Текст книги "Святочные рассказы"

– А если сатана на него по дороге набросится, мама, с когтями-то? Как же Ангелу-то?

– И все равно, ничего сатана Ангелу не сделает, потому у Ангела огненный меч в руках, он сейчас сатану этим самым мечом вот как спалит.

– А сатане больно?

– Больно.

Мальчик задумывается… Нет, нехорошо быть сатаною, Ангелом лучше.

– А у Божией Матери крылья есть? – вдруг спрашивает мальчик.

– Нет, у Божией Матери нет… – немного подумав, отвечает мать.

– Что же у Нее вместо крыльев? Как же Она на небесах-то? Не удержишься ведь, мама, без крыльев.

– У Нее вместо крыльев облако, и это облако носит Ее куда надо.

Божью Матерь очень любил мальчик. Он уже знал, что у Христа для Нее нет ни в чем отказу, и о чем бы Она Его ни попросила, Он для Нее все сделает… все решительно. Мальчик знал тоже, что бедные люди пользовались этим, что они всегда в трудных случаях через Богородицу вымаливали себе все, что им требовалось; его самого мать почему-то, прежде чем выучить «Отче наш», выучила «Богородице Дево, радуйся». Она ему и казалась почему-то всегда радующеюся… Ей отлично – Богородице-то. На облаке мягко – сидите себе и слушаете, как Ей молятся. Но зато ведь и настрадалась Она, бедная. Знала, что Сын Ее – Божий Сын, знала, что Он всем добра хочет и ничего никому злого не делал, знала, что Он лучше всех, – и, зная все это, должна была видеть, как дурные люди схватили Его, сначала били, а потом распяли… В руки и ноги молотками гвозди большие вколачивали, мало этого показалось – они Ему копьем бок проткнули… Почему-то Васе казалось, что все это сделали казаки, именно они, и некому больше!.. Потому, кроме как у них, ни у кого и пик нет.

И все это удивительно глубоко залегло в самое сердце ребенка. Обижал ли его кто-нибудь или его маму – мальчик говорил про себя: «Погоди-ка – вот я помолюсь Богородице, Она задаст тебе…» А потом ему приходили на память Ангелы с огненными мечами… «Вот они пожгут тебя…» – шептал Вася, как вдруг ему вспоминалось, что Христа еще больше мучили, а Он все-таки за своих мучителей и злодеев молился на кресте… Прощать надо, прощать все… И непонятное ему самому умиление мало-помалу разливалось в его душе, мало-помалу захватывая в свои кроткие и ласковые объятия последние упреки и сожаления мальчика…

«Христу хорошо было, Он Бог был», – раз пришло ему в голову… «Ну, а отчего же кровь пошла, когда Его копьем в бок ткнули… И от гвоздей вот тоже… А если кровь была – значит, и больно было…»

И еще более жалости испытывал мальчик к Распятому!

Иногда Васю брали в комнаты.

Случалось бы это гораздо чаще, да жена чиновника, у которого служила Васина мать, была когда-то воспитанницей какой-то старой княгини, у которой она выросла вместе с целым десятком всяческих псов и кошек, чуть не на одном с ними положении. Тем не менее она никогда не могла забыть этого блестящего прошлого. Оно постоянно стояло перед нею в каком-то фантастическом блеске, и когда муж ее звал Васю в комнаты поиграть с детьми – она фыркала и попрекала ребенка тем, что он «мужик».

Раз Васю за что-то она отодрала за уши, хотя он решительно не мог постигнуть – за что. Потом та же его мать, в справедливость которой он верил, заставила его идти в комнаты и просить прощения, опять для него совершенно необъяснимого. Ничего он не сделал – и худого ничего не сказал… Зато он очень любил старшего хозяйского сына. Больной и чахоточный мальчике часто приказывал ему садиться в ногах своей постели и читать ему вслух книжки… Какие это были книжки – Вася не понимал; он знал только, что все господские дети, которые в них описывались, имели обыкновение путешествовать в таких странах, которые ничего общего не обнаруживают с мощеным двором и пыльною улицей, хорошо известными Васе. Напротив, там росли деревья чуть не до небес, они переплетались между собою в такие густые своды, куда не смело даже заглядывать солнце… На них красовались громадные цветы, каждый в шапку Васину величиною; а под ними прятались и слоны, и тигры, и всякий дикий зверь, встреча с которым так интересно описывалась в этих книжках… Оттуда же он узнал, что существуют на свете громадные пустыни с золотыми песками и оазисами, до которых спешат добраться измученные и усталые караваны путешественников… Иногда, наслушавшись всех этих чудес, он бежал в кухню к матери и спешил поделиться с нею полученными сведениями.

– Мама, мама… Они два месяца все плыли по морю и земли не видали.

– Кто – они?

– Дети… которые господские… Там все о господских детях… Плывут, плывут, а земли нет.

Рыба-кит есть и всякая другая рыба – а земли нет… И ветер, мама, страшенный дул, так что весь их караб сломало, – ну они тогда сейчас на лодке… А море-то кругом так и ходит, так и ходит, а они все плывут. Отчего они, мама, не боятся?.. Вот еще что: ведь море от Бога?

– От Бога.

– И ветер от Бога?

– И ветер.

– Зачем же это Бог топит людей?

– А, может быть, они злые были…

Мальчик на минуту задумывается, припоминает, но потом решает разом:

– Нет, они были хорошие, – обижается мальчик… – А я, знаешь, думаю что?

– Что?

– Это сатана все… Бог, может быть, не заметил, а сатана тут сейчас… А его будут за это Ангелы жечь… только потом, когда люди уже пропадут совсем, потонут…

А то, раз прибежал Вася к матери – полный восторга и радости.

– Что с тобою?

– Он, мама, один попал на землю такую – кругом вода, никуда пути нет.

– Ну?

– Сколько лет прожил и все один – и не пропал, а потом ему Бог Пятницу послал.

– Это какую же пятницу?

– Которая черная, из арапов… Вырасту, мама, большой буду, – тоже на остров уеду один… Это земля, которая островом зовется… Уеду и буду там один жить, работать…

И таким образом, мало-помалу в простом кухаркином сыне, под впечатлением бесхитростных рассказов матери и чтения больного «господского мальчика», рождалось и росло то страстное и неутолимое чувство природы, которое немолчно зовет его вон из стен душного города на степной простор в лесную тень, в аромат запущенного сада… Он то и дело вслух мечтал – как, сделавшись взрослым и сильным, он увезет с собою мать далеко-далеко отсюда… Деньги что, – деньги наплевать, деньги будут. В книжках, которые он таким образом узнавал, никто в деньгах не нуждался. Они были последним, совсем последним делом. О них и толковать нечего.

– Ты уж один уедешь тогда, – печально говорила ему мать.

– Зачем один? – недоумевающе всматривался Вася в ее печальные глаза.

– Так… Тогда меня уже не будет… Я в могилку лягу!.. Уж и теперь едва-едва доживаю.

И грустная улыбка бежала по исхудалому лицу… Но мальчик не давал матери окончить, – он с страстным порывом кидался ей на шею, целовал ее и долго не выпускал из своих рук.

– А ты будь без меня умницей, честно живи, расти и работай…

– Не уходи, мама… Я не пущу тебя!..

– Как же ты меня, глупый, не пустишь…

– А так, – возьму и не пущу…

– А если меня Бог туда позовет?

– Я и Богу скажу, что недобрый Он, если возьмет тебя… Не пущу, мама, не пущу… – И мальчик совсем замирал у нее на шее.

Но дни проходили за днями, и мать его становилась все худее и болезненнее. Чаще и чаще кашляла она.

– Мама, это что – кровь у тебя? – спрашивал мальчик, видя, как красные пятна все чаще и чаще показывались кругом.

– Да… пора, Васенька… Совсем пора. Дождусь только, когда снежок сбежит да солнце поласковее взглянет…

И она чаще чем прежде задумывалась, глядя на него, и плакала тихими, безнадежными слезами по вечерам, когда мрак густился в просторной кухне и только слабый огонек лампады за розовым стеклом ее, казалось, дышал в агонии, все собираясь окончательно потухнуть… Тут уж она сама не отпускала от себя Васю. Когда он уходил к дворниковым детям – она, шатаясь на высокой лестнице, спускалась вниз и звала его домой.

– Успеешь без меня наиграться, Васенька, теперь лучше со мною посиди…

И он сидел с нею, но теперь они уж молчали. Инстинктивно понимал мальчик, что матери тяжело говорить, очень тяжело, что ей не до рассказов теперь… Прислонив голову к ней на грудь, он ясно слышал как неровно и точно испуганно колотилось сердце в ее чахлой груди. Точно грудь исхудала вся, сердце, напротив, раздвинулось и бьется там, ища себе выхода из тесной клетки…

– Мама, больно тебе? – спрашивал мальчик.

– Не больно, а тяжко, Васенька…

Первая гроза грянула… Серой пеленой обвило город. В тумане сверкала молния, зловещий гром то и дело катился по невидимому небу. Мать его совсем ослабла.

– Ну, Вася… я теперь в больницу уйду… Не могу больше… И уже в последний раз лягу… Помирать пора…

Плача, он провожал ее туда и точно чувствовал, что скоро сбудутся ее ожидания. Мальчик уже не выходил из громадной палаты, где вместе с другими чахоточными лежала и его мать. Только на ночь его прогоняли домой, да и то иногда сестра милосердия, сжалясь над Васей, брала его к себе… Вася боялся тут одного только – докторов; особенно один из них, раз заставший его около матери и накричавший на мальчика, пугал Васю. Ему, впрочем, недолго пришлось трепетать перед этим больничным Юпитером. Раз утром, когда он пришел к матери, кровать была пуста…

– Где мама? – обратился он к ее соседке.

Та молча отвернулась от него. Ей и самой предстояло скоро окончить тем же.

Сестра милосердия объяснила ему, что мамы нет.

– Где же она?

– Ты помолись за нее хорошенько. Ей лучше теперь, ее Бог к себе взял…

– Зачем мама Богу, мама мне нужна, – прошептал, растерявшись, мальчик.

Когда его хотели увести, он схватился за постель и не выпускал ее из рук.

– Умерла твоя мама, – объяснили ему наконец. – Если хочешь проститься с нею, пойдем.

И мальчика по длинным-длинным и мрачным коридорам повели куда-то далеко-далеко, на другой конец этого здания. Там, в тесной и холодной комнате, на нарах лежали рядком завернутые в белые простыни люди… К крайнему удивлению, никто из них не пошевелился, ни один не приподнялся из простыни и не взглянул на мальчика. Таких здесь было пять. Васе стало жутко. Сестра милосердия говорила ему что-то, он ее не слышал и не понимал. Вон из-под одной простыни торчат голые ноги… синие какие… Страшно Васе, так страшно… Сестра подводит его, приподымает простыню…

– Это не мама, не мама это! – кричит мальчик…

И действительно, разве это она?.. Лицо все в кулачок сжалось… черное-черное… И нос острый какой стал… И глаза открыты, не моргают даже… Вон слипшаяся прядь волос в один глаз попала концом, – веки не шевельнутся… Пристально это неподвижное лицо смотрит в потолок, и как смотрит… точно оно видит там что-то… «Это не мама», – утверждает Вася, но скоро сестра ему доказывает, что это она. Вася хватается за нее руками – какая она холодная! Ладонями берет ее за щеки, чтобы повернуть ее голову к себе, и страшно ему становится. Губы синие – полуоткрыты, зубы оскалены… На них запеклась кровь. И глаза какие…

– Закрой глаза ей… вот так… вот так…

Вася исполняет что ему говорит сестра. Она дает ему две копейки, тот их кладет на опущенные веки…

– Поцелуй маму… Скорее…

Вася, весь дрожа, целует ее. Какой холод ощущают его губы!.. Вот рядом принесли сосновый ящик и сваливают в него труп чей-то. Точно бревно твердое, с глухим стуком упал он…

– Теперь пойдем отсюда… Молись за маму…

Сестра пока берет его к себе и поит чаем.

Она подробно рассказывает Васе о том, где его мама теперь, точно она сама была там Оказывается, что Бог теперь отлично принял и устроил его мать в «селениях горних», там текут чудесные ручьи и благоухают такие цветы, о которых здесь и понятия никто не имеет.

Там такие цветы, как по ночам звезды бывают… И между ними гуляет теперь его мама, а на ней красное шелковое платье…

– С хвостом?.. – наивно спрашивает мальчик.

– Как с хвостом?

– У господских платьев всегда хвосты длинные. Барыня-то идет, а хвост за нею вот где волочится… – сквозь слезы поясняет мальчик.

– С хвостом, с хвостом… – улыбается сестра. И описывает ему рай такими яркими и привлекательными чертами, что мальчику естественно совершенно приходит в голову: если там так хорошо, зачем же мама одна ушла, а его не взяла с собою!.. Он с совершенно деловым видом ставит этот вопрос сестре.

– Это заслужить надо!.. – объясняет она. – Это так не делается сразу… Надо целую жизнь работать честно, не красть, не лгать, добрым быть, трудиться с утра до ночи, молиться Богу и постоянно помнить Его, – ну тогда Царь Небесный и его, Васю, возьмет к себе. Там он и маму свою увидит…

– Не может быть этого, чтобы мама там была теперь… Я ее сейчас видел, ты же мне показывала.

Сестра грустно улыбается наивному сомнению мальчика.

– Это ее тело, а душа ее там… Она сносила совсем свое тело, зачем же ей оно там… Ведь куда оно – старое, больное, черное совсем. Это тело в Царствии Небесном не годится. Там все светлое и хорошее.

Мальчик начинает мало-помалу убеждаться и начинает плакать навзрыд только тогда, когда сестра ему объясняет, что теперь его мать за него Богу молится, чтобы Бог не оставил Васю и помог ему. И всякий раз, как Васе трудно будет, пусть только он мать свою вспомнит и к ней обратится, тут ему сейчас и помощь явится неожиданная. Потому – теперь его мать ближе к Богу!

Вася задумался опять. Очень уж все это ему необычайно казалось.

– И Бог ее слушает? – переспросил он, пытливо заглядывая в глаза сестре.

– Еще бы… Особенно если она о добром просит… Бог всегда доброго слушает, а злого нет.

Васю вместе с свидетельством о смерти его матери отправили домой. Домой! Точно был дом у этого бесприютного мальчика!.. Оказывается, что семейство чиновника, где служила Васина мать, отказалось даже приютить ребенка на несколько дней, пока так или иначе не устроится его судьба. Дело в том, что «господа» были люди добрые, разумеется, но их испугало соображение: «А что, ежели мальчика потом не возьмут никуда, и он так и останется у них на шее. Как с ним развяжешься»? Сам-то хозяин было и согласился, да жена его, исковерканная нуждой и вечным страхом остаться без куска хлеба, восстала против этого: «Куда мы его потом денем! Пускай в части распорядятся, как с ним быть, а то ведь и конца этому не найдешь. Успокоятся, что мы приютили мальчика, а потом – возись с ним». В то время как эти рассуждения вслух раздавались в кухне, – мальчик, словно арестант, приведенный дворником, стоял в углу и каким-то зверенышем смотрел на все… Точно и не о нем шла речь. Смутно он понимал, что как дворник Иван, так и хозяева не знают теперь, как сбросить с себя такую неудобную обузу, как оставшийся у них на руках мальчик… Понимал но не обижался даже. В нем все замерло. Даже, когда та же барыня, думая его утешить, принесла ему булку, Вася счел долгом поцеловать ей руку, хотя в эту же холодную и дождливую ночь эта барыня выбрасывала его на улицу.

– Ну, пойдем, сирота!.. – проворчал дворник. И Вася чувствовал, что эхо «сирота» укоризненно звучит…

– Куда, дяденька?.. – робко спросил мальчик.

– А куда поведу – туда и пойдем… Нечего проклажаться-то… Пока в полицию – в участок. До сих пор Вася знал, что в участок водят пьяных и воров, а потому его разом объял бесконечный страх.

– За что же, дяденька, в участок?

Там, по его убеждению, всех приводимых или секли, или вообще проделывали над ними что-то ужасное.

– Как за что… Куда же мне с тобой?.. Продавать тебя – так ведь никто гроша не даст. Кому ты нужен?

И мальчик действительно понимал, что он никому не нужен.

– А вы, дяденька, пустите меня… – робко заговорил Вася.

– Зачем? – усмехнулся дворник.

– А я убегу, дяденька, – наивно предложил он.

– Куда? – совсем изумился Иван. – Куда ты убежишь-то?…

– А куда-нибудь… к Богу! – сорвалось у него. – Мама там теперь… Она попросит Бога, чтобы Он и меня взял… Он добрый… Он возьмет… пустите, дяденька.

Дворник, державший его за руку, остановился. У него у самого были дети, умри он сегодня-завтра – и они очутятся на улице. Слезы у него навернулись на глаза…

– Иди, иди, блажной… Ты думаешь, в участке тебе дурно будет?..

– Секут там…

– За что тебя сечь? Тебя накормят, спать положут, а завтра в приют отправят.

– В какой приют?

– А какой есть… Там у кого родители примерли – всех держут до возраста…

Из участка, действительно, мальчика отправили в приемный покой до утра, накормили и уложили спать, а утром, благо в одном из приютов оказалось свободное место, туда и поместили Васю.

II. Весна и свобода

Приют, куда попал Вася, находился в еще более бесприютной части города. Тут даже под стенами домов не показывалось зелени. Кругом был камень, камень и камень. Духота летом, туман и сырость зимою. Мальчики видели цветы в окнах у начальницы приюта, но и эти наблюдения им обходились не дешево. Васю уже несколько раз драли за уши, заставая его точно прилипшим к стеклу одного из этих окон. Даже нос у него сплющивался – и кончик его изнутри, из той квартиры, казался правильным белым кругом, когда он в каком-то забвении созерцал красные фуксии, чайные розы, скромные листья гелиотропа и роскошные, выхоленные олеандры, сплошь заставившие окно.

– Ты что тут делаешь? – хватал его за ухо приставник Семен, далеко не сентиментальный мужчина, с точно страдавшими водобоязнью и потому вечно стоявшими дыбом бакенбардами. – Ты что тут, дьяволенок, делаешь?

– Я ничего, дяденька. Ей-богу ничего… – оправдывался мальчик, ухо которого было надежно защемлено в пальцах «дяденьки».

– Как ничего… Как ты смеешь в барынину квартиру смотреть! Чего ты не видал там?

– Цветы… цветы смотрел, дяденька.

Признание это столь необычайно было для «дяденьки», что он на первых порах выпустил из рук даже ухо мальчика.

– Какие цветы?

– Точно в книжках… Когда господские дети ездют по разным землям – так там это, – лепетал Вася.

Когда начальнице приюта доложили об этой страсти ребенка к цветам, – «садовник будет», – решила она.

Он и своим товарищам, таким же брошенным детям, как и он сам, рассказывал о тех далеких странах, где и небо голубее, и солнце теплее, и цветы, и поля лучше, чем здесь у них. Как это ни странно, но между петербургскими мальчиками здесь было много таких, которые, во всю свою подворотную жизнь, никогда не видели поля, леса, сада… Для них это было совершенно новое понятие, не ладившееся с тою обстановкою, в которой они до сих пор жили. Кроме мощеных улиц и каменных, словно насквозь прогнивших темными сырыми пятнами стен, они ничего не видели. «Что такое поле, что такое лес?» – спрашивали они у Васи, и тот, сам смутно понимавший еще это, пускался в сбивчивые объяснения. Так, поле у него значилось: «земля, а на земле много цветов», и мальчики вполне удовлетворялись этим, грезя потом и во сне, и наяву столь кратким изображением земного рая. Васин рай, впрочем, был не особенно безопасен: в этих полях под цветами значились у него и тигры, и слоны; причем тигр совершенно правильно определялся большою кошкою с корову величиной, которая ест людей; а слон – громадная свинья с дом, у которой вместо носа длинная рука… «Только эта свинья добрая и человека она не ест», – заканчивал он. Там же водились львы и все другие прелести дикой жизни.

– А далеко это? – с замирающим от любопытства сердцем доспрашивались внимательно слушавшие дети.

– Только из городу уйдем – тут они и есть…

Таким образом, оказывалось, что у самого Петербурга во всей красе своей процветает дикая жизнь…

Долго аудитория безусловно верила этому; да как-то в приют привели тоже «никому не принадлежавших» двух мальчиков, пойманных за городом. Они, оказывалось, жили милостыней и не могли указать – ни кто они, ни откуда, ни где их родные. Бродяги перевернули в приюте все понятия о природе. Тигров и больших свиней с рукою вместо носа под Петербургом не оказывалось вовсе, также не было там и верблюдов; а зато существовали еще более, чем тигры, страшные животные, именовавшиеся городовыми, вся жизнь которых состояла в ловле бегавших по аллеям и полям мальчиков и в представлении их в участок… Цветы под Петербургом оказывались, и поля там были тоже, но поля эти и цветы были не совсем безопасны, прятаться было гораздо лучше в рощах на островах. Цветы были, разумеется, тоже полезны – их рвали мальчики и в пучках продавали проезжавшим мимо господам и таким образом кормились.

– Господа эти, значит, в далекие страны, за высокие горы, за синие моря едут?

– Нет… Они близко… Такие для них места есть, где музыка играет, фейверки пущают и дамы гуляют в шелковых платьях.

– Не рай ли это? – спросил было Вася, да вдруг сообразил, что в рай трудно попасть.

Все понятия были перепутаны теперь у Васи, хотя, к его утешению, все-таки существование цветов, полей и рощ оставалось неопровержимою истиною…

– Мы зиму здесь поживем, а потом надо будет убечь… Что здесь-то делать…

«Убечь» было как бы откровением для Васи… И страшно, и жутко – и тянет туда… Ведь это так хорошо. В книжках написано было, какие удачи ждали те, которые смело пускались в далекие поездки, бежали из домов… Они потом и богатели, и господами делались… Что ж, его возьмут, пожалуй, на корабль тоже, он будет с кошкой, – кошку легко достать в Петербурге, по пути захватить. А потом ему за эту кошку, – как тому мальчику, о котором читали ему когда-то, – дадут целую бочку золота, и он сам сделается барином… Городовые, правда, страшны, да ведь когда они еще поймают его. По словам бродяг, попавших в приют, если бы сами не захотели получить приют на зиму – они бы не дались городовым и ничего городовые с ними бы не сделали. Пока еще городовой мальчика заметит – он-то ведь, Вася, маленький, он раньше увидит это страшное животное, населяющее дикие окрестности Петербурга… А вдруг и в самом деле ему придется на корабль попасть? Да и без того – цветы, поля, веселая вольная жизнь… И он сам уж стал сманивать своего приятеля Сеню – бежим да бежим! «Когда?» спрашивает тот.

– А вот как потеплее станет, так и бежим.

А до тех пор, пока станет теплее, Вася слушал рассказы двух бродяжек и почерпал от них сведения, как нужно жить на воле. Они, упоенные своим значением, внезапно выросшим в глазах всего приюта, являлись чуть не героями. Они сообщали сведения – в каких рвах надо прятаться от городовых, как перелезать через заборы не нанятых и пустых дач и спать в их беседках до утра, а ежели окно одно не вставлено или дверь не заперта – то и в самой даче, только так, чтобы не слыхали; как надо вязать пучки цветов, как выкрикивать: «цветы-цветочки, алые глазочки», или: «фиалки хороши – вот фиалки свежи», или: «сударыня, купите букет», «букет вашей милости – не угодно ли»… Да и букет надо знать кому предложить: ежели в коляске едут одни мужчины, господа, – не стоит и внимания, а ежели с ними дамочка – ну тогда сейчас беги вровень с дверцами кареты, цепляясь за ручку, и суй им прямо под ноги букет. А как дама хорошенькая да «модная» и кавалеры с ней всякие – едут «обнямшись» с островов в город поздно, тогда швыряй букет прямо в коляску, а сам бежи и кричи: «хорошие господа, дайте мальчику на сапоги» или: «барышня красавица, поддержите коммерцию». Двое бродяжек, обучая других, даже чуть не консерваторию целую открыли. Только и слышалось в свободное время, как приютские дети выпевали на разные лады: «цветы-цветочки, алые глазочки». Особенно навострились в этом Вася и Сеня. Те, как истинные виртуозы, скоро превзошли и своих учителей.

– Ну, а есть что?

– Эх, вы – ничего-то вы без нас не поймете, как червь пропали бы… – величались бродяжки. – Ну, известное дело: получите монету либо бумажку – сейчас к мужику Степану…

– Это что ж за Степан?

– Либо к Федору… А то еще Анемподист еще такой. Разные мужики водятся там… У них – лотки… Ну, прибег ты к лотошнику – давай горячего сердца, либо печенки, либо яиц печеных, а то яблок, винограду, – ешь в свое удовольствие… Отрежет рубца, хлеба, квасу даст… Ну а как много денег соберешь, на Петербургскую Сторону в город беги – там закусочные… А в закусочных, милые вы мои, – чего душа просит, то и ешь. Кортофель горячая, шти разные, ветчина, каша… Лапша тоже… Поел, спать захотел – беги проворней в город в ночлежный приют: за пять копеек опять тебя ужином накормят, место на нарах укажут, а хочешь на вольном воздухе – в пустую дачу либо в парк какой. Летом вольно…

Так мальчики и решили ждать лета.

Пока они только в ясные и светлые зимние дни торчали у окон.

Сверху от них не было видно улицы с бесчисленными ее мастерскими, с ее грязью от растоптанного и унавоженного лошадьми снега, с ее шумом и гамом. Зато им сияло с недосягаемой высоты своей голубое ясное небо и, глядя на него, они вперед задыхались от счастья, воображая, как оно будет светить им тогда, когда, вырвавшись из этих душных каменных стен, на полевом просторе они поведут райскую жизнь, полную блаженства и новых дивных, до сих пор неведомых им наслаждений. Двое мальчиков-бродяг подбивали их даже артель устроить, то есть весь заработок к ним сносить, и они уж за это будут их кормить и поить, и «места» указывать, и научать всему, то есть главным образом тому, так избегать полиции и не попадаться…

А небо как нарочно сияло все приветливее и приветливее. На севере в ясные зимние дни выдается удивительный цвет его. Подумаешь, что иное, теплое солнце говорит на этом бирюзовом своде, по которому тихо ползут одно за другим ленивые жемчужные облака, словно насквозь пронизанные светом и подолгу застаивающаяся на самой средине необъятного простора… И, заглядываясь туда, Вася думал, что небо то же самое раскидывается теперь и над теми чудесными краями, о которых читал ему больной господский сын… Что за ним далеко-далеко, выше этого солнца, выше этих ласковых облаков, на него оттуда смотрит его мать, которой так хорошо теперь в ее раю… «Сказывают, птицы могут летать туда», – приходило ему в голову. Если бы ему да крылья, как бы он живо отмахал туда повидать ее… А теперь она только по ночам сходила к нему и подолгу стояла над его постелью.

Правду говоря, под влиянием рано развившейся фантазии Вася чаще видел ее, чем рассказывал об этом.

Просыпаясь по ночам, он неизменно поворачивался к тому темному углу, куда не проникали убогие и тоскливые лучи приютской лампы. Первые мгновения он ничего не мог разобрать там. Потом уж смутно обрисовывался какой-то неопределенный силуэт – неопределенный, только не для него. Он медленно подвигался вперед и вперед, сосредоточиваясь в формы, знакомые ему издавна, – и опять приостанавливался.

– Мама… – самому себе неслышно шептал мальчик, приподымаясь на локтях. – Мама… – повторял он.

И призрак приближался. Точно внутри его рождались краски и проступали сначала едва заметно, а потом все ярче и ярче… Лицо ее – не то, которого так испугался он в мертвецкой, а совсем другое – белое-белое, с красивым румянцем, с блестящими глазами – наклонялось над ним; красное, оранжевое, желтое платье, все в полосах, одно ярче другой, длинным хвостом тянулось по грязному полу приюта… Серьги в ушах… громадные золотые серьги, точно ложки, висели вниз. На руках тоже было золото… везде золото… Мама наклонялась над ним, целовала его, – и когда образ ее уже бледнел и точно распускался в окружающем его сумраке, рука ее, все еще ясная, поднималась и благословляла Васю, как когда-то, когда, уткнувшись в подушки в старой кухне, он видел над собою ту же благословляющую руку…

И после этого крепко уже спалось мальчику, а просыпаясь, он уже не мог дать себе отчета – мать ли к нему приходила действительно, или он только видел хороший сон.

Время все шло.

Ясные зимние дни – с крепким морозом и ярким, хотя и холодным солнцем, с лунными ночами, когда весь город кажется точно выкованным из матового серебра, – уступили место хлопьям мокрого снега, серым туманам, совсем заполонившим мокрые и точно плакавшие улицы, темным низко нависшим тучам… Груды навоза, слякоть – все это обнажилось из-под таявшего снега. Мимо приютских окон то и дело тянулись похороны с пышными катафалками или простыми сосновыми гробами, которые проносили куда-то на руках плохо одетые, дырявые люди…

– Скоро весна будет… – авторитетно подтверждали собиравшиеся бежать бродяжки.

– Скоро весна, – радовался Сеня, таинственно отводя Васю в сторону.

Они прежде всего занялись теперь подготовлением к будущему существованию на воле.

Каждый день они прятали крошечные ломтики хлеба, урезывая и без того жалкий и чахлый обед. Хлеб этот сушили в вьюшках и потом складывали к другим таким же кускам. Они понимали, что, откладывая себе таким образом теперь, они выиграют потом. И Вася и Сеня теперь совсем перестали учиться. В приютской школе, где прежде не могли нахвалиться ими, не могли понять теперь, что сделалось с ними. Их и без обеда оставляли, и секли, но мальчики казались рассеянными, ни о чем не думали, отвечали невпопад или совсем ничего не отвечали. Сеня предложил было украсть у сторожа платье, чтобы лучше согреваться в холодные дни, но Вася с ужасом остановил его:

– А рай-то, Сеня? Помнишь – я рассказывал тебе?

– Ну?

– Раз украдешь, потом шабаш будет… Бог не пустит. Мать-то научаючи говорила мне: «Живи честно, не воруй, Вася… Пуще всего берегися этого, – как червь пропадешь… Что дадут – бери, а так не смей; коли воровать станешь, помни: я с того света прокляну тебя…»

И Вася верен был этому завету. Он до сих пор неповинен был в воровстве ни разу – даже с кухни куска мяса не стащил, что считалось ни во что самыми щепетильными из его товарищей. Пряча хлеб, он брал его у себя, уменьшая свою ежедневную порцию. Раз, когда Сеня утащил у сторожа три куска сахару, Вася расплакался и умолял его отнести их назад и положить на свое место. Хотя опыт этот был далеко не в пользу добродетели – возвращавшего сахар Сеню поймали и высекли, но Васю это нисколько не поколебало: «это тебя Бог наказал, – утешал он своего приятеля, – ты радоваться должен».

– И вовсе не Бог, – сквозь слезы объяснял мальчик, – а сторож Епифан.

– А ему Бог приказал.

– Как же Бог, когда я сам слышал – барыня наша ему велела высечь.

– А через барыню Бог…

– Значит, он злой – Бог-от твой. Потому Епифан-то как больно сечется – страсти! Да по старому еще месту, не зажившему… А как бы я тебя не послухал и сахара не отнес да сам съел его, так и мне бы хорошо было – сладкий-от сахар-то, и Бог бы сечь меня не велел барыне.

Логика Сени на Васю нисколько не подействовала, ибо у него на все было готовое объяснение… Если Бог теперь наказал, значит, уже греха нет – простит его потом… Так ему мать поясняла когда-то.

Туманы становились все гуще и гуще. Снегу уж не было больше. С утра до ночи моросило. С юга веяло каким-то теплым благодатным ветром. Казалось, в его порывах слышалось дыхание синего моря… Первые грозы пронеслись над Петербургом… А через неделю, когда приютских детей вывели на обычную прогулку, – уже всюду было сухо и весна казалась вступившею в свои права.