Текст книги "Христов подарок. Рождественские истории для детей и взрослых"

– На жизнь вечную замахиваешься, а слов великих, на которых эта жизнь держится, боишься? Чего глазками хлопаешь, чего челюстью дрожишь? Бери себя в руки, дружок, ломать себя надо, ломать! В этом мире, в котором ты хочешь жить вечно, все переставлено с ног на голову, и только тот, кого вдохновляю я, приобретает на всё правильный взгляд. Ты вдумайся в эти чудные, могучие звуки – «смрад»! Сколько силы в нем, таинственности и величия! Какое замечательное слово! Сильному человеку такое слово силы дает, а не пугает. Ага, по глазкам твоим вижу, понимать начал, молодец, скор ты, оказывается, на мою науку, прелестно! Слово, дружок, это величайшая вещь, это не просто сумма звуков… Да, слова смертных слюнтяев ничего не значат, твои слова пока (не обижайся!) только воздух колеблют, а мои – насмерть разят! Мои – силу гееннскую человеку дают! Не чувствуешь ли ты в себе прилив чего-то нового?

– Чувствую, – сказал Федюшка. Вымораживающие душу глаза Постратоиса не казались ему уже такими страшными. Он в упор смотрел в них сейчас, и вот уже слово «смрад» ему кажется действительно сильным и значительным, а не отвратительным, как раньше. Тут что-то обжигающе-холодное почувствовал он на своем плече. Он поднял голову и увидел, что это Смерть положила ему на плечо свою руку.

– А вы в самом деле настоящая Смерть? – спросил Федюшка, обращаясь к черным дырам. – Это вы на земле людей убиваете?

– Да, я настоящая Смерть, но я не убиваю людей, – последовал ответ, – я дарую им вечный покой, от которого ты отказываешься. Ведь я венец жизни, всё живое, само того не осознавая, спешит мне навстречу, ведь всё и вся спешит жить.

– Но зачем, почему вы вообще есть? Ведь без вас люди бы сами по себе жили вечно.

– А ты попробуй убей меня, вот и избавишь людей от смерти. А? – И белые молочные губы ее искривились от пискливого хихиканья. – Встречались на моем смертном пути всякие нервные и с таким замахом. Велик замах, да сам промах. Только Смерть бессмертна в этом мире! Смерть победить нельзя, но со Смертью можно поладить. – И снова старческое хихиканье раздалось из белого рта.

– Так ты поражала б тех, кто хочет умирать, а те, кто не хочет, – пусть живут, – предложил Федюшка Смерти.

– Да в том-то и штука, что не хочет большинство умирать, – вмешался Постратоис. – Глупцы! Маятся, мучаются, а не хотят. Когда я сказал «глупцы», я, конечно, не имел в виду никого из присутствующих. Ты – особое дело, тебе даровано будет.

– Силен в тебе жизненный огонек, силен, – глядя бездной из дыр куда-то на Федюшкину грудь, сказала Смерть. И, видя непонимающие глаза Федюшки, в которых вновь означился испуг, Смерть рассмеялась опять своим пискливым голоском. – Не бойся, юноша, я не погашу твой огонек жизни.

Вообще голос у нее был таков, что Федюшка постоянно испытывал дрожь, слыша его. И это несмотря на явное присутствие внутри себя того нового, что надышал туда Постратоис. Каждый звук, произносимый Смертью, казалось, нес на себе довесок какой-то необыкновенной, неведомой силы.

Слыша речь Смерти, Федюшка поверил Постратоису, что словом можно убить насмерть. Меж тем Смерть продолжала:

– В каждом из вас горит или тлеет огонек жизни, он зажигается в душе человека, когда тот появляется на свет, пока горит огонек – жив человек, смертного дыхания моей силы не хватает, чтобы загасить огонек, но едва он ослаб, я тут как тут. – И Смерть при этих словах взмахнула руками, растопырив свои длинные пальцы, и они стали похожи на когти, и Федюшка вдруг ощутил себя окутанным самошевелящимся белым балахоном. Ноги и руки мгновенно парализовало невыносимым колючим холодом, и он тут же перестал их чувствовать. Он хотел вскрикнуть, но могучий поток холоднющего воздуха кляпом заткнул его крик и стал заполнять убийственным холодом его нутро. Он чувствовал, что замерзает, что жизнь уходит из него, едва только тлел его жизненный огонек. Он увидел себя около черных дыр в бездну, к которым его так тянуло. Дыры надвинулись на него, стали огромными, и вот леденящий ветер поднял его и швырнул в одну из них, будто пушинку. Это была действительно бездна, сплошная, бескрайняя чернота кругом, а где-то в невообразимом далеке, внизу, происходило какое-то таинственное копошение, невидимое, но ощутимое, – копошение чего-то такого, что вызывало ужас и отвращение. И туда, вниз, начал стремительно падать Федюшка. Окружающий плотный мрак казался живым, он весь был наполнен некоей омертвляющей густотой еще большей силы, чем дыхание рта Смерти. Наконец, прорвался Федюшкин крик, вырвался из замороженных легких. Этот крик будто подбавил живительной силы в угасающий жизненный огонек, замедлилось падение, прилив тепла от всколыхнувшегося жизненного огонька начал вытеснять холод. Федюшка еще более напряг остаток сил, он сам даже не понял, как он это сделал, но зато он понял, что если он сейчас не приложит последнее решающее усилие своей обмороженной воли, чтобы выжить, чтобы освободиться от парализовавшего его балахона Смерти, чтобы перестать падать в бездну, откуда уже не будет возврата, – то все это кончится тем, что он сейчас в самом деле умрет, погасит Смерть его жизненный огонек. И он будет, как тот его ровесник, лежать в гробу в новом костюмчике и источать гееннский смрад. И хоть слово «смрад» звучит очень сильно в устах сильного человека, источать его собственным телом очень не хотелось.

– Ну-ну, юноша, ты чего орешь, точно тебя режут? – как сквозь стену услышал Федюшка далекий глухой голос Постратоиса.

Федюшка стиснул губы и из последних сил бросился с зажмуренными глазами навстречу голосу. Когда же он глаза открыл, то увидел рядом ухмыляющегося Постратоиса и рядом с ним Смерть. Она тоже ухмылялась.

– Да, – сказала Смерть, – огонек в тебе ярок, пока не задуть. Болячек в теле маловато, вот если б еще радикулит или, там, ревматизм… – Смерть прищелкнула своими мраморными пальцами.

– Вот еще! – злобно-вызывающе пробурчал Федюшка. – Что это было?! Ты зачем так?!

Смерть только руками развела, как бы говоря: а я что, я ничего, это была всего лишь шутка.

– А вопить так нехорошо, юноша, надо быть мужчиной, – назидательно заявил Постратоис и поднял вверх палец.

– Да, тебя б так! – воскликнул Федюшка.

– Э, юноша, меня, бывало, и не так трясло. – Постратоис обнял Федюшку за плечи. – Я, брат, с таких высот падал, которые тебе и не приснятся. Со Смертью, правда, нелады не случались, мы с ней сразу подружились, едва она родилась.

– Да кто ж ее родил, зачем она вообще существует?!

– А вот он ее родил… Спокойно, юноша, не дергайся, не надо бежать, гляди и смелее, и веселее, он как-никак ваше детище – людское.

Да, не будь руки Постратоиса на его плече, Федюшка бы обязательно деру дал: прямо перед ним откуда-то из пола выступило омерзительнейшего вида существо – огромный бугорчатый комок, который пополам перерезала чудовищная зубастая пасть, словно башка какого-то безобразного сказочного злодея-великана из пола высунулась.

– Что это за уродина? – едва смог произнести Федюшка.

– Это есть Грех, – значительно сказал Постратоис, – и если смотреть непредвзято, он совсем не уродина. Жаль, что он сам за себя не ответит, его ротик мало приспособлен для разговора, у него другие задачи, да это и не в духе Греха за себя отвечать. Другие ответят. Этот, как ты его назвал, урод есть как раз то духовное начало. Им живут люди на земле, им они и общаются меж собой. Вот эти замечательные пупырышки на его теле – это как бы приемные антенны, они принимают от вашего брата, от людишек, питательные флюиды, а через дыхание его очаровательного ротика идет возврат обогащенный. Круговорот, так сказать, чтоб ни граммулечки не пропало. Вмазал ты Васятке под глаз, замечательный, кстати, удар, я тебя еще не поздравлял? Делаю это теперь. Вот, а вон тот пупырышек, это твой, принял тот замечательный выброс отборной ненависти, что сопутствовал твоему удару. У каждого из людишек здесь свой пупырышек-приемник, сколько бы миллиардов их ни жило на земле, на всех хватит. Ну а дыхание сего замечательного создания отсылает вам все назад, обновленное и обогащенное. И сейчас твоя частичка прелестной ненависти и все, что ей сопутствовало, летит куда-нибудь аж в Южную Америку какому-нибудь Хулио дос Сантосу неожиданным подарочком…

Мы сегодня будем там? – Последний вопрос обращен был к Смерти, и та подобострастно поклонилась и так же подобострастно проговорила:

– Всенепременно будем, ваша кромешность.

– Это как это – кромешность? – спросил Федюшка.

– Всё-то ты вопросы задаешь, – укоризненно сказал Постратоис, – чутье имеешь, разум имеешь, сам соображай. Кромешность! А! Как звучит! Разве есть слово мощнее и ярче, а? Так вот, иногда нашего пупырчатого друга, как бы это поэтичнее сказать… тошнит, одним словом, и вот однажды он вытошнил ее – Смерть… – При этих словах Смерть медленно и с достоинством поклонилась. – Ну а Бог ваш, Он и напустил ее на людей.

Он всегда так: сотворить чего полезного – так Его нет, а использовать готовое – всегда пожалуйста.

– Бог? – встрепенулся Федюшка. – А Он есть? Он Кто?

– Бог-то? Да Он Творец всего, Творец неба и земли, – раздраженно сказал Постратоис, задумчиво при этом глядя в загоревшиеся глаза Федюшки. – Есть Он, есть, куда ж Ему деться… Только Он прячется… нету Его, нету! – И Постратоис вдруг расхохотался таким частым ядовитым хохотом, что сам закашлялся. Одновременно засмеялись и Смерть, и пупырчатый комок Грех.

«Вот будет картина, если бабушка войдет», – опасливо подумал Федюшка. И только подумал, ему вдруг тоже захотелось смеяться. И он тоже закатился звонким своим хохотком, хотя ему было совсем не смешно, но остановиться он не мог, будто его щекотали.

Наконец Постратоис оборвал внезапно хохот, и его лицо мгновенно стало каким-то сосредоточенно-задумчивым, словно и не хохотал он только что. То же самое произошло и с его подручными. И у Федюшки сам собой оборвался смех. Он бросился к Постратоису с расспросами:

– Но почему? Зачем Бог напустил Смерть на людей?

– Вот уж не моего ума дело, – ответил Постратоис, и ниточки-губы его отчего-то презрительно сморщились, – хотя я такой, что мне до всего есть дело, однако это дельце уже обделано. Давно-о… Шумное дельце, с последствиями! – Постратоис страстно-мечтательно зажмурил свои глазищи и клацнуло грязными граблями-зубами. – Ах, какая все-таки замечательная сила – слово!

Оно, конечно, кулаком под глаз – это прекрасно, но! – тихое, ласкающее душу слово часто куда действеннее. Подполз я, помню, к прародительнице вашей, Еве… – И тут Постратоис вдруг сузился, вытянулся, черный фрак его охватило огнем, вспыхнувший огонь мгновенно съел всю одежду Постратоиса и сразу погас.

Федюшка видел перед собой свернувшегося в клубок громадного желтого чешуйчатого змея, голова которого на мощной длинной шее торчала из клубка, раскачиваясь на уровне Федюшкиных глаз…

– Да, вот в таком виде подполз. Как?

– Здорово! – восхищенно крикнул Федюшка.

– Вот и я думаю, что здорово, – сказал змей-Постратоис, – а один завистник заявил, что-де из такой пасти не может звучать истина. Какова наглость! Вообще-то на истину мне сугубо наплевать, я пренебрежения не выношу к себе и своим словам. Ты это имей в виду. Кто слушает мои слова и не исполняет их, того неизбежно ждет проклятие гееннского огня. Это страшное проклятие! Каждый звук моего слова обрамлен огнем гееннским, на нем, огне этом неугасимом, несутся слова мои в мир и покоряют его. Гееннский огонь – это как раз то, о чем ты мечтаешь, он дает вечную жизнь, этот огонь, коли зажжется он в душе человеческой, никакая смерть не задует. Все понял?

Федюшка быстро-быстро закивал в ответ:

– Когда же ты дашь мне этот огонь? – Он пребывал в сильнейшем возбуждении и готов был сейчас на все, чтобы заполучить вечную жизнь.

– Не спеши, – отвечал змей, – ты возьмешь его сам, когда подойдет время. А оно уже рядом и стучится в дверь. Хотя я бы, честно говоря, не ответил на этот стук, намаешься ты с этой вечной жизнью. М-да… Когда человек творил Грех, он знал, что делал, ха-ха-ха-ха… Какое прекрасное это создание – Грех. А звучит как, а? Хоть человек есть ничтожество, сто раз повторю, но этим своим творением он может гордиться. Грех – это протест против жизни, против вечной жизни, которой ты так домогаешься. Это торжество свободной воли, это торжество сильного человека, человека мысли над слюнтяями и простаками, грех – это та изюминка, без которой жизнь была бы совсем скучной и поганой. И горжусь, что приложил к созданию сей пупырчатой очаровашки свое слово, веское, ласковое, ласкающее слово. Так вот, подполз я к прародительнице Еве и прошептал-прошипел ей:

«Уговори мужа твоего Адама съесть запретный плод с древа познания…» Росло такое роскошное деревце в Раю. «…Будете вы, – говорю, – равными Богу, Творцу вашему, знать добро и зло, сами богами будете!»

До этого ведь царило на земле одно сплошное скучнейшее добро. Убей не понимаю, что в нем хорошего, в добре этом, что с ним так носятся некоторые из людишек? Не понимаю и не приемлю, ты понял, юноша?

Хочешь вечно жить, мотай на ус. Усов, правда, у тебя нет еще, но умишко есть. Живой умишко, бойкий, вот и соображай им, что питает разлюбезную тебе вечную жизнь. А?!

На это грозное «А?!» Федюшка быстро-испуганно кивнул головой, но все же сказал:

– Но ведь это… когда добро царило, человек бессмертен был? Значит, это добро питало бессмертие в человеке?

– И этот умишко я назвал живым и бойким! – раздосадованно прошелестело из змеиной пасти, и глаза змея при этом вылезли из орбит, увеличившись раз в пять, и быстро же вернулись назад.

– Да просто жалкий недоумок, – пророкотала своим обмораживающим голосом Смерть.

И у пупырчатого комка вдруг прорезался голос:

– Метлой ему по башке, а не вечную жизнь. Для кого ты стараешься, о великий Постратоис?

Башка змея почти вплотную приблизилась к Федюшкиному лицу, немигающие, без век, зенки уперлись в Федюшку обжигающим взглядом.

– Грош цена тому бессмертию, если оно так запросто у вас было отнято. Значит, и не было его, одни слова были, одни обещания, поди-ка теперь проверь, – зловещим шепотом прошипел змей, – да, прародительница Ева послушалась меня и уговорила мужа своего Адама, и они съели запретный плод! И вот всего-то за это вот, всего лишь за ослушание лишил их Бог – Творец бессмертия. Он, Бог, всегда такой, за проявление силы духа – наказывать. А что, скажи мне, есть ослушание, как не проявление силы духа? Когда утром ты варенье запретное жрал, разве не ощущал ты в себе, скажи, торжества дерзости и бесстрашия? Человек должен слушаться одного только своего «хочу», которое порождает его воля. Хочешь, я покажу тебе твое «хочу»?

Федюшка даже удивиться не успел странному вопросу. Из-за клыков раззявленной змеиной пасти выскочил длинный, раздвоенный на конце язычок и вонзился в Федюшкину грудь, свободно пройдя сквозь одежду. Федюшка ощутил легкий укол в груди, собрался было ойкнуть, но через мгновение не ойкнул даже, а вскрикнул громко, совсем уже по другому поводу: перед самым его носом на подрагивающем раздвоенном языке стоял маленький-маленький, со спичку ростом, человечек, точь-в-точь Федюшка и лицом, и телом, лицом, правда, не очень, слишком уж капризно-требовательным было его сморщенное личико. Гримаса недовольства чем-то перекосила крохотные черты его, глазки гневно сверкали, а из ротика вдруг громоподобно прозвучало: «Хочу!» Федюшка отпрянул в ужасе: вот тебе и крохотулька, репродуктор на столбе тише рявкает.

– Не шарахайся от своего повелителя, – с усмешкой сказал змей.

– Как повелителя? Вот этот…

– Он самый. Не гляди, что маленький. Это и есть твое «хочу», коему ты покорный раб.

Не смущайся словом, юноша. Раб своего «хочу» есть повелитель жизни, быть его рабом – это прекрасный удел сильного человека, это значит наперекор всему делать то, что тебе нравится. Захотел варенье – беру, захотел присвоить груду камней, то бишь тяжелые снаряды, – беру, захотел бессмертия… тут вроде бы и загвоздка; хорошо, конечно, когда носишь в себе такое жадное и громкое «хочу», но ничтожное твое «могу» здесь бессильно, но! Разве могу я, со своим всемогущим «могу» остаться равнодушным к воплю твоего повелителя? Мы с твоим «хочу» давние приятели.

– И мы тоже! – встрял пупырчатый комок, и оба расхохотались. И Смерть вслед за ними задрыгалась, захихикала своим старушечьим голоском.

– Ваша кромешность, мне пора, – сказала она вдруг, резко прекратив смех.

– Да, – взревел змей, – хватит пустословить! – Чешуя змея с треском разорвалась, разметалась на кусочки, и Постратоис снова явился в своем первоначальном виде. – Эти несносные огонечки жизни порядочно-таки расколыхались, их избыток меня раздражает.

– А меня так прямо опаляет! – вскричал пупырчатый комок, подпрыгивая на месте.

– Гасить! – взвыла Смерть и подняла вверх руки.

– Не трепещи, юноша. – Постратоис положил руку на плечо Федюшки и прижал его к себе. – Не бойся, больше Смерть шутить не будет, она два раза не шутит. И вообще, не придавай большого значения жестам и словам.

– Как? – Федюшка поднял растерянные глаза на Постратоиса. – Ты же сам говорил, что слово – это основа всего.

– Говорил, говорил, – рассмеялся Постратоис, – я вообще много говорю, ха-ха-ха… хватит разговоров! В полет! Ужасающие огоньки жизни ждут дыхания Смерти.

А те, в ком они угасают, ждут моего приговора. А?! Хотя в последнем я не уверен, хаха-ха!

И вместе с взметнувшимся в потолок хохотом туда же взметнулся и сам Постратоис. Мощным объятием он прижимал к себе Федюшку. Федюшка же только зажмурился, думая, что сейчас их черепа в куски разнесет от удара в потолок. Но, будто игла масло, пронзили они потолок и крышу без вреда для себя. Федюшку обдало морозом, и он увидел, что летит, прижатый к Постратоису, над лесом, среди снежной вьюги и все меньше и меньше под ним становится земля. Чуть поодаль развевался белый балахон Смерти, как показалось Федюшке, он жутко увеличился в размерах, и думалось даже, что сейчас он, вместе с вьюгой накроет всю землю и именно поэтому радостно хохочет пупырчатый Грех, летевший тут же. «А ну как руку отпустит?» – мелькнула страшная мысль в Федюшкиной голове. Жаром дохнуло на него от такой мысли, он даже вспотел, несмотря на окружающую стужу.

– Не трепещи, юноша, – услышал Федюшка над своим ухом, – не для того я тебя выволок на воздух, чтобы сбросить вниз.

Мы в поднебесье, это мое царство. И все, что внизу, тоже все мое, все предано мне.

И снова то ли хохот Постратоиса, то ли гром поднебесный вдруг грянул так, что у Федюшки едва уши не лопнули.

– Поднебесье – это то, что под небесами? А где небеса? Разве мы не в небесах? – спросил Федюшка.

Хохот-гром снова расколол морозный воздух.

– Нет, юноша, это не небеса, ни к чему нам небеса, пусть там святоши своим никчемным добром кичатся. Зато мы в свободном полете! Смотри!..

Скорость и высота полета нарастали. Белые равнины внизу сменялись черными пятнами лесов и серыми нитками незамерзающих рек. Мертвой и пустой виделась земля, над которой металась снежная вьюга. Первый испуг и потрясение у Федюшки прошли, теперь он испытывал восхищение от полета, и оно росло и росло; он уже забыл и про свой дом, где осталась бабушка, забыл и про бабушку, и даже о бессмертии забыл, его целиком захватило замечательное, неведомое ранее чувство высоты и скорости, главное, что ты не запрятан в металлическое брюхо самолета, а безо всякого самолета и вообще безо всего, ветер в лицо, летишь, влекомый неведомой силой, и чувствуешь себя могущественнее всех оставшихся далеко внизу невидимых человеков. Да! Все оставшиеся внизу – жалкие человечки, а ты – человечище, матерый человечище, сверхчеловек! И не думается вовсе о том, что сверхчеловеком ты сделался благодаря обхватившей тебя когтистой лапе странного существа со странным именем Постратоис, и твой затылок при этом упирается в вонючую подмышку.

– Снижаемся, – скомандовал Постратоис.

– Эх, какого кормильца лишаюсь! – фальшиво-жалостливо вскричал пупырчатый комок. – Эх, принимай, подруга.

– Принимаю, – ухмыльнувшись, произнесла Смерть. Многократным эхом, неизвестно от чего получившимся, прокатилось по всему поднебесью это ее «принимаю». Снижение было настолько резким, что Федюшка едва не задохнулся от встречного воздушного кляпа. И через мгновение он прямо перед собой увидел старого человека с жадными воспаленными глазами, который стоял на коленях перед вырытой им ямой и счастливым сумасшедшим взглядом таращился на дно ямы. Вдруг он схватился рукою за сердце; его глаза, откуда сверкало бешеное счастье, враз лишились всякого сверкания и стали неподвижными, а сам человек опрокинулся на спину, голова откинулась набок, рот раскрылся, и оттуда вывалился язык.

– Р-разрыв сердца! Бр-раво! – восторженно прорычал Постратоис. – Великолепная кончина!

Они вновь набирали высоту, далеко позади уже был мертвец.

– Но почему?! – воскликнул Федюшка, ему вдруг стало жалко старика. – Разве его жизненный огонек угасал?

– Разрыв сердца, я же сказал, – мрачно ответил Постратоис, – а огонечка, юноша, у него вовсе не оставалось, он весь на радость израсходовался. Бедолага клад нашел, ну и не выдержало сердечко радости. А потом, что это, юноша? Уж не жалеешь ли ты его? Нет ничего отвратительнее жалости. Разве тебя этому в школе не учили? Да и что может быть бессмысленнее жалости к трупу, ха-ха-ха… был старик – фу! И нету старика, лучше б ты пожалел лопату, что с ним рядом валялась, меж ними сейчас никакой разницы. Ох-ха-ха-ха-ха…

Поежился Федюшка от слов и хохота Постратоиса, и даже прелесть полета потускнела. Особенно страшно прозвучало слово «труп».

– А что за клад он нашел? – спросил Федюшка, спросил, чтобы что-нибудь спросить, чтобы прогнать из ушей застрявшие там шелестящие и рычащие звуки слова «труп».

– Клад-то? А сокровище, сундучок с монетками, – прогрохотало сверху.

– А чье оно теперь? – встречный ветер почти поглотил этот робкий Федюшкин вопрос, но Постратоис услышал его. Услышал и так захохотал, что казалось, это само поднебесье хохочет и того и гляди лопнет от хохота.

– Твое, юноша, коли захочешь, твое сокровище. Вернемся, а? Хочешь, а?

– Хочу, – едва слышно прошептал Федюшка, но и этот его шепот был услышан. Снова раздался хохот, в котором участвовали и Смерть, и пупырчатый Грех, и вся компания развернулась резко, так что у Федюшки кости заломило, и помчались назад. Старик лежал на том же месте, в том же положении.

– Ну, бери сундучок-то, – крикнул Постратоис.

– А как? Снижаться ж надо.

– Не надо снижаться, ты пожелай только. Разве ты не понял, что твое «хочу» рядом со мной всесильно.

Федюшка хотел было спросить: «А как это – “пожелай”?» – но вдруг из его нутра громогласно рявкнуло: «Хочу!» И он тут же почувствовал в руках тяжесть – сундучок был тут как тут. Необыкновенно красивый, тяжеленький сундучок, резной, из зеленого камня, с золотым маленьким замочком и ключиком золотым при нем. В сундучке погромыхивало. Федюшка прижал сундучок к животу, и так ему стало хорошо, так радостно, что сундучок теперь его, что ему захотелось запеть или заорать в голос – выплеснуть как-нибудь переполнявшую его радость, пока она не разорвала его. И утробный страшный рев вдруг вылетел из его рта, и ему даже показалось, что оттуда же выскочил маленький человечек с капризным личиком и в дикой пляске задвигался рядом с его головой.

– Блестяще, юноша, – раздалось над Федюшкиным затылком. – Увидеть! Захотеть! Заиметь! Все, что вижу, хочу иметь, все, что хочу иметь, имею, любой ценой имею, имею и наслаждаюсь! Это и есть жизнь сильного человека, та жизнь, которую святоши называют жизнью в грехе…

– Во мне, во мне! – с хохотом ворвался в разговор пупырчатый комок. – Все во мне, и я во всех!.. Бр-раво!

– Это какие святоши? – спросил Федюшка.

– Да те, что у бабки твоей на досках намалеваны, – прогремел Постратоис, – у-ух, ненавижу! Ничего, сейчас ты познакомишься с достойной личностью. Твой ровесничек.

– Жаль, что знакомство коротковатым будет, – прошелестел голос Смерти, – огонечек его на исходе. Зато уж погорел!

Не огонечек был, а целый кострище. Но все кончается, и костры выдыхаются.

– Дай и ему гееннского огня, чтобы не выдохся, – крикнул Федюшка.

– А он не просит, не просит! – хохоча отвечал Постратоис. – Достойно погорел и пожег, покормил нашего пупырчатого друга, покормился вдоволь от него сам, ну и хватит. Он смело идет навстречу небытию.

Новое слово «небытие» очень весомо прозвучало, оно показалось даже страшнее слова «труп». Непонятное, непостижимое, оно вызвало у Федюшки на несколько мгновений такой же ужас, как и пребывание под балахоном Смерти. И тут же он почувствовал жару.

– Мы над Южной Америкой, – объявила Смерть, – здесь всегда жарко. Да к тому же в декабре здесь лето! Люблю лето, трупы очень быстро начинают издавать гееннский смрад. Замечательно! Ночь, а какая теплынь, замечательно!

– Да, это замечательно, – воскликнул Постратоис, – снижаемся. Вот он – Хулио дос Сантос за своим обычным занятием. Без двух минут труп, но он еще не знает об этом.

Федюшка увидел около стены дома пьяного до бесчувствия человека, ничком лежащего на тротуаре, а около него – чернявого грязного мальчика в засаленной рвано-заплатанной одежонке и босиком. Мальчик деловито, со знанием дела, снял с пьяного часы и обшарил его карманы. Сделав дело, он со злостью пнул лежащего ногой в голову и пошел своей дорогой. Отойдя шагов двадцать, он вынул из-за пазухи часы, и взгляд, которым он осмотрел свою добычу, был почти таким же, каким недавно старик, ставший мертвецом, смотрел на сундучок с яме.

– Ишь! Ты откуда такой взялся? – со злым интересом спросил мальчик Федюшку, который возник перед ним прямо из воздуха. – С неба, что ли?

– Ага, с неба, – сказал Федюшка.

– Ишь – с не-еба… ангелочек? А сундучок-то у тебя мой. – Голос у мальчика был дребезжащим, взрослым и будто простуженным, на губах играла наглая ухмылка, угрюмые глаза смотрели пытливо и недоброжелательно.

– Ты бедняк? Сирота? – спросил Федюшка.

– Ага, сирота, ни отца, ни матери, ни стыда, ни совести. – И мальчик засмеялся почти таким же смехом, каким смеется Постратоис.

Хохоча, он протянул руки к сундучку, намереваясь выдернуть его у Федюшки. Но Федюшка растворился в воздухе. Мальчик обалдело постоял немного перед пустым местом, где только что стоял Федюшка, махнул рукой, зачем-то погрозил небу кулаком и побежал прочь. Но недолго он бежал. Только он добежал до середины мостовой, как из-за угла выскочил легкой автомобиль; тут-то и произошла их роковая встреча – полированной стали автомобиля и хрупкого тела мальчика, и встреча эта для мальчика кончилась трагически. Федюшка, находясь уже в воздухе, вскрикнул, когда после хлесткого, звучного удара мальчик отлетел на несколько метров и упал головой на мостовую. Из автомобиля вышел человек в шляпе и плаще. Держа руки в карманах, он подошел к бездыханному телу, постоял немного над ним, брезгливо поморщился и отодвинул его ногой, так и не вынув руки из карманов.

Затем сел в машину и уехал.

– Старые знакомые встретились, – прокричал весело Постратоис. Они уже летели обратно. – Как-то наш Хулио продал этому человеку его собственные часы, которые днем раньше он стянул у него из жилетки.

А ты, раззява, еще немного бы – и ти-ти-улети твой сундучок, лапки у Хулио цепкие… были! Ха-ха-ха!..

– А почему этот в плаще не помог ему, а ногой, а?

– Во-первых, юноша, устал объяснять: трупы не жалеют, трупам не помогают. А во-вторых, этого Хулио весь город, вся округа знает, то есть знала. И я не нашел бы ни одного охотника помогать в чем-то Хулио. Подерзил малыш, побуйствовал. Но и прекратил достойно эту маяту. Ты не желаешь так? Ах, да тебе эта маята нравится, ты даже вечно маяться желаешь… Вперед, однако, в Москву, сейчас ты увидишь еще более достойного человека. Шел он, шел навстречу смерти и наконец дошел.

– Дошел! – кошмарно улыбаясь, повторила рядом летевшая Смерть. – Сейчас мы встретимся. Достойная встреча с достойным человеком, он кончит так, как и должны бы кончать эту канитель все люди, что-либо понимающие и соображающие. Мы на месте, гляди!

И Федюшка увидел худого человека с уставшим лицом, которому лет было примерно столько же, сколько его маме. Человек стоял на табуретке и надевал себе на шею веревочную петлю. Выражение лица его было угрюмо-сосредоточенным, он действовал быстро и решительно, видимо, все было уже обдумано, все пережито, все определено, и через несколько мгновений он болтался на веревке с затянутой петлей на шее. Когда его развернуло лицом к Федюшке, тот вскрикнул и даже глаза на чуть-чуть зажмурил: безобразно огромный язык вываливался изо рта повесившегося, а в вылупленных мертвых глазах застыл-застрял такой ужас, что, казалось, он способен оживить висящий труп, будто в самый последний момент жизни, когда уже табуретку ногами оттолкнул, вспыхнуло неожиданно желание-вопль – жить!

И, невзирая на то, что все обдумано и решено, вся ужасающая непоправимость того, что совершается, дошла-таки до тех глубин ума самоубийцы, которые не имели голоса в обдумывании и решении этого страшного, безысходного, нелепого шага. Взорвались эти глубины угасающего ума отчаянием-протестом, отпечатался он в глазах и всё, поздно дергаться.

– Зачем он это сделал?! – не своим голосом закричал Федюшка. – Что же тут достойного?

– Экий ты несносный, юноша, – медленно произнес Постратоис, – и за свою несносность ты будешь наказан. Этот достойный человек, что так замечательно расправился с убогой маятой, именуемой жизнью, поступил как сверхчеловек, как великан! Он до конца понял, воочию увидел то, о чем я тебе столько времени талдычу, – бессмысленность и убогость жизненной маяты. И какой тогда смысл ждать отмеренного тебе смертного часа? Что такое жизнь как не ожидание смерти? Зачем же ждать, если ожидание тошно и невыносимо? И великан не ждет этого часа, а решительно действует сам.

– Не понимаю, – прошептал Федюшка, – как можно не хотеть жить?

– Да, конечно, в жизни много прекрасного, – задумчиво сказал Постратоис, но в его голосе слышалась явная издевка. Полет уже закончился, они вернулись в бабушкин дом. Растерянный и подавленный Федюшка стоял перед Постратоисом, держа в руках сундучок.

– Да, – продолжал Постратоис, – много-таки прекрасного на свете, сколько камней кругом валяется, про которые можно думать, что они – снаряды. Сколько еще несъеденного варенья, да и просто дышать и ни о чем не думать – разве это не прекрасно?

А сколько радости доставляет просто любование красотой, которой так много в мире, да просто жучка ползущего созерцать, бабочку порхающую – разве не удовольствие? Посмотри на окна, сколь красивы узоры на стеклах, морозом нарисованные, чуть-чуть воображения – и они кажутся волшебными растениями и невиданными зверями, погляди, как дивно красив закат… И – зубы-нитки Постратоиса оказались почти прижатыми к уху Федюшки – ничего этого для тебя завтра уже не будет. Всё кончится.