Текст книги "Христов подарок. Рождественские истории для детей и взрослых"

– Как это? – отшатнулся Федюшка, – почему?

– А так это. А потому, что ты сегодня умрешь. Ты заснешь и не проснешься. Это и есть наказание за твою несносность, испытай-ка на себе силу моего слова.

– Как? Ты же обещал, вечную жизнь обещал!

– То, что я обещал, я всегда выполняю, но… ты сегодня умрешь! Ух-ха-ха-ха!

Казалось, громоподобный рыкающий хохот Постратоиса разнесет сейчас стены бабушкиного дома, и даже когда сгинул-пропал Постратоис, нечеловеческие звуки его хохота все еще стояли некоторое время в воздухе вместе со зловонием, которое Постратоис гордо называл «гееннским смрадом».

Несколько секунд оглушенный Федюшка постоял потерянно на одном месте, да как вдруг закричит-завопит:

– Бабушка, бабушка!

Едва не громче хохота Постратоиса звучал его истеричный призыв. Прорвало его. Вся сумятица чувств и переживаний, переполнявших его, вырвалась наружу, он кричал, звал, топал ногами, и слезы его брызгами рассыпались по полу. Бабушка мгновенно принеслась на зов внука.

– Ой, батюшки, Господи, помилуй. Да что с тобой? Ой, да что с ним?! Ой!.. Воняет-то как! Ты что тут делал? – Бабушка прижала Федюшку к себе, пытаясь унять его дрожь, но у нее ничего не получалось.

– Бабушка, бабушка, я сегодня умру, умру, не хочу, не хочу!.. – Федюшка вырвался из бабушкиных объятий, повалился на пол и заколотил по нему ногами и руками. Бабушка струхнула не на шутку. Еле-еле ей удалось поднять бьющегося Федюшку и вновь прижать к себе, но уже крепче. Она гладила его по голове, целовала в затылок.

– Что? Кто обещал? Пос… как? Ох и имечко… Да откуда ж он взялся? Ой, Господи, помилуй, горе мне, бредить начал, что ж за напасть такая?

Федюшка вновь вырвался и встал напротив бабушки в позу боксера.

– Ты!.. Я не брежу. Он сказал, что я умру, а он никогда не врет. Он все знает, все может.

– Да кто он-то?

– Постратоис! Мы с ним летали. Вот, сундучок привез.

Тут бабушка углядела на столе сундучок и оторопело замерла:

– Боже, что это, откуда?

– Говорю ж тебе – летали мы. Клад это.

Бабушка перекрестилась и испуганно оглядела комнату. Реальность сундучка не вызывала никаких сомнений.

– И он сказал, что я умру сегодня, что я не проснусь! – И Федюшка вновь заплакал.

Бабушка опять прижала его к себе и снова начала успокаивать, приговаривая:

– Господи, да кто ж тебе явился-то? – Ей удалось затащить Федюшку на кровать, хотя он сопротивлялся этому отчаянно. – Ну, ну, успокойся, засни, попробуй…

– Как засни?! Что ты говоришь, старая? Он же сказал, что я не проснусь!

– Да плевать на то, что он там наговорил! – вскричала бабушка. – Бес это какой-нибудь был, сатана… Ой, Господи, помилуй, да врет он всё… – В голове ее тоже крутилась кутерьма, уж очень ее сундучок смущал.

Наконец, Федюшка устал сопротивляться и затих. Она перекрестила его и призвала на помощь все Небесные Силы и всех святых угодников.

Федюшка дернулся при этом, но буянить больше не стал, сил не было. Невзирая на его сопротивление, веки его закрывались и наконец закрылись. Одолел сон Федюшку.

«Да что ж я делаю, почему я сплю?! Ведь этот сон – последний мой сон на земле, просыпаться немедленно…» – кричал-голосил откуда-то из дальних глубин его нутра его повелитель, капризный маленький человечек по имени «хочу». Слышал Федюшка вопль его, но проснуться не мог.

– Ты хочешь проснуться? – услышал вдруг Федюшка. Голос, очень похожий на голос Постратоиса, шептал ему на ухо из пустоты.

– Да, – плаксиво ответил Федюшка, озираясь вокруг себя и никого не видя.

– Никогда! – сказал голос зловещим шепотом, и даже слюной было обрызгано ухо Федюшки. И тут он увидел, что в метре от его глаз из воздуха начинают проступать черные буквы, точно рукой каллиграфа написанные, со всякими завитушками, и буквы эти образуют все то же страшное для Федюшки слово НИКОГДА. Сцепленные в слово буквы ожили, слово закачалось, запрыгало, оно и ощущалось Федюшкой как живое; обмиравший от страха, он нисколько не сомневался, что перед ним живое существо – слово НИКОГДА, имеющее силу и власть над его жизнью. Слово вдруг вспыхнуло каким-то невиданным черным огнем, и Федюшку сразу обдало сильным жаром. Он завороженно глядел на колыхание черных языков черного пламени, и некий голос внутри него говорил, что это и есть гееннский огонь. И таким страхом и такой тоской прониклось все существо его, словно сам старик Страх дышал на него из пылающего слова и сама старуха Тоска вцепилась в него своими зубами. Ему казалось, что все вокруг него, каждая пылинка в воздухе кричит ему: «НИКОГДА». И никуда не убежать от этого могучего слова, от этого крика, от жаркого полыхания, от Тоски и Страха.

Он зажмурил глаза и все равно не закрылся от полыхающего, жгущего слова, он увидел старика на коленях, вожделенно глядящего в вырытую им яму, из которой вылетел черный комок, с треском распавшийся на буквы, и это были всё те же буквы: Н, И, К, О, Г, Д, А, они тут же вспыхнули черным огнем, и слово НИКОГДА задрыгалось, громко хохоча, у старика над головой. Но он не видел этого слова, не чувствовал его, и, только когда вступило ему в сердце, когда он схватился рукой за грудь, повернул он безумные глаза свои в направлении слова и тут же упал замертво. Взвыло слово и черной молнией метнулось туда, где юный злодей Хулио снимал часы с пьяного.

Встало, загорелось слово между глазами Хулио и часами, но ничего, кроме часов, не видел Хулио, не слышал он злорадного раскатистого хохота – «НИКОГДА!» Металось слово по миру и кричало и шептало людям, что не свершится ничего из того, что они задумали, а свершится то, что задумано о них высшими силами. Но не слышит никто ни крика сего, ни шепота, не чувствует жара, не видит полыхания. Разожмурил, открыл глаза Федюшка и почувствовал, что разжались зубы старухи Тоски и дыхание старика Страха утихло, полегчало Федюшке, его вдруг повлекло вперед, туда, где ему слышался шум прибоя. И он двинулся туда, и с каждым шагом спадала с души тяжесть от пляски пылающего «никогда». Он все более ускорял шаг и наконец побежал во всю прыть, на какую только был способен. И вскоре он действительно оказался на берегу моря. Остановился он зачарованный. Несказанная благодать лилась на него отовсюду. И солнце было тут необыкновенное, и море было необыкновенное, и воздух был целительным и чарующим, от одного глотка его по телу расходилась дивная, ни с чем не сравнимая приятность, суета мыслей пропадала, и являлось такое успокоение, такая тихая радость, что слезы умиления сами собой текли из глаз. И на умиротворенный Федюшкин ум пришла вдруг мысль, что то блаженство, которое он сейчас испытывал, и есть цель жизни человеческой, ибо не представлялось ему, что могло быть выше этого. Никакое удовольствие от съеденной какой-нибудь вкуснятины, никакая радость от сотворенного умом или руками ни в какое сравнение не шли с тем состоянием, в котором находился Федюшка, подставив себя райскому солнцу и воздуху и любуясь синим морем и белыми барашками на гребнях волн. На холме у моря сидел очень высокий обнаженный человек с прекрасным лицом. Он, улыбаясь, смотрел на море. Вдруг из моря, метрах в ста от берега, поднялась огромная темно-синяя голова, а из затылка ее вверх взметнулся голубой фонтан воды. Улыбающийся человек показал пальцем на голову и сказал:

– Кит.

Услышав это, голова выпустила еще один фонтан и погрузилась в воду.

И забурлило море, и тысячи обитателей его оказались на его поверхности. Они резвились в воде, играли, прыгали на воздух, и на каждого из них человек указывал пальцем, и уста его не уставая произносили: – Акула, окунь, черепаха, осьминог…

Федюшка окинул взглядом окрестности и увидал, как по зеленым склонам идут к человеку толпы зверей, а над ними летят тучи насекомых и птиц.

– Куда вы? – спросил Федюшка рядом проходящих. Он уверен был, что они поймут его, хоть и звери, и ответят ему, несмотря на то, что бессловесные.

– Именоваться к Адаму идем, – ответила одна прыгучая винторогая красавица, – у нас у всех еще нету имени, мы – безымянные.

Красавица звонко цокала по редким камням своими копытами и совершала высоченные прыжки. И тут Федюшка осознал, что он начисто забыл названия всех животных, и, как он ни напрягал память, не вспоминалось, как ни пыжился умом их назвать, придумать им всем имена, – ничего не получалось.

Оказалось, что это невероятно трудно, да просто невозможно дать имеющее смысл имя, образовать из звуков новое слово, то единственное слово, услышав которое каждый бы понял, о ком идет речь. Ведь и вправду, как бессмысленно тужиться, пытаясь назвать незнакомую вещь, и, кроме как «штуковина» и прочая бессмыслица, ничего на ум не приходит, да еще при этом жестами рук помогаешь. Он представил себя только среди таких вот штуковин… Да ведь даже те вещи, назначение которых знаешь, не назовешь новым словом, а будешь подыскивать известные слова, которые хоть как-то обрисовывают назначение вещи, что-то говорят о нем, и из этих уже слов будешь пытаться скроить нечто новое, и если что и получится, то будет это многосложное и неуклюжее словище, а вот новое, совсем новое слово сотворить, смысл, понятие сотворить и в звуке новом передать – это оказывается совершенно невозможным для мозга человеческого. И Федюшка понял, что он находится при величайшем творении, творении слова-имени первым на земле человеком Адамом.

Гривастый могучий зверь подошел к Адаму и, услышав – «лев», сделал радостный прыжок к морю, где его окатило волной, и помчался назад.

– Лев, действительно лев! – воскликнул Федюшка…

Когда поток зверей и птиц иссяк, Федюшка увидел, что к Адаму идет жена его Ева, а из-за пальмы за ними наблюдает змей, как две капли воды похожий на того, в которого превращался Постратоис. Ева обласкала Адама, что-то при этом прошептав ему на ухо, и они двинулись от моря к лесу. Заныла, затосковала Федюшкина душа, он хотел было броситься за ними, но ноги его будто приросли.

Он закричал им:

– Не ходите, не рвите запретный плод!..

Но лишь невнятное эхо разнеслось по горам, и почудился Федюшке в этом эхе далекий хохот Постратоиса. Федюшке было видно отсюда дерево, древо Познания, к которому направлялись Адам и Ева. Оно царило над окрестностью, а благоухание плодов его слышалось во всех уголках этой замечательной долины.

«Ну и нюхали бы, нечего рвать», – зло подумалось Федюшке. Каким-то особым чутьем, не своим, конечно, но извне кем-то сейчас внесенным, он понял-угадал, что та чудная благодать, которой он наслаждался, в которой он был буквально растворен, она перестанет быть, когда произойдет непоправимое, а точнее, оно уже произошло, ибо уже люди позарились на запретное, а запрет сей есть благо, ведь нужен им этот плод с древа Познания, как рыбке зонтик, как собаке пятая нога, как вольному мустангу уздечка, как волку клетка. И так Адам обладал всезнанием и всепониманием, ведь всем живым тварям имена дал, что еще нужно! Знать добро и зло? Быть равным Богу – как наушничал змей?

Но ведь нет еще в мире зла, стоит ли творить его, чтобы познавать? И не может быть человек равен Богу. Да и зачем это?

– Зачем ты сделал это, Адам? – услышал вдруг Федюшка могучий голос из небесной лазури.

– Упади на колени, кайся! – что было силы закричал Федюшка. – Он простит!

Иначе ты потеряешь сейчас самое дорогое, что имеешь. И мы потеряем! Отнимется благодать, изгонят из Рая…

И услышал Федюшка страшный ответ Адамов Божьему гласу:

– Жена, которую Ты мне дал, соблазнила меня съесть плод…

И ни слова о себе. И даже Бога обвинил – ты, мол, дал жену…

Вот он – Грех, свершилось непоправимое. И маленький пупырчатый комочек, хохоча, полетел над сереющим небом. Вроде все кругом осталось таким же, но это был уже тот мир, где царит слово «никогда», где черные дыры Смерти летающей направлены на людей, где шастают старуха Тоска и старик Страх, где существует страшное слово «труп», где таинственное и непостижимое небытие подстерегает каждую живую душу.

И тут Федюшка увидел, что к нему идет, хромая, мальчик-урод. Аж передернуло Федюшку от его вида. Откуда он тут взялся и зачем? Одна нога короче другой, перекошенное тело, недоразвитые руки-спички, нездоровое опухлое лицо желтого цвета с мешками под глазами и кривым ртом, который постоянно дергался, – вот такой мальчик стоял сейчас перед Федюшкой. Зато взгляд у мальчика был ясным и добрым.

– Ты кто? – испуганно спросил Федюшка, содрогаясь от вида мальчика. Здоровому человеку всегда неприятно видеть уродство. Смешанное чувство жалости и гадливости испытывал Федюшка, глядя на мальчика.

– Я твой братик, – ответил мальчик.

– Что?! – Федюшка решил, что ослышался. – Как братик? Какой братик? Ты что болтаешь?

– Я не болтаю, я твой братик, я родился на год раньше тебя. Наша мама отказалась от меня, и меня отправили в интернат, где все такие, как я, есть и похуже. Мама вообще не хотела, чтобы я родился, она даже прыгала со стола, чтобы выкинуть из себя меня мертвого. Но Господь судил иначе – я родился.

– Но зачем она прыгала со стола?! – вскричал Федюшка. – Почему она не хотела, чтобы ты родился?

– Я до сих пор этого не понимаю. Да и не хочу понимать. Я должен молиться за нее, за нашу мамочку, Господу нашему Иисусу Христу. И молюсь.

– Как имя твое? И… и где ты живешь? – тихо спросил Федюшка. Его сердце точно щипцами защемили, оно больно кололо и сильно-сильно колотилось, стремясь вырваться из щипцов. Чувствовал Федюшка, что не врет мальчик, что он действительно его братик.

– Зовут меня, как и тебя, – Федор. Так назвали меня в интернате, мама мне ведь имени не дала, а из интерната я ушел, меня обижали там, но я терпел, как повелел терпеть всем нам Господь наш Иисус Христос, Который Сам претерпел за нас. Но недавно мне был голос, который повелел мне идти в Никольский храм и там жить и просить подаяние.

– Подаяние?!

– Не смущайся словом, я замечательно устроился. И всего две остановки на электричке от нашей бабушки. Я хочу тебе сказать: брат, ты на опасном пути, ты не того огня ищешь. Не вечную жизнь тебе тот огонь принесет, но вечную погибель. Небесный огонь должен искать человек, его зажигать в своей душе.

– Это какой-такой небесный?

– Тот, который горел в тебе, когда ты любовался райской долиной. Каждую Пасху этот огонь сходит с небес в храме Гроба Господня в Иерусалиме и зажигает свечи и лампады.

Закружилось в голове у Федюшки, слишком много всего свалилось за сутки. В полной растерянности он пребывал: что делать, кого слушать? Где он сейчас?

– Я найду тебя в этом Никольском храме, приеду к тебе завтра.

– Приезжай, только ведь я не смогу там с тобой разговаривать, ведь я немой, речь у меня поражена, я только мычать могу. Только на малое время сейчас дана мне Господом способность говорить, чтобы сказать тебе то, что я сказал.

– Но почему тебя твой Бог не вылечит? – вскипел вдруг гневом Федюшка.

– Он и твой тоже, – печально ответил маленький уродец, – я не просил Его о себе, я прошу о тех, кто мимо меня идет, много у них скорби и неустройств, вот я и молюсь о них. А у меня нет скорбей и все устроено. – Брат Федюшки широко улыбнулся своим кривым ртом. – Так мне, видно, суждено – быть таким, каков я есть, возможно, родись я таким, как ты, и веры б у меня не было, а выше веры ничего нет, вера в Бога все дает.

– Да что можно сравнить со здоровьем! – с жаром перебил его Федюшка. – Выше здоровья ничего нет, а оно у тебя отнято!.. Мог же Бог так сделать, чтобы ты родился нормальным, уж коли ты родился.

– У меня здоровья ровно столько, сколько нужно, – твердо сказал Федюшкин брат. И тихо добавил: – Как и у тебя, и у всех, живущих на земле. И если Господь отнимает здоровье и взамен дает веру в Себя, то и слава Ему за это, ибо вера дает жизнь вечную.

Сказал Христос: «Верующий в Меня имеет жизнь вечную».

Совершенно непонятно было Федюшке то, что говорил ему брат. Но очень твердо и уверенно звучали слова его речи. За такой твердостью не правда ли стоит? «Правда? – Федюшка задумался. – Но разве не может твердая уверенность искренно заблуждаться?» Улыбнулся Федюшкин брат на его задумчивость и спросил:

– Ты хочешь иметь фонарик, который бы светил светом Истины?

– Как так? Что за фонарик?

– А такой фонарик, что если свет из него падает на что-то или на кого-то, то это видится таким, какое оно есть на самом деле. Любое притворство, любой обман, любая ошибка сразу обнаруживаются в этом свете.

– Ишь ты, и есть такой фонарик? – недоверчиво скривился Федюшка.

– Есть, его можно в душе зажечь, коли очень захочешь.

– А ты его имеешь?

– Да. И ты в его свете очень мрачно выглядишь. Ведь заврался ты, гора лжи от одного тебя на несколько вершков выросла.

– Это что за гора такая и почему это от меня она выросла? – обиженно спросил Федюшка, но весь покраснел и глаза потупил.

– А вон она, гора, гляди, – сказал Федюшкин брат, и увидел Федюшка, что на том месте, где недавно благоухала переполненная благодатью райская долина, высилась бугорчатая серая гора с тупой вершиной.

Гора дышала и непрерывно росла и ввысь, и вширь. Пасть ей приделать – и ни дать ни взять получился бы пупырчатый Грех огромных размеров. Гора висела на воздухе, и под ней копошилось множество народа, совершенно эту гору не замечавшего. Пригляделся Федюшка, и оказалось, что гора вовсе не висит, а покоится на плечах людей с ослепительно сияющими глазами. Их было всего-то ничего и все со скорбно-сосредоточенными лицами, они молча взирали на миллионные толпы копошащихся.

– Ведь раздавит гора! Сейчас всех раздавит! – закричал Федюшка. – Не выдержат они. – Он испытывал сейчас такой же страх, какой напал на него, когда он оказался в черных дырах Смерти. Он как бы раздвоился, один он стоял рядом с братом-уродом и орал: “Раздавит гора”, а второй находился там, среди тех, кто копошится под горой, обманывая по пустякам и по большому счету и ближнего и дальнего. И тот Федюшка, что орал, очень испугался за того себя, под горой, что раздавит его растущая гора лжи.

– Не раздавит, они выдержат, – тихо сказал братик, – они святые, они все выдержат.

– Так, значит, и врать можно продолжать, раз выдержат? – услышал в себе Федюшка голос своего повелителя «хочу». И хоть на сей раз тихо он сказал, но брат услыхал его. Он укоризненно глянул на Федюшку и сказал:

– Что ж, продолжай, коли воля твоя такая. А ты уже забыл, как стоял ты на берегу лазурного моря и дышал благодатью?

Вопрос брата всколыхнул в Федюшке память о недавнем блаженстве. Да как всколыхнул! Стало так мучительно горько, что благодати нет, что она потеряна, что вновь заполыхало-запрыгало перед ним страшное «никогда», никогда она не вернется, она потеряна навсегда. От этого «навсегда» такая жуть его охватила, что в пору было завыть от горя.

– Да, на земле больше Царства Божия нет, – сказал Федюшкин брат, – а на небесах есть. Хочешь туда?

– Хочу! – вскрикнул Федюшка. Многоголосое эхо, отраженное от горы лжи, ответило ему.

– А вон и воротца туда, вон, гляди.

И Федюшка действительно увидел маленькие золотые воротца, скорее даже узкую и низкую калитку в заборе, составленном из роскошных цветов и буйной зелени. Воротца были открыты, и сквозь них виделся кусочек синего неба и синего моря с белыми барашками волн. Федюшка рванулся туда, будто его подхлестнули. Вот уже рядом воротца. И тут вдруг необыкновенной силы боль ударила его по спине – не пролезал Федюшка в воротца, не пускало его что-то сверху и с боков.

– Да ты глянь на себя, – услышал он голос брата, – зеркало рядом, справа. Поглядел Федюшка направо и вправду увидел зеркало. Огромное, старинное, оно висело на широченном стволе дуба, тут росшего. А в зеркале!.. Обмер Федюшка и застыл с раскрытым ртом в который уже раз за сегодня. Громадный уродливый горб торчал из-за его спины и боков, и теперь Федюшка чувствовал его тяжесть. Как ни ухитряйся, с таким горбом в золотые воротца никак не пролезть.

– Что это? – в страхе воскликнул он. – Это я?! Откуда горб?!

– Откуда, – со вздохом сказал брат и указал на гору лжи. – И на тебя, и на других твоя ложь давит. И все, кто копошится там, под горой, такие же ложью горбатые. Нет горбатым прохода в царские врата Божьего Царства, сами себя не пускают.

И так тошно стало Федюшке, точно снова старуха Тоска ему сзади в плечи вцепилась. Тут из мрачного леса, на краю которого и стоял дуб с зеркалом, послышался треск сучьев и шелест травы и на поляну выполз громадный змей. Он свернулся в клубок, раздался треск, шкура змея разлетелась на куски, и из клубка возник сам Постратоис. Он оказался стоящим спиной к Федюшке и не видел его.

– Эй, Михаил, что же ты, – заорал Постратоис в направлении золотых ворот, – я заждался тебя, старый приятель!

Проорав, Постратоис загоготал так, что с дуба желуди посыпались.

Из ворот вылетел крылатый человек в красном сияющем одеянии и приземлился напротив Постратоиса. Лицо его было похоже на лицо Адама, только более юное, а вокруг головы сверкал, брызгал золотыми искрами ореол, как у людей, что держали на своих плечах гору лжи.

– Явился! – взревел Постратоис. – В твой день родился мальчишка, а душонка его – моя! – И снова загоготал он диким своим хохотом.

– Ты рано радуешься, – спокойно отвечал ему сияющий Михаил, – ты всегда торопишься, и ты опять вляпаешься.

– Мой мальчишка, – бешено завопил Постратоис, – и твой огненный меч не поможет. Вот щит против него! Из мальчишкиных желаний щит сей. А вот этим я наконец поражу тебя! Остра шпага. И выкована она из уже содеянного мальчишкой. Много успел он, много наделал, и все это – мое. Он уже выбрал меня, продырявлю я твои крылышки!

– Всё, да не всё. И он еще не выбрал…

– Нет, выбрал, – перебил Михаила Постратоис. – Когда-то ты низверг меня с небес, и что ж? Я властвую в поднебесье, я царствую над миром. Мои кругом людишки, а не ваши, ко мне идут, а не к вам! Вон, под гору глянь-ка, ох-р-гы-га-га! Подустали, поди, святоши гору-то держать, а?

– Всё ты врешь, начальник лжи и пороков. Ты меняешь имена и обличья, но не скрыть тебе своей подлой злодейской натуры. Рано или поздно, но ты всегда бываешь изобличен.

– А меня нечего изобличать, слышишь, ты, Архангел. Я и не скрываю своей натуры, и ко мне люди тянутся к такому, каков я есть! Потому что я даю им удовольствие от жизни. Здесь на земле. А ваше Царство Небесное, откуда ты сбросил меня когда-то, для них тю-юю… фантазия. Они хотят то, что пощупать можно, что глазами видно, что ушами слышно, что на зубах хрустит, что по глотке в желудок сползает. Я смеюсь над тобой, Архангел Михаил! Ты как-то сказал мне, что не над людьми я властвую, а над грехом да над смертью, но грех и смерть безраздельно властвуют над людьми, так кто же я, как не властелин людей? И этот бой за мальчишкину душу я не проиграю!

– Убирайся-ка ты вон, горе-властелин. – В руках у Михаила оказался меч, из ручки которого не железное лезвие выходило, а била огненная струя. Шпага Постратоиса мгновенно расплавилась в этой струе. Щит его продержался немногим дольше, но и он вскоре потек и развалился. И едва пламя коснулось Постратоиса, как он взвыл, отскочил огромным прыжком назад, взвился вверх, и тут Федюшка увидел, что руки Постратоиса – это не руки, а громадные черные перепончатые крылья, одежда его исчезла, тело же его стало волосатым и горбатым, да еще и хвостатым, а мохнатые ноги-лапы оканчивались копытами. Но что стало с лицом! Федюшка даже зажмурился, чтобы не видеть этой уродливой морды, не то свиной, не то собачьей, с козлячьей бородой и торчащими из голого черепа двумя кривыми рогами. То, что стало Постратоисом, махнуло крыльями и исчезло за мрачным лесом.

– Открой глаза, отрок, – услышал Федюшка. Открыл он глаза – прямо перед ним стоял Архангел Михаил.

– Меч у тебя из какого огня, из небесного? – спросил Федюшка.

– Да, – ответил Михаил.

– Дай мне его.

– Ты не сможешь сейчас его взять, он опалит тебя. Чтобы его взять, надо самому сначала дать.

– Что?

– Добро людям. А ты им пока отдавал ложь да обиды.

Сияние от головы Михаила стало совсем нестерпимым. Федюшка вновь зажмурил глаза, спасая их от света, и сказал:

– Хорошо, я дам добро…

– Да разожмурь ты наконец веки, – услышал вдруг он совсем другой голос. – Нужно мне добро твое, чего ты мелешь?

Поднял Федюшка веки и увидал себя лежащим на кровати в бабушкином доме, а над собой – склонившегося Постратоиса. Вжался Федюшка в подушку, полоснуло его страхом и неприязнью, уж больно разительна и быстра была смена лиц, лишь мгновение назад на него глядело юное, светлое лицо Архангела Михаила, и вот теперь вдруг зырится пугающая физиономия Постратоиса. Еще стоит в ушах проникновенный печальный голос Михаила, и вот уже его покрывает хриплая трескотня повелителя Греха и Смерти.

А кто в самом деле он такой?

– Ты кто? – спросил Федюшка.

– Ты что, еще не проснулся? Тебе повторить мое имя?

Федюшка мотнул головой слева направо:

– Имя не надо… Кто ты? Я тебя видел во сне. Ты от огня Архангела Михаила обратился в какую-то страшную образину и улетел.

– Образину? Ты видел бой? – И вслед за этими словами, сказанными с чрезвычайным удивлением и досадой, в левой руке Постратоиса оказалось дрыгающееся и ноющее жалкое маленькое уродливое существо с недоразвитыми крылышками. Существо свистяще верещало:

– Я ничего не мог сделать, повелитель.

Я ужасно рвался, но я никак не мог прорваться в его сон. Этот проклятый Михаил огородил его душу частоколом пылающих крестов, ни одной лазейки не было. Сквозь такой частокол и вам не пролезть! И ваш приготовленный сон для него так и остался у меня. Может быть, сейчас его усыпим?

– После драки кулаками не машут, – процедил-выдохнул Постратоис и швырнул нытика в окно. Не долетев до окна, тот растаял в воздухе.

– Кто это был? – спросил Федюшка.

– Это был мой охранитель снов. Выгоню паразита, не справляется. Кстати, на шутку не сердишься? Я же обещал, что ты не проснешься. Без шутки жизнь была бы совсем пресна.

А? Ведь я к тому ж покровитель всех шутников и шуток… Итак, ты хочешь знать, кто я? – Постратоис выпрямился и встал подбоченясь. – Когда-то я был таким же Ангелом Света, как Михаил. Меня звали Люцифером, что значит Светоносный, но я не захотел быть в ихнем свете, я взбунтовался! Я первый во вселенной революционер и вождь первой революции.

– А почему ты не захотел быть в свете?

– А потому что моя гордость не позволяет мне признавать над собой чью-либо власть, даже власть собственного Творца. Я сам хочу властвовать. А моему «хочу» нет и не может быть преград! Я увлек за собой треть Ангелов, и теперь мы – черные ангелы, мы – демоны! Злые языки зовут нас бесами, но нам плевать. Я восстал против Творца вселенной, и я одолею Его. Не желаю я быть Его рабом! Да и где Он, а? Нету Его. Прячется Он, нету Его! – Постратоис широко развел руками и даже под кровать заглянул. – Ты огонь небесный просил у Михаила? А? Признавайся.

– Просил, – пролепетал Федюшка.

– Ну и что? Дали его тебе? А? – А-а-а, то-то! Всё у них так, за все им надо платить этим несчастным, никчемным добром, мой же огонек ты задарма получишь сегодня же, а они, светоносные рабы Творца вселенной, обещают после смерти.

– И платить не надо?

Грохочущий хохот едва не оглушил Федюшку.

– Не надо, не надо платить, всё давно уплачено, – орал, смеясь, Постратоис, – я всегда вперед беру, твое желание и есть твоя плата. Мое бессмертие, мой огонь – сегодня же!

А то, может, после смерти хочешь? Смерти не желаешь?

– Нет!

– В воротца золотые лез? Э-э, вижу, что лез, ну и как? Горб не пустил? Ай-ай, а в мое бессмертие широки врата, всех впускаю! И чем больше горб, тем больше почета.

То ведь не просто горб, а наш пупырчатый друг прилепился, ха-ха-ха-ха! Слизняки-добряки хают само слово «грех», ну да ты не смущайся. Лень – грех? А ведь благодаря лени человек машины изобрел, лень было ему пешком ходить, вот и изобрел. Зависть – грех? А позавидовал человек птице – и самолет придумал. Ложь – это плохо?

– Наверное, плохо, – промямлил Федюшка.

– Чего-то я не возьму в толк, чего тут плохого, а? – Столько на лице у Постратоиса написалось неподдельного удивления, что оно передалось и Федюшке, и у того невольно мелькнула мысль, что, может быть, и правда тут ничего плохого нет?

– Разве тебе плохо, скажи мне, что ты всю жизнь свою врешь? А? Не смущайся и не красней! Ложь – это прекрасно. Все на свете врут, кто много, кто поменьше, но нет на земле человека, прошедшего мимо лжи. Разве тебе плохо было от твоего вранья? По-моему, ложь тебе одни удовольствия дарила. Разве не так?

– Так, – согласился тихим голосом Федюшка.

– А то, что дарит удовольствие в жизни, разве может быть плохим? То-то! Ну а если твоя ложь кому-то неугодна, то на это, прости меня, надо наплевать! Вот так… – И Постратоис прихрюкнул, хрипнул носом и вдруг харкнул через всю комнату на противоположную от кровати стену. Не меньше ведра слюны было в комке его харкотины. Будто хлопушка взорвалась, так врезался комок в стену, Федюшка аж вздрогнул.

– И только так, – продолжал Постратоис, – коли нет никакого наказания, то и обманывай на здоровье. А откуда это, наказание-то? Ведь Бога нет? Нету Бога-то… – И Постратоис снова под кровать заглянул. – Где Он? Нету Его.

– Но ведь ты сам говорил, что Он есть, что Он Творец всего?

– Ну и говорил. Но Он прячется, а значит, нету Его, а кроме Него, и бояться нечего и некого. Ведь жизнь коротка, а удовольствий так много. Но… – Постратоис вдруг застыл в нелепой позе. – Людей-то на земле намного больше, чем удовольствий. А? На одно удовольствие, считай, человек по тыще! А? – И Постратоис схватился за голову, будто переживая за это. – И что же тут, скажи, делать? Да разве доберешься до удовольствия через такую толпу без обмана, без притворства, без обещания, которого никогда не выполнишь? И только так и поступает сильный человек. Если для того, чтобы тебе стало хорошо, надо сделать кому-то плохо, то делай не задумываясь! Это закон жизни № 1, запомни. И горе тем, кто пренебрегает этим законом, горе жалостливым, горе честным слюнтяям!

Тут вдруг на Федюшку наплыло полупрозрачное лицо его братика. Он силился что-то сказать Федюшке, но, кроме хлюпания и гудения губ, ничего не мог разобрать Федюшка. Вздрогнул он от наплывшего видения и лицом переменился. И Постратоис это тут же заметил.

– А братик говорит, что на небесах Царство есть, – робко сказал Федюшка.

– Братик? – Физиономия Постратоиса сделалась злобно-задумчивой, а сам он застыл на месте от Федюшкиного сообщения, будто парализовало его.

– Ты видел этого дрянного уродца? Ин-те-рес-но… Много же ты нагляделся.

– И вовсе он не дрянной, – насупившись, пробурчал Федюшка.

– Как же он не дрянной, если дрянным да пустым голову тебе забивает? Лез ты в ворота? В это самое Царство? А? То-то! И никогда, слышишь, никогда тебе в него не пролезть… – Знакомое черное пылающее «никогда» выскочило из безобразного рта Постратоиса и заплясало у него над головой. – Так вот, значит, и нет его для тебя! А чего нет для тебя, того и в природе нет. Чего не вижу, не слышу, чего не щупаю – того не существует!