Текст книги "Суккуб"

На экране – десятки фраз, стихов, фигур и лиц. Столько не может поместиться на экране 17’’, но оно там. Сзади, спереди, переплетаясь. Я смотрю и читаю. Замерев. Глупо.

      Что такое

            хорошо

и что такое

            плохо?

Сзади этого лежит на боку:

Мною опять славословятся

мужчины, залёжанные, как больница,

и женщины, истрепанные, как пословица.

Я вижу лица сквозь фразы. Какие-то даты, цифры – не банальные, не знакомые – вдалеке. Это все тут. Просто картинка. Живая. Объемная. Не понятно, только, зачем…

Я потянулась к системнику, вставила флешку. Когда он оказался рядом, закрыла глаза, тихонько отодвигаясь на колесиках кресла. Только не смотреть на него…

Проверив флешку на вирусы, он ушел.

Исчез.

Испарился.

Дематериализоваться.

Как я и хотела.

4.

– Тебя вчера видели с Уродом. На улице у остановки.

Я ударилась затылком о чугунный столб остановки и закрыла глаза. Потом еще раз. Черт…

– Кто видел?

– Не знаю. Макс сказал, что вы поболтали и вместе ушли. А кто ему сказал, я не знаю.

Я открыла глаза и посмотрела на Аньку. Она курила. Я вдыхала ее дым. Ее пошлый ментол и старомодный никотин. Черт…

Я ухватила зубами заусенец. Перегрызла клыками. Посмотрела. Подцепила ногтями.

– Не расскажешь? Интересно же!

Из-под заусенца показалась капелька крови. Сразу большая. Будто ждала, томилась до времени, когда станет возможным пролиться. Я засунула палец в рот и посмотрела на Аньку. Все мы стареем и кровоточим.

– Нечего рассказывать. Мы не вместе ушли. Я поехала в Интернет-кафе, а он куда-то еще.

Потом мы сидели на наших кроватях и читали, выписывали, читали, выписывали… Новая брошюра, новая книга, новый автор… читали, выписывали. Когда пришел Макс, я стояла на карачках над всей этой макулатурой и тянула спину. То есть, заходя, он видел мой зад, направленный аккурат на входящего. Наверно это и заставило его рассмеяться. Анька зубрила философию. До того как он вошел.

Она посмотрела молящим взглядом. «Смойся, пожалуйста» – говорил этот взгляд.

Надев кофту и туфли, захватив лекции, я вышла. В общем-то, им было все равно. Они уже не видели меня. Где-нибудь посижу на улице.

На улице тепло и тихо. На территории полно народу. Лавки заняты. Низкое солнце за розовыми рваными облаками. Еще светло, но уже вечер. Внизу живота тянет. Хочется сесть.

Я искала глазами знакомые лица. Зацепиться за кого-нибудь и провести эти пару часов в компании. В сумке на плече сложены лекции, но здесь и сейчас, в тихом финиширующем дне, хотелось легкости в мыслях. Дать отдохнуть голове. Просто, отдохнуть.

– Привет, Лидок! – прошли мимо две сокурсницы.

Кисло улыбнувшись, я кивнула в ответ. Пошла вперед, чтобы не стоять на месте. Беспризорщина какая-то…

– Лида! – послышалось слева. Я обернулась. – Ты куда? Иди к нам!

На белой лавке, на всех ее частях: и на сидушке и на спинке, сидела кучка ребят. Здесь был Лешка и Олежек. Здесь был бугай, которому Урод писал курсач. Здесь были две незнакомые девчонки.

– Мы в Винстрим собираемся. Пойдешь с нами? – спросил Лешка.

Я кивнула. Девушкам вход бесплатный. Всегда. И за это я тоже люблю Винстрим.

Я могу прийти, послушать музыку, потанцевать, поболтать со знакомыми. Я могу просто прийти. Мне не обязательно тратить кровные. Если кто-то хочет меня угостить, он угощает. Я не против. Это просто. Если ты одинокая и симпатичная, всегда найдется кто-то желающий тебя угостить. И если этот кто-то посчитает, что заработал исключительное право на внимание, сокурсники объяснят, что он ошибается.

Это просто.

Если не думать об этом.

Мы сидели внутри, пили, закусывали, танцевали. Мы болтали и смеялись. Я смотрела на Лешку, взглядом прося отцепить от меня пристающего бугая. Андрей его зовут. Да.

Жуткий транс сменила новая Мадонна. Медленная Мадонна. Вечная Мадонна. Мадонна, пишущая сказки для детей.

Поднявшись и обойдя стол, Лешка протянул ко мне руку, взял за запястье и вытянул на волю.

– Я боюсь его, – сказала я, оказавшись в его руках. Мы отошли в толпу. Розовые, зеленые, сиреневые фигуры и лучи бегали по лицам и полу. Пахло кондиционированным воздухом и дискотечным дымом.

Он не ответил. Просто обнимал, двигаясь. Его дыхание щекотало лоб и висок. Он был знакомым и теплым. Он был своим.

Когда тебя обнимает кто-то теплый и свой, сильнее всего чувствуешь одиночество. Чувствуешь глупость этого одиночества. Его ненужность. Его бесполезность и болезненность.

Когда тебя обнимает кто-то, кому ты доверяешь, кого знаешь не первый год и кому нравишься, многое становится проще.

Когда тебя обнимает кто-то вроде Лешки, ты не хочешь больше быть одна.

Когда ты все это чувствуешь, кажется, что вполне можешь полюбить этого кого-то.

Но из-за чего хочется реветь, я не знаю. Возможно, из-за месячных…

Он водил ладонью по спине, чуть сжимая пальцы. Проведя носом по лбу, поцеловал бровь. Когда пальцы сжали подбородок, поднимая лицо, я открыла глаза. Я могла отклониться. Могла отвернуть лицо. Так уже было.

В тот вечер он лишь прижал меня к себе. Поцеловал лоб и сказал: «Прости».

Я казалась себе ребенком. А он представал незаслуженно обиженным другом. Тогда нам было по семнадцать. Я думала, что никто кроме меня не встречал такого понимающего семнадцатилетнего парня. Но ответить взаимностью я ему не могла. Хотя, иногда хотелось.

Он наклонился.

Он не верил.

Не веря, осторожно коснулся губами губ.

Душно. Очень.

Я не умею целоваться. Мне очень стыдно, но я не умею. Это безумно глупо и непростительно в моем возрасте. Но я действительно не умею!

Я думала лишь об этом. Когда теплые мягкие губы касались моих губ. Практически в недоумении. И когда он прижал меня к себе, впиваясь в рот. Проникая языком вглубь.

Мадонна умолкла. Он не мог остановиться.

Заиграло что-то новое. Я чувствовала его возбуждение. И еще больше я чувствовала свое.

Когда мы вернулись к столику, глаза бугая были залиты по ватерлинию. Девчонки вернулись с танцплощадки отдохнуть. Олежек сидел между ними, развлекая. К тому месту, куда я была впихнута вначале, благо, вернуться было нереально.

Я и не собиралась туда. Лешка не отпускал меня. Когда мы сели, держал так, будто я собиралась сбежать. За талию. Крепко. Прижимая к себе. Не сводил взгляда. Снова предлагал уйти. Я мотала головой, отворачивая лицо.

Я боялась на него смотреть. На лице крупным каллиграфическим почерком были написаны все его желания и надежды. Олежек замолк, когда мы вернулись. Не понять было сложно. Поняли все, кроме чужих девчонок. Понял бугай. Андрей его зовут. Да.

И у него были другие планы. Стало не по себе. Какой-то животный страх наползал при взгляде на него.

Наверно, все же стоило уйти. Когда по лавке у стенки, на которой бугай сидел один, он сдвинулся в сторону нашей, я автоматически попыталась сдвинуться ближе к краю. Лешка, потерявший дар речи после неожиданной взаимности с моей стороны, обернулся.

– Пойдем? – повторил в третий или четвертый раз. За те несколько минут, что мы провели за столом после танца, он больше ничего и не произнес. Я кивнула. Нужно было уйти отсюда. Если этот Дрон наберется, ожидать можно будет самого неприятного. Таких людей стоит опасаться.

Я выбралась из-за стола. Поискала глазами сокурсников на танцполе, чтобы попрощаться. Но на переднем плане их не было, а дальше пробираться не хотелось. Когда я обернулась к столику, сердце спрыгнуло в матку.

Лешка сидел на месте. Бугай сжимал его запястье, лежащее на столе, и что-то говорил. Я не могла расслышать. Они смотрели друг на друга, практически упершись лбами. Олег напрягся, наблюдая. Девчонки смотрели так же, молча.

Когда подбородок Лешки дернулся в мою сторону – на выход, я сглотнула.

– Не надо, – прошептала. Вряд ли меня кто услышал.

Лешка сдвинулся по лавке, не глядя на меня. Дрон за ним. Я перевела взгляд на Олега. Я боялась отойти и выпустить их. Обернулась в зал. На выход. На охранника.

Нельзя их отсюда выпускать…

Снова обернулась на Олега. Он невысокий, коренастый. Может быть, чуть полноватый. И он тоже привстал, сдвигая по гладкой деревянной лавочке девушку. Очнувшись, она выползла и отошла.

– Лид, отойди, – сказал Лешка.

Сразу за этим он отодвинул меня в сторону рукой.

– Не надо, – попросила я. Не знаю кого. Всех сразу.

Похоже, до меня в это время уже никому не было дела. Я снова посмотрела на охранника, на Олега.

– Олег.

Он обернулся, остановившись.

– Сделай что-нибудь. Останови их. Пожалуйста.

Я ухватила его за руку и сжала, не находя слов. Я не знала, что сказать. Было достаточно посмотреть на спину бугая, чтобы понять исход.

Олег отцепил мою руку и направился к выходу. Молча.

На негнущихся ногах я пошла за ними.

Остановилась у охранника.

– Вы можете остановить драку?!

– Не имею права покидать зал! – ответил он, не глядя.

Лестница показалась длиннее и уже, чем обычно.

– Вы можете разнять дерущихся? – спросила возле рамки.

Меня смерили одновременно заинтересованным и безразличным взглядом. Если бы ноги не подгибались от страха, я бы уже вышла. Доставая на ходу кошелек, выгребла все деньги, кроме одной сторублевой бумажки. Протянула охраннику.

– Пожалуйста…

Уже не глядя на него, я шла к массивной деревянной двери. Рамка пищала, будто я прихватила с собой барную стойку.

Они недалеко от выхода. На улице так тихо и тепло, что я не верю в то, что вижу. Кажется, это кино. Другой мир. Они такие разные в свете фонаря. Это Шрек и Осел… посчитавший себя вправе отстаивать меня у кого-то…

Они вцепляются друг в друга, я смотрю на спину Олега. Он не вмешивается. За моей спиной захлопывается дверь. Потом еще один хлопок.

Даже, если у него не было выхода…

Я слышу удар и вздрагиваю, отводя взгляд. Роняя на пол вилок капусты, я слышала тот же звук. Мимо проходят, слишком медленно, слишком неторопливо, два охранника. Виснут на плечах Андрея. Олег, будто балерина, плывет к Лешке. Только когда он, словно детеныш-коала, повисает у него на спине, я вижу кровь. И начинаю смеяться.

Сначала тихо.

Потом всё громче и громче. В животе животный страх сменяется тянущей болью. Все возвращается… Мужики тоже… Они тоже стареют и кровоточат.

Я ржу.

Я сижу на корточках, потому что желудок сдался. Он перестал ныть. Он начал орать. Слезы текут по щекам. Но я не могу остановить смех.

Они успокаиваются. Смотрят на меня. А я сижу на коленях, вжимаю сумку в живот и реву и смеюсь одновременно.

Идиоты…

Какие же они идиоты!

Надо найти аптеку «24 часа». Любой антацид. Сотки хватит на пяток пакетиков фосфата алюминия и обезболивающее. Надо найти аптеку…

Не отнимая от себя твердого края сумки, врезающегося в желудок, я поднимаюсь. Метро рядом. И за это тоже я люблю Винстрим…

– Лида!

Я не знаю, что происходит сзади. Мне все равно.

Лешка догоняет через четверть минуты.

– Что с тобой?

Мне плохо. И каждый день, день за днем я делаю так, чтобы стало еще хуже…

– Лида, что с тобой?

Я морщусь и оборачиваюсь. Я не хочу с тобой говорить. Для этого придется разжать зубы.

Вижу аптеку. Иду к ней. Лешка волочится, как на привязи. Он не понимает, но мне все равно. Прямо у прилавка надрываю левомицетин. Прошу стакан воды. Вспоминаю, что пила. Прошу баралгин. Надрываю его. Запиваю. Сразу за ним – фосфат алюминия. Выйдя из аптеки, сажусь на ступеньки и сжимаюсь в комок.

Все…

Завтра начну блевать овсянкой.

5.

Вряд ли я могу сказать осознанно, что помню тот вечер целиком. Он спрашивал, зачем я пью при гастрите. Почему довожу себя до такого состояния. Спрашивал такие банальные вещи, что хотелось смеяться. Я сидела и ждала, пока боль чуть уймется, чтобы вернуться в общагу. Я не могла ответить ему на эти вопросы.

Заглотнув вчера левомицетин, я проснулась бы в красных пятнах. Они сошли бы еще до сдачи первого зачета. Но никакая реакция не ограничивается внешними признаками. Я предпочитаю контролируемый спуск.

Анька смотрит на меня как на будильник.

– Ты ходила.

Отведя взгляд, я киваю: спасибо.

Это еще одна особенность моего организма. Я сомнамбула. Я старый добрый лунатик.

И я не хочу об этом говорить. И не хочу об этом думать…

Позже она расскажет, что я делала. Но сейчас, она знает, я не хочу этого слышать.

Вернув взгляд к Аньке, я наблюдаю, как она поднимается. Одевается.

Я боюсь увидеть на ней следы своей возможной агрессии. Она одна знает об этом. Она не сказала даже Максу. В большинстве случаев у нее получается удерживать меня в комнате. Иногда ей достается. Но она молчит…

Она просыпается от любого шороха, который я произвожу во сне или наяву. Она просыпается и смотрит на меня, пытаясь понять: в себе я или нет. Потому ее взгляд всегда испуган. Я научила ее просыпаться в страхе…

Мы стоим на остановке. Анька курит. Я вдыхаю ее пошлый никотин и старомодный ментол. И смолы. И ее горечь в словах. Я вдыхаю и думаю о том, что отдала все деньги охранникам… чтобы они вмешались.

Наверно, я выкупила себя у Лешки.

И он не узнает, как дешево я себе обошлась. И как дорого стоил один его поцелуй.

Кивнув на сигарету, я протянула два пальца. Анька вскинула брови и выдохнула густой белый дым.

– Чего это ты?

Кашляя от ворвавшегося в горло дыма, я не могла ей ответить. Почему я не привыкла к нему, вдыхая день за днем то, что она выдыхала? В голову ударил самый натуральный дурман. Во рту стало горько. Я пошатнулась и поморщилась. Анька наблюдала с усмешкой. Вынув сигарету у меня из пальцев и вздохнув, она раздавила ее об урну.

Впереди был еще один зачет.

– … Девчонки! – Галька и ее голосовая судорога, – … там такое! – она будто задыхается перед каждой фразой. – …Он его убьет. …Дай закурить, …Ань.

Я оборачиваюсь туда, куда все еще указывает худющая Галкина рука. Она в белой рубашке и кисть кажется землисто-коричневой на фоне манжеты.

– Кто и кого? – с ленивой желчью спрашивает Анька, открывая пачку сигарет. Она сдала экзамен по философии на удовлетворительно и это ее не удовлетворяло.

– …Урода. …Я не знаю …дылду.

Кинув взгляд на Аньку, я пошла к калитке.

Меня это не касается. Его постоянно кто-то бьет. Но если Дрону нужно спустить пар после вчерашнего? И он нашел на ком отыграться. И тогда… если так… это моя вина.

Увидев толпу, я сначала ускорила шаг, а потом побежала. Я не должна вмешиваться. Ребята могут его остановить.

Уже протискиваясь сквозь орущие тела, я слышала рекомендации наблюдателей, за что лучше ухватить Дрона, чтобы остановить. С ним никто не хочет связываться. Как и с Уродом. Но у каждого есть предел.

Я увидела Дрона (его спину), двух ребят, висящих на плечах. Там было много народу. Потом взгляд нашел Урода, сжавшегося в комок на земле. Когда увидела, один из ребят отлетел в мою сторону. Похоже, бугай не собирался останавливаться. Снова кто-то повис на его руках. Вдалеке послышался голос преподавателя. Наверняка с ним был охранник. Они отволокут.

Прижав запястье к желудку, я сглотнула. Как медленно все происходило. Слишком медленно. Я видела размах ноги. Так замахиваются футболисты, когда бьют по мячу. Им никто не мешает. У них никто не висит на плечах. Стало страшно. Очень страшно. Вжав кулак в желудок, я сказала: замри.

В окружающем гаме меня никто не слышал. Никто, кроме бугая. Он остановился и опустил ногу на землю. Я сказала: отойди на два метра. Стой.

Впереди зачет.

На нем не будет Урода.

Его наверняка не будет и завтра. Но это мелочь по сравнению с тем, что я опять это делала.

Опустив голову, я шла сквозь толпу. Челюсти сжимались от злости. Выбравшись на свободу, я тряхнула головой и увидела Аньку. Об этом не знала даже она.

6.

Это случилось на выпускном вечере одиннадцатых классов.

Нарыв, что прорвался в ту ночь, зрел три последних года. Тогда, взрослея, сначала мы перестали видеть друг в друге одноклассников. Девчонки поголовно стали чиксами и телками. Мальчишки – кадрами и перцами. Позже появились линии уважения. Тех, кого уважали, звали по имени. Иногда по имени-отчеству. Эти линии расползались видимыми лучами по классам, словно лазерная система сигнализации. И не дай бог, кто-то прервет луч…

Меня звали Лидой. Только так и никак иначе. Меня все любили. Меня все хотели. И все пытались сидеть ко мне ближе.

Мое поведение не было заранее спланировано. Все срасталось по ходу учебы. Мне не нужна была их любовь или дружба. Мне нужно было только их желание. Постоянное, неиссякаемое, мучительное. И если краем глаза на какой-нибудь перемене я видела, что парень отворачивается с таким видом, будто собрался в туалет подрочить, день прошел с толком.

День за днем, час за часом я провоцировала взгляды, мысли и страсти.

Я даже не смотрела на них. А они не прогуливали, потому что в школе – Лида.

Но это лишь вершина айсберга. Основное блюдо не было доступно ни их взгляду, ни пониманию.

Лида всегда великолепно выглядит. Ей четырнадцать – пятнадцать – шестнадцать лет, но она кажется взрослее. Подростки хотят и пытаются выглядеть взрослее. У Лиды есть на это средства.

Я прихожу в ночной универмаг: побольше, да посолиднее. Работает всего три кассы. Одна из кассирш – моя сегодняшняя жертва. Все необходимое я покупаю на десять рублей. Когда у меня нет наличности, мне дают сдачу.

Я даже вслух не говорю.

Если мои знания недостаточны для высшего бала – я его все равно получу. Мои ближайшие планы – золотая медаль в школе и красный диплом в ВУЗе. Я уже знаю, что закончу факультет журналистики. Мне нужна максимальная аудитория. И она у меня будет.

В тот вечер, скрываясь от обожателей, в подпитии и укурке наседающих в столовке и актовом зале, я стою над раковиной в туалете. В самом дальнем туалете – на третьем этаже основного крыла школы. Я смотрю на отражение и задаюсь вопросом: было бы все так просто, не одари меня матушка-природа столь соблазнительной внешностью? Мне шестнадцать и я думаю именно об этом. Возможно, я родилась такой именно для того, чтобы накапливать больше сил для больших дел? Их список из восемнадцати пунктов покоится у меня в памяти. Я тяну черный завитый локон под подбородок и отпускаю. Он пружинит до самого виска и успокаивается на щеке. Я улыбаюсь. Я люблю себя. Я чертовски соблазнительна. Я могу получить все, что пожелаю.

В этом крыле школы темно. Свет есть только в туалетах. Все выпускники в актовом зале, где состоялась торжественная часть, и вручали медали. Сейчас там дискотека. В столовке – жратва и легкий алкоголь. Между мной и ними шесть лестничных пролетов, огромный холл на первом этаже и длиннющая стеклянная кишка до того крыла. И все же, здесь накурено. Кто мог забраться так далеко, чтобы покурить в туалете? Вероятнее всего, это были те, кто пришел сюда за чем-то другим. Но сейчас я здесь одна. Над раковиной у зеркала думаю о том, что пора сматывать. Я слишком долго их мучила. Напившись, они перестанут себя контролировать. А значит, придется утихомиривать. А я не люблю влиять на тех, кто делится со мной энергией своей чистой, незамутненной похоти. Это все равно, что бить по рукам тем, кто тянет тебе подношение.

Судя по витавшему в воздухе напряжению, мне могло бы грозить групповое изнасилование. Я засмеялась, представив, как они могли бы удовлетворить друг друга.

Мне нужно лишь пожелать. Достаточно представить и заставить. Одним коротким, не уловимым в сонмах проносящихся мыслей – влиянием.

– Лида…

Я обернулась в темноту. Это был Данила. Один из отчаянно влюбленных. Безопасный, как сквозняк в эпицентре торнадо.

Он подпирал стену напротив лестницы. Когда я вышла из туалета, пружинисто оттолкнулся и направился ко мне. Забавно… Сейчас снова будут признания в любви. В каком возрасте мы начинаем отличать любовь от страсти? Любовь от влюбленности? Любовь от обладания?

Вместо ожидаемых слов он взял мое лицо в ладони и, не останавливаясь, сделал оставшиеся до стены шаги. Мне пришлось шевелить ногами, чтобы не свалиться. Затылок ударился о бетонную стену. Сразу за ним, с глухим гулом – спина.

Водка, табак, что-то соленое… Я испугалась, упираясь в его грудь ладонями, пытаясь отвернуть лицо. Почему мне казалось, что даже физически я сильнее их всех?

– Отпусти, – прохрипела я, протискивая руку к его шее. Сжала пальцы, отодвигая от себя.

– Я люблю тебя, – выдохнул Данила сдавленно. Сжал запястье, отцепляя пальцы от своей шеи. – Я не могу жить без тебя. Ты должна быть моей.

Паника – это то, что заставляет забыть обо всем. Даже о том, что ты одной мыслью можешь заставить его остановиться. В панике ты сильнее. Паника рушит все рамки. Паника заставляет подгибаться колени и судорожно собирать ошметки мыслей во что-то спасительное.

– Данила, нет! – крикнула я. Показалось, что крикнула. На самом деле – прошептала.

– Ты не представляешь…

Я пыталась сесть на пол, выскользнуть. А в мыслях звенело лишь недоумение: почему он сильнее? Почему? Мы практически одного роста. Одного телосложения. Почему? Я уже видела синяки, что завтра проявятся там, где он прикасался. Куда впивался ртом. И жуткий, безотчетный страх охватывал всё сильнее.

Он говорил: Я люблю тебя.

Я слышала: ты довела меня…

Он говорил: Я не хочу жить без тебя.

Я плакала.

– Не живи! Только отстань!

У меня получилось опуститься на корточки. Я спряталась в ладонях, как ребенок, играющий в прятки. Сидя в уголке, он прячет лицо в ладонях. Если не видишь ты – то не видят и тебя…

Он сделал шаг назад. Я думала: опомнился.

Он стоял надо мной и молчал. Я думала: успокоился.

Когда он упал, я поняла, что убила. Поняла мгновенно. Сразу.

…Паника заставляет ненавидеть тех, кому ты совсем не хочешь зла. Паника всех делает врагами. Паника – убивает.

Слезы мгновенно высохли. Ладони задрожали крупной дрожью. Я даже не стала проверять. Я знал: он был мертв. Сглотнув, я попыталась убрать с глаз волосы. Рука азбукой Морзе отбивала по лицу сигнал о помощи. Пальцы не слушались. Осмотревшись, заскользила по стене вверх. Переступила через его ногу. Удержала равновесие, остановившись. Подошла к перилам на лестнице.

Ширк, ширк, ширк… Кто-то стремительно поднимался. Только скрип и шорох. Только гудение перил. Полное безмолвие. Ширк, ширк, ширк. В горле сразу стало сухо. Пытаясь сглотнуть, я закрыла глаза. Соображай! Сняла туфлю. Сняла вторую. Попятилась назад.

Я добежала до лестницы в другом конце коридора. Из мальчишеского туалета тонкой полоской лился свет. Мой силуэт был виден. Я слышала. Я слышала…

Сбивая пальцы ног, побежала по лестнице. Упала между пролетами, роняя туфли. Колени плавились от боли. Палец застрял в железных полосках, скрепляющих прутья перил. Я скользила капроном чулок по глади каждого пролета. Скользила, пересчитывая ступнями швы между плитками. Скользила влажными ладонями по перилам. В голове стучало: убила. Убила. Убила! Я скользила и не могла ускользнуть от того, что невозможно исправить…

Меня догнали на первом этаже. Причем с обеих сторон: и сверху и из холла. Такие знакомые лица. Без улыбок. С тяжелым дыханием.

– Она убила Даню, – сказал Тим. Я поискала его глазами.

– Забудьте.

Они подходили, а страха уже не было. Самое страшное, что могло случиться – произошло. Я убила человека. Все остальное – ерунда. Когда кольцо сомкнулось, я прикрыла веки. Не произнося ни звука, я приказала: спать двое суток.

Беззвучно. Спокойно. Слушая пульс в висках и гудение десятка сбитых дыханий.

Лето я провела в деревне за двести километров от Самары. Никакая жара не могла заставить меня раздеться. Никакой повод – накраситься. Мне нужно было помнить. Мне нужен был маяк, неумолимо светящий в глаза. Постоянное напоминание о том, что нельзя. И я не придумала ничего проще и надежнее, чем перманентная, не опасная, контролируемая боль. Напоминание о том, что нельзя. Никогда. Ни при каких условиях. Даже когда тяжело. Даже когда очень хочется. Даже когда это мелочь. Даже когда никому не будет плохо. Нельзя!

О чем я думала в то лето? Вычеркнула ли хоть один пункт из плана?

Это были самые долгие и самые тяжелые месяцы в моей жизни. Я пыталась смирить в себе необходимость быть желанной для максимального количества окружающих.

После внимания последних школьных лет казалось, что я разваливаюсь. Это все равно, что переехать из родного дома в институтское общежитие. Перейти от полноценного меню на овсянку. Сковать себя наручниками, залезть в клетку и выкинуть ключи. Сдерживать себя было сродни сдерживанию мочи после двух бутылок пива. Причем, при цистите… Это было невыносимо. Это было больно. Это было опасно. Это сводило с ума. Это практически убивало.

Я превратилась в севшую аккумуляторную батарейку.

Батарейку, в поле зрения которой ошивались десятки зарядных устройств и розеток.

Батарейку, отчаянно необходимую мне самой для плеера, для фонарика, для пульта от телевизора…

Мне нужно было поглощать, накапливать, тратить. Я ржавела. Я рассыпалась. Я плесневела и гнила. Я больше себя не любила… И я больше не была чертовски соблазнительна. Это было слишком опасно. Для всех.

О чем я думала в то лето? Вычеркнула ли хоть один пункт из плана?

Я думала о том, что перманентное состояние гастрита – лучший выбор.

Я не вычеркнула из плана ни единого пункта. Я забыла о нем. Целиком.

В первые месяцы учебы в институте я мысленно жмурилась, чувствуя их внимание. Это как плетка для мазохиста. Это как первый шаг за ворота тюрьмы. Ты можешь получить желаемое и ты, вроде, свободен. Но на самом деле все совсем не так.

Я не могла спрятаться от них. Это было выше моих сил. Моя натура работала на подсознательном уровне. Я могла лишь одергивать себя. Через несколько месяцев я пресекла все внимание. Тогда же я, наконец, довела себя до желанного гастрита. Все было просто.

Если об этом – не думать.

7.

Лешка ждал меня в коридоре напротив аудитории. Он сидел на подоконнике и делал вид, что читает лекции. Я вышла второй. Я всегда сдавала зачеты в числе первых. Всегда на отлично. Не потому что влияла на преподов. Я зубрила и учила. Я знала на отлично все, что меня могли спросить.

– Привет, – он поднялся, опуская тетрадь. Я замерла у двери, сжимая и разжимая правый кулак, будто собиралась ему врезать. Когда Лешка покрыл разделявшие нас три метра и наклонился, отвернула лицо. – Лида, что случилось?

– Забудь о том, что было вчера.

Я сделала шаг в сторону и пошла прочь. Когда-то давно я повторяла себе как заклинание: без жалости, без сожаления. Они – твоя солярка.

Теперь же в груди вибрировал кактус.

– Лида, подожди! – опомнившись, он побежал за мной. Я свернула за угол, повторяя почти вслух: солярка, солярка, солярка… Мне теперь не нужно. Не нужно.

– Не нужно! – обернулась я, выставляя ладони вперед.

Он замер. Я не смотрела на его лицо, только на руки. На удивленные ладони. На изумленные пальцы. На тонущие в непонимании ногти. Солярка. Последний, кого я не смогла от себя отшить.

Развернувшись, я быстро ушла.

– Что ты сделала с Лешкой? – спросила Анька, войдя в комнату.

Я подняла взгляд от лекций и пожала плечом и бровью.

– Он сам не свой. Вы, наконец, переспали? И тебе не понравилось? Что случилось?

– Мы не спали.

Анька подошла к тумбочкам. Скинув сумку, потянулась к коробке геркулеса «Экстра» на подоконнике.

– Твой фуршет на одну персону заканчивается.

– Знаю, – я подняла взгляд, наблюдая, как она трясет коробку.

– Так, что ты сделала?

Я смотрела на нарисованные зеленые яблоки на коробке и думала, стоит ли ей говорить?

– Вчера на дискотеке, – сказала я, – мы танцевали.

– Вы целовались, – догадалась Анька.

– Да.

– Ну, и сука же ты…

Я подняла взгляд с нарисованной на коробке пиалы на подругу. Кивнула задумчиво: знаю.

– Он же все эти четыре года только о тебе и думает. У него же никого нет. Не было. Ты представляешь, каково это?

Я усмехнулась. Она усмехнулась в ответ. Потом вовсе села, ставя коробку на тумбочку и тихо смеясь.

– Это твой выбор. Но с ним-то зачем так? Зачем?

– Я случайно. Я не хотела… – я опустила взгляд в лекции. Я хотела. И тогда это не было случайным. Теперь же…

Анька сидела на кровати. Она уже не смеялась. Лешка учился на нашем потоке. С Максом они дружили с детства. Он был рядом всегда. С первого дня учебы.

– Лид, ему плохо. Ему очень плохо.

– И что я должна сделать? – я поднялась, надела туфли и подхватила кофту. – Пойти, переспать с ним?

Аня подняла лицо. Отвернулась к окну. Там лето врывалось в Москву, завладевая улицами, деревьями, воздухом. Сегодня днем там бугай чуть не убил Урода. И вполне вероятно, что в произошедшем была и моя вина. Сегодня днем я сорвалась. Впервые за четыре года я повлияла на кого-то. Сегодня днем я поставила под удар все, над чем работала последние годы. И сегодня мне было абсолютно не до Лешки и его сердечных ран.

Тихо затворив за собой дверь, я вышла из комнаты. Обернувшись, уткнулась носом в Макса. Прижав своим телом к двери, он обнял мое лицо ладонью. Смотрел, грустно улыбаясь своими необыкновенными губами. И молчал. Опустив взгляд на кричащую оранжевую рожицу на футболке, я положила ладонь на его грудь и попыталась оттолкнуть. Погано. Очень погано.

По обе стороны коридора хаотично перемещались ребята и девчонки. Кто-то наблюдал странную сцену. Подняв взгляд на Макса, я попросила одними губами: отпусти. Мгновенно его лицо стало злым. Губы вытянулись в презрительную линию. Брови нахмурились. Сомкнувшиеся челюсти заиграли желваками. Я знала, о чем он думает. Знала, что думает обо мне. Я могла составить длинный список слов, которые проносились у него в голове. Но он промолчал. Больно сжав подбородок на прощанье, выпустил. Направляясь к лестнице, я слышала, как он заходит в нашу комнату. Без жалости, без сожаления. Солярка…

На лужайке остались капли крови. Под ними трава казалась изнасилованной. Вытоптанная, порванная, выдранная пучками, испачканная кровью, стонущая.

Теребя ремешок сумки, я медленно побрела в магазин. Здесь рядом.

Взяв пачку геркулеса, направилась к кассе. Открыв кошелек, уставилась на сторублевку. Подняла удивленный взгляд на кассиршу. Снова посмотрела на сторублевку. Я же покупала лекарства… У меня должны были остаться какие-то копейки. Только на геркулес…

Вынув бумажку, я задумалась. Может, Лешка заплатил? Нужно спросить. Обязательно нужно! Это не должно быть неконтролируемым! Ни в коем случае! Ни за что…

Зажав «Экстру» подмышкой, я пошла к институту. К зданию общаги. К Лешке.

Он был у себя в комнате. Один. Он сказал: «Да» на стук в дверь. Я не ожидала увидеть его таким. Не ожидала, что подруга-водка окажется более верной, чем друг-Макс. Не ожидала, что он вообще может быть… таким.

– Лида?

Показалось, что он должен быть злым. Очень злым. Но поднявшись, он просто свалился на колени, прижав меня к двери.

– Лидонька…

Как я не вовремя… Ой-ой-ой.. совсем-совсем не вовремя.

Задрав мне футболку, он целовал живот. Я отцепляла пальцы от себя, отталкивала ладонью его лоб.

– Леш, вчера в аптеке ты заплатил?