманные истории по одной и той же вселенной, как было сейчас модно, но Софья сразу поняла, что для выдумок эти истории слишком уж наполнены несущественными подробностями, деталями и скрытыми отсылками. Если прочитать каждую историю по два-три раза, то становится понятно, что люди рассказывают правду.

Швы расходились по всему свету. Люди натыкались на потустороннее в обычных подмосковных городках или в экзотических африканских поселениях, в Америке и в Польше, в центре Петербурга и на окраинах Лондона. Те, кому удалось выжить, пытались донести правду, но – как это часто бывает – им не верили, либо затыкали рты, либо…

Почти год изучая Изнанку на разных ресурсах, Софья пришла к выводу, что власти разных стран тоже о ней знают и стараются всеми способами превратить информацию в бред, выдумки или чушь. А когда не получается, избавляются от свидетелей. Ничего удивительного. Так было всегда и везде, посмотрите любой документальный фильм о пришельцах, призраках или вампирах.

Софья и сама, загоревшись историями об Изнанке, стала рассказывать о ней всем и всюду, переписываться на форумах с единоверцами, устроилась модератором сразу в трех пабликах и набрала приличный материал на своей страничке в социальной сети.

Правда, ей не давал покоя один момент. Она чувствовала себя лжецом, когда доказывала сторонним людям о существовании Изнанки. Потому что сама не была там, не видела швов и не общалась с потусторонним.

Кто-то сталкивался с Кукушкой, откладывающей яйца-фантазии прямо в человеческое сознание.

Кто-то спасся от червонного червя, заставляющего людей верить, что их голова раздуется и лопнет, как воздушный шарик.

Кто-то выжил при нападении черничного дятла, выклевывающего дыры в воспоминаниях.

Софья не могла похвастаться ничем, и это ее расстраивало. Вернее, будем честны, Софья злилась и чувствовала неполноценность при общении с очевидцами Изнанки. Она стояла на ступеньку ниже, а хотела встать вровень.

Поэтому, когда в личку написал некто по имени Герман (судя по фото – совсем еще молодой человек, с дурацким пушком под носом) и сообщил, что хочет отправить ее к одному из разошедшихся швов в Петербурге, Софья долго не думала. Кто на ее месте отказался бы?

Спустя сутки она уже выскочила из «Сапсана» и полетела по Лиговскому на крыльях радости.

Стас ей сразу понравился. А вот остальные из экскурсии – не очень. Герман предупреждал, что другие люди ничего не знают об Изнанке и потустороннем. Они были выбраны для того, чтобы заправить струнами души музыкальный инструмент.

«Кто там будет, в потусторонней дыре?» – спросила Софья накануне отъезда.

«Гитарист! – ответил Герман. – Знаете, истинная музыка рождается из эмоций, переваренных не разумом, а подсознанием. Эта музыка отпечатывается в памяти людей, и благодаря ей они живут. А вы станете нашим летописцем».

О, как ей хотелось именно этого!

Пока шли к потустороннему, Софья болтала, не могла сдерживать эмоции, а еще наблюдала за теми, кто пожертвует струны своих душ. Больше всего ее настораживал седовласый. Он походил на мента, а значит, мог вмешаться в самый неподходящий момент. На всякий случай Софья пристроилась рядом.

Уже среди желтых домиков она почувствовала ауру Изнанки. От волнения задрожали руки, перехватило дыхание. Софья представляла, как рассказывает эту историю в стотысячном паблике в ВК. Ну и пусть ее обвинят во лжи и скажут, что это глупая выдумка. Она-то будет знать. И ее друзья и знакомые по переписке – тоже!

Стас остановился и произнес речь. Софья поняла, что вот сейчас случится незабываемое! Она пытливо вглядывалась в лица остальных. Осознал ли хоть кто-нибудь, что они священные жертвы? Успели ли обрадоваться, или помолиться, или попрощаться?

Седовласый смотрел по сторонам, не слушая. Влюбленная красотка не отлипала от телефона. Мужичок с выбритой буквой «А» на виске не сводил взгляда на Стаса, будто хотел задать много вопросов, но выжидал. Напряженный он какой-то.

А потом случилось пришествие.

Софья чего-то подобного и ожидала: вихрь, эхо мертвых музыкантов, разбитые окна, шум ветра. Как прекрасно и поэтично! Мир Изнанки всегда казался ей граничащим с безумием. А где безумие – там красота!

Первым упал на колени седовласый, зажимающий уши ладонями.

Потом девушка в сарафане закричала так, что у нее порвалась кожа на скулах.

Софья не ожидала, что потустороннее коснется ее. Герман обещал, что Софья будет почетным наблюдателем. Но звуки эха разорвали ей уши, выкололи глаза и вырвали язык. Острые, острые звуки.

Короткая, но яркая боль сбила Софью с ног. Она ослепла и оглохла – но лишь на мгновение. Потому что потустороннее вытащило струны радости из ее души, а взамен дало другое зрение и другой слух.

Мир изменился. Старые заброшенные дома вытянулись на несколько этажей, похорошели. В окнах заблестел масляной свет, а из труб повалил дым. Потянуло гарью. Вместо осколков из окон посыпался пепел.

А из самой Софьи, из ее горла, из ноздрей, ушей и глаз полилась музыка.

Она увидела, что мужичок с выбритой «А» на самом деле был чертом с рогами и хвостом. Как на картинках к повестям Гоголя. Тянулся, проклятый, к пистолету. Хотел уничтожить музыку. Уничтожить Изнанку. Он целился в Музыканта.

Софья не удержалась, бросилась к нему. Дурачок! Не понимает своего счастья!

Черт выстрелил, проделав в Софье еще одну дырку для музыки. Она не почувствовала боли, но почувствовала злость.

Дома вокруг нее искрились эхом. Из окон лилась мелодия. Пепел, оседая на лицах, чертил ноты.

А Музыкант, улыбаясь, натягивал струны душ, чтобы сыграть для города новую песню. Потому что этот город не может без музыки. Люди не слышат ее, но чувствуют. Напевают про себя, выстукивают каблуками по мостовым, пальцами по кривым перилам старых парадных, через форточки и при помощи козырьков крыш. Без музыки здесь не выжить.

Софья упала на черта и заставила его отдать свою струну. А потом убила. Задушила, как животное, чтобы он больше никогда не мог стрелять в беззащитных.

Поднялась. Торжествующе заковыляла к Стасу. Почему-то сил осталось мало. Из Софьи как будто вылились все жизненные соки вместе с радостью и музыкой. Это все дырочка под шеей виновата.

Софья хотела спросить, можно ли дотронуться до струн, что свисали из колков грифа, но не успела: подкосились ноги, хрустнули колени, и она упала на холодный асфальт, лицом в пепел. Только это ведь был не пепел, а осколки.

Где-то раздались выстрелы и крики. Ветер взвыл, а эхо мертвых музыкантов в испуге заметалось по окнам.

Что-то пошло не так. Но Софья уже не заметила. Она была мертва.

5. Антон

Бригада швей действовала быстро и профессионально, как обычно.

Прошло минут десять, а реальность уже была заштопана. Отголоски потустороннего «X-119 (Щ)», или Эхо, как его называли в простонародье, разлетелись по дворам домов-колодцев и нашли свою смерть в водосточных трубах, открытых форточках и мусорных баках. Оставшись без подпитки, они больше не могли забираться в людей и стали безопасными.

А вот с Музыкантом («CV-11-N») пришлось немного повозиться. Он почти натянул струны человеческих душ на гитарный гриф и при появлении швей попытался дать отпор, наиграв несколько потусторонних мелодий. Два сотрудника в итоге получили легкие ранения. Музыкант, воспользовавшись моментом, скрылся в арках, выбежал к Обводному каналу, раскидав по дороге нескольких случайных прохожих, а затем перемахнул через ограждение и оказался в воде. В новостях потом писали об очередном сумасшедшем Петербурга, который под влиянием аномальной жары решил немного себя охладить. Еле спасли.

На самом деле его, конечно, не спасли, а утопили под ближайшим мостом. Этих тварей из Изнанки никогда не оставляли в живых.

Антон погоню за Музыкантом пропустил. Он остался возле тела младшего брата. Достал у Кирилла из кармана самокрутку и спички, закурил, сидя на холодной ступеньке черного входа.

Мертвый Кирилл смотрел в серое петербургское небо. По сравнению с остальными трупами, он выглядел еще более-менее, и хотелось верить, что не сильно страдал перед смертью. А ведь говорил ему не соваться. Почти наверняка в этом крохотном дворике среди мусора, под крыльцом, в подвалах, в пустых квартирах найдутся тела других пропавших без вести. Вскрытие опытными патологоанатомами из конторки покажет, что умерли они из-за множественных рваных ран внутренних органов, вызванных протаскиванием эмоциональных струн из душ. Вот так официально и сюрреалистично.

Антон знал, что никогда не привыкнет к подобному.

Надо было подниматься, но он хотел докурить последнюю самокрутку брата.

Тела мертвых женщин выглядели страшно. Как будто им сломали все косточки, выпотрошили и вывернули наизнанку. Непонятно было, какого они возраста. Рука одной из них крепко сжимала телефон. И кровь. Много крови повсюду.

Антон неторопливо затянулся, как обычно, чтобы огонек дотронулся до кончиков ногтей.

Интересно. Он готов был поклясться, что видел в руках у Музыканта гриф с четырьмя колками.

Но трупов и струн было только три.

6. Глеб

А ведь пацан с самого начала ему не понравился…

Когда началась вся эта непонятная заварушка с гитарным грифом, звоном стекол и странными звуками, похожими на эхо, Калинкин решил, что всё – здесь-то он и останется навсегда. В вонючем, зассанном, грязном дворе Петербурга. Примерно в таком дворе он и начинал свою жизнь, когда мама выводила его из коммуналки под серое питерское небо.

Мама говорила: «У тебя десять минут, Глеб. Подыши воздухом, погуляй, и идем домой».

У нее не было времени водить сына на детские площадки или куда-то еще. Только когда появилась бабушка, Глеб впервые обнаружил, что за пределами домов-колодцев есть огромные проспекты, площади, высокие соборы и широкие мосты, а окна квартир не всегда выходят на другие окна. Но это случилось через десять лет после его рождения. К тому времени он, кажется, насквозь пропитался запахом коммуналок, черных лестничных пролетов, сигаретного дыма. Умереть здесь… ирония. Дочь, пожалуй, даже не поймет, какой нелепый подарок устроила отцу.

Он почувствовал боль в левом ухе и крепко зажал его ладонью. Правое не слышало ничего еще со времен, когда отчим угодил по нему тяжелой армейской бляхой.

Ветер разъяренно набросился. Дома склонились над Калинкиным, распахивая черные пасти окон. Он видел за каждым окном ненавистную коммуналку… а еще увидел, как мужик с буквой «А» на виске заталкивает себе беруши, и понял, как можно спастись.

Калинкин вырвал из левого уха слуховой аппарат, зажал уши ладонями. Теперь он был стопроцентно глух. Звуки рассыпались вокруг него, не проникая в разум. Кто бы мог подумать, что травма из детства спасет ему жизнь.

Мир превратился в карикатуру, в немое кино. Калинкин много лет привыкал к этой своей глухоте, но в конце концов понял, что и в ней чувствует себя комфортно.

Не убирая рук от ушей, он отполз на коленках в сторону овальной арки.

На его глазах из девушки в сарафане вылезла окровавленная тонкая струна и подлетела к пацану, который старательно вставил ее в колок и стал натягивать.

На его глазах у женщины с золотой цепочкой на шее пошла кровь из ноздрей и рта.

На его глазах задушили мужичка с выбритой «А» на виске.

И потом же на его глазах какие-то люди в медицинских масках, черных перчатках и в оранжевых жилетках строителей стали выпрыгивать из всех щелей, как блохи.

Тут Калинкин и побежал прочь. Он углубился в арку – ожидал, что выскочит в еще один похожий двор, но оказался вдруг у Обводного, ближе к Выборгскому вокзалу.

От яркого солнечного света, не похожего на затхлое освещение внутри дворов, Калинкин едва не ослеп, остановился, зажмурившись. Под веками бегали черные пятнышки. Он не услышал и не увидел татуированного пацана, выскочившего из арки следом за ним. Пацан врезался в Калинкина, уронил того на землю, а вместе с ним еще двоих случайных прохожих, вскочил, бросился к ограде и прыгнул, не задерживаясь, в воду. За ним попрыгали люди в оранжевых комбинезонах строителей.

В глухой тишине все происходящее напоминало сцену из старого черно-белого кино с Чарли Чаплиным.

Калинкин встал на корточки, собирая мысли в кучу. Надо было убираться отсюда. Сердце колотилось бешено, и Калинкин чувствовал, что еще чуть-чуть – и он запросто свалится с инфарктом. Не тридцать годиков все же. Но тем не менее он нашел в себе силы, поднялся и заторопился через мост, в сторону метро Пушкинской.

Шел минут двадцать, потом все же сел на ступеньках какой-то кафешки отдохнуть.

Проверил телефон. Дочь спрашивала, как ему экскурсия по музею дореволюционного оружия. Просила фотографии.

Оружия, значит…

Он не знал, что за чертовщина произошла во дворе старых доходных домов, и от этого злился. Отдохнув, заковылял дальше. Сделал большой крюк по городу и через полтора часа оказался на Невском проспекте у отеля «Москва».

Там же купил дешевый слуховой аппарат. Мир снова наполнился звуками, и эти звуки были привычными, человеческими. Никакого эха мертвых музыкантов.

Еще через несколько часов Калинкин отправился в аэропорт. Все это время переписывался с дочкой, пытаясь выяснить, где она покупала билеты на экскурсию. Дочка была искренне уверена, что Калинкин сходил в музей оружия. Откуда взялся странный конверт в его кармане, она не знала. А он не мог взять в толк, как же умудрился вляпаться в подобное. Может, это отчим виноват? Решил отомстить за то, что Калинкин упек его за решетку на пятнадцать лет? Кажется, он выполз из тюрьмы год назад. Такие, как отчим, не умирают…

Сердце все еще колотилось. Мысли крутились тяжелые.

Уже в салоне самолета Глеб почувствовал невероятную усталость и попытался задремать.

Кое-что не давало ему покоя.

Гриф с тремя окровавленными струнами. Когда татуированный пацан врезался в Калинкина, гриф отлетел на обочину, в траву. Калинкин взял его, поднимаясь, и сунул под пальто. Зачем? Кто бы знал… Нес с собой, чувствуя странную вибрацию в такт собственным шагам. Потом завернул в пакет и несколько слоев тряпки. Хотел выбросить, но сдержался. Запихнул в сумку. Наверное, хотелось выяснить подробности, что же это такое.

Ни в рамках метро, ни на осмотрах в аэропорту про гриф никто не спросил. Сумка успешно отправилась в багаж.

Что это за вещь?

Потустороннее – вот ответ.

Татуированный пацан хотел сыграть что-то. Для чего? Какая у него была цель? И что будет, если приладить четвертую струну?

В душе будто что-то болезненно натянулось. Как там сказал пацан?

«Вы злитесь».

Точно. Именно этой струны и не доставало. Злости.

Нестерпимо хотелось добраться до дома и проверить. Калинкин не знал зачем. Иногда желания не требуют объяснений. Они просто есть.

Дарина Стрельченко
Осинён

Заслышав крики, Федор поднялся из-за стола, потянулся, разминая спину. Подошел к окну. По асфальту шагали двое конвойных, между ним брел человек в сером. «Из наших, – нервно, с досадой подумал Федор. – А все туда же».

Он отодвинул шпингалет, приоткрыл форточку. В комнату ворвался стылый зимний ветер, а с ним – многоголосый рев. Граждане высовывались из окон, трясли транспарантами, свистели и выли. Дети размахивали флажками.

– Осинён! Осинён, с-скотина!

«Так еще и осинён!» – ахнул Федор, схватил прислоненный к стене флаг и распахнул окно. Принялся махать, реветь так, что ледяным огнем продирало легкие:

– Осинён! Осинён, скотина!

Крик волной катился вслед конвою, рикошетя от заборов и стен. Когда солдаты и осиненный свернули за угол, голоса и флаги с минуту колыхались над улицей, а затем, словно улитки, втянулись в жилые ячейки. Федор тоже убрал свой флаг, закрыл окно. Понял, что продрог, и бросил в камин два брикета – поменьше, полегче. Оглядел, оценивая, стопку топлива: до конца месяца с лихвой. Можно даже слегка шикануть, за «Крылья грусти» и топлива, и перловки, и специй подвезли полторы нормы.

Завернувшись в халат, Федор вернулся к печатной машинке. Привычно заломило поясницу; он потер друг о друга ладони, подул на пальцы, занес их над клавишами. Что у нас там?.. «Готовы к выстрелам в свою судьбу». Звучит хорошо, звучит народно! Но что, если добавить туда вот эту сцену – с конвоем, с рукоплесканиями и флажками из окон, с ревом и гулом? Прекрасно. Очень хорошо выйдет… Очень правильно.

Он принялся печатать, забыв про поясницу, про смог, не обращая внимания на «Марш Терновника», доносившийся от соседей.

На секунду представил себя там – внизу, на улице, между закованных в шинели конвойных. По спине пробежали мурашки; Федор сглотнул, защелкал с удвоенной скоростью, не заботясь ни об ошибках, ни о ежечасных упражнениях для остроты зрения. Этот крик над улицей, знамена, скрывавшие лица; и окна, и флаги, и это море серого полотна, как зеркало не то асфальта, не то неба. И ледяной крик в горле, и лютое осуждение, и мурашки, и чужие руки, сжавшие локти…

«Его вели между домов, между высоких стен, от которых эхом отражались крики. Он шел, опустив голову, и, казалось, высматривал в трещинах асфальта оправдание для себя или причины, побудившие, помутившие его на столь безумное и столь страшное. Под локтевым сгибом, откликаясь на впившиеся пальцы, пульсировала кровь – яростными толчками. Левой лопаткой он очень ясно ощущал приставленный штык. Горели щеки, хотелось пить. Он втягивал воздух – тот проходил через легкие, резко пах газами и землей. Все внутри обострилось: все его восприятие, мысли и нервы. И так податливо, так легко и ловко двигалось тело, так отчетливо напоминало, что оно живое, в преддверии позорного, скорого конца…»

Федор тряхнул рукой, на миг испугавшись, на миг всерьез почувствовав себя там. Перечитал напечатанное. Вскочил, качая головой, бормоча. Неплохо, неплохо… Председатель будет доволен… Обязательно…

Он сунул листы с текстом в приемный лоток. Пока те шуршали под сканером, размолол желуди, залил кипятком, всыпал специй и принялся ходить по комнате, потягивая кофе, наблюдая, как заполняется капсула. Сердито одернул себя: ну кто говорит «комната», что за анахронизм? Ячейка! Сота.

Брикеты горели плохо, пламя чадило, желудевый кофе остыл быстрей, чем обычно.

Звякнула, сигналя о наполнении, капсула.

– Январь, – сказал себе Федор, сделал последний глоток и поднял глаза.

Кофе пошел носом. По спине словно гвоздем провели. Капсула мигнула синим.

Чашка задребезжала, разбилась о пыльный пол где-то в другом мире. Федор яростно тер щеки, смотрел на капсулу, не моргая. Та, почти белая, медленно наливалась серым. Показалось. Показалось, черт возьми.

Никаких больше конвойных в текстах. Никаких впечатлений!

Чувствуя слабость в ногах, Федор опустился на кровать. Халат развязался, холод лез под рубаху. Капсула светилась слабым, но ровным серым сиянием. Федор снял ее трясущимися пальцами, запустил в капсулоприемник и, забыв погладить на счастье, нажал кнопку. Фильтр затрещал привычно и весело. Секунда, свист… Тишина.

Звякнул будильник «Каша». Федор сварил перловку, сунул первую ложку в рот, медленно успокаиваясь. Крупа показалась безвкусной; он добавил специй. Лучше не стало, и Федор всыпал еще. Да что за подвоз нынче – что топливо, что крупа! Он тряс солонку над тарелкой до тех пор, пока перловка не заблестела, покрывшись слоем серебряного песка.

– Так-то лучше.

Федор прикончил кашу, а потом, несмотря на кофе, едва добрался до кровати, уснул и проспал до утра.

* * *

День он начал со сдобренного специями кофе и текста «Лучше б автор совсем не трогал». Капсула наполнилась приятно-серым с серебристой искрой, Федор вложил ее в приемник, провел по стеклу пальцем и нажал кнопку. Капсула улетела. Зазвенел будильник «Клуб».

Клуб артели располагался недалеко от дома: три остановки паровика, три минуты пешком, три лестничных пролета.

Ветер снаружи бушевал хуже вчерашнего; в салоне паровика было тесно. На раскисшей тропинке от остановки к клубу Федора облаяла пронумерованная конвойная псина. Замерзший и раздраженный, он нырнул в высокую арку, толкнул дверь… Стоило войти в соту и ощутить пыльный запах нагретых фильтров и чернил, как Федор понял, что успокаивается. Его принялось окутывать умиротворение – будто завитки чернил, если капнуть их в воду. Федор представил, как выпьет кофе, согреется. Огляделся. Вон она, на ладони: круглая сота со стульями в чехлах, с абажуром под серым шелком, с мешком желудей и рядком жаропрочных стаканов на стойке. Знакомая и привычная, почти как дом. Лучше, чем дом.

– Федя! – весело поздоровался председатель. – Удачно, что ты пораньше. Поможешь подготовиться? Столы сдвинуть, кипяточек поставить…

– Да не вопрос. А что такое? К чему готовимся?

Председатель подмигнул, рукавом смахнул крошки со стойки:

– К нам сегодня гранд-дама. Генеральская жена.

– С чего такое почтение?

– С дружеским визитом, – ответил председатель. Федору показалось, что улыбка его – несколько напряженная. Весь он, всегда румяный и кругленький, скукожился; даже жемчужина в брошке потускнела. – Давай, раскочегарь бойлер, и в камин кидай что найдешь.

– Нам еще до конца месяца растянуть…

– Ничего, растянем.

Федор покрутил клапаны подведенных к бойлеру труб, покопался в брикетах, выбрал пять покрупней. Все они были разного размера, но похожей формы: кубы и прямоугольные параллелепипеды; кубы, впрочем, реже. Иногда Федор задумывался, почему все брикеты не делают одинаковыми – наверняка и перевозить было бы проще. Думал даже напечатать об этом текст. Скажем, «Октябрь перловых городов» – про сезон, когда начинают топить после лета, и первую порцию топлива авторам развозят по летним заслугам: сколько напечатал за теплый сезон, столько получишь на холодный.

Федор аккуратно сложил в камин все пять брикетов. Последний размером напомнил солидную бумажную стопку первого в его жизни длиннотекста: про мир, где каждая капсула выходит идеально-серой, почти жемчужной. Федор отряхнул руки и протянул к расшалившемуся огню.

За двадцать секунд до будильника «Начало встречи» явился последний артельщик из их района. А ровно в полдень дверь отворилась, и порог перешагнула девушка в серой меховой шубе и серебристых туфлях.

Гостья сняла шляпу, ступила в луч лампы и оказалась немолодой уже женщиной, седой, хоть и без морщин («Ранг-то у ней “Серебро”, наверно, – подумал Федор, впрочем, без всякого раздражения. – Не ниже…»).

– Здравствуйте, Эстель Квантильяновна! Как добрались? Не замерзли?

– Не замерзла, спасибо, – улыбнулась генеральская жена с нездешним именем Эстель, с ожерельем из крупных жемчужин и с кружевной шалью поверх серого платья.

«Маренго. Шифер, – тут же по привычке мысленно описал Федор. – Голубовато-серый…» И вздрогнул, озираясь. Всплыла в памяти вчерашняя мигнувшая капсула, стало зябко; он отошёл подальше от генеральской жены, обнимая себя за плечи. Снова что-то ледяное продрало до мурашек – будто внутренностями по терке, да что ж это такое…

– Ты чего? – шепнул Виктор. – Белый, будто покойник.

– Холодно, – пробормотал Федор.

Виктор сунул ему стакан с кипятком. В эту же минуту председатель преподнес гостье оловянную чашечку с натуральным кофе.

– Уютно у вас, – улыбнулась Эстель Квантильяновна и села в кресло. Артельщики обступили ее, кто-то протянул сигаретку, поправил подушку. – Расскажите, чем живете? Какие у вас радости, какие печали?

– Потихоньку живем, Эстель Квантильяновна, – ответил председатель. Водя рукой по соте, принялся рассказывать: – Вот тут сидим, обсуждаем тексты. Там вон машинки у нас очень удобные – кто хочет, может прямо отсюда работать, капсулоприемники у нас с новейшими фильтрами. У многих и дома-то таких фильтров нет, какие у нас стоят…

Гостья кивала, улыбаясь одними губами. Взгляд у нее был грустный и теплый. Федор сам не заметил, как поставил куда-то стакан, подвинулся ближе. Будто теплей было от гранд-дамы, светлее.

– А там, значит, ведомость, кто сколько текстов напечатал сверх нормы, – продолжал председатель. – Показатель хороший: в среднем по три в месяц на человека.

– По три? – подняла брови Эстель Квантильяновна. – Вот это да! А жемчужные были за последний год?

– Целых два! – Председатель выпятил грудь, будто сам написал оба жемчужных текста. – У Мавродия Константиныча «Правила игры в землян» в «Известных новостях» публиковали. А у Федора Александрыча «Крылья грусти» Алюминиевую статуэтку взяли – во как! Федя, иди, иди сюда!

Чьи-то руки вытолкнули Федора в круг света, к самому креслу. Эстель Квантильяновна взглянула ему в лицо. «Руки какие белые… пальчики… платочек…» – подумал Федор с незнакомой, тоскливой нежностью. И тут же прошибло по́том, и опять мелькнула перед глазами вчерашняя капсула.

– Какие вы молодцы, – тепло похвалила Эстель Квантильяновна. Пожала руку Мавродию, сжала красные, натруженные пальцы Федора. Уважительно посмотрела на мозоли: – Много печатаете?

Он кивнул. Выпалил, будто кто за язык дернул:

– Даже буквы кое-какие на литерах стерлись.

– Это легко поправить, – улыбнулась Эстель Квантильяновна. Глотнула кофе. – Для передовых наших авторов разве жалко? Мне муж говорил, уже кончают налаживать новую линию на заводе. Будут выпускать сверхпрочные печатные машинки, такие, что даже литеры с подогревом. Вот пусть вам выдадут опытный образец, Федор Александрович. Николай Иннокентьевич, распорядитесь?

– Так, так, – суетливо закивал председатель. – А на каком это заводе, позвольте уточнить?

– Концерн «Агат-Антрацит».

– Не слыхал… Тот, что у старого Хранилища, что ли?

Эстель Квантильяновна побледнела ни с того ни с сего. Качнула головой:

– Нет-нет. В том районе ничего не строят, там собак бродячих полно.

А Федор подумал: уж не то ли Хранилище, где заготавливали раньше брикеты, а потом раз – и перестали? Да и что там хранили прежде – кто его знает; радиацию какую-то, говорят. Цирконий. Еще говорят, что авторы, из самых старых, те, что в Первой артели работали, как раз в Хранилище сидели – без тепла, без света, капсулоприемники и те были без фильтров…

– …Испарения, захоронения отходов от прежних производств, – говорила меж тем гостья. – Подумывают вовсе местность законсервировать.

– И правильно, – горячо одобрил председатель. – А насчет машинки – устроим!

– А еще какие у вас проблемы, какие вопросы, господа авторы? – спросила Эстель Квантильяновна, обласкав взором столпившихся артельщиков. – Я за тем и пришла, чтобы узнать, чем можем помочь вам. Может, условия труда улучшить? Оборудование? Паек?

Артельщики молчали. Сколько им раз говорили – и на пленумах, и на летучках, и на скромных междусобойчиках: на вас весь город, вся энергия; все производство на вашем сером веществе! Цеха, заводы, тепло в домах, кофемолки, перловарки, обувные станки, ткацкие фабрики – всё на вас!

Сколько раз им так говорили – казалось бы, гордиться, гоголем ходить («Это кто такой, гоголь?» – «Не кто, а что. Гусь такой сероперый, на хуторах у холмов водится»). Но с каждым разом только скромней хотелось сделаться, только упорней трудиться. Вот и выходило, что в среднем в месяц три текста сверх нормы на каждого!

– Не стесняйтесь, – подбодрила Эстель Квантильяновна. Подвинулась на самый краешек кресла, принялась растирать руки.

– Подтопите-ка, ребятки, – велел председатель. А гостье сказал: – Вы уж не обижайтесь, скромные они. Выдумать – чего только не выдумают, а голос поднять, внимание на себя обратить – ни-ни, стесняются. Такая наша братия… А проблем у нас, Эстель Квантильяновна, и нет, можно сказать. Так, мелочи, издержки производства – куда без них, у кого их нет. Вот разве что…

– Что? – внимательно спросила гостья. – Рассказывайте, Николай Иннокентьевич, не стесняйтесь.

– Архетипы, – неохотно выдавил председатель, и артельщики помрачнели, запереглядывались. Кое-кто посмотрел на него с укором: ну зачем так, зачем сор-то из избы?

– А что – архетипы? – заинтересовалась гостья.

– Дело в том, что в ли… в текстах существует всего тридцать шесть архетипов. Тридцать шесть конструкций, знаете, как бы верхнеуровневых. А все остальное уже на них крутится. И нового ничего не напечатаешь, не выдумаешь. Ну, героя назовешь иначе, ну, заголовок тексту другой дашь. А глобально-то, изнутри-то – все то же. И оттого, что каждый день столько текстов печатается – не только ведь мы печатаем, сколько по городу авторских артелей! – слабеет, слабеет серое вещество. Вот раньше – два в квартал было жемчужных текста! А теперь и двум в год рады-радешеньки.