Текст книги "Ошибка Творца"

Отрывок из зеленой тетради

Итак, первыми выводить людей взялась Екатерина Медичи. Хотя что это я? За много лет до моды на карликов и по век двадцатый человечество не оставляло надежд выпестовать подходящий ему экземпляр. Просто параметры были отличны. В Спарте – одни. У Платона – другие. У древних северных народов – третьи.

Занятно, что одно из самых страшных мероприятий XX века выросло из весьма благородного корня – стремления к идеалу. Впрочем, подобные парадоксы – вполне банальная вещь. Видите ли, у Чарлза Дарвина, знаменитого автора «Происхождения видов», имелся кузен, Фрэнсис Гальтон, прекраснейшей души человек. Из тех викторианских джентльменов – «ученых-любителей» XIX века, чей реальный вклад в науку огромен. Изучив теорию эволюции, он пошел дальше Чарлза, решив, что и человеческий вид надобно улучшать, впервые употребив термин «евгеника», от греческого «хорошего рода». Гальтон призывал селекционировать человека подобно домашнему скоту, улучшая его наследственные признаки. Речь шла поначалу о необходимости юношей и девушек из хороших семей жениться исключительно меж собой. Мысль, прямо скажем, не новая и до сих пор весьма практикуемая среди внимательных к своим чадам матерей. Евгеника, по мнению Гальтона, должна была подтвердить право англосаксонской расы на мировое господство, и тут-то звенит у всех в голове первый тревожный звоночек, но вспомним, что во времена Гальтона над Британской империей и так уже не заходило солнце.

Андрей

Родители Ираклия оказались оперными певцами. Причем, заметим, солистами. Оба еще лет десять назад пели на сцене Большого. Он – Фальстафа, Набукко и Альбериха. Она – Царицу Ночи, Джильду, Людмилу. Он – народный артист. Она – заслуженная. Жили Джорадзе в центре, в большой светлой квартире в сталинском доме. Андрея встретил отец, Гия Давидович, крупный седой старик с одышкой. Он открыл дверь, приложив палец ко рту:

– Давайте потихоньку, Элисо только что заснула на снотворных – всю ночь опять проплакала.

Джорадзе-старший тяжело прошел на кухню. Андрей мельком увидел в полутьме прихожей зеркала, занавешенные черным. Кухня – светлая, с явно сделанной на заказ деревянной мебелью. Роспись на буфете по центру – большая птица, то ли павлин, то ли петух – перекликалась с большими керамическими тарелками на стенах: желто-оранжевыми, как желток, синими в ультрамарин, травянисто-зелеными. Видно, что тут жили люди, которым было наплевать на дизайн и модную эстетику. Здесь царил уют, пахло приправами – чабрецом, майораном. И – свежей выпечкой.

– Чай? – поднял на него карие глаза под тяжелыми веками Гия Давидович. – Я испек печенье.

И на удивленный взгляд Андрея пожал плечами:

– Я люблю печь. Это успокаивает нервы. А Элисо сейчас почти не встает, не то что готовить. Ираклий – наш единственный сын, понимаете?

Андрей кивнул. Он не понимал только одного – как у такого отца мог получиться такой сын? Почему-то Андрей был уверен – если рассказать Джорадзе-старшему, как ради рейтингов его отпрыск заказывал убийства невинных людей, этот крупный сильный человек сразу умрет, упав затылком прямо на идеально чистый пол медового цвета.

– Не откажусь от печенья, – Андрей улыбнулся, – с чаем.

Отец Ираклия спокойно стал заваривать чай в толстостенном коричневом чайнике, нарезать лимон. Вынул печенье ромбиками, усыпанное орехами, и Андрей сглотнул голодную слюну: пообедать он, как всегда, не успел. Звук не ускользнул от хозяина дома. Гия Давидович задумчиво посмотрел на гостя и залез в холодильник – на Андрея пахнуло соленьями. Бывший солист вынул две мисочки, открыл крышки: в одной лежали баклажаны, в другой – куски курицы в соусе, чем-то похожем на сметану.

– Сациви, – пояснил он. – Кушайте, кушайте. Мне сестра принесла. А нам кусок в горло не лезет.

И он поставил перед капитаном тарелку с вилкой. Андрей благодарно кивнул – это был просто какой-то нежданный пир, будто отец хотел загладить недавний приступ ярости и презрения, внушенный его сыном.

Он приступил к еде, задав опустившемуся на стул напротив певцу один вопрос:

– Что вы знаете о жизни Ираклия в последний год?

Гия Давидович повертел рассеянно в руках чашку с чаем:

– Да ничего, наверное. Мы с Элисо мало что понимали в этих его криминальных новостях. Даже смотреть перестали. Одно расстройство. – Он пожал плечами. – Так далеко от того, чем мы всю жизнь занимались. Он ведь был музыкальным мальчиком. Играл на флейте. Мы думали… Но что уж теперь! Он выбрал свое место в жизни. И мы туда не лезли. Элисо очень хотела внуков, все знакомила его с разными девушками – дочерьми знакомых, подруг. – Он усмехнулся. – Грузинками, конечно.

– С результатом?

– Скорее нет, чем да. Он был яркий мальчик, девочкам всегда нравился, но его, похоже, занимала только работа. Илона… Протеже Элисо, скрипачка, продержалась дольше остальных. Но и с ней он расстался. Жена переживала – было неудобно перед подругой: как ей теперь в глаза смотреть? А я был рад, думал, может, хоть это ее отучит от сватовства бесконечного.

– То есть, – отставил тарелку, чувствуя приятную тяжесть в желудке, Андрей, – он у вас бывал редко?

– Почему редко? Пару раз в неделю забегал, ночевал в своей детской комнате. – Старик усмехнулся. – Ему нравилась материнская стряпня. Это он грузинских девушек не жаловал, а грузинскую кухню – очень даже.

Андрей чуть улыбнулся, отмечая шутку, которая явно датировалась еще теми временами, когда Ираклий был жив.

– Вы не могли бы показать мне его комнату?

Гия Давидович кивнул:

– Конечно.

Детская телеведущего оказалась переоборудована в некое подобие музыкального кабинета. Боком к окну стоял белый рояль, занимая добрую половину комнаты и придавая ей почти сюрреалистический вид: так он был огромен и экзотичен для этого небольшого помещения. Стены украшали чуть выцветшие афиши, где Джорадзе-старший был еще совсем молод, а волосы, подстриженные по моде длинным каре, еще иссиня-черными, без единой седой нити. У стены стояла аккуратно застеленная пледом в клетку узкая постель. Напротив – шкаф с книгами. В основном музыкальными словарями. Андрей вздохнул: стоит ли тут копаться? Ведь обыск в съемной квартире Джорадзе ничего не дал.

– Вы позволите мне здесь все осмотреть? – обернулся он к старику.

– Смотрите, – сухо сказал Джорадзе-старший. – Только постарайтесь закончить, пока Элисо не проснулась.

Андрей кивнул. Гия Давидович вышел, тихо прикрыв дверь, а Андрей новым, цепким взглядом оглядел комнату. Может быть, не только за грузинской кухней приходил сюда ведущий криминальной хроники? Он начал с книг: вынимал по пять, заглядывал в нутро шкафа, не торчит ли что, спрятанное между страницами. Ничего. Тогда Андрей простучал стены под афишами, опустился на колени, заглянул под постель. Пусто. Он вздохнул и, на автомате, перед тем как встать, провел ладонью под матрацем. Рука нащупала что-то гладкое и прохладное, вроде небольшой пластмассовой коробочки. Андрей вынул ее на свет божий. И правда – черная коробочка. Прошло несколько секунд, прежде чем память выдала ему название этого, уже анахроничного, аппарата. Пейджер.

Алиса

Рудовскому было смешно: зачем он пытался все эти дни держать себя в руках? Кому интересно – пьет он или нет? Детей нет, родителей – тоже. Никому не было дела до того, как он переживает свое горе. Это его отвращение к скотскому состоянию, неспособностью владеть собой. «Контрол-фрик – так это, кажется, называется по-англицки. Желание контролировать свою жизнь любой ценой. И что, наконтролировал, контролер?» – спросил он свое отражение в полированном столе. Там же отражалась бутылка коньяка с граненым стаканом. Закуски – даже какого завалящего лимона – у него не было. У Рудовского не хватило ни сил, ни желания красиво оформлять свое пьянство. Он хотел уйти в запой, туда, где ни разу не был, но слыхал от знающих людей – там забвение и пустота. Вот и отлично – туда ему и надо. Зазвонил телефон, и Рудовский досадливо поморщился: ну, кого еще нелегкая? Он налил коньяк в стакан – подходить не будет, обойдутся. На сегодняшний вечер у него другие планы: никаких соболезнований, ложных уверений, что боль утихнет, и дурацких пожеланий держаться. Он с удовольствием сделал первый глоток, прикрыл глаза: отлично. И тут раздался еще один звонок, уже в дверь. Выматерившись, Рудовский поставил наполовину опустошенный стакан на стол и пошел открывать, пообещав себе выпроводить всякого, кто окажется на пороге: сосед ли, приятель, коллега или вот еще – эта правдолюбица с Петровки.

Но не угадал. На пороге стоял совершенно неизвестный ему долговязый вьюноша, лет тридцати максимум, одетый в модный узкий плащ и узкие же ботинки. В руках молодой человек держал бутылку точно такого же коньяка, что стоял сейчас у него на столе.

– Добрый вечер. – Юноша протянул бутыль вперед, как знак мира и дружбы, но Рудовский не сделал жеста навстречу.

– Вы кто? – вместо этого спросил он.

– Я – Саркелов, Алексей, – представился тот. И, не видя узнавания на лице Рудовского, почему-то покраснев, добавил: – Главный режиссер театра, где…

Ах да. Рудовский кивнул, мол, понял. Но не сделал ни малейшей попытки пригласить его в дом.

– Я хотел поговорить об Алисе… – еще больше засмущался Саркелов. – Мне кажется, нам есть о чем…

На лице Рудовского явственно отразилось сомнение – это был второй человек за день, который хотел поговорить с ним об Алисе, но после девицы с Петровки охоты беседовать у него явно поубавилось.

– Пожалуйста, – добавил вдруг этот кузнечик умоляюще. И Рудовский со вздохом посторонился.

Саркелов снял плащ и бросил его на входе, обнаружив под плащом странное сочетание из тренировочных мягких штанов, футболки и пиджака. Рудовский пожал плечами за его спиной: да и бог с ним! Пусть одевается как хочет. В дверях гостиной продюсер обогнал гостя и первый плюхнулся на диван перед бутылкой и неоконченным стаканом – к черту политесы.

– Если хотите выпить, стаканы – там, – махнул он рукой в сторону кухни. Режиссер послушно исчез в указанном направлении и вернулся со вторым стаканом и – смотрите-ка! – с тонко нарезанным лимоном. Рудовский усмехнулся: что ж, лимон так лимон. А Саркелов поставил свою бутылку рядом с коньяком Рудовского: очевидно, чтобы указать тому на схожесть вкусов. Продюсер хмыкнул – наплевать ему было на совпадения. Он плеснул себе и парню хорошую дозу, на пять пальцев. Поднял стакан:

– За Алису?

– За Алису. – Двигая острым кадыком, кузнечик с серьезным лицом выпил в несколько глотков содержимое. Рудовский забросил в рот тоненький едкий ломтик, подвинул блюдце с лимоном незваному гостю.

– Так о чем вы хотели со мной поговорить?

Саркелов на секунду застыл, глядя ему в глаза, а потом вдруг закрыл лицо руками и зарыдал. От неожиданности Рудовский почувствовал, что трезвеет.

Что за…

– Вы ошиблись адресом, – сказал он, наливая себе следующий стакан. – Я не аналитик и не психиатр. Я тут, как видите, просто банально напиваюсь.

– Простите. – Молодой человек совершенно по-детски размазал, вытирая, слезы по лицу. В неярком свете бра над столом Рудовский заметил, что глаза у него красивые – с длинными, как у девушки, и мокрыми сейчас ресницами. А Саркелов повозил бокал туда-сюда по столу. – Понимаете, мне просто некуда было идти. Я вдруг понял, что никто не любил Алису. Все завидовали, интриговали за ее спиной. Для нее это была, конечно, «пена дней», она и внимания не обращала… Но теперь мне тяжело находиться рядом с этими людьми, разговаривать с ними.

Рудовский нахмурился. Все, о чем говорил этот незнакомый молодой человек, было так схоже с тем, что он чувствовал сам, что из глубины души начала подниматься какая-то смутная тревога. Ему стало не по себе, захотелось выпроводить парня из дома прямо сейчас, дав пинка под тощий зад и кинув ему вслед бутылку. Но он замер, будто заледенел тут, на кожаном диване, на котором она так любила листать от скуки разноцветный глянец.

– И я подумал, что уж теперь-то делить, правда? Есть один человек, который чувствует, как я. Которому так же больно и одиноко. Мы могли бы как-то пережить это вместе, верно?

Он поднял на Рудовского взгляд и увидел в глазах напротив пустоту. Наконец левый край губ Алисиного мужа пополз вверх, а второй так и застыл в скорбной гримасе. Это была страшноватая усмешка, схожая с той, что появляется на лицах у разбитых инсультом. А Рудовский и чувствовал себя жертвой внезапного удара судьбы. А ведь был уверен, после того как закрыл дверь за оперативницей с Петровки, что на сегодня уже получил свою дозу роковых новостей. Но вот поди ж ты, ошибся.

– Как много… – беззвучно сказал он, но потом громко прочистил горло и добавил уже почти нормальным тоном: – Как много нового я узнал сегодня про свою жену. За это надо выпить.

Он налил под опасливым взглядом кузнечика еще один стакан коньяка. И выпил – как воду. Уже ничем не закусывая, а тяжело уставившись на тощего режиссера. Тот поежился, пряча глаза, отхлебнул из стакана.

– Что она в тебе нашла? – склонил Рудовский голову на плечо, еще раз, но уже совсем иначе, оглядывая режиссера. Острые коленки, узкие плечики, кадык. – Тебе хоть есть – чем?

– Хватит! – покраснел Саркелов. – Перестаньте, это не смешно. Если хотите знать, думаю, она любила нас обоих. Как Черубина де Габриак…

– Я ничего не хотел знать, – перебил его Рудовский. – Это ты пришел ко мне со своим дешевым бухлом…

– Таким же, какое вы и сами потребляете… – вставил Саркелов.

– Имею право. Я у себя дома, – отрезал Рудовский. – Все для того, чтобы изложить мне свою дебильную теорию? О двойной любви?

Саркелов пожал плечами:

– Такое бывает. Вон, любила же Черубина Волошина и Гумилева одновременно, и…

На этой фразе Рудовский вдруг вспомнил и осклабился: ну конечно!

– Это у тебя, что ли, Черубин, баба влиятельная сидит в любовницах?

– Какое это имеет значение?!

– Так у тебя или нет? Чуть ли не министерша по культуре.

Саркелов выдвинул вперед подбородок, кивнул:

– И что?

– А то, что не стоило тебе приходить ко мне сегодня пить, мой дорогой. Потому что, как бы тебе этого ни хотелось, мы с тобой – не в одной лодке! – Он помотал пальцем перед носом у режиссера. – Помню я, что рассказывала Алиса про ваш замызганный театр и твои бездарные постановки – грим, обнажающаяся душа! Да мы тут вдвоем валялись от хохота вот на этом самом диване, обсуждая твои «блестящие» задумки…

Он увидел, как побледнел Саркелов.

– Что, уже не хочется пить со мной на брудершафт? – пьяно усмехнулся Рудовский. – Меня она любила, меня! Если вообще была способна любить. Она жену мою первую до самоубийства довела, только чтобы жить со мной вместе, вот как… – И он опрокинул в себя еще коньяка. – Знаем ли мы тех, с кем ложимся спать и просыпаемся по утрам, а? Я-то думал, что читаю свою девочку как открытую книгу. Такая юная, смешная, доверчивая. Дурочка, маленькая дурочка. Зачем было это делать? – Он повел рукой со стаканом. – Что я – и так не развелся б? И все бы ей простил, даже тебя б простил, петушка. Знаешь, почему она с тобой закрутила? Не только ведь из-за будущей карьеры, спасибо большое твоей пожилой любовнице. Нет, она все переживала, что у меня было много женщин, а у нее, мелкой, опыт небольшой. Говорю же, дурочка.

– Как удобно, – тихо сказал Саркелов, вставая. – Если девочка без связей хотела попасть в этот дом и быть женой влиятельного продюсера, то это исключительно по большой любви. Даже если она и изменяла, и убивала, то, получается, только чтобы быть ближе к предмету своих чувств.

– Это не удобство, – нетрезво качнул головой Рудовский. – Это правда. Что, глаза режет? Так выпей, чего встал?

На губах у режиссера вспухла, как прыщ, злая улыбка:

– А знаете, что еще делала ваша обожаемая Алиса из большой любви к вам?

Рудовский молчал, и тогда Саркелов продолжил:

– Она записывала все, что вы воруете на своих картинах. Вы же воруете, верно? Вы списываете большие суммы на декор, на съемочное оборудование совсем другого качества, на места проведения съемок, якобы за бешеные деньги, которые арендуете ночами, за треть цены. Вы пишете гонорары актерам в ведомости, а выплачиваете им ровно половину. Алиса все это замечала и все записывала. Что, и тут, думаете, от большой любви? Нет! Она говорила, что, если когда-нибудь у вас с ней будут проблемы, не важно, какие: развод в суде или чисто профессиональные разборки, у нее будет это досье, которое сможет вас окончательно уничтожить как профессионала.

– Это ложь! – Рудовский, замахнувшись, бросил в кузнечика пустым стаканом. Пролетев мимо цели, тяжелый стакан со звоном врезался в окно. Дзинь! – полетели на ковер стекла. Слезы застилали Рудовскому глаза.

– Нет, – сказал неясный за слезами силуэт. – И если бы вы мне не поверили, то вряд ли стали бы бросаться стаканами. А скорее дали б в морду.

– А я и дам… – Рудовский, покачиваясь, встал.

Хлопнула входная дверь. Кузнечик сбежал. Сволочь… Он тяжело опустился обратно. Сволочь. Зачем приходил? Неужели и правда – выпить на брудершафт с мужем? «Какая безвкусица и пошлость», – говорил себе Рудовский, чтобы не думать о словах кузнечика. Значит, вот что скрывалось за записями в блокноте, который он нашел у Алисы в тумбочке за день до ее смерти? Таблички с цифрами. Загадка чисел. Слава богу, он не рассказал о них той оперативнице. Смешно бы он выглядел, просто обхохочешься, после того, что она умудрилась раскопать всего за несколько дней об Ольге. Все его существование обернулось кучкой черепков. Еще сегодня утром, несмотря на муку потери, было то, что привязывало его к жизни, – его воспоминания, его иллюзии. Но вот, огляделся он по сторонам, не узнавая своего дома, и этого не осталось.

Андрей

– Кто сейчас, в век мобильников и СМС, пользуется пейджером, анахронической игрушкой родом из 90-х? – Андрей задал свой вопрос технику с Петровки.

– Ха. Много кто. – Техник Петя, бледный малый с помятым лицом, пожал плечами. – Если не нужна обратная связь, для вызова аварийных бригад, например, или как средство сообщения с отдыхающими на даче.

– Для этого прекрасно подойдет и мобильный, – проворчал Андрей, крутя в руках аппарат.

– Не скажи. Пейджер дешевле. Автономней – его хватает на месяц работы; уехал и держи при себе, жди новостей. Ну и, главное, безопасность.

– В смысле?

– В пейджере нет передатчика, только приемник, Андрюша. – Петя поковырял заскорузлым пальцем в огромном, как локатор, ухе. – Его нельзя выследить, определив местонахождение.

– Ясно. – Андрей задумался. Зачем бы ни хранил Ираклий под матрацем свой агрегат, это «зачем» явно должно было остаться тайной. – И много сейчас осталось пейджинговых компаний?

Техник пожал тощими плечами:

– Не знаю. Штуки три есть. Но можешь им не звонить – они информацию по звонкам не сохраняют. Дай взгляну на твою игрушку. – Он повертел аппарат в руках. – Сдох. Ладно, найду тебе зарядку и погляжу, что там есть.

Андрей кивнул:

– Ты уж найди что-нибудь, Петрундель. Очень надо.

Отрывок из зеленой тетради

С целью еще более возвысить англосаксонскую расу, Фрэнсис начал изучать близкую и дальнюю родню гениев, чтобы подсчитать, больше ли среди них одаренных людей? И заключил, что ежели спаривать талантов исключительно с талантами, то на выходе мы получаем намного более качественный материал. Получается, что кузены Дарвин и Гальтон нанесли двойной удар по господствующей религиозной мысли. Теория Дарвина отрицала божественное происхождение человека, а исследования Гальтона, в пику нравоучительным рассказам XVIII–XIX вв., прославляющим воспитание в труде, нравственности и усердии, утверждали: человек наследует способности так же, как рост, вес и цвет волос. Никаким воспитанием и набожностью делу не поможешь.

Так, уничтожив научной мыслью одну веру, они должны были создать собственную религию. И этой религией стала евгеника.

Андрей

Техник позвонил, когда Андрей уже сворачивал на поселковую дорогу к дачке.

– Есть контакт! – Петя был явно взволнован. Пейджер ожил у него в руках, как только он умудрился обнаружить в завалах у коллеги древнюю зарядку от «моторолы».

– Что там? – Андрей припарковался у обочины.

– Новое сообщение. Цифры, Андрюша.

– Что за цифры?

– Похоже на координаты точного местонахождения плюс время: в 23.00. Записываешь?

* * *

Андрей пришел на место встречи заранее – он был уверен: сообщение послал наемный убийца, обеспечивающий Ираклию большие рейтинги. История о смерти Джорадзе попала в печать, но киллер вряд ли знал имя своего заказчика, хоть и предполагал его связь с программой «Криминальный час». Андрей огляделся – место, затерянное между бесконечными рядами гаражей, выстроенных еще в начале 90-х на пустыре перед многоэтажкой, в этот час было не просто пустынным – страшноватым. Вокруг стоял, оглушая тишиной, лес из железа, асфальт под ногами был разбит, как серая бессмысленная мозаика. Андрей прислонился к холодной стене гаража, а потом сполз вниз, на корточки. Он устал. Хотелось курить, но он помнил: Джорадзе был приверженцем здорового образа жизни – запах табака мог отпугнуть убийцу. Откинув голову, капитан смотрел на светлое летнее небо с блеклыми звездами. Возможно, думал он, речь в сообщении шла вовсе не о сегодняшнем дне. Но попробовать все равно стоило. Он в очередной раз машинальным жестом нащупал пачку сигарет в кармане нейлоновой куртки и – замер. Где-то совсем рядом раздались тихие шаги. Яковлев осторожно вынул руку из кармана, медленно встал. Кто-то ровным, пружинистым шагом шел по параллельному ряду вдоль гаражей. И вдруг остановился. Андрею показалось – как раз напротив того места, где стоял он сам. Все дальнейшее произошло очень быстро – что-то прошелестело сверху, Андрей почувствовал сильнейший удар в затылок и упал на чуть влажный после вечернего дождя асфальт.

Очнулся он от звонка в кармане. Тряхнув головой, как Раневская после купания, Андрей встал сначала на четвереньки, а потом сел, прислонившись спиной к гаражу. Голова раскалывалась.

– Где ты? – Машин голос в трубке был почти неузнаваем.

Андрей чуть отстранил трубку от уха – в нем звенело.

– Я же сказал, что задержусь на работе, – сказал он глухо и прокашлялся, одновременно пытаясь подвигать всеми частями тела – вроде ничего не сломано.

– Я звоню тебе уже в пятый раз! У меня какие-то плохие предчувствия, кошмары ночью. – Она вздохнула. – Прости. Веду себя как истеричка.

Андрей не без труда встал на ноги и, сдерживая стон, поднял голову. Ну, конечно. Парень просто залез на крышу и, оглядев его светлый затылок и много более скромный по сравнению с Джорадзе рост, понял: его встречает вовсе не заказчик. Он чуть было опять не застонал, теперь уже – от собственной глупости: что ему стоило взять с собой того же Камышова?

– А мы с Раневской доели все вчерашнее мясо с картошкой! Это у нас от нервов, – виновато добавила Маша, явно стыдясь своего испуга и «проверочных» звонков.

– Это у тебя от нервов, а у Раневской… – Андрей уже окончательно пришел в себя и с любопытством изучал совсем небольшой след от ребристого ботинка прямо на стене гаража – на уровне его лица. Размер не больше сорокового. – А у Раневской – от раздутого желудка.

Пожалуй, он правильно сделал, что не взял Камышова: тут орудовал профи, и высокого класса. Эдакий ниндзя – ходящий по стене, летающий с высоты. С одним уставшим ментом он справился без проблем, а с двумя мог применить оружие, и никому бы мало не показалось. Андрей тихо выругался.

– Что? – переспросила Маша.

– Приготовь мне яичницу с сосисками… – попросил жалобно Андрей.

– И с картошкой, и с помидорами, – пообещала ему Маша, и у Андрея потеплело на душе. «В конце концов, – сказал себе он, садясь в машину, – одно можно сказать точно: наемнику было бы много сподручнее убить тележурналиста здесь же, на традиционном месте встречи – за гаражами. А отсюда – следующий вопрос: полет с небоскреба Москва-Сити был местью за убитых во имя «Криминального часа» или Джорадзе умудрился натворить что-то еще?»