Текст книги "Христов подарок. Рождественские истории для детей и взрослых"

Юлия Николаевна Вознесенская

Маленький Пастушок стоял на пороге своего дома и глядел на большую и яркую Звезду, мерцающую прямо над дорогой к Вифлеему.

– Вот и самый старый наш пастух Исайя ушел по дороге в Вифлеем, – печально сказал он, ни к кому не обращаясь.

Но мама его услышала.

– На нем был теплый плащ? – спросила она.

– Да, мама. Но очень старый и весь в заплатах!

– А у тебя, сынок, и такого плаща нет. Как же я отпущу тебя в Вифлеем в этакий холод, малыш? Ты замерзнешь по дороге.

Мальчик ничего не ответил, только грустно смотрел на Звезду.

– А тебе очень хочется пойти в Вифлеем вместе с нашими пастухами? – спросила мама, подойдя и обнимая его за плечи.

– Да, мама. Ангелы пропели, что родился Христос Младенец, и велели пастухам идти Его встречать. А я ведь тоже пастух!

– Ты еще совсем Маленький Пастушок! – улыбнулась мама. – Тебя ведь так прозвали наши соседи?

– Но я помогаю другим пастухам пасти деревенское стадо, и, значит, я тоже пастух. Мне тоже хочется пойти поклониться Младенцу и принести Ему какой-нибудь подарок.

Мама погладила сына по кудрявой русой голове.

– Ну, хорошо, я что-нибудь придумаю. Подожди немного, я постараюсь снарядить тебя в дорогу! – сказала она и скрылась в глубине дома.

На дороге появился мальчик чуть постарше Пастушка, на руках он бережно нес завернутого в теплую баранью шкуру крохотного ягненка. Звали его Моисей – мальчика, а не ягненка. У ягненка имени пока еще не было, он ведь родился всего полчаса назад. Потому-то Моисей и опоздал выйти со всеми пастухами и теперь догонял их: он ждал, когда родится подарок для Маленького Спасителя.

– Ты разве не идешь встречать Младенца? – спросил Пастушка Моисей.

– Иду! – ответил тот. – Мама собирает меня в дорогу. Я вас догоню!

– Ну, так поторапливайся, чтобы идти вместе со всеми. На дороге могут быть разбойники!

– Хорошо, хорошо! Разбойников я не боюсь, у меня же есть мой пастушеский посох, – сказал Пастушок, оглядываясь: он испугался, что мама услышит про разбойников и не отпустит его в Вифлеем.

Но мама ничего не слышала: она как раз ушла в кладовку, чтобы отыскать для сына старый отцовский пастушеский плащ. Отец Пастушка умер три года назад, мама его была вдовой, и поэтому они так бедно жили.

Но вот она вышла, неся в руках хлеб и сыр в небольшой корзинке и старый пастушеский плащ.

– Ну-ка, малыш, надень на себя отцовский плащ! Посмотрим, может быть, его можно укоротить?

Пастушок накинул на плечи потертый и во многих местах залатанный, но все равно очень теплый пастушеский плащ из овчины.

– Не надо, мама, его укорачивать – я ведь всё равно скоро вырасту, и плащ будет мне в самый раз. А пока я буду его придерживать руками, так даже теплее.

– Ну, как знаешь, – сказала мама. – В корзинке – подарки для Младенца и его родителей: два маленьких кружка сыра и две ячменных лепешки. Больше у нас ничего нет…

– Спасибо, милая мама! – сказал довольный Пастушок и, волоча по земле полы отцовского плаща, с корзинкой в одной руке и посохом в другой, бросился догонять давно ушедших вперед пастухов.

* * *

Мама была права: на дороге было очень холодно. Особенно задувал ветер за последними домами деревни, но еще сильнее дул он в открытом поле. Ветер приносил даже крохотные посверкивающие снежинки, что было редкостью в тех краях. Но Маленькому Пастушку было тепло, ведь он шел очень быстро, а широкий и длинный плащ хорошо защищал от холодного ветра.

Он шел через поля и пастбища и радостно глядел на Звезду над дорогой: он все-таки попадет в Вифлеем на встречу с Младенцем Христом! Одно было плохо – ему все никак не удавалось догнать ушедших вперед пастухов, а одному на дороге было все-таки немного страшно…

Маленький Пастушок опасался не напрасно. Когда он огибал высокую известковую скалу, нависшую над дорогой, из-под нее раздался грубый голос:

– Стой! Деньги или жизнь!

Пастушок подумал, что это его приятель Моисей спрятался под скалой и решил его напугать, – он же сам сказал Моисею, что не боится разбойников!

– Я тебя не боюсь, Моисей! – крикнул он, смеясь. – Выходи на дорогу, пойдем вместе!

Из-под скалы вышел человек. Но это оказался вовсе не Моисей! Это был высокий, широкоплечий, бородатый и обросший длинными черными волосами человек. На нем была длинная рубаха, вся в дырах, и стоптанные сандалии на ногах. И больше ничего, еще только крепкая толстая палка в руках.

– Ты кто? – испуганно спросил мальчик.

– Я-то? А ты разве сам не видишь? Я злой и страшный Большой Разбойник! А еще я очень хитрый и коварный Разбойник: я подслушал, сидя под скалой, как один пастух сказал другому, что ты их догонишь, и остался тут, чтобы тебя подстеречь. И дождался!

Так что выкладывай денежки, не зря же я тут сидел и мерз.

– У меня нет никаких денег. У нас с мамой давно совсем нет денег.

– Но это же очень глупо – пускаться в путь без денег! – возмущенно заметил Большой Разбойник. – Ладно, тогда снимай плащ! Я ужасно замерз, пока дожидался тебя под холодной каменной скалой.

Пастушок снял плащ и протянул его разбойнику со словами:

– Надевай скорее, пока он теплый!

Разбойник, не говоря ни слова, надел плащ и завернулся в него.

– О-о! Наконец-то я немного согрелся! – сказал он с глубоким вздохом.

Пастушок глядел на него и о чем-то размышлял.

– Знаешь что, Большой Разбойник? По-моему, тебе станет еще теплее, если ты поешь хлеба с сыром. Вообще-то я несу их в подарок Младенцу Христу и его родителям, но я думаю, они не обидятся, если я половину отдам тебе: у тебя такой голодный вид! – С этими словами Пастушок протянул Большому Разбойнику ячменную лепешку и кружок сыра.

Тот ухватил их двумя руками и стал жадно есть. В один миг он проглотил сыр и лепешку и уставился на корзинку. По лицу Разбойника, хоть и заросло оно черной косматой бородой, было видно, что он раздумывает, а не отнять ли у Пастушка и оставшееся? Мальчик не стал ждать его решения, а молча протянул ему еду. Разбойник съел и это, а потом спросил:

– Ты куда идешь-то, малыш?

– В Вифлеем. Я иду поклониться родившемуся Христу Младенцу, Спасителю мира!

– Ты добрый малыш, я таких еще не встречал. Знаешь что? Забирайся ко мне под плащ, так будет теплее нам обоим. Провожу-ка я тебя до Вифлеема, а то замерзнешь… Все равно сегодня на дороге я уже вряд ли дождусь новой добычи.

– Спасибо! – сказал успевший замерзнуть Пастушок и забрался под плащ к Разбойнику.

– Только твоих друзей-пастухов мы, пожалуй, догонять не станем. Я их боюсь – у них у всех в руках пастушеские посохи.

– Правильно боишься, – кивнул мальчик. – Наши пастухи не только волков отгоняют от стада, но даже льва как-то прогнали, когда он пришел из пустыни, чтобы украсть ягненка.

– Смелые ребята! – одобрил Разбойник. – А вот скажи мне, малыш, что это за Спаситель такой родился, к которому вы все идете на поклон?

* * *

И Маленький Пастушок по дороге в Вифлеем рассказал Большому Разбойнику всё, что знал о родившемся чудесном Младенце.

О том, что уже давным-давно мудрецы, которых зовут пророками, предсказали, что однажды в городе Вифлееме родится Спаситель мира, Христос. Он научит людей любить Бога и друг друга, всем со всеми делиться и никого не обижать. И о Его рождении людей оповестят Ангелы и Звезда, которая взойдет в Его честь на Востоке.

И вот это случилось! Нынче ночью Ангелы явились пастухам и принесли им радостную весть о том, что родился Спаситель мира, чтобы помочь всем людям на земле спастись от зла. И Звезда, как и было предсказано, появилась над дорогой в Вифлеем. Пастухи обрадовались, запаслись дарами и отправились поклониться Младенцу Христу. А вот он немного опоздал, потому что мама не хотела его пускать из-за холода. Но потом она отыскала для него отцовский пастушеский плащ, собрала подарки для Младенца и отпустила в Вифлеем.

– А почему все хотят поклониться Младенцу Христу?

– А потому что Он родился, чтобы спасти всех.

– И меня тоже? Я ведь очень злой и страшный Большой Разбойник!

– Да, Христос родился и для тебя тоже. Он всех любит и всем желает спастись.

– Ты уверен, что Он и меня любит?

– Конечно, любит.

– Знаешь, малыш, а это похоже на правду, – задумчиво сказал Большой Разбойник. – Ты поверил, что родился Младенец Спаситель, который научит людей любить друг друга, и поэтому ты накормил меня и отдал мне свой плащ. Пожалуй, я тоже хотел бы Ему поклониться!

– Тогда пойдем скорее! – обрадовано сказал Маленький Пастушок.

И они ускорили шаг.

* * *

В вертепе, так называется пещера для скота, было тепло – это надышали животные и люди, пришедшие поклониться родившемуся Христу. На большой золотистой куче соломы сидела Божья Матерь, Богородица.

Она покачивала Младенца и ласково ему рассказывала:

– Вот пришли на поклон к Тебе чужеземные мудрецы, они принесли в дар золото, ладан и смирну… А вот пришли поклониться пастухи, они принесли молоко, сыр, теплую овечью шерсть и лепешки… Один из них принес тебе в подарок крошечного ягненка. А вот пришел Маленький Пастух и принес Тебе самый большой дар – он привел к Тебе Большого Разбойника!

И Младенец ласково смотрел на всех, а Большому Разбойнику протянул Свою маленькую ручку, благословляя его.

* * *

А потом Большой Разбойник проводил Маленького Пастушка до самого дома – у них ведь был один плащ на двоих. Он познакомился с его мамой и остался помогать ей по хозяйству, а вскоре они поженились, и он заменил Маленькому Пастушку отца. Кстати, из бывшего разбойника получился хороший пастух, потому что волки его страшно боялись. А люди его, наоборот, уважали и любили, потому что он был очень сильный и очень добрый.

* * *

Маленький Пастушок рос, рос и вырос. Сначала он стал взрослым пастухом, а потом женился. У него были дети, а у них – другие дети, внуки и внучки Маленького Пастушка, а потом правнуки… И вот от кого-то из его правнуков и стала известна эта история.

Говорят, они и сейчас там живут, потомки Маленького Пастушка, Большого Разбойника, Моисея и всех других пастухов, первыми явившихся поклониться Христу Младенцу. Если вы когда-нибудь поедете в паломничество на Святую Землю, обязательно побывайте на Поле Пастухов неподалеку от Вифлеема: там вам расскажут об этом подробнее.

Саша Чёрный

 
В яслях спал на свежем сене
Тихий крошечный Христос.
Месяц, вынырнув из тени,
Гладил лен Его волос…
 
 
Бык дохнул в лицо Младенца
И, соломою шурша,
На упругое коленце
Засмотрелся, чуть дыша.
 
 
Воробьи сквозь жерди крыши
К яслям хлынули гурьбой,
А бычок, прижавшись к нише,
Одеяльце мял губой.
 
 
Пес, прокравшись к теплой ножке,
Полизал ее тайком.
Всех уютней было кошке
В яслях греть Дитя бочком…
 
 
Присмиревший белый козлик
На чело Его дышал,
Только глупый серый ослик
Всех беспомощно толкал:
 
 
«Посмотреть бы на Ребенка
Хоть минуточку и мне!»
И заплакал звонко-звонко
В предрассветной тишине…
 
 
А Христос, раскрывши глазки,
Вдруг раздвинул круг зверей
И с улыбкой, полной ласки,
Прошептал: «Смотри скорей!»
 

Николай Владимирович Блохин

Бабушка вытерла кровь с Федюшкиного носа и, подкидывая на руках камень, что приволок с собой внук, горько-укоризненно сказала:

– И из-за этого вот булыжника ты младшего избил? И дрожишь-то, будто золота кусок отвоевал, в могилу, что ль, его с собой возьмешь?

– И не булыжник это, и не золото, – отвечал насупленный Федюшка, – это снаряд от тяжелой пушки… И в какую это могилу?

– В какую-какую!.. Такую, обыкновенную, в какую людей кладут, когда они умирают.

– Как это? Что ж, и я умру?

– А ты что, вечно жить собрался? – с усмешкой, которая очень не понравилась Федюшке, сказала бабушка и вышла из комнаты. Ошеломлен был Федюшка ее словами. За все девять лет, что он жил на белом свете, он, конечно же, ни разу не задумывался о том, что он когда-нибудь умрет. Тот мир, на который он смотрит своими любознательными карими глазами, всегда будет перед ним, и он, Федюшка, всегда будет в нем. А как же иначе? Но ведь действительно, не вечен же он, и когда-нибудь придет и его смертный час. Ему вдруг так скверно и тоскливо сделалось от этой мысли, что впору было зареветь. И много раз походя слышанные слова – могила, смерть, вечность – вдруг обрели громадный смысл и сделались самыми важными в жизни. Они колом встали в голове и совершенно не охватывались разумом. Непостижимость тайны, стоящей за этими словами, заставляла ежиться тело и прогоняла по спине мелкие, противно щекочущие мурашки. Протестом и негодованием неизвестно на кого всколыхнулась его душа за то, что он, оказывается, смертен и рано или поздно ляжет в могилу. Это последнее «в могилу», прошелестевшее в голове, вдруг навело его на воспоминания, и оказалось, что не раз за свою девятилетнюю жизнь ему пришлось столкнуться со смертью близких и чужих. Только тогда это как-то не застряло в сердце и уме, а сейчас (вот поди ж ты!) взорвалось. Год назад у него умер дедушка, у соседа Васятки, которого он сегодня избил, совсем недавно умерла сестренка-младенчик, а дома, в Москве, также недавно, у маминой знакомой умер сын, ровесник Федюшки. Очень явственно сейчас вспомнилось-увиделось Федюшке желтое мертвое личико усопшего в гробу. Он лежал, одетый в свой парадный темно-синий костюмчик, а от него очень неприятно воняло зловонным, тяжелым запахом. Ему даже сейчас показалось, что вновь ударил в его нос тот запах. И лицо матери умершего ровесника вдруг замаячило перед глазами: отчаянно-безумный взгляд, полный слез. Как она убивалась, как кричала, как руки ломала, как звала своего мертвого сына… А от того в ответ одно зловоние.

«Что ты кричишь, убиваешься, – как бы говорило равнодушно-безжизненное личико, – меня больше нет. То, что ты видишь, это лишь мертвая оболочка, внутри которой уже гниет и нет уже никакой жизни…»

Мать же безутешно продолжала плакать и кричать.

Очень тошно стало Федюшке от этой картинки-воспоминания, нахлынувшей на него. Да еще запах этот… Федюшка сморщил нос и оглянулся вокруг себя – похоже, и вправду откуда-то несет. Вошла бабушка.

– Что с тобой, Федюшка? – тревожно-обеспокоенно спросила она. – На тебе лица нет. И она тоже повела носом и ищущим взглядом пробежала по углам. – Что случилось?

– Ничего не случилось, – буркнул Федюшка, очень сердито глядя на бабушку, – я умирать не хочу.

– Чего?! – Бабушка непонимающе-оторопело уставилась на внука.

– Того! – передразнил Федюшка, еще более сердито глядя на бабушку. – Не хочу я умирать, не хочу в могилу. Кто смерть придумал?!

– Ну, внучек, нашел, о чем думать, – сказала бабушка, уразумев теперь, откуда у него такие мысли, и злясь на себя, что обронила ненароком неосторожные слова, ставшие источником таких мыслей. – Ты малец еще, чего тебе об этом думать, тебе еще не скоро…

– А ты откуда знаешь, скоро или не скоро?

– Да этого, конечно, знать я не знаю…

Но что же делать, милок, все имеет начало и конец.

– Но почему все должно иметь конец? – злым, истеричным голосом выкрикнул Федюшка и даже с табуретки вскочил.

– Так Богом установлено, внучек, – начала было растерявшаяся бабушка и тут же осеклась, совсем растерялась, ведь дочь ее, Федюшкина мать, только на тех условиях и отдала ей Федюшку на каникулы, чтобы имя Бога она при нем вовсе не произносила.

«Как хочешь себе там крестись и молись, но чтобы он этого не видел, – сказала тогда Федюшкина мать. – Мальчик он восприимчивый, впечатлительный, не хочу я потом дурацкие вопросы выслушивать, да не дай Бог еще на людях, стыда не оберешься.

Поняла?»

Бабушка поспешно тогда закивала головой, со всем соглашаясь. И еще Федюшкина мама добавила: «В общем, смотри, избави тебя Бог».

И на это добавление бабушка послушно кивнула головой, уж очень по внуку соскучилась. Сейчас, вспомнив свое поспешное соглашательство, она очень неуютно себя почувствовала. «А не предаю ли я тем Бога, в Которого верую?» – даже такой вопрос вдруг возник в ее голове. Но она тут же оправдала себя тем, что уж очень по внуку соскучилась. И еще вкрадчивый успокаивающий голос внутри ее сказал, что плетью обуха не перешибешь и что Бог долготерпелив и многомилостив и такое мелкое отступничество обязательно простит.

– Каким таким Богом? – все тем же голосом спросил Федюшка, буравя бабушку требовательным вопрошающим взглядом.

– Это как каким, обыкновенно каким, Который всё сотворил: и небо, и землю, и нас с тобой.

– Меня мама сотворила, – криво усмехнувшись, ответствовал Федюшка.

– Ну, а первых людей кто сотворил? Адама и Еву? Не от обезьяны же они в самом деле, Господи прости. Вот они-то, Адам с Евой, вечно б жили, коли б не согрешили перед Богом, не съели запретных плодов. Вот за это непослушание и наказал их Господь смертью, стали они смертны. Ну и мы, их потомки, тоже умираем. Только это… ты матери смотри не говори про наш этот разговор, умирать-то умираем, да, это… тело умирает, внучок, а душа-то наша не умирает, она или в Царство Небесное, или в ад попадает.

Федюшка скептически поморщился, но всё услышанное сегодня встревожило в нем то, что бабушка назвала душой, и душа его искала хоть какую-нибудь зацепку, которая дала бы хоть маленькое успокоение, что не так всё страшно, ему захотелось услышать хоть что-то, чтобы сказать самому себе, опираясь на услышанное, – может быть, это и правда. Пусть это звучит сказочно неправдоподобно, но вдруг это правда? И в голосе бабушкином, отдающим какой-то виноватостью, Федюшка уловил-таки своим ждущим успокоения чутьем нотки уверенности, что говоримое ею о бессмертии души есть правда. Или показалось? «А что такое душа?» – подумал про себя Федюшка. Он хотел было тут же спросить об этом у бабушки, но та уже опять выходила из комнаты, покачивая головой и что-то шепча про себя. Вновь Федюшка остался наедине с неразрешимыми вопросами. И тут он почувствовал, что маленькое успокоение – это все чепуха, мало мятущейся душе его маленького успокоения, ей, не знающей про саму себя, что она такое, нужна, оказывается, абсолютная уверенность, что она – бессмертна.

«Да, так что же такое душа?» – опять встал перед Федюшкой вопрос. Мальчик уже собрался идти с этим вопросом к бабушке, как вдруг у себя за спиной услышал совершенно отчетливый мужской голос:

– Дело принимает опасный оборот, пора вмешиваться.

– Да, ваша кромешность, пора, вне всякого сомнения, пора, – отвечал на это другой голос, шершавый и скрипучий.

Федюшка в страхе повернулся на голоса, но никого у него за спиной не оказалось, да и откуда б тут кому взяться.

– Назад повернись, я позади тебя, – опять услышал Федюшка.

Повернувшись назад, он едва не вскрикнул, пораженный. Прямо перед ним сидел нога на ногу неизвестный человек и, ухмыляясь, глядел на Федюшку. Одет он был в ослепительно белую рубашку, стоячий воротничок которой стягивал огромных размеров галстук-бабочка. Сверкающие пуговицы-самоцветы слепили глаза. Черный блестящий фрак облегал его высокую, худую фигуру, но особенно привораживало его лицо: громадный горбатый нос с волосами, метлами торчавшими из ноздрей, казался хищным клювом, один клевок которого способен расколоть любой крепости череп, выпученные красные глазищи буквально придавливали и парализовывали, столько в них было яростной, бурлящей силы, и одновременно какая-то недобрая, угрюмая притаенность излучалась из них, от этих глаз хотелось отвернуться и бежать, но они будто привязывали к себе. Мохнатые ресницы карнизами нависали над глазами, и снизу их подпирали синие мешки-бугры, переходящие в гладкие, безморщинистые щеки, которые тоже отливали каким-то синеватым оттенком, тонкие, будто ниточки, губы тоже были синими, а торчавшие зубы имели совершенно небывалый для зубов вид и цвет: они были похожи на грабли с налипшей на них глиной и кусками дерна. И воняло изо рта, как от мальчика-ровесника в гробу.

Федюшка обалдело таращился на необыкновенного незнакомца, неизвестно как и откуда тут возникшего, в голове гудело, бессвязные мысли путались и бессмысленно метались.

– Я понимаю твое недоумение, юноша, но – привыкай к чудесам, – сказал незнакомец и оскалился своим безобразным ртом. – Я появился здесь потому, что услышал твою душевную тоску, – продолжал незнакомец, пребывая всё в той же развязной позе, – хотя я твоего расстройства не понимаю. – И незнакомец скроил такую наивно-удивленную физиономию, что Федюшка улыбнулся, на него глядя. – Да-да, не понимаю!

Ты хочешь жить вечно? Поверь, ничего хорошего в этом нет, я знаю, что говорю. Я имею то, о чем ты мечтаешь, и, уверяю тебя, тоска одна от этой вечной жизни. Да и вообще, что в ней хорошего, в жизни-то, а?

– Как это? – поразился Федюшка такому вопросу.

– Да так это! Вот ты прожил сегодня день, и что в нем было хорошего, в твоем прожитом дне? Маята одна. С утра ты слопал полбанки запретного варенья и полдня думал, как бы тебе не нагорело. Поступок, конечно, неплохой, волю воспитывает, лично я хвалю, но маята эта, что уличат, ожидание, что нагорит… ужасно!.. Потом ты долго ругался с Васяткой, кому принадлежит склад-арсенал тяжелых снарядов, что вы обнаружили, то бишь груда камней у церковных развалин.

По праву справедливости эти камни, конечно, Васяткины, по праву сильного, конечно же, твои, что ты и доказал своими кулаками…

И за это хвалю! Что скривился да глаза потупил? В самом деле хвалю. Право справедливости – это для слюнтяев, да и вообще существует ли оно в природе, это малодостойное человека право? А? Слюнтяев я много повидал, а вот справедливости не очень, кость бы ей в глотку! – И незнакомец так смачно расхохотался, что и Федюшка вслед за ним усмехнулся, и ему вдруг представилась старуха сгорбленная, оборванная, с надписью корявой на спине и на руках – «справедливость», изо рта у старухи торчала большущая кость, и старуха смешно дергалась изо всех сил, пытаясь выдернуть кость из горла. Незнакомец вдруг резко оборвал хохот и, довольно кивая, заметил:

– Да и воображение есть, и с очень неплохими задатками, правильно, юноша, чужая беда всегда смешна и должна вызывать смех… Впрочем, мы отвлеклись. Ну, так вот, твоей бабкой ваш бой был прекращен, после чего тебе на ум взбрело о бессмертии задуматься, отчего тебя начала тоска есть, м-да, а когда сия особа приступает к своему ужину или там к завтраку, ох и тошно тому, кто на себе ее зубки испытывает. Я тебя с ней познакомлю.

– С кем? – вытаращил глаза Федюшка.

– Ты что, на уши слаб? – недовольно сказал незнакомец. – О ком у нас речь?

– Так что, тоска – она… это, живая, что ль?

– Ужель ты сомневаешься? Лишь мгновение ты испытывал ее зубки – и каково было? Впрочем, мы опять отвлеклись. Так что ж хорошего было в том прожитом, что обрушилось на тебя сегодня?

– Что обрушилось?

– Прожитое обрушилось! День прожит, а сколько таких дней впереди?

– Да-да, сколько, сколько впереди? – Федюшка весь подался вперед, ему показалось, что незнакомец знает и это, раз он знает, как Федюшка день прожил.

– Ты хочешь знать час своей смерти? – прищурившись, спросил незнакомец. – Что ж, желание, конечно, непохвальное, но естественное. Однако об этом позже. Так вот, что ж хорошего в этой жизни? А? Маята, нервотрепка и беспокойство одно – вот что хорошего, то есть ничего хорошего. Разве не так?

Где же, скажи мне, то удовольствие от жизни, ради которого только и стоит жить? Вместо того чтобы медленно и с наслаждением вкушать вкуснейшее варенье, ты глотал его, озираясь. Едва ты ощутил удовольствие, что отвоевал у Васятки арсенал, как ты был схвачен бабкой своей и доставлен сюда. Все удовольствия в жизни комкаются и ломаются сторонними недобрыми силами, эти силы прямо стерегут ваши удовольствия! Чуть где только выкроил ты себе хоть ма-ахонькое удовольствице, как – бац! – налетают откуда ни возьмись эти силы, как бабка на тебя сегодня, и – нет удовольствия. И так каждый день, вплоть до гробовой доски. Это ж просто издевательство получается. А ежели вечно эдак-то? А?! Кошмар! Сплошная бессмыслица эта жизнь. Будто мыльный пузырек на поверхности воды случайно появился ты человек, так же случайно и лопнешь.

И ни понять ты не успел, что, почем и зачем, ни удовольствий не получил. По-моему, смерть после всего этого так это просто замечательно. А? Может быть, лучше приблизим ее час, узнать который ты так страстно домогаешься?

– Это как это, приблизить? – испуганно спросил Федюшка.

– Да очень просто, сейчас я тебе трах по башке, как ты Васятку, только чуть посильнее, вот тебе и твой час. А? – И незнакомец расхохотался таким мерзким хохотом, что Федюшку оторопь взяла. Он пробормотал:

– Нет уж, не надо приближать мой час.

Незнакомец прекратил хохот, будто кляп ему кто в рот сунул, и деловым, внезапно переменившимся голосом, сказал:

– Итак, ты настаиваешь на вечности?

– А что, это можно? – робко спросил Федюшка.

– Ну а иначе разве б завел я об этом речь? Разве похож я на болтуна? Кстати, а на кого я похож, а? – Лоб незнакомца наморщился, обе лохматые брови сдвинулись в одну кучу к переносице, страшные зенки его вопрошающе затаращились на Федюшку.

– Вы ни на кого не похожи, – промямлил Федюшка. Он неотрывно смотрел на нелепые, жуткие гримасы незнакомца, не в силах оторваться от его лица.

– Великолепный ответ, юноша, – прогудел незнакомец и пару раз хохотнул при этом. – Я действительно ни на кого не похож. Пора, пожалуй, и представиться. Итак, я как раз тот, кто дает вечную жизнь!

– Вы Бог?! – вскинулся Федюшка и подался вперед. Лицо незнакомца дернулось судорогой, а глазищи выпалили такой заряд бешенства, что Федюшка зажмурился от страха.

– По-моему, юноша, Бог как раз отнял у человека бессмертие, если я правильно понял твою бабку, которая недавно толковала тебе об этом. Не так ли? Я не Бог, я – наоборот, я возвратил то, что Он отнял. Имя мое – Постратоис.

– Вы грек?

– Да, я и грек, и грех, – усмехнулся Постратоис, – я землянин! Я властелин поднебесья, где и вершатся все дела земные.

– Давайте бабушку позовем, а? – предложил Федюшка. Он вообще-то хотел спросить про поднебесье, но как-то сам собой вырвался вопрос про бабушку.

– Не стоит трудиться, – ответил Постратоис. – Во-первых, во всех здешних комнатах, кроме этой, где мы имеем удовольствие беседовать, висят эти святоши на досках…

– Иконы, что ли?

– Они, они, мне в тягость ихние ханжеские глазки, а во-вторых, твоя бабка, по-моему, не изъявляла желания жить вечно? Ну-ка обернись.

Федюшка обернулся и отпрянул в ужасе, так что едва Постратоису ноги не отдавил. Оказывается, за его спиной стояла уродливая, высоченного роста старуха с такой громадной, перекошенной, клыкастой пастью, что, глядя на нее, Федюшка был на грани того, чтобы завопить и позвать на помощь бабушку. Но ведь все-таки он мужчина и потому сдержался.

– На-пра-асно шарахаешься, – произнес Постратоис, – эта добрая старушка и есть Тоска, с которой я тебя познакомить обещал. Ее ротик, конечно, выглядит устрашающе, и вид у нее тоскливый, так Тоска ведь, но ежели приглядеться, она весьма привлекательная особа, я бы, правда, рад был, если б она еще попривлекательнее была, ну да уж какая есть. А вот и еще один экземпляр, прошу любить и жаловать… Сзади, сзади тебя он, это уж манера у них такая – сзади приступать, не взыщи.

Услыхав это, Федюшка прыжком отскочил от того места, где стоял, и только потом обернулся. И обмер. Необыкновенно толстый, рыхлый, в рванину одетый старик подпирал потолок дынеобразной лысой головой как раз на том месте, где только что стоял Федюшка. Блуждающие глаза старика выражали такой беспредельный панический страх, будто за ним гналась свора свирепых, беспощадных собак. Этот страх из его глаз наполнял собой комнату, леденя тело, проникал сквозь кожу, и вот уже Федюшка чувствовал такой же страх в себе, необъяснимый и безотчетный, ему вдруг захотелось сорваться и бежать без оглядки, не разбирая дороги.

– Ну, хватит, хватит гляделами-то вращать! – прикрикнул на старика Постратоис. – Навалились на мальца. Успеете еще. Итак, дорогой юноша, перед тобой – Страх. Ежели кто из людей, где бы на земле он ни находился, испугался чего или же такой вот страх дурацкий чувствует, как ты сегодня, – его рук дело. Он сеет на земле страх и отчитывается передо мной за это. Презамечательная парочка – сей старик и сия старушка. И тот, кто замахивается на вечную жизнь, без этой парочки дня не проживет. Ну тут уж вольному воля, я предупреждал и картинку вечной мечты перед тобой развертывал, к тому же, юноша, в этом мире надо за все платить. А вы сгиньте-ка пока, – махнул рукой Постратоис в сторону Тоски и Страха. И те с шипением растворились в воздухе.

– Не дрожи, юноша, – назидательно продолжал Постратоис, – из ничего появились, в ничто обратились, дело нехитрое. – Он шумно зевнул. – Сейчас будет еще одно представление, не шарахайся и не оглядывайся, представляемая сейчас особа является, конечно, внезапно, и явление ее для тех, кому она является, пострашнее бывает страха или тоски, однако сейчас это просто представление. Сия особа, коей я тоже повелитель, есть третья ипостась, заключенная в моем имени. Впрочем, прочь слова, лучше, как говорят, один раз увидеть.

И Федюшка увидел: из потолка вдруг начала падать-литься густая жидкость, похожая на сгущенное молоко, только белее, и она воняла тоже, как усопший ровесник, лежавший в гробу. Когда гора этой жижи на полу достигла высоты стола, она ожила, задвигалась и стала вытягиваться навстречу питавшей ее из потолка струи. Вытягиваясь, она обретала форму человеческой фигуры, и вот через несколько мгновений перед ошарашенным Федюшкой предстала мраморно-белая красавица с совершенно безжизненным, мертвым лицом с прикрытыми веками. Белый складчатый балахон ниспадал с ее плеч до самого пола, он сам по себе шевелился и шелестел, будто под ним по телу красавицы змеи ползали. И вдруг веки ее приподнялись, а белое лицо растянулось. И хоть не было ничего страшного в лице красавицы, Федюшка почему-то так испугался, как не испугался ни Страха, ни Тоски. За открывшимися веками не было глаз, была чернота, точно две дырки в бездну, а точнее, сама живая черная бездна через эти две дырки смотрела на Федюшку. И дыхание бездны чувствовал Федюшка, ему даже чудилось, что из черных дыр вонючий ветер дует. Но, невзирая на страх к черным дырам, отверстиям в бездну, его тянуло почему-то к ним, как иголку к магниту. Хотелось подойти к дырам и заглянуть в них, как в окно. И даже влезть туда с головой.

– Смотри и видь! Перед тобой сама Смерть, – сказал Постратоис, каким-то заговорщическим полушепотом он это сказал и даже с лавки привстал.

– Но почему так воняет? – спросил Федюшка, не отрываясь от черных дыр в бездну.

– Это не вонь, это смрад гееннский! – торжественно провозгласил Постратоис.

Холодок пробежал по спине Федюшки от его возгласа. «Как страшно звучит – смрад гееннский», – испуганно подумал Федюшка. Постратоис наклонился почти вплотную к Федюшкиному лицу и заговорил страстно и грозно: