Текст книги "Родственные души"

Двое

С ним очень интересно разговаривать. Его любимые слова и словосочетания таковы: «вздор», «бред сумасшедшего», «чушь несусветная», «глупость», «неимоверная глупость», «поразительное невежество», «упоительная бездарность». Он также любит емкие характеристики: «болван», «кретин первостатейный», «непревзойденный дурак», «смехотворный балбес». О женщинах он отзывается почти всегда одинаково: «я лучше промолчу». Еще он склонен к обобщениям. Всю совокупность современной литературы, например, он характеризует одним словом: «графомани́я». Именно так – с врачебным ударением.

Она ловит себя на том, что, прежде чем что-то сказать, вжимает голову в плечи и переходит на робкий шепот. Он притворяется, что не слышит, думает о своем. О высоком. Он вообще любит, когда все вокруг молчат. А ее от этого молчания как назло начинают одолевать разнообразнейшие умные и глубокие мысли. И она тихонько начинает: «Знаешь, я подумала». Он останавливается и спокойно произносит: «“Я подумала” – это табу, так не надо говорить».

– А как надо?

– Лучше никак. Лучше дышать свежим воздухом. – Вместо того чтобы обидеться, она смеется и замолкает.

Приезжая в Москву, они любят зайти в книжный магазин «Фаланстер», и, пока она смотрит новинки, он проходит в дальний угол поприветствовать свою книгу. Книга (в единственном экземпляре) вот уже год стоит на полочке рядом с такими же стройными, пыльными соседями. Справа и слева изредка, но все же возникает движение: кого-то снимают с полки, листают и возвращают на место. Если повезет, то уносят с собой. А его книгу не берут, имя на обложке никому ничего не говорит. Всякий раз, подходя к полке, он мысленно произносит примерно следующее: «Купить тебя или еще постоишь? Понимаю, что надоело торчать незаметной скромницей на балу, но если я тебя куплю, то и единственного шанса на чей-то искренний интерес у тебя не останется…»

В один из приездов в Москву она кое-что придумала. Позвала в «Фаланстер» подругу Ирину – ф илологиню, критикессу и любительницу поэзии. План был прост: подойти к полке с его книгой и, небрежно указывая на бледную обложку, сказать что-нибудь вроде «Смотри-ка! Все еще не раскупили тираж! Последняя осталась!» Ирина, конечно, заинтересуется, откроет, сделает задумчиво-светлое лицо, с трудом оторвется от строк, чтобы улыбнуться им обоим. Пожелает купить и взять автограф, благо автор в кои веки выбрался в столицу. Потом, возможно, напишет глубокую, сдержанно-восхищенную рецензию и, конечно же, будет разбирать эти стихи со студентами.

Ему она ничего не сказала о своем плане и немного волновалась.

Подруга уже успела набрать стопочку книг и, прижимая их к груди, подошла к заветной полке. Похвасталась тем, что уже купила. Биографию У. Мемуары К. Томик стихов М.

– Какая гадость! Я читал это, пошлейшая графомани́я. – Он брезгливо взял томик стихов М. и как-то весь передернулся, возвращая книгу Ирине.

Повисла пауза. Ирина сконфузилась и сказала, что купила эти стихи исключительно с исследовательской целью, но поджала губы, опустила глаза и обиженно перешла в другой зал. Когда шли втроем к метро, он молчал, а подруги мучительно пытались перебрасываться общими фразами. Ирина холодно попрощалась и вошла в метро, а они еще долго бродили по Москве. Ему, конечно, было неловко за свой истеричный выпад, но он редко признает свои ошибки. А она думала о том, как ему мешает жить гордыня и самомнение, о том, что он уже всех ее знакомых распугал, о том, что он все равно лучше всех, и неважно, что подруга обиделась, все неважно, кроме него. И стихи у него прекрасные.

Ей хотелось сказать ему: «Не злись, я тебя люблю», но она предпочла идти молча и «дышать свежим воздухом», пусть даже в центре Москвы он не такой уж и свежий.

Поросенок

Когда ночуешь на даче одна (ребенок не в счет), жутковато бывает проснуться в кромешной темноте и полной тишине и прислушиваться, как на чердаке приблудная кошка ходит, крадучись, словно вор. Успокаиваешь себя: воры по крышам не лазают – к чему эти сложности, когда окна так низко… А под окнами ежи ночами возятся, фыркают. За калиткой у нас великолепный заливной луг. Охотники в августе там птицу стреляют, выстрелы и возгласы раздаются до полуночи … А вдруг напьются и пойдут по деревне буянить? Мысли, говорят, материальны. Раз перед рассветом послышались чьи-то шаги под окнами. Осторожные, слишком тяжелые для ежа или кошки. И стук в дверь – такой, будто по сердцу постучали. Оно тут же ушло в пятки. Осторожно встаю, чтобы малыша не разбудить, судорожно одеваюсь и телефон ищу – в милицию звонить. Отделение милиции далеко от нашей деревни, а номер, кажется, в блокноте, сто лет назад записывала, но где этот блокнот? Опять стук. Негромкий, но отчетливый.

Шторку дрожащей рукой отодвигаю и вздрагиваю: в окне маячит лицо – темное и лохматое. «Соседка, это я».

– Что вам надо? Я сейчас мужа позову.

– Да какой там муж, не пугайся, Коля я! Сосед через три дома.

Дядя Коля-алкаш! Ну слава богу.

– Что вам, Коля? Четыре утра.

– Доченька, помираю! Магазин только в десять откроют, я не доживу. Спаси, дочка. У тебя осталась рябиновая? Дочка, спаси, бога ради! На тебя вся надежда.

В самом начале нашей дачно-деревенской жизни этот дядя Коля очень меня выручил. Тогда я была преисполнена восторгов: боже мой, у меня теперь есть настоящая усадьба! Ароматы сада! Закат над полем! Розы! Шмели! Колодезная вода! А вода в разгаре жары вдруг кончилась. Стою со шлангом, слезы предательски наворачиваются, в колодец вглядываюсь – что-то там блестит как будто, но глубоко-глубоко. Как же теперь? Домой уезжать? На счастье, мимо проходил дядя Коля – под мухой, как всегда, но веселый. Заглянул в колодец, сообразил, в чем дело, поднял насос, размотал своими черными железными пальцами трос, закрепил опять и опустил насос поглубже. «Делов-то!» – И беззубо улыбается, довольный собой. Позвала его на обед, и вот тогда он у меня рябиновую настойку распробовал и оценил. А сегодня вспомнил о ней. Пьющий человек может забыть все что угодно, но места, где есть чем поживиться, запоминает надолго. Так что пришла моя очередь выручать. Впустила его на веранду, налила настойки – о н чуть не заплакал от благодарности. Опохмелился и повеселел. «Ну я пять минут еще и побегу».

– Да сидите, сейчас кофе сварю. Все равно уже не усну. Испугали до смерти.

– Ну прости, я ж помирал уже, а гляжу, у тебя фонарь горит, прямо надежду дает, дай, думаю, постучу. – И смотрит так виновато-смущенно, взглядом провинившегося ребенка. Я давно заметила, что в ужимках старых алкоголиков проглядывает что-то детское.

– Я на ночь оставляю свет. После Москвы непривычно спать в такой кромешной темноте и тишине.

– Ты меня не бойся. Я не всегда был таким запойным. Я раньше просто выпивал, да и все. Выпью немного, да и все, и сплю, а на утро как огурец. Даже не похмелялся. Это я не от хорошей жизни…

Трагедия случилась у меня. Тебе мою историю никто из соседей не рассказывал?

И он поведал мне свою историю. Печальную и странную.

– Жил я с женой, сын у нас тоже, в Москве давно. Волк он – ну, из этих, которые на мотоциклах гоняют. Весь в черной коже ходит, как чертенок. А как уехал в Москву, так домой только на Новый год холодца поесть приезжает и в баню. А мы с женой поросят разводили, она мясо на рынке продавала, так вот нормально жили, да и все. И вот был у нас Боря – поросенок. Не похож на остальных – х удой, смышленый. Я его очень выделял среди других. Эти только жрут, а он все гулять просился, меня как увидит – весь извивается, хрюкает, как собака. Свободы он хотел, любознательный, страшное дело. Ну я его начал дрессировать – у меня же прадед еще до революции в цирке работал. Мне гены передались. Натаскал Бориса на грибы – стал с ним в лес по грибы ходить. Идем по деревне – тогда все местные еще были, дачников мало. Это теперь только летом живут, а тогда еще полная деревня народу. А мы идем, такие вот орлы, да и все, я впереди, и Борька за мной – длинный такой, худой, избыток сил у него был, иной раз как припустит – вприпрыжку, хвост набок, уши прижмет – ну кино и немцы. Все с нами здороваются, улыбаются. А Манька – соседская девчушка – как увидит Борьку – бросается к нему и давай его мусолить, на руки хватает, целует, не может оторваться. Борька поиграет с ней чуток, извернется, вырвется из рук и опять за мной. А пока он с Манькой заигрывает, я в киоск зайду, бутылочку вина дешевого для меня и чипсы ему. А потом мы прямо в ельник, вон в окно глянь, видишь полосу елей? Там раньше тьма грибов была, пока еще дач столько не было. Лисичек тьма – на поляну хорошую набредешь, а там все рыжее. Заходишь в лес туда – и такая прохлада, такой запах! Идешь по мягким иголкам как по ковру. Маслят полно, только ищи. Да что маслята, Борька и белые на раз находил. Толковый был, шельма, любил я его, да и все, мля…

– Вы, Коля, только без матерщины рассказывайте, я не люблю.

– И правильно. Бесовский язык – м ат. Это мне знакомый поп говорил. Кто много матюгается, того черти с большим удовольствием к себе забирают – л юбят матерщинников. Это им прямо бальзам на душу. Я еще стопочку, можно? И закурю, ладно? Но ты не кури – я вот читал, что в старину при Петре табак народ знаешь как звал – адское зелье! Я когда-то читал много, у меня же прадед в цирке работал, интеллигент был. Так вот, кто много курит, того черти в ад с большим удовольствием забирают. С этим куревом такие расходы, тут на опохмелку не хватает, а еще на папиросы тратиться – и правда ад, а не жизнь. Адское зелье – так и есть. Так вот, про Борю. Стали мы с ним что-то вроде достопримечательности. Соседи всем знакомым нас показывали, как мы по грибы идем. Только вот супруга моя Борю невзлюбила.

– За что?

– Да четь ее знает, ревновала, что ли, да и все. Я же надолго уходил в лес. А у нее то одно, то другое, хозяйство, а меня под рукой нема! Ты, говорит, посмешищем стал с поросём своим, ты, говорит, специально предлог находишь, чтобы уйти из дому и напиться. И даже грибы ее не радовали. Ну я, конечно, бывало, в лесу слегка переберу, засну, а Борька-друг сторожит и меня, и корзину, чуть что – такой визг поднимал, будил. Смышленый, чертяга. Бывало, усну в лесу и приду ночью уже, жена орет: «Помешался на поросе своем! Клоун! Только соседей развлекает своим поросем, а про дом забыл!» Она же в пять утра вставала на рынок занимать место. А если я с похмелья – кто машину поведет? Просила соседа – Игорька по прозвищу Порублю. Он как подрабатывал? Ходил по деревне и рубил головы курям, коров резал. «Порублю курочек, свиночек, уточек – порублю». Я раньше сам наших свиней резал, а вот как Борьку приучил – не могу, да и все. Нож прямо из рук падает. Не могу резать живое… Вот она Игорька и просила резать свиней, разделывать и на рынок ее возить, если я пьяный приходил. И как приедет с рынка – мне скандал. Ты, говорит, никакой, ты это понимаешь? Никакой! Да понимаю я, что никакой, я что же – идиот, что ли. Как ругались мы во дворе, аж свиньи со страху замирали, жрать переставали. И только Борька бегает вокруг, хвост крючком, чему радуется? Не знал он тогда, что его ждет, чертяга. А под Новый год она позвала Порублю и зарезала Борьку. И ничего мне не сказала. К празднику сын приехал, все хорошо было. Я держался, неделю не пил перед тем, баню ремонтировал. Чтобы сын попарился – он любит. И вот сидим за столом, речь президента слушаем, а жена холодец подает, и так хитро на меня поглядывает, и с сыном перемигивается. Тут нехорошо мне стало как-то. Вышел покурить и в свинарник. «Борька, Борька!» – зову его, значит… зову…

Дядя Коля заплакал. Я налила ему остатки рябиновой. Он выпил, успокоился.

– Ну дальше понятное дело – назло им всем нажрался я так, мля, черт, как никогда, я бы сказал. Неделю не просыхал, да и все. Молчал, не говорил с ней, дурой. Ей разве понять, что я его учил, растил. Перед соседями-то как стыдно было – не уберег порося, дурень. А как девчонке, Маньке в глаза смотреть? Она спросит: «Где Боря?» И что я? Сыну говорю: «Как же так?» А он мне: «Ты чего мать обижаешь, пьешь? Нашел себе собутыльника – свинью. Ты еще в свинарник иди пить – совсем уже… Завязывай давай». А я ему: «Борька же личность был, понимаешь? Я его личностью сделал…» А не только жрать… Понимаешь? Просто умный оказался, а это нечасто с ними случается… Мне ли не знать. Я еще при советах на свиноферме навоз чистил. Там с женой и познакомились. Долго мечтали своих поросят завести… Ну да все в прошлом, все прошло, одна водка осталась. Так потом запои мои и пошли… Не хочу рассказывать. Все пропивал, заначки делал, все как полагается. Жена скандалила-скандалила, потом рукой махнула на меня. Сошлась с Игорьком Порублю. Ее можно понять. Я-то никакой давно, а Порублю еще в силе мужик. У них теперь ферма. Она выкармливает скотину, он режет – полная чаша, мля. Прости. В соседней деревне живут, в доме, который я строил. Объединили свои хозяйства. А я ушел сюда вот, к матери моей, она как раз померла тогда. И с тех пор я один. Когда ты спиваешься – в се отворачиваются как от чумы. Все наши знакомые на ее стороне, я во всем виноват. Ну виноват – не спорю. Но порося-то чего рубить? Был у меня один-единственный преданный мне друг. И того съели.

Так окончил свой рассказ дядя Коля, допил рябиновую и попрощался. Через неделю опять пришел, но мне нечем было ему помочь опохмелиться, просто дала денег на бутылку. Благодарил. Потом пришел с косой, покосил мне бурьян за забором – всю крапиву, весь борщевик выкосил. А на следующий год я приехала на дачу, а дяди Коли нет. Соседи рассказали, что у него зимой дом сгорел, видимо, напился и плиту не выключил. Всей деревней тушили, но без толку. Он в баню переселился, там холодно, печь топил зимой без конца, забор на дрова извел. Как-то заметили, что дымок давно у него из трубы не идет. Нашли мертвым на лавке, под тулупом. Говорят, что печка у него в бане была старая, наверное, угорел. Или паленой водкой отравился.

Я пошла к его дому, от которого остался один фундамент и печная труба одиноко торчала каким-то немым укором. А за домом над рыжим светящимся полем горел закат. Облака, похожие на семейку ежей мал-мала-меньше, ползли по небу, растягиваясь и сливаясь в одну пушистую полоску. За день нагретая солнцем, майская прелая трава пахла так, что хотелось плакать. Я вспомнила, как он говорил, что за водку, за адское зелье и бесовский язык попадет к чертям. Но мне не верится. А верится скорее, что на том свете он бродит сейчас по небесному ельнику и собирает маслята со своим Борькой.

Жена гения

– Как он мог жениться на ней! Вот как? Отказываюсь понимать! Отказываюсь! – Надя уронила сигарету в лужу, чертыхнулась и вынула новую. – А какая у нее страсть к хлестким словечкам и ярлыкам! При советах она могла бы с успехом проводить партсобрания или служить в газете обличителем врагов народа.

Юля молчала, но думала о том же. В арбатских переулках с крыш дождем стекал последний снег, солнце сияло ослепительно, как в Москве бывает только в марте. Из тесных огороженных двориков тянуло долгожданным запахом свежих проталин и мокрой коры, который тут же мешался с выхлопами машин, все норовящих куда-то протиснуться, развернуться, вписаться – настырных и равнодушных. В такие дни студентки думают о том, что вот опять весна, а счастья все нет… Обе подруги были влюблены в своего профессора. Юля тайно, а Надя (самая красивая и дерзкая на курсе), не боясь выглядеть смешно, приходила на его лекции раньше всех, занимала место в первом ряду и бросала на кафедру томные взгляды, остававшиеся незамеченными ввиду близорукости профессора и привычки говорить, глядя в потолок. Надя считала, что он притворяется, а если ей удавалось поймать его взгляд – краснела как школьница. Юле нравились скорее стихи Иванова, чем он сам, но эта ранняя весна и бесконечные признания подруги заставляли ее тоже поглядывать на профессора с интересом. В конце концов ей стало казаться, что и она влюблена в него.

Нескладно высокий и угловатый, он заикался, одевался из года в год в одни и те же джинсы и растянутые свитеры, ходил в плаще в любую погоду, зимой прибавлял к нему огромный индийский мохеровый шарф еще советских времен и нелепую норковую шапку. Он был из тех мужчин, кому ни высокий рост, ни большие руки и широкие плечи не прибавляют мужественности. Он сутулился, говорил тихо, двигался осторожно. В залитых солнцем аудиториях его лицо казалось изможденным, виски были совершенно седыми, только улыбка и голос молодили его. За кафедрой он преображался, как, по воспоминаниям поклонников, преображалась Полина Виардо – н еинтересная в жизни, но притягательная на сцене. Бывает, что среди вялого, утомительно жаркого дня вдруг налетит бодрящий, свежий ветер, и тут же весело застучит по крыше дождь – т ак на застенчивого косноязычного Иванова во время его лекций по античной литературе невесть откуда нападало блистательное красноречие. За кафедрой он переставал заикаться, распрямлял плечи, сыпал шутками, на ходу стилизовал рассказ по своему велению: то ответит на вопрос гомеровским гекзаметром, то начнет укорять студентов за нерадение в учебе в гневном стиле протопопа Аввакума, то вдруг по-простецки споет уморительную, не слишком приличную частушку, приводя в восторг прыщавых первокурсников.

До сорока он жил холостяком и вдруг женился.

По университету тут же пронесся слух, что жена у него некрасивая, немолодая и не слишком умная особа. Когда совершенно неожиданно Иванов позвал Надю с Юлей в гости обсудить темы кандидатских, Юля ожидала увидеть в его жене какую-нибудь обаятельную особенность, может быть, остроумие, задушевность или игривую, ласковую повадку, присущую некоторым дурнушкам. Ничего подобного в ней не было. Приземистая, с грубым носатым лицом, мужскими жестами, пронзительным тембром и глубоко посаженными маленькими колючими глазками, облаченная в мужскую зеленую спортивную кофту с капюшоном, она удивительно смахивала на гнома. Девушки поначалу даже подумали, что ошиблись дверью. Но вот за ее спиной появился Иванов, обнял жену (это Ва-а-лентина, позна-а-комьтесь) и пригласил в столовую. Обед Ивановых состоял из полезных и питательных блюд. Котлеты на пару и салаты. Увидав Надину бутылку вина, Иванов так искренно обрадовался, что хохотнул и пошевелил пальцами, но Валентина, сдвинув брови, взялась сосредоточенно и недоверчиво изучать этикетку своими глазками-буравчиками: «Мы вообще-то бросаем эту привычку, но откроем, конечно, ради гостей… Пьянство – г ению не друг» – и при слове «гений» погладила мужа по голове. Потом сама ловким мужским движением открыла бутылку, разлила вино и тут же, не дожидаясь тоста, осушила свой бокал большими глотками. Выпив, она расслабилась, перестала хмурить брови и скоро уже подробно рассказывала, как они «пробивали» новую статью Иванова и как это было непросто. «Филологический мирок – такой гадюшник! Но пусть завидуют, бездари, мы уже договорились о книге, у моего отца есть хороший приятель – владелец издательского дома». Она все подкладывала мужу в тарелку то одно, то другое и уговаривала есть, хотя он и не думал отказываться: «Пожалуйста, съешь дайкон – э то кладезь витаминов, хорошо для печени.

Девочки, скажите ему, чтобы слушался меня. Ешь, это по вкусу та же редька. И хрен возьми, хрен улучшает пищеварение». – «Хрен дайкона не слаще», – отшучивался Иванов, но послушно ел все, что предлагали. Надя, угрюмо наблюдавшая семейную идиллию, завела, наконец, разговор о своей кандидатской, и Валентина, перестав жевать, откинулась на стуле, просверлила студенток буравчиками и сказала: «Мы тут поговорили и решили.

Мы считаем, что гению пора на полставки, с головой уйти в науку, он теперь не будет брать аспирантов. Пора уже заняться собой, наконец. У него много незавершенного. А жизнь штука короткая. Сколько можно тащить на себе всех этих…» Тут Иванов резко повернулся к ней, и она осеклась и глупо улыбнулась. Надя изменилась в лице. «Но преподавателям и так мало платят сейчас, а полставки это вообще ничто…» – сказала она, пристально и умоляюще глядя огромными глазищами на Иванова, а тот опустил взгляд на горку тертого дайкона, политого маслом.

«Насчет финансов вам, девушки, волноваться не стоит, этот вопрос мы и сами как-нибудь решим. Финансы у нас уже давненько перестали петь романсы». – У нее была склонность к прибауткам собственного сочинения, которые ей, видимо, казались блестящими. Выдержав паузу, она произнесла речь о том, что научное руководство убивает Иванова как ученого, что нужно расти, развиваться, издаваться, заводить нужные знакомства.

Иванов поглядывал на жену с благодарностью, его утешало то, что самому не пришлось огорчать девушек, но, когда жена возвышала свой партийный голос, – мягко клал большую добрую руку на ее покатое плечо. После обеда гостей повели в святая святых – кабинет-библиотеку Иванова.

Еще совсем недавно он собирал здесь студентов на литературную студию, где читал им стихи и разбирал их опусы – тогда его кабинет был самой обыкновенной холостяцкой берлогой, теперь же ни единая пылинка не посмела бы против воли жены приземлиться на его письменный стол, а книги, как солдаты на параде, – стояли смирно, каждая строго на своем месте – по росту и значению. Вымытое стекло книжных шкафов ослепительно сверкало в весенних лучах, льющих из высоких окон. Спинку его кресла уютно обнимала теплая шерстяная кофта ручной вязки, рядом, на соседнем кресле, лежал оранжевый недовязанный носок с воткнутыми в него спицами. На кончике носка были две пуговицы – глаза. Это был такой «смешной» домашний носок, и Юле он почему-то показался отвратительным. Пахло свежими тюльпанами – и х букет стоял в вазе на письменном столе, а рядом красовалась огромная кружка с золотым ободком, алым сердцем и толстыми буквами «От любящего сердца». Юля заметила, что Иванов попытался спрятать ее, незаметно отодвинув к стене, за раму с фотографией (разумеется – молодоженов, обменивающихся кольцами). Юля мысленно попрощалась с комнатой, в которой студенты, бывало, развалившись на двух старых диванах, рассуждали о поэзии, хохотали и дразнили друг друга. В стихах у Иванова постоянно звучал мотив какой-то его юношеской несчастной любви, и возлюбленная являлась в образе то Хлои, то Данаи, то Европы. Когда он читал (заикаясь от волнения, бережно, как бабочку, держа в огромной ладони блокнот), Юля завидовала главной героине. Она давно и сама сочиняла стихи, но у Иванова так и не отваживалась их почитать. А теперь уже и не придется.

– И все-таки что он в ней нашел? И что это за шуточки у нее? Как он это выносит? И где мне теперь искать нового научного? – Сигарета в руке Нади дрожала. Голос тоже дрожал, как у капризного ребенка, который вдруг понял, что игрушка, о которой он так долго мечтал, подарена другому, и это уже не изменить.

Они проходили мимо ограды маленькой церкви святого Власия, и ее несуразно большая по четверику главка показалась Юле похожей на большую на узких плечах голову Валентины.

– Вот подумай, Надя, в Москве столько красивейших церквей и древнейших соборов были разрушены, перестроены, пропали навсегда, а эта маленькая и нелепая сохранилась с XVII века. И теперь кажется милой… И даже родной…

– И что?

– То, что судьба такая. Рок – вещь непостижимая, как говорит наш профессор.

* * *

Так вышло, что в следующий раз они увиделись с Ивановым через двадцать лет. Надя защитилась у другого профессора, жила за границей, дважды развелась и теперь вела судебную тяжбу за ребенка с последним мужем – французом-славистом. Юля тоже обзавелась семьей, но научной карьеры не сделала, сидела дома с детьми и подрабатывала переводами. И вот по случаю Надиного приезда в Россию они решили нагрянуть к учителю, с которым все это время обменивались редкими электронными письмами. Стихов он давно не писал и присылал им свои новые научные статьи, а они хвалили их, не читая. Он относился к сорту ученых, чье великолепное ораторство отчего-то увядало на бумаге, как некоторые полевые цветы, благоухающие на лугу, в вазе тут же уныло опускают головки. Чувствуя молодые восхищенные взгляды, он говорил оригинально, ярко и смело, а статьи писал как-то испуганно, с оглядкой, отчего фразы выходили суконными, бледными и вызывали зевоту. Да и мысли, заключенные в эту форму, казались такими же бледными и давно увядшими. Юля поначалу несколько раз просила его прислать ей новые стихи, но он отшучивался и ничего не присылал. «У него же теперь такая прелестная муза, – язвила Надя, – видимо, они в четыре руки «пробивают» собрание его сочинений, готовятся произвести сенсацию».

Ивановы жили одни, и муж – р овесник своей жены – к азался теперь намного старше ее. Совершенно седой, сгорбленный, он ходил еле-еле и как будто стал намного ниже ростом. Оказалось – перенес инсульт. Валентина изменилась вполне предсказуемо: стала еще сильнее напоминать гнома: все лицо ее превратилось в нос, над которым за толстыми очками, под густыми бровями все так же остро смотрели и часто моргали маленькие глазки. В этих глазках, однако, горели энергия и упорство. Жизнелюбие – вот что, наверное, ценил в ней Иванов, но это жизнелюбие как бы подавило его самого, оттеснило на обочину. Юля, глядя на него, воображала, как, бросив работать с аспирантами и читать лекции, он с каждым годом все сильнее горбился за своим идеально устроенным письменным столом, а жена стояла над ним и внушала ему, что он не должен разбрасываться, должен идти вперед и только вперед… Он был рад гостям и улыбался какой-то жалкой, детской улыбкой. Валентина суетилась, бегала в кухню, смеялась собственным прибауткам. Теперь она редко звала мужа гением, чаще Петенькой. «Петеньке так нужны люди – мы живем исключительно в науке, в работе. Петенька почти никуда не выходит. Петенька, не садись туда, там сквозняк. Нет, не бери белый хлеб – э то девочкам. Тебе я купила зерновой фитнес. Он там, в хлебнице – да не там, ну что ты такой косорукий, ну вот же, вот же. И дай я сниму кожу с рыбы – от нее у тебя была изжога в прошлый раз. Покажи девочкам свою книгу. Да не эту, ну что ты как болван, ей-богу! Новую, новую! Простите, девочки, что встречаем вас в кухне – все комнаты завалены книгами, не развернуться, вся пенсия уходит на них! Петя, ну сядь ты спокойно! В углу сядь, ты же капаешь на меня вареньем! Да не в этом углу, тут дует же, сюда, сюда сядь…» – «А может, мне лучше в холодильник залезть? Там я точно не помешаю…» – мрачно пошутил Иванов, и это, кажется, была единственная фраза, обращенная к жене в тот день.

Выйдя на воздух, обе женщины облегченно вздохнули. На Арбате снова сияла ранняя весна, снова стучала капель и где-то пела, прерывисто, будто сама себе удивляясь, одинокая городская птичка. Надя молчала. Ее все еще красивое лицо, но теперь со следами бурных романов, судебных тяжб, скандалов, очередей в визовых центрах, слез по ночам от мыслей о ребенке, разрываемом между родителями и странами, было мрачным. Юле показалось, что подруга думает о том, как бы повернулась ее жизнь, заметь Иванов тогда ее любовь и женись на ней. Сама Юля тоже молчала, чувствуя себя так, словно побывала на свидании с заключенным.

– Я вот подумала, – с казала она наконец, – к ак тяжело быть зависимым от кого-то более сильного и не слишком деликатного.

– Да уж, – только и ответила Надя.

Им нужно было идти к метро, но они по старой привычке свернули в Малый Могилевский, в противоположную сторону, прошли мимо «дома с музами», украшенного фризами со скульптурами в полный человеческий рост. Это были писатели, обнимавшиеся с прелестными девицами. Тут были Толстой, Пушкин, Гоголь… Как-то раз Надя сказала ей здесь, что ее предназначение – быть музой великого человека.

И еще Юля вспомнила, как однажды, здесь же, неподалеку, пробегая мимо дома Герцена, она услышала, как экскурсовод рассказывал о «пожарной страховой бляшке», прикрепляемой к деревянным домам. Эта бляшка не сгорала в пожарах, ее находили на пепелище и по ней определяли, какую страховку платить хозяевам. Она подумала тогда, что и стихи Иванова, как эта бляшка, уцелеют и прославят его, а на его доме обязательно будет табличка: «Здесь жил профессор филологии и выдающийся поэт Петр Иванов…»

Дома Юля долго искала папку с его стихами, переписанными ее рукой, и открыла с трепетом. Прочла одно, другое… с холодным сердцем. Теперь они казались ей плоскими, надуманными, подражательными. И любовь в этих стихах, которая когда-то ее так волновала, теперь казалась искусственной, полностью выдуманной. Бледная, серая мечта о поэзии, как ночная бабочка-моль, билась в паутине, а вырваться и улететь не могла.