Текст книги "Родственные души"

Переводчик

– Надо же, вы живете на Пречистенке?

– В коммуналке.

– В коммуналке! Так мило! – Затянулась сигаретой, подняв брови, наморщив лобик. – А можно нескромный вопрос? У вас есть жена?

– Жены нет. – Гордеев отвернулся к сцене и сделал вид, что слушает поэта, что-то бубнившего с отрешенным лицом, но девушка не унималась.

– Значит, вы сами готовите себе еду на общей кухне? Это так мило!

– Не знаю, насколько мило, просто иногда, как ни странно, хочется есть.

– Я вас очень хорошо понимаю.

– Простите, я… – Г ордеев встал и через весь зал вышел во дворик покурить, проклиная свою бесхарактерность. Два часа впустую потрачены, а мог уже закончить вчерашний сонет… Осталась последняя терцета … Лет десять не ходил на подобные мероприятия и не собирался, а тут не смог отказать зануде Ромаше. Ромаша был старинный друг – р едактор отдела критики журнала «Ручей», единственного, где еще печатали Гордеева. Впрочем, публикации эти давно не вызывали радости и уж тем более гордости, даже наоборот – д остаточно было прочесть тех, кого публиковали рядом, чтобы поскорее захлопнуть журнал и убрать с глаз долой. Гордеев перестал уже задавать другу один и тот же вопрос: зачем они такое печатают, – потому что знал ответ: «Я делаю все, что в моих силах – я эти стихи не хвалю. А решают главред и редактор отдела поэзии». Ромаша не лукавил – о н и правда почти уже не писал о современной поэзии, и в журнале его держали скорее для украшения, как антикварный столик. Иногда позволяли печатать своих друзей, в том числе и Гордеева, с которым нигде больше не хотели связываться. Его не любили за желчь и высокомерие – т ак говорили редакторы. За ум и талант – с читал он сам.

Редакция «Ручья» отмечала юбилейный выпуск, и Ромаша упросил друга почитать переводы, разбавить «затхлое болотце». Гордеев читать отказался, не желая голосить в этом скверном хоре, но прийти – пришел по долгу дружбы. Приятелей у него было немного, да что там, Ромаша был едва ли не последним. Одни спились, другие умерли, третьи еще держались, но к старости совсем перестали отличать собственные удачи от неудач и раз в год писали что-нибудь выцветшее, тусклое, как, бывает, старики снова и снова надевают в гости все ту же старую линялую рубашку, хотя, поройся они в шкафу, отыскали бы что-нибудь ни разу не надеванное. Привычка свыше нам дана… К своим пятидесяти потеряв всякую надежду на понимание и признание, Гордеев сделался зол и нетерпим. Не то что хвалить, но даже видеть не мог многих собратьев по перу, а если встречал кого – начинал говорить, что думает, и то, что он думает, никому особенно не нравилось, кроме разве что Ромаши, который сам стихов не писал, а позлословить любил. Дружил Гордеев еще с двумя-тремя стариками-переводчиками и одним небесталанным пьющим журналистом, возглавлявшим скромное издательство, где в поэтической серии иногда издавали зарубежную поэзию, в том числе в переводах Гордеева. Круг общения его замерзал и сужался, будто полынья на озере в городском парке, а он, как печальная утка, которой негде плавать, да и лететь некуда, все больше сидел, нахохлившись в своей каморке.

Вечер только начался, а Гордеев уже изнемогал. Сначала выступал какой-то пухлый верлибрист с заунывными описаниями своего зарубежного домашнего быта, приукрашенного вычурными метафорами, за ним крайне отталкивающего вида девица-прозаик с сальными волосами пронзительным голосом читала рассказ «яйцеклетки» – гневно обличала гламурных мещанок. Стариков поставили в конец, и Гордеев решил дождаться выступления Ромаши и сразу увести его с собой в ближайшую забегаловку. Но главред «Ручья» забыл о Ромаше и продолжал царственным манием руки выпускать на сцену своих протеже. Поэт Бабкин был известен тем, что его жена писала хвалебные критические статьи о нем, не пожелав прикрыться даже фиговым листочком псевдонима. Критик Бабкина в статьях о стихах поэта Бабкина ставила его где-то между Пушкиным и Баратынским. Бабкин немного попыхтел на сцене, сорвал бурю аплодисментов и уступил место энергичному культуртрегеру Вертушинскому – по совместительству тоже поэту, мелькавшему тут и там по природному вездесущию культуртрегеров. Его считали добродушным и славным малым, но Гордееву казалось, что за услужливой улыбочкой «чего изволите-с» до поры пряталась мания величия, и свою организаторскую работу он явно рассматривал как всего лишь ступень к славе большого поэта. Но все эти люди ничего не значили в сравнении с тем, кто притаился в углу и ждал своего часа. Это был главный враг Гордеева – и звестный в широких литературных кругах поэт-графоман, великий собиратель премий и грантов. Его столик окружала массовка из юнцов и юниц, которых он духовно окормлял, внушая им нехитрые формулы свободной творческой жизни и панибратски развешивая ярлыки на классиков. Когда-то Гордеев написал разгромную рецензию на его сборник, а тот в ответ попытался разнести его переводы, что вышло, ясное дело – неубедительно. Нужно быть совсем уж нахалом, чтобы писать о переводах, не зная толком ни одного иностранного языка. Постояв у стены (садиться он не решался, так как говорливая девушка все еще держала ему место, водрузив на стул сумочку), Гордеев снова вышел на воздух.

– Можно сигаретку? – Хмурый маленький человек глядел исподлобья волчьими глазами и криво улыбался.

– Берите.

– Я Мичинский.

– Да, – Гордеев припомнил – в последнем номере «Ручья» с его переводами были рассказы этого Мичинского о серой жизни серого человека, писанные серым слогом. Раз испробовав серую краску, он малевал ею по книге в год, как ребенок, рисующий одним и тем же фломастером. Интересно, кто это читает. Вероятно, род людей, находящих в этой нарочитой выдуманной серости оправдание своей собственной, невыдуманной.

– Мне вообще-то курить нельзя. Я на таблетках, – с разу признался прозаик.

– Тогда не курите.

– Не могу удержаться. Люблю «Кэмел». Мой психиатр говорит, что у меня слабая воля. Оттого и люблю сильные сигареты – компенсирую.

– Попробуйте слабые сигареты.

– Психиатр говорит, что слабая воля – это только симптом болезни, нужно лечить причину, а не следствие.

– Попробуйте другого психиатра.

– Нет-нет, у меня прекрасный психиатр.

– Я очень рад. Но безумие и депрессии уже не в моде. Сейчас публика в прозе предпочитает циников и черный юмор. – Гордеев бросил сигарету в урну и снова вошел в зал. Один из столиков в дальнем углу пустовал, и он сел за него и заказал пива. Мичинский, не подумав обижаться, вошел за ним, уселся рядом и радостно помахал той самой девушке, что интересовалась Пречистенкой, приглашая ее присоединиться. Она пересела к ним, прихватив свою кружку с кофе. Уйти от них было некуда – ни одного свободного столика вокруг, да и неудобно перед официанткой.

– Альбина, познакомься, это Гордеев, – сказал Мичинский девушке.

– Ой, так вы тот самый Годреев! Я хорошо знаю ваши переводы! – девушка просияла.

И сама страшненькая, и улыбка не спасает, – подумал Гордеев, ища глазами официантку, чтобы поскорее заплатить за пиво и уйти.

– Я читала ваши переводы Троллопа в последнем номере «Ручья»…

– Хм…

– Мой рассказ тоже есть в последнем номере. «Лужа» называется, – вставил Мичинский.

– Переводы прекрасные, – продолжала девушка, сверкая очками. – И в новом сборнике немецких поэтов, который вышел год назад, забыла название, в нем ваши переводы самые лучшие.

Гордеев откинулся в кресле и в первый раз прямо посмотрел на нее. Может, и не страшненькая, а просто тип такой – вертлявый. Но в нем тоже есть изюминка.

– А что еще вы любите из зарубежной поэзии?

– Да многое. Я на инязе училась. Сейчас перевожу романы для одного издательства. Правда, платят все меньше, труд переводчика обесценивается. Теперь приезжих нанимают, они готовы за копейки работать. Вы еще и Бенна переводили, я помню…

– Переводил.

– У меня ваша книжка есть.

– Я вам подпишу при случае.

Принесли, наконец, пиво.

– Вам взять что-нибудь? – спросил Гордеев у девушки.

– Нет, спасибо.

– А я бы поел, – сообщил Мичинский. – Мне два жульена, тост и кружку пива.

– Разве вам психиатр разрешает пиво? – н асмешливо поинтересовался Гордеев.

– Разумеется нет, но я непослушный мальчик, и воля у меня слабая, – н е менее злорадно ухмыльнулся Мичинский, прекрасно зная, что старичок все равно за все будет платить сам, чтобы произвести впечатление на Альбину.

Между тем на сцену вышел, наконец, Ромаша, что-то пробормотал об упадке литературы, процитировал Георгия Иванова и печально ретировался со сцены, вызвав жиденькие, скорее вежливые, чем искренние аплодисменты.

– Хороший критик, – с казал Мичинский. – Я читаю его старые статьи, когда депрессия приближается. Утешает! Потому что легко и приятно быть литератором, когда живы еще такие, как он. Познакомьте меня с ним!

– И меня! – попросила девушка.

Гордеев ощутил вдруг легкий укол ревности. Отчего бы? Ромаше уже шестьдесят три. А ему всего пятьдесят. Он снова покосился на девушку. Выглядит лет на тридцать пять, но наверняка ей больше – просто худая и освещение тут мутное… Эти литераторши, их сам черт не разберет. А что, даже если ей всего около тридцати, не такая уж большая у них разница.

– И вы действительно любите Троллопа? – спросил Гордеев с притворной неохотой.

– Ой, обожаю. Я вообще немцев люблю! Этот последний сборник – моя настольная книга… – Она одарила его улыбкой и отвернулась к сцене.

Сколько же ей все-таки лет? Гордеев пожалел, что не взял очки. На сцену вышел Озеров, неплохой поэт. Впрочем, Гордеев всегда говорил друзьям, что определение «неплохой поэт» – это худшее, что может случиться с поэтом. Озеров читал, опустив глаза, хрипло, тихо, словно не надеясь на интерес слушателей, а так, для себя, просто чтобы освежиться. Так плавают в море пожилые люди – осторожно, плавно и вдоль берега.

– Вы не хотите покурить? – спросил Мичинский.

– Я не курю, – с готовностью ответила Альбина, и Гордееву это понравилось. Некурящая литераторша – это приятно.

– А я не хочу пока, но вы пойдите, вот вам «Кэмел», раз так его любите. – И Гордеев поспешно протянул прозаику всю пачку и даже легонько оттолкнул его от стола.

Мичинский не совладал с искушением, схватил пачку и вышел. Гордееву тоже хотелось курить, но это значило – у ходить от девушки. Наверняка Ромаша уже поджидал его у выхода.

– А Бенна какого вы любите? Раннего? – продолжил опрос Гордеев.

– Нет, скорее позднего.

– Да, поздний мне как-то легче давался… – п ереводчик вдруг почувствовал, что щеки его краснеют. Нет, все же полезно иной раз выбраться из дома, хотя бы даже и на такие вот вечера… Хоть с людьми поговорить… Вот и женщины попадаются неглупые. Удивительно.

Принесли заказ Мичинского. Гордеев удержал официантку и обратился к Альбине.

– Вы правда ничего не хотите? Пирожное, может быть? Буду рад угостить вас.

– Ну, можно кофе, хорошо. Мне сегодня еще правку вычитывать, дедлайн через два дня.

Гордеев заказал ей кофе и пирожное и хотел было спросить, кого она сейчас переводит, но зазвучавший, как будто из преисподней, знакомый противный голос заставил его содрогнуться. Да, это был он – его враг. Выставив вперед толстую ногу, пытаясь держать спину прямой и в то же время безуспешно втянуть живот, он читал свои рифмованные излияния, в которых был виден весь как на ладони. Это были стихи неумеренно болтливые, бабьи, стихи сплетника, развратника, хама, сноба и при этом невыносимого зануды. Все это прикрывалось покрывальцем «искренности», расшитым кружевом цитат и намеков для тех, кто «понимает». Гордеев слышал эти высокие, скрипучие звуки, окаменев и неподвижно уставившись на жульен Мичинского. Наконец он очнулся, допил пиво и заставил себя посмотреть на сцену. Затылок Альбины загораживал ее. Гордеев отставил стул и исподлобья воззрился на врага. Тот читал, как всегда, дольше всех. Сестру таланта он презирал. Альбина сидела неподвижно, глядя на сцену. Официантка принесла заказ.

– Вам тут кофе принесли, – осторожно сказал Гордеев. Ему почему-то захотелось еще разок взглянуть ей в лицо.

– Да… да, сейчас. – К огда мутный поток перестал извергаться и гром аплодисментов и выкриков заполнил прокуренный зал, Альбина, наконец, повернулась к Гордееву и улыбнулась ему. В ее глазах блестели слезы.

– Что с вами?

– Да немного расчувствовалась. Это бывает, когда слышу настоящую поэзию. Обожаю его, такой поэт, задевает какие-то самые нежные струны души, просто невыносимо. У меня три его сборника. Последний – м оя настольная книга. – А льбина снова улыбнулась сквозь слезы и воткнула ложечку в пирожное.

– Он и ваш Бенн – две книги, без которых я не могу и дня прожить… Они рядышком на моей тумбочке… Как птенчики в одном гнезде!

– Да… да, это очень… эээ… мило… – пробормотал Гордеев и с каменным лицом быстро встал из-за стола, подошел к бару, заплатил за заказ и вышел.

На улице Ромаша курил с Мичинским и Озеровым.

– Ну как, не слишком скучал? – в иновато спросил Ромаша. – К сожалению, затянулось все как-то прямо неприлично.

– Нет, что ты. Я, можно сказать, развлекался. – Г ордеев закурил. – Мда… Сколько живу, не дает покоя один вопрос: как в людях все это сочетается?

– Что сочетается?

– Все это. Все эти противоположности. Да неважно. Пойдем куда-нибудь.

Гордеев взял Ромашу под руку, и оба побрели прочь.

– Как они постарели! – заметил Озеров, глядя им вслед.

– Да, литература ужасно изматывает. Просто отбирает здоровье, жизнь… Я вот вчера всю ночь не мог уснуть, а сегодня опять курю. Никакой силы воли. Все ради вдохновения, все ради него… Я это говорю моему психиатру, а он мне: расставьте приоритеты, важнее здоровье или вдохновение? А я ему: разумеется, вдохновеееение! – п ротянул Мичинский, ласково глядя на пачку «Кэмела».

Педагоги

Предвкушая скорое лето и свободу, педагоги школы номер 2 сельского поселения Турково были веселы. Отмечали именины Маруси Петровой в саду ее деревенского дома, за длинным деревянным столом. Коллеги наперебой говорили тосты, быстро хмелели и пели песни хрипловатыми, сорванными на уроках голосами. Преподаватель литературы Глеб Андреевич предложил «Иволгу» из фильма «Доживем до понедельника», но никто, кроме него, не знал слов. Две учительницы начальных классов завели «Калину», немного стесняясь и резко нажимая на последние слоги, как будто глушили тормоз. «Ой, цветет калии-НА! В поле у ручья-А, парня молодо-ВА! Полюбиила я-А!»

Глеб Андреевич смотрел на них со снисходительным умилением. Он ожидал перемены судьбы и находился в приподнятом настроении, вчера получив от сокурсника Игоря приглашение на работу в московскую частную школу. Он думал о том, что пусть его мечта о культурном возрождении Подмосковья потерпит фиаско, но вернется старая, привычная, вновь обретшая очарование столичная жизнь… Два года назад он, сорокалетний кандидат филологии, развелся с женой и уехал из Москвы в Турково. Теперь, глядя на поющих и веселящихся коллег, с которыми проработал почти три года, он мысленно прощался с ними. На Марусе его взгляд задерживался чаще всего. Она давно ему нравилась, он ценил то упорство, с каким она, наперекор погоде, бедности и общему настроению сельского поселения Турково, каждое утро делала прическу, носила каблучки и сохраняла улыбчивость до конца учебного года, что в их школе было делом почти невозможным. Дети ходили за ней стайкой, девочки норовили прижаться головой к ее плечу и с готовностью вытирали доску и поливали цветы в ее кабинете биологии. Глядя на них, он не раз ловил себя на том, что и сам не прочь бы прижаться к ее плечу, а лучше бы поцеловать его. Было в ней что-то ненавязчиво ласковое, и, не увидев ее ни разу за целый день в школе, он невольно медлил, не шел домой, подольше курил на крыльце, искал ее глазами. Маруся вела зоологический кружок, который посещали человек пятнадцать – втрое больше, чем его литературный. Глеб Андреевич не переставал удивляться этому, ведь в зоологическом дети чистили клетки и таскали морским свинкам овощи со своих огородов, а у Глеба Андреевича пили чай при свечах, читали стихи, разыгрывали сценки… Они с Марусей преподавали в разные смены, почтительно здоровались или кивали друг другу, но что-то мешало ему перейти к действию – в озможно, надежда на переезд в Москву. Однажды, когда он увидел, как она в учительской за ширмой снимает резиновые сапоги, в которых шла из деревни по раскисшей после дождя дороге, и надевает свои маленькие туфельки на каблуках, ему захотелось зайти к ней за ширму и обнять ее, но он тут же подумал, что вряд ли останется в этой школе навсегда, и стоит ли в таком случае что-то затевать…

* * *

Маруся, поймав его взгляд, встала из-за стола и позвала его с собой в рощу проверить, не набрался ли березовый сок. Лес начинался почти сразу за забором Марусиного участка, через дорогу. Они шли медленно, обходя мокрые душистые пни и коряги, остатки снега, смешанные с желтыми иголками под елями.

В овраге прела прошлогодняя трава, запах которой всегда напоминал Глебу субботники и молодость. Глеб исподлобья поглядывал то и дело на аккуратную фигурку Маруси в тонком шерстяном платье. Наконец вышли в рощу, залитую солнцем. Березовый сок послушно стекал по тростниковым стеблям в две привязанные к деревьям банки. Глеб и Маруся долго молчали, глядя на это чудо природы. «Как хорошо будет запивать им водку», – думал Глеб, а Маруся, отняв полную банку от дерева, с жалостью естественника замазывала глиной сочащуюся ранку на стволе. Земля никак не прилипала, но Маруся, не жалея маникюра, снова и снова, даже азартно набирала в ладонь глину и пришлепывала к стволу. Ее старания сильно разволновали Глеба. То ли вино ударило в голову, то ли очаровали тишина рощи, влажные запахи весны, мысли о возвращении в Москву и чириканье птиц, но Глеб молчал и смотрел на нее, не отрываясь, стоя прямо и убрав руки за спину, не будучи в этих руках уверен. Следуя привычному педагогическому правилу, он завел разговор о том, что должно было быть интересно Марусе.

– Вы любите народные названия трав, Маруся? Я ужасно люблю названия трав, а вы? В каждом названии – целый характер: расторопша, солодка…

– Чертополох, – не поворачиваясь, добавила Маруся и почему-то рассмеялась.

Он не выдержал, и, все еще держа руки за спиной, уткнулся носом в Марусин пригретый солнцем шелковый затылок, и, волнуясь, заговорил без разбору:

– Крапива, крапива, вы пахнете травой, Маруся… крапива, эхинацея. – О н уже гладил ее волосы, сильно желая намотать их на кулак и повернуть ее к себе. Эхинацея прекрасная…

– Багульник, – она сама повернулась к нему, – ядовитый, но если правильно заваривать, то…

Он наконец обнял ее и стал быстро целовать: календула, мать ты моя и мачеха…

Отстраняясь, она измазала ему рубашку землей и ушла на крик историка Василия Колодного: «Мы ждем, Муся, Глеб! Где наш сок?»

Глеб вернулся с виноватым и счастливым видом, предваряя вопросы, показал пальцем на испачканную рубашку, на которой отчетливо угадывалась Марусина пятерня, и сказал, что оступился и упал в канаву. Маленькая Марусина собачка Тося, чуя неладное, облаяла Глеба и принялась носиться вокруг стола, все ускоряясь и прижимая уши и хвост, постоянно на бегу оборачиваясь и поглядывая на гостей, мол, «ну как я вам? хороша?»

Глеб взял гитару и исполнил те три песни, аккорды и слова которых все еще не до конца забыл. Кое-где пришлось обойтись импровизацией.

– Сто лет в руки не брал!

– Вот уедете от нас, и кто будет литературу преподавать? Кто? Дети вас так полюбили. Вот что тут сказать? Всюду изменники… – Василий Колодный выпил. – Как москвича ни корми, все в столицу смотрит…

– Дайте лучше расскажу про мой первый день в вашей школе, – сказал Глеб, чтобы сменить тему. – Это был десятый «А». На лето им задали «Войну и мир». Ребята, спрашиваю, а что кроме «Войны и мира» Лев Толстой написал? Молчание. Кто-то назвал «Филиппка». Смеются, ничего больше не могут вспомнить. Наконец поднимается Вихров, но я его тогда еще не знал. Краснеет и говорит: «Я еще один его рассказ знаю… но он того… эротический». – «Как так?» – спрашиваю. Класс гогочет. Вихров приободрился хохотом и продолжает: «“Баня” называется. Там, где барин девок… Ну, как бы это сказать, того… в бане…» Они так гоготали, что чуть не сорвали мне урок. Смех и грех.

– «Баня»… Я что-то не помню такого рассказа… – сказала Маруся.

– Это не Лев, это Алексей Николаевич Толстой. Но парень прав. Рассказ действительно… того. Удивительно, что и вы его не знаете…

– Вот почему вы, литераторы, считаете, что мы должны знать все до одного рассказы Толстого и второго Толстого? – звонко высказалась молодая химичка Катя и покраснела пятнами. – А я считаю, что нормальный человек должен знать, как называется трава и цветы у него под ногами, по которым он ходит. Земля – она такая бескорыстная труженица! Такая щедрая… А вы вот, литераторы, не знаете, чем отличается подосиновик от подберезовика. И еще приезжаете и учите нас… А потом… опять уезжаете…

– Мятлики, – сказала Маруся грустно. – Трава под ногами у нас – это, в основном, мятлики…

– Катя, вы правы, – повинился Глеб Андреевич, – вы прямо как Набоков, он тоже ругал писателей как раз за незнание матушки-природы… Кстати, вы что-нибудь читали из Набокова?

– Читала, но не помню, – сказала Катя и смутилась.

– А я читала «Лолиту», – вставила Маруся, – такая ужасная мерзость…

Маруся еще выпила и погрустнела. Глеб чувствовал, что ей было жаль девочку Лолиту и особенно жаль, что он уезжает в Москву.

– Вы такой красивый! – и скренне сказала завучу Колодному пьяная физрук Таня, которая в этот момент уже сама по себе, без музыки, танцевала под яблоней. – Х отите, я научу вас танцу свободного духа? Нам на курсах энергетической релаксации показали. Нужно встать, закрыть глаза и следить за тем, куда сама пойдет рука или нога. Дать телу полную свободу! – И она сначала вытягивала ногу в старенькой кроссовке, как будто делала ласточку, а потом отклонялась назад, производила плавные пассы руками пред носом у Василия Колодного. Василий невозмутимо жевал бутерброд.

– Вася, вы, как завуч, должны прекратить этот разврат! Никакой субординации. – Глеб засмеялся и грозно потряс указательным пальцем у себя пред лбом, чувствуя, что палец его плохо слушается. – А то как бы это не кончилось «Баней»!

– Ничего, пусть танцует. Я люблю увлеченных людей! Люблю энтузиастов, – сказал Колодный и еще выпил.

Физрук Таня была и правда увлеченной женщиной. Она зимой выходила в своем зеленоватом выцветшем купальнике на школьный двор, обливалась холодной водой и, гремя ведром, бежала в учительскую, вызывая восторг прыщавых подростков и ропот суеверной уборщицы Валентины: «Опять Танька с пустым ведром! Прямо с утра! Ну Танька!» Вскоре уборщицу сменила узбечка, и она уже не роптала на пустое ведро, а просто испуганно смотрела на Таню и отходила в сторону. Физрук Таня также верила в аутотренинг и в учительской вслух разговаривала со своими внутренними органами. В чем-то убеждала свой желудок, спорила с печенью, мешая коллегам проверять тетради.

– Люблю увлеченных! – п овторил Колодный, любуясь Таней, и заговорил о своей теории истории России.

Теория заключалась в том, что каждая страна проходит все стадии развития человека, и на примере России это особенно заметно. Василий Колодный считал, что древняя княжеская Русь – это ребенок, который еще не совсем контролирует свои действия, отбирает игрушки у других и не до конца осознает себя. Времена Грозного Колодный сравнивал с кризисом трех лет, когда дети начинают упрямиться, утверждать себя и ломать игрушки, драться и капризничать. Верят в Бабу Ягу и Деда Мороза. XVII век – время младших школьников, старательно учащихся и соблюдающих правила – стабильный и упорный период, когда дети еще доверяют учителям и сравнительно послушны. Петровское время – подростковое, лет тринадцати. Время свержения авторитетов, слепого подражания кумирам, страсти к механизмам, к новшествам и экспериментам, время игр в войну, упрямства и жестокости. Затем молодость – расцвет и вдохновение: весь XVIII и XIX век с трана украшает себя, делает успехи в искусстве, ширится и укрепляется. Революцию и советские годы Василий Колодный называл роковой ошибкой молодости, плавно перешедшей в кризис среднего возраста (перестройку) и нынешнюю скучную зрелость, когда страна все больше думает о материальном, о нефти, о буржуазных уютных путешествиях и различных приспособлениях, облегчающих жизнь.

– Сейчас нашей стране лет примерно сорок пять. Вот как вам, Глеб. Она уже ни к чему не стремится, ничего не хочет, в идеалах разочарована и желает разве что поесть в свое удовольствие да пожить «для себя». На хорошую московскую зарплату, – с хитрой улыбкой прибавил он. – А я вот подавал заявку на грант, чтобы книгу издать. В фонд один, так они не одобрили. Говорят, не ново. А что ново под луной? Ничего уже не ново, когда молодость прошла… – И Василий Колодный выпил стопку и опустил на грудь свою большую круглую голову с толстым лицом, похожую на зрелый подсолнух, с этими короткими прядями, свисающими на лоб.

– А я считаю, что сорок пять – это самый важный возраст в жизни мужчины! – в ставил учитель труда Вдовкин по прозвищу Удод. Он, как всегда, явился на вечеринку без жены, но ужасно довольный… Он уже предвкушал, как повезет свою Лидию в санаторий по льготной путевке в мае, как раз в такое время, когда там одни пенсионеры…

Вдовкин женился на своей бывшей ученице и славился необычайной ревностью. Он никому не показывал жену, не брал ее с собой на вечеринки, никого не звал в гости и предпочитал вообще не говорить о ней, чтобы не завидовали. За это коллеги с легкой руки Маруси прозвали его Удодом. Маруся рассказала, что птица удод замуровывает свою супругу в гнезде-норке с помощью глины, оставляя в двери только маленькую дырочку, и кормит через эту дырочку ее и птенцов из своего длинного загнутого клюва, чтобы никто не навредил его семейству. Глеб вспомнил, что после этой истории, рассказанной Марусей с юмором и знанием дела, он обратил на нее впервые внимание. Между тем давно стемнело, а педагоги все не расходились. Таня снова взялась танцевать.

– Маруся, присоединяйтесь к танцу свободного духа! – задыхаясь, крикнула она.

– Спасибо, Таня, но я не в состоянии. Я лучше буду вами любоваться.

Маруся повернулась к Глебу. Зеленые глаза блестели. Маленький нос покраснел, ворот шерстяного платья перекосился.

– А знаете, Глеб, у меня такая особенность… Когда я немного выпью, то голова такая ясная, а тело совершенно чужое.

– Бывает. Хотя со мной как раз наоборот. С телом все ясно, а голова чужая. Так и задумаешься: кто я да что я? Я ли это? И не уверен даже…

– Вот если я сейчас попробую встать, спорим, я упаду?

– Не нужно падать, я помогу вам. Держитесь. Смотрите-ка – Большая Медведица! Как хорошо она светится! В древней Руси ее называли не медведицей, а лосем. Сохатым. Афанасий Никитин упоминает о нем в своем «Хождении за три моря». Давно я не смотрел на звезды. Соскучился. – Глеб засмотрелся на звезды и сам чуть не упал.

– Здесь, в деревне, как-то больше скучаешь по людям, чем по звездам, – просто ответила Маруся.

На веранде горел ночник, на шторах, сложив крылья, висели ночные бабочки, серые от пыльцы. Большой измученный шмель взбирался по стеклу, срывался, падал, недовольно жужжал, переворачивался из последних сил и снова взбирался. Глеб Андреевич усадил Марусю в кресло, оттянул рукав свитера, взял им шмеля, выпустил за дверь и осмотрелся. И вздрогнул.

У окна, в плаще и шляпе, уронив голову на грудь, в несколько неестественной позе сидел мужчина. Его вид наводил на мысли о шпионских фильмах.

– У вас там кто-то сидит! – с казал Глеб Андреевич, вглядываясь.

– Не обращайте внимания, он вас не обидит. Можете его даже потрогать.

Глеб медленно подошел к ночнику и тронул мужчину за плечо. Тот пошатнулся с неприятной легкостью, словно был высушен. Глеб заглянул под шляпу и увидел круглый набитый чулок в очках и с нарисованной рожицей.

– Тьфу ты, черт возьми. – Глеб снял с чучела очки и обнаружил нарисованные фломастером широко открытые глаза с большими ресницами.

– Маруся, милая, это кто?

– Это… это муж, что ли.

– А в чем состоит… концепция, то есть идея… этого произведения искусства?

– В том, что я боюсь ночевать одна… – сказала Маруся, подпирая хмельную голову рукой и грустно глядя на чучело.

– Вот выдумщица.

– Да нет, это не я его придумала. В книге про Шерлока Холмса был такой человек в окне… Вот если подберутся к дому моему воры, увидят и подумают, что тут мужчина живет… Прикорнул за столом. С тех пор как мама умерла, мне тут бывает страшно одной по ночам… – Маруся положила голову на локоть и зевнула.

Глеба охватила хмельная нервная дрожь. Ему вдруг захотелось душить Марусю в объятиях на глазах у чучела. Но тяжелые нетрезвые шаги коллег уже раздавались в темноте.

– Муся, мы отчаливаем?! Мужчины провожают дам! – распорядилась физрук Таня, протрезвевшая после энергетических танцев.

Глеб попрощался и, бросив грустный взгляд на веранду, немного шатаясь, направился к остановке. У Марусиных соседей залаяла собака. «Она могла бы для охраны завести большую собаку вместо этой Тоси и этого “мужа”… Хотя, большие собаки много едят…» Педагоги всю дорогу к остановке шутили и пели. В автобусе тоже пели. Проводив химичку Катю до соседнего подъезда (она висла на его руке, несколько преувеличенно шатаясь и спотыкаясь, снизу вверх заглядывая ему в глаза, а у подъезда остановилась, посмотрела на его губы, махнула рукой и вошла в открытую им для нее дверь), Глеб Андреевич вошел к себе, посидел недолго в кресле с закрытыми глазами, потом сварил кофе покрепче, выпил, глядя перед собой и о чем-то думая. Потом встал, накачал колеса велосипеда и поехал обратно. Ехать было километра три по темной трассе. Ночной ветер дул в лицо, Глеб окончательно протрезвел и стал сомневаться, что стоит ехать, но, вспомнив чучело мужа, улыбнулся и ускорил ход.

Калитка была приоткрыта, свет на веранде все еще горел. На Глеба бросилась истеричная Тося. Она носилась вокруг него, поджав уши, припадала на передние лапы и норовила цапнуть за брюки. Глеб прислонил велосипед к шаткому забору и посмотрел в окна веранды. Чучело, освещенное ночником, понуро сидело в углу и действительно походило на усталого, пришедшего с работы мужа. Шляпа придавала ему интеллигентный вид. Можно было подумать, что он музыкант из оркестра или режиссер. А у стены, отвернувшись к раковине, стояла Маруся и мыла посуду.

Дверь оказалась открытой. Маруся обернулась испуганно, но тут же улыбнулась и замерла, держа мыльные руки перед собой как хирург.