Текст книги "Святочные рассказы"

– Пора? – спрашивали они у бродяжек.

– Нет, – авторитетно удерживали те. – Погодите, мы все знаем, все… Вы, господа, нас слухайтесь и не пропадете. Еще холода будут во какие… Еще ладожский лед пройдет, а пройдет ладожский лед – тогда с Богом…

Недели через три стало опять холодно, даже снег пошел… Ладожский лед двинулся.

Мальчики-бродяги еще более выросли в общественном мнении приюта – оказалось, что они все знают.

– Теперь пора? – с сильно бьющимися от нетерпения сердцами допрашивались у них Вася с Сеней, когда через две недели и следа не осталось от ладожского льда и жара стала так велика, что приютское начальство вместо неуклюжих курток из грубого сукна одело детей в красные рубахи.

– Еще погодите. Семь ден довольно.

– Чего же годить-то?

– А того, что теперича пока с голоду пропадешь. Господ еще, которые на острова ездиют, мало. После их больше будет.

Семь дней прошли.

В вечер, назначенный для бегства, Вася и Сеня собрали весь припасенный заранее хлеб. Сделали себе для него котомки – и когда все уснуло кругом и успокоилось, они выскользнули на двор приюта и оттуда мимо мирно спавшего дворника выбрались в отпертые ворота на улицу – ждать одного из мальчиков-бродяг.

Спустя несколько минут и он присоединился к ним.

Второй из бродяжек, бахвалившийся пуще всего, в решительную минуту струсил, завернулся в одеяло и притворился крепко спящим. – Ну, теперь куда?

– Теперь, ребята, слушать команду, – принял строго-официальный тон Сашка-бесшабашный… – Что я скажу, то свято!.. Куда я, туда и вы!.. Беги за мною…

И он кинулся в ближайший переулок.

Спустя час настоящие, уже несказочные деревья, настоящая трава, настоящие реки были перед нашими беглецами… Вонючая Ждановка показалась им первою после Невы рекою в мире, а аллеи Елагина и Крестовского островов довели их до такого восторга, что Вася бросился в траву и, смеясь и плача, целовал землю, и жалел только об одном, почему с ним нету здесь его матери – как бы она порадовалась его великому счастью…

III. Васин рай

Рай действительно открылся для ребенка.

Вася не долго промышлял с бродягою Сашкой. На правах начальства этот приказал было своим подручным воровать, хотел даже устроить нечто вроде правильной артели для очистки карманов у пьяненьких, шатающихся по островам и Александровскому парку; но Вася, помнивший заветы своей матери, всею энергией, которая была еще в его худеньком и маленьком тельце, восстал против этого и спасся вместе с своим приятелем от раннего падения. Оба оставили совсем Сашку-бесшабашного. Они проводили ночи во рвах, беседках и в пустых дачах. Особенно одна дача на Крестовском острове пришлась им по душе. Мальчики сдружились с сторожившею ее цепною собакой, так что та, лаявшая и отчаянно кидавшаяся на всех, при виде Васи вертела во все стороны хвостом, ласково повизгивала и кладя, лапы к нему на плечи, лизала мальчика в самые губы. Сеня тоже пользовался ее благосклонностью, хотя и в меньшей мере. В холодные дни – когда в беседке было холодно, мальчики забирались в собачью конуру и, свернувшись клубками, спали в ней; собака грела их с приветливым урчанием, точно благодаря их за куски хлеба, которые бездомные дети приносили ей. Часто в дождь, сидя в этой большой конуре, выход из которой загораживало косматое тело и во сне урчавшего пса, Вася рассказывал Сене про Христа, про далекие страны, про прелести неведомой и идеальной деревни, и собака, если она не спала, вдвинувшись между ними, смотрела то на того, то на другого своими умными глазами. Вася был убежден, что она тоже понимает и слушает. Раз Сеня ушел куда-то, Васе стало скучно – он и давай рассказывать собаке; та не сводила с него глаз, тихо гавкая во время пауз, словно давая знать: продолжай-де – я тебя слушаю. «Она умная, только говорить не может», – сообщал о ней Сене мальчик; а раз он и вполне убедился в этом, когда стал ей передавать, как умерла его мать, и Барбоска, видя слезы в глазах у своего любимца, начал его лизать в самое лицо. Собака целые дни скучала, пока дети были на промысле, но как только наступала ночь, она продвигалась вперед на всю длину своей цепи и высматривала – скоро ли покажутся мальчики. Дети всегда перелезали в одном месте забора, полуразвалившегося и ветхого. Пес встречал их, издали помахивая хвостом… Когда дети на ночь оставались в другом месте, собака выла, не обращая никакого внимания на окрики и угрозы дворника, сторожившего эту дачу, но жившего на соседней.

День зато дети проводили в полное свое удовольствие.

Они то сидели на берегу Малой Невы и следили, как солнце золотыми бликами своими играет на медленно колышущихся струях, как деревья того берега дрожат, отраженные влагой, как тихо скользят под парусом челноки рыболовов, точно подняв крыло… «Грудью идет лодка-то», – говаривал, бывало, Вася, следя за ее плавным движением и за надувшимся парусом. Иногда они уходили на взморье и, напрягая зрение, высматривали далеко-далеко едва заметные силуэты больших кораблей, уходивших, по мнению Васи, непременно туда – в те чудесные края, где тигры и слоны, где золота и серебра вволю, где на деревьях растут невиданные плоды, а по ветвям их порхают пестрые и яркие птицы. Вася продолжал верить, что рано или поздно один из этих кораблей подойдет к самому берегу и возьмет его с собою вместе с Сеней… Во всем этом было одно только затруднение – как устроиться с Барбосом. Бросить его здесь нельзя – это очевидно, а куда деть собаку и примут ли еще ее на корабль? Но пока это случится – корабли неизменно показывались и скрывались в морской дали… Когда сидеть на берегу им надоедало, они бежали в рощу и, опрокинувшись в траву лицом вверх, смотрели в голубое небо, ласково светившее им сквозь густые сети переплетавшихся там ветвей… Иногда золотые лучи солнца, проникая сквозь листву, словно дождь изумрудов, сыпались на мальчиков… Иногда желтые пятна их бежали по траве. Скользили тихо тени, то укорачиваясь, то удлиняясь. Пели птицы в ветвях… Раз или два мелькнул в высоте пушистый хвост белки… Вон сквозь вершины деревьев видно, как жемчужное облако надулось и медленно плывет по небу.

– Сеня, а Сеня! – зовет его мальчик.

– Что? – точно просыпается тот.

– Погляди-ко… Облако…

– Ну, вижу… – приподымается ребенок.

– Точно парус… А?..

– И вправду… А может, там лодка по небу плывет, а облако у нее парус… А на лодке – твоя мать, смотрит на нас. Облако ее и несет.

– Нельзя ее облаку носить.

– Почему?

– Потому – облако одну Богородицу носит.

– Так это, может быть, там Богородица сидит на нем, на облаке-то?

– А что ты думаешь?..

И с замирающими сердцами мальчики пристально всматривались, и иногда им казалось, что из-за облака они видят край светлых одежд кроткой Девы, Которая так любит слушать детей и вымаливает им у Своего распятого Сына всякие милости!..

А стоило им только перевернуться – и новый чудесный мир раскрывался под ними, – мир мелкой жизни, но какой интересный, яркий, загадочный… Вся трава под ними была полна таинственных существований… Вон на тонкий стебелек, шевеля тонкими и длинными, словно ресницы, усиками, ползет зеленая букашка. Мелкие, едва различимые, как паутинные, ножки ее цепко держатся за нужную кору. Наткнулась она на другую такую же букашку – обе остановились и важно шевелят усиками-ресницами, точно разговаривают: где ты, дескать, была и куда ползешь теперь… А то вот точно капля крови – красный маленький жучок то выпустит из-под своей коралловой спинки сквозные крылья, то снова спрячет их… Напрягая зрение, Вася видит у него черные яркие точки на голове; это глаза… А вон весь бархатный, со своими басовыми нотами, налетел шмель, облапил скромную ромашку и давай целовать ее… А потом высмотрел место получше да прямо туда и воткнул свой хоботок… Вон коричневый червяк, весь в белых кружочках и с рогом на носу, уцепился за корешок листка и объедает его… И Вася старается даже не дышать, чтобы не спугнуть всех этих внезапно раскрывшихся ему чудес… Божья коровка, неуклюжая и толстая, как старая салопница, снялась с колокольчика, на котором сидела она, и полетела, тяжело переводя крыльями, на кустик, выросший рядом… А вон целая колония травяной тли. Крохотные, но толстые – облепили медовую белянку… Умный муравей подполз к одной из них, пощекотал ее своими усиками, – та и выпустила точку какой-то бесцветной жидкости. Муравей поймал ее на один из своих усиков и живо потащил вниз, а другой ему на смену… «Они их как коров доят», – соображает мальчик. Громадный, рогатый и жесткий, как орех, жук возится в земле, то зарывая в нее мертвую бабочку, то откапывая опять… А вон и улитка ползет. Сверток раковинки на ней точно прилип, из-под него видно влажное серое тельце – два хвостика и два рожка впереди…

– Видишь… – шепчет Вася.

– Славно… Рай, Вася, теперь… Гляди-ко, гляди… Как пчела мед пьет из цветка!..

– А бабочка-то…

Бабочка – голубая с желтыми глазками на крыльях – торопливо уцепилась за тонкую верхушку травки и давай колыхаться на ней, а усики ее так и ходят, и любопытно высматривают две булавочные головки. Вася уже знает, что она глядит этими головками… Вон подлетела другая. Первая сорвалась – и обе давай играть в теплом воздухе, чуть-чуть касаясь друг друга нежными, бархатною пылью осыпанными, крыльями…

К вечеру наступала пора деятельности. Несколько букетов уже бывало связано ими, и в ожидании господ дети, как настоящие щеглы, сидя на тумбочках по Каменноостровскому проспекту, посвистывали себе и перекликались. Первое время их обращало в бегство приближение городового, но потом Вася разобрал, что страшилище это, во-первых, уже очень старо, а во-вторых, несмотря на торчком стоявшие усы и брови, оно обладает очень добрыми глазами… «Как у Барбоса», – объяснил он Сене, и потому оба они перестали пугаться. Раз даже Вася дошел до такой смелости, что в будку к городовому и его пожилой старухе-жене принес цветов. Та дала ему за это сахару – и существование щеглов «по пути к островам и обратно» было таким образом узаконено. Городовой, видимо, благоволил к мальчуганам и или не замечал их, или, страшно шевеля бровями, басил им навстречу: «Здорово, ребята!..» Сидение на тумбочках и посвистывание двух щеглов продолжались не особенно долго. С семи часов из города начинали показываться коляски и кареты. Но в первых из них сидел все народ солидный и серьезный. «Господа», мрачно забившись в свои подушки, не особенно ласково поглядывали по сторонам, и Вася, уже познакомившийся на практике с плетью кучера, понимал, что к этим приставать не следует. В самом деле, что за дело было до бедных полевых цветов всякого рода банкирам и дельцам, в голове у которых ярче всех цветов блистали и сочетались в длинные столбцы и линии самые привлекательные или ужасные цифры с плюсами и минусами вместо листьев. Умы их были постоянно погружены в созерцание этой торгашеской флоры, и кучера вполне основательно стегали глупых щеглов, надоедавших «господам» и своим щебетаньем, и своими васильками, ромашками и фиалками. Зато позже, когда дали уже синели и солнечный свет принимал золотистый оттенок, погружая небеса в какой-то океан палевого огня, – на Каменноостровском проспекте являлись настоящие покупатели. В фаэтонах и колясках ехали парочками казавшиеся мальчикам необыкновенно великолепными дамы и столь же удивительные кавалеры. Тут детям перепадала кое-какая мелочь… К некоторым уже знакомым им «господам» они прямо бросали букеты в коляски, а сами, схватясь за дверцу, бежали рядом, пока затянутые в перчатки руки искали в жилетных карманах кое-какой мелочи… «Сегодня нет – завтра!» – отвечали иные, и дети на другой день весьма обстоятельно напоминали им о долге. Из дам дети особенно любили крашеных и поистрепанных уже бабочек, которые ехали тоже на работу кое-как на жалких ваньках. У этих всегда находился для щеглов пятак или гривенник… А одно из этих «веселых созданий» раз, остановив извозчика, купило с лотка для мальчиков и яблок, и винных ягод, и апельсинов, от которых, к величайшему удивлению детей, с негодованием отвернулся премудрый Барбоска. Но это была еще не настоящая пора, – следовало переждать тех же господ и барынь, когда они возвращались с островов домой. Это всегда случалось поздно ночью, очень поздно. Мальчики, бывало, успеют выспаться в траве и набрать новых свежих цветов. «Господа» ехали назад гораздо более веселые и ласковые, чем на острова. С ними вместе в колясках обыкновенно разваливались совсем раскрасневшиеся и чему-то хохотавшие барышни. Иногда и те, и другие пели, только странно – каждый свое… Случалось и так, что вдруг, на предложение мальчика купить ландышей и таким образом «поддержать коммерцию», подкутившая публика кричала кучеру «стой»… Лошадей, от которых валил пар, останавливали.

– Ты кто? – строго спрашивал Васю «господин». Мальчик при этом не терялся.

– Васька! – бодро отвечал он, иногда прибавляя к этому «ваше сиятельство».

– Какая у тебя коммерция?

– Цветочная, ваше благословение…

– А по какой гильдии?

– По сорок седьмой! А он у меня в прикащиках, – указывал Вася на другого щегла, Сеню. – Так… Кажи свои патенты…

– Патенты дома висят на стене…

– А где твой дом?

– Дом… недалечко тутотка в овраге… Без крыши, а летом – ничего, тепло.

– Молодец! – восхищался чему-то пьяный и давал два двугривенных, но при этом часто вмешивалась совсем уже размякшая девица.

– Спиридон Спиридоныч… Покажите, как вы меня любите, – дайте ему три рубля.

– Эх, Сашенька, вот… Ничего мы для вас не жалеем, а вы это понимайте и чувствуйте, как мы вам подражаем, и сами под кадрель нам старайтесь. Чтобы, значит, и с вашей стороны мы не видели жестоких супризов…

Заполучив три рубля, мальчики кричали ура. Сенька делал курбеты в воздухе и рядом с каретою шел колесом, а потом они тотчас же условливались сделать себе на другой день праздник. До тех пор они покупали здоровый кусок колбасы и горячего сердца и несли это Барбосу. Встречавший их радостным лаем почтенный пес приходил в благоговейное изумление, ощутив пред собою такие прелести. Он первые мгновения только нюхал их, как обжора, сначала раздражающий себя созерцанием какого-нибудь соблазнительного блюда, а потом уж приступающий к более основательному с ним знакомству. К сожалению, несмотря на свое добродушие и несомненную премудрость, Барбос в таких случаях не умел быть на высоте своего положения и тотчас же обнаруживал свою собачью природу. Он вместо всякой благодарности клал лапу на принесенные ему дары и, прежде чем вкусить их, с злобным урчанием оглядывался по сторонам, точно желая сначала устранить какого-то ему самому неизвестного врага… Потом он, также ворча, продолжал есть, хотя беспрестанным ласковым помахиванием хвоста давал знать мальчикам, что это ворчание к ним вовсе не относится и чтобы именно они-то его, Барбоса, несмотря на всю обнаруживаемую им свирепость, отнюдь не боялись. Мальчики благоразумно оставались в углу конуры, глядя на пиршество своего приятеля, и не трогались с места, зная, что когда он окончит, то сам явится к ним – веселый, облизывающийся и весьма им благодарный… На другой день после этого, с деньгами в кармане, дети шли в город рука об руку, набивали карманы пряниками и твердыми, как кирпич, конфетами, тщетно на уличных лотках по годам ожидавшими покупателя; заходили в съестные и закусочные, баловали свои спартанские желудки разною горячею снедью и иногда, в порыве расточительности, пили даже чай, обжигая себе рот и обливаясь потом..

Так продолжалось до тех пор, пока в кармане оставался хоть гривеник. После такого праздника дети тотчас же принимались за работу.

Им даже удалось приодеться. Раз такая же веселая компания выбросила им три синенькие бумажки. Сжав в руке это неожиданное богатство, Сенька пустился бежать сломя голову, точно боялся, что вот сейчас у него отнимут неожиданно доставшиеся капиталы. На первых порах ему захотелось даже от Васи уйти на край света – да вдруг совесть заговорила. Он и вернулся назад как нельзя более смущенный и, косясь на сторону, подал все так же зажатые во влажной от волнения руке деньги… Что делать с ними?.. Оба они не знали. Вася, впрочем, сообразил первый. Сапоги у обоих каши просили, – нужны были новые. Ночи становились очень холодны, и в рубашках своих мальчики до утра дрожали, с нетерпением выжидая, когда их согреет солнце. Поэтому тотчас же было решено – рублей на восемь купить себе сапоги, суконные панталоны и «спинжаки», а остальное разложить поглубже в разные карманы и спрятать на черный день. Что такое черный день – оба они знали уже из практики. Черными днями у них назывались серые и дождливые петербургские погоды, когда все едут в каретах. В карету не предложишь букета, как в коляску, да сверх того и господа в этот день оказывались все хмурые и суровые. Если какой и трепался на извозчике, то на предложение букета обыкновенно отвечал: «Пошли к черту». В такие дни и букеты мокли – кому была охота брать их в руки… Раз двое суток детям случилось под дождем оставаться голодными. Они вырывали корешки да как псы сторожили около лотошника – не бросит ли кто объедка колбасы либо кусок хлеба. Но – увы! – все эти сокровища покупались такими же голодными и несчастными париями, и на жадные взгляды детей они огрызались только совсем по-собачьи: «Смотрите вы у меня… дьяволы!..» Девицы, в светлые дни столь веселые, теперь ехали, низко склонив голову, и на просьбы оживавших при виде их мальчиков купить букет – откровенно отвечали: «Не на что, голубчики: у самих в такую погоду работа плоха!..» Теперь благодаря оставшимся семи рублям, которых они решили ни под каким видом не трогать, для них дождливые дни уже были не страшны. У старьевщика на Петербургской Стороне они облеклись в еще довольно крепкие сапоги и «пальты», хотя порыжевшие и показывавшие все свои швы, но тоже сносные и теплые. «Пальты» были со взрослых и висели на мальчиках как на обезьянах. Изобретательный Сеня, впрочем, первый додумался, что ему делать: он подпоясался веревкой и под нее подоткнул полы пальто. Таким образом, они не путались между ногами и не мешали бегать… Мальчики в этих мундирах почли себя очень счастливыми и оказались столь неузнаваемыми, что в ту же ночь Барбос, не разглядевший их сразу, бросился с таким оглушительным лаем, что Вася живо скинул пальто и явился своему четвероногому приятелю в своем прежнем виде… Только тогда был заключен мир. Барбос обнюхал их новое платье и успокоился окончательно, получив целую груду «обрезков и объедков», которыми снабдила мальчиков сердобольная городовиха.

– А паспорта есть? – строго наморщил седые космы свои над добрыми глазами ее муж.

– Какие паспорта? – переспросили удивленные дети.

– По-настоящему должен был я вас предоставить по начальству… – ухмылялся он в стоявшие дыбом усы.

– Ну, что еще выдумал, – заворчала старуха, – от детей да паспорта… Какие у них паспорта. Бегите, ребята, не глядите на него. Только от околоточного держитесь подальше… Он у нас ирод…

В эту ночь хотя и было холодно, но в своих новых «пальтах» мальчики уже не так дрожали, и Барбосу меньше требовалось стараний, чтобы согреть их. Они спали до утра втроем – совершенно счастливые и довольные своею судьбою. Барбос, упитанный и разлакомившийся, даже грезил во сне о чудесной левретке, которую он как-то видел издали в красной попонке и серебряном ошейнике. Так довольство является источником поэтических стремлений.

Природа как будто только и ждала, чтобы дети приоделись.

Черный день наступил ранее, чем они думали. Полились дожди, наступили холода. Если бы им был известен календарь – они бы поняли, что погода исполняет только свою обязанность, ибо гг. Суворин, Гоппе и другие издатели календарей постановили, что теперь не что иное как сентябрь, посему и дождь имеет полное право обливать все и всех… Но они не знали календарей и потому злились и негодовали, причем и Барбос тоже разделял вполне их недовольство. Он весь день был мокр, и его курчавая шерсть служила целым резервуаром для воды, когда, ворча и неведомо на кого оскаливая зубы, он возвращался в свою просторную конуру. Да, черные дни начались, и так как петербургский дождь не может беспокоиться из-за пустяков, то вот уж целую неделю как тучи ползли по небу и целые струи ливня падали оттуда на слякоть, на обмякшую и желтевшую зелень, на серую поверхность Малой Невы…

– Жаль, мы Сашки тогда не послухались! – сдался первым легкомысленный Сеня.

– А что?

– Сказывал он – ежели воровать станем, на теплую квартиру он нас поведет.

– Что ты, что ты, Сеня? – с ужасом перебил его Вася. – А Бог-от?..

– Ну, Бог что… Бог еще когда увидит?.. А вот околоточный точно заметил уже нас… Городовой сказывал – следить велел он ему. Каки-таки, говорит, это мальчики шляющие…

Но судьба, как заботливая мать, готовила Сене весьма обстоятельное нравоучение.

Раз, когда он проходил по Петербургской Стороне, Вася остановил его:

– Мотри, мотри, Сеня…

И действительно, было на что посмотреть: вдали, через улицу, в здание, увенчанное каланчою, вели с связанными назад руками недавнего героя Сашку двое городовых. Причем у одного в руках была зловещая книжка. Саша сплоховал совсем. Куда девался гордый вид, еще недавно пленявший наших мальчиков… Он был совсем мокрою курицей и плакал навзрыд.

– Ишь Бог-от где! – торжествовал Вася. – ен, брат, чудесно видит сверху… Ты думаешь – ен не пымает…

Сеня возвращался опустив голову.

Бог, оказывалось, не только существует, но и весьма обстоятельно следит за поведением мальчиков…

А погода закручивалась все хуже и хуже.

Щеглам приходилось плохо. Теперь они тратили по гривеннику в день. Стояли холода, веселых господ не было, и звуки садовых оркестров издали доносились сюда – хриплые, точно простуженные… Щеглы совсем повесили носы и по целым дням сидели где-нибудь, наклонившись и молча…

Васин рай отходил куда-то далеко-далеко.

Он выцветал, живо линяли его яркие летние краски. Ветер, когда не было дождя, гнал перед собою по аллеям желтые вороха павшей листвы… Поминутно с деревьев падали еще висевшие на ветвях мертвецы веселого лета – тоже пожелтевшие или обмякшие под дождем… Зелени почти уж не было… Только суровые ели да сосны стояли в своем уборе.

IV. Мать пришла

Осень в этом году была ранняя и суровая… Изредка повторявшиеся ясные дни подавали мальчикам надежду, что погода еще переменится и снова для них настанет райское время… Но такие дни выдавались все реже и реже; ветер, гнавший целые вороха желтой листвы по аллеям, становился холоднее, дожди сильней и сильней. Теперь уж нельзя было просиживать целые часы на берегу реки, любуясь ее струями, ходить на взморье и следить на нем за далеко-далеко плывшими в счастливые страны пароходами… Увы, все ожидания Васи рухнули окончательно… Ни один из кораблей не приставал к берегу, ни один не брал его и Сеню с собою, хотя специально с этою целью они добыли себе такого же, как и они, бездомного котенка, безотлучно пребывавшего сначала за пазухой у Васи. Теперь, разочарованный в возможности попасть на дикий остров, где кот оказал бы великие услуги жителям в бесплодной дотоле борьбе их с мышами, Вася отдал его городовихе. К тому же и Барбос вовсе не одобрял присутствия за пазухою у Васи столь противного почтенному псу животного. В один из самых скверных дней, дрожа от холода, мальчики, явившиеся в конуру, уж не застали в ней доброй собаки. Сеня, исследовав дело, увидел, что цепь вывинчена, следовательно дворник увел пса в другое место. Совершенно напрасно было на зиму стеречь полуразвалившуюся и вечно пустовавшую дачу, и услуги Барбоса, разумеется, понадобились в другом месте. Мальчикам стало невыразимо грустно. Они потеряли единственное близкое им существо. Теперь в целом мире они были одни, и никому до них дела не было вовсе. Ночи в этой конуре казались уже бесприютными, холоднее дул в нее ветер, а когда раз утром очнувшиеся от тяжелого и болезненного сна дети выглянули в отверстие конуры, то оказалось, что весь двор оставленной дачи засыпан снегом… Снег продолжал сыпаться сверху – мокрый, большими хлопьями, таявшими на лицах у детей. Сенька заплакал.

– Чего ты? – добивался у него Вася.

– Холодно… В приют хочу…

– Поди объявись!

– Боязно… сечь станут… А ты?..

– А я в приют не пойду.

– Что ж ты делать станешь?

Вася тотчас же припомнил и во всех подробностях рассказал Сене, что в таких же обстоятельствах делали в книжках господские мальчики, попадавшие в схожее с ними положение. Чем более Сеня слушал это, тем ему сноснее казалось терпеть, потому что ведь зима же будет не вечно и вслед за нею опять придет с своим теплом, зеленью и светом чудное лето, когда им было так весело!.. Вот – чем жить?.. Но Вася с такою уверенностью сказал ему: «Бог поможет», что Сеня уже ни в чем не сомневался больше.

И в самом деле, действительность на первых порах точно оправдала эту уверенность.

Они как-то были голодны. Проезжавших на острова господ уже не показывалось. Чуть не плача, шли они по Петербургской Стороне, как на них наткнулась та же городовиха.

– Ну что, щеглята?.. Как живете?.. Холодно, поди, болезные?

Дети и в самом деле разревелись.

– Чего вы?..

– Есть хотим… Не ели еще… голодны…

– Ну, ходи за мной…

Городовиха привела в будку и накормила горячими щами. Мальчиков совершенно растомило с тепла, и они было заснули у нее, но через полчаса старуха их разбудила.

– Теперь беги, ребята, сейчас сам будет… Нельзя… Он должен был бы предоставить вас по начальству, да так уж жалеет вас… А коли узнает, что я накормила вас – озлится. Чего бы не вышло…

Городовиха в заключение сунула им по ломтю хлеба в карман, и дети, пошатываясь, выбрались вон… Мокрый снег уже стаял… Кругом была слякоть, тучи, грязные и мрачные, низко ползли по небу… Цветов уж давно не было. Экономия прежних дней вся была съедена.

– Что делать теперь?

– Именем Христовым просить!.. – предложил Вася. – Побираться надо.

Как раз мимо в эту минуту шел старик-мещанин.

– Дяденька, есть хочу… Подайте копеечку, – подбежал мальчик.

«Дяденька» сунул ему какую-то монету.

Первый дебют был удачен… последующий тоже. Мальчики на некоторое время совсем было ожили. Опять они, спрятав собранные деньги, садились на тумбочки и весело посвистывали себе и перекликались… К тому же и осень немного сдала. Скоро стало потеплее, дожди прекратились; правда, северный ветер холодом обносил их, но порывы его были непостоянны, и во всяком случае кругом делалось сухо… Щеглы стали было оправляться. Они играли в желтых и безлюдных аллеях, опять бегали на взморье. Но – увы – дали его были совсем пусты большею частью… Раз или два показалась чухонская лайба, но Вася понимал уже, что эти лайбы идут недалеко и во всяком случае ему на них делать нечего… Было бы, пожалуй, и совсем недурно, если бы ему удалось отыскать Барбоса…

Он обошел все соседние дачи, но – увы! – Барбоса там нигде не было.

Собака как в воду канула…

И дети одиноко проводили ночи в холодной конуре на ее прогнившей соломе. Правда, изредка к ней подходили бродячие собаки, но, увидев чужих мальчиков, бросались бежать опрометью.

Но погода недолго баловала маленьких бродяг… очень недолго. После сравнительно теплой недели начались опять скверные дни, с дождем и снегом, с туманами по ночам, с пронзительным ветром, свиставшим по всем улицам и аллеям этих далеких закоулков. Теперь и народу по улицам попадало мало, да и те, кто встречались им, были так дурно настроены, так злы, что на просьбу о копеечке отвечали обыкновенно указыванием на ближайшего городового или на прелесть кутузки вообще. Детям приходилось очень и очень плохо. Теперь им случалось по целым дням сидеть на корках черного хлеба, которые им с руганью совал под нос лавочник; когда, с целью отогреться, они входили в портерную или трактир – прислуга тотчас же гнала оттуда озябших мальчиков.

– Что, Вася… – плакался маленький скиталец, – голодно – в приют бы теперь…

Но в приют идти казалось еще хуже. Во-первых, высекут, во-вторых, куда-то ушлют оттуда…

– Да теперь и не примут…

Вася хорошо знал, что в приюте известное число детей – и больше, хоть тресни, не возьмут.

Они ухитрились продать лохмотья своих красных рубашек из-под пальто; теперь им стало еще холоднее, зато просуществовали три дня, питаясь одним хлебом, – лавочник перестал уже давать даром корок… А когда они, проев рубахи, пошли к городовому с целью попросить взять их и представить, то еще издали увидели нечто необычайное.

У входа в будку стоял воз с пожитками. Какая-то молодая баба возилась в будке, и новый городовой спокойно стоял около, вместе с страшным околоточным. Оказалось, что старый был сменен!..

Мальчики, понурив головы, пошли прочь.

Правда, и околоточный бы мог их «предоставить», но он был слишком грозен для детей, и они ни за что в этом случае не обратились бы к нему даже с столь законным требованием!.. Они даже на этот раз позаботились уйти подальше. Оглянувшись, Вася увидел даже, что околоточный показывает новому городовому на них, – и мальчики уже опрометью бросились бежать. У страха глаза велики – и после получаса такой гоньбы они все-таки не считали себя в полной безопасности.

– Куда теперь, Вася? – В слепом страхе своем Сеня думал, что его видно отовсюду.

– На Барбоскино место… Поскорее…

Действительно, другого спасения, кроме этого Барбоскина места, не оказывалось.

Они живо добрались туда и, дрожа от голода и холода, забрались поглубже в конуру. Уже вечерело. Все в алых отблесках заката, серые до сих пор тучи порозовели и очистили западную половину неба, видимую теперь детям сквозь отверстие их жалкого жилья. С севера тянуло пронзительным ветром, и сквозь щели этой конуры он охватывал их такою стужей, что у Васи давно не попадал зуб на зуб. Вместе с Сеней он по горло забрался в гнилую солому, но и это не спасало их… Ветер свистал все громче и громче, все сильнее и сильнее делались его порывы. Кровля ближайшей дачи скрипела и жаловалась как живая… Последние листья, сорвавшись с деревьев, уносились куда-то далеко-далеко: длинные ветви берез и вершины их дрожали, словно пугаясь ожидавшей их ночи… Мальчикам даже не говорилось теперь. Они лежали молча, думая о теплых комнатах невозвратного приюта, о горячей похлебке, которую им давали там на ужин. Вася старался свернуться совсем в комок, прижимая колени к груди и охватывая их совсем посиневшими руками, Сеня тоже ютился поближе к приятелю. Теперь сходство их со щеглами еще более усилилось. Опоздавшие к отлету всегда сидят в первый мороз тесно сбившеюся кучей, тщетно стараясь спрятать нос под крыло и отогреться… Их десятками потом подымают мальчишки.