Текст книги "Булатный перстень"

К счастью, объясняться с хозяином лавки не пришлось – прибежала прелестница.

– Вот, держи, – и Ероха получил в ладонь крошечную записочку. – Отнесешь в модную лавку мадам Анжу, что на Невском за Гостиным. Она дальше передаст. И двугривенный за труды. Я вижу, ты ни ремесла не имеешь, ни барина. В лавке тебе скажут, когда за ответом жаловать. Ответ сюда принесешь.

Говорила прелестница бойко и быстро.

– А как я тебя сыщу?

– Зайди к нам с черного ходу, спроси кухарку Феклу…

– Какая ты кухарка?! – изумился Ероха.

– Это матушка моя, она записку примет. Может статься, и я выйду… Прощай!

И прелестница, метнув лукавый взор больших и чуть раскосых глаз, убежала. Выскочил из лавки и Ероха, сжимая записку и монеты. Завтрак он себе, можно сказать, заработал. Хотя и постыдно для мичмана любовные записочки таскать, так ведь и мичман-то – бывший…

В таком положении проявлять любопытство незачем. Заплатили за доставку посланьица, заплатят за доставку и другого – глядишь, и еще один день прожит, вот только на ночь нужно искать пристанище. Но Ероха не удержался, поглядел, кому записочка адресована. И тяжко вздохнул. Хотя, конечно, могут в столице жить два «Mr. Mishel Korsakoff», и даже три, но интуиция подсказывала Ерохе – письмо адресовано тому самому Корсакову, с которым он учился в Морском корпусе. Потом Мишель, совсем немного послужив, вышел в отставку по семейным обстоятельствам, подробностей никто не знал, было лишь известно, что он уехал из Санкт-Петербурга в провинцию. Год назад Корсакова видели в столице, бодрого и хорошо одетого, но в Кронштадт повидать старых товарищей, он не наведался.

И вдруг стало ясно – вот у кого можно перехватить денег, коли это точно он! Изобрести какую-нибудь беду, добыть денег, заплатить квартирной хозяйке… а потом?.. Потом чем заняться?.. Ведь ежели сразу не решить, для чего нужны деньги, то монетки укатятся в известном трактирном направлении – для того они и круглые.

Так ничего путного и не придумав, Ероха добрался до лавки мадам Анжу. Француженки, служившие у мадам, записочку взяли, а Ероху, велев прийти за ответом вечером, к закрытию лавки, выпроводили. Он еще не забыл совсем французский язык и по их речам понял, что Корсаков за посланием явится самолично, поэтому следует к его приходу подрумяниться и припудрить носики. Оставалось лишь дождаться, и это было самое сложное: как и где выбрать на Невском место, чтобы видеть дверь модной лавки?

Ероха принялся слоняться взад и вперед, полагая, что Корсаков может прибыть в любую минуту. И чем дольше он дефилировал, тем больше ему казалось, что бывший однокашник – его единственное спасение. Корсаков мог бы дать в долг пять рублей или даже десять. Десять – это опять крыша над головой, а нужно еще одеться… а потом?..

Это проклятое «потом» ему не давало покоя.

Он понятия не имел, что может делать в столице человек, которого несколько лет обучали мореходному ремеслу. Давать недорослям уроки математики разве? Но для этого нужны связи, нужна протекция, чтобы взяли в хороший дом. А вот если возьмут – в том доме может оказаться и девица на выданье…

Не то чтоб Ероха страстно хотел жениться – он мечтал выстроить стенку между собой и водкой. А хорошая жена могла бы его от дури отвадить. А родня жены – найти для него занятие… И все это будет так же скучно, как чтение вслух логарифмических таблиц…

Он взял у идущего мимо квасника на копейку клюквенного квасу, выпил и продолжил опостылившее фланирование по Невскому. Потом заметил издали мальчишку-блинника с горячими гречневыми блинами на конопляном масле, укрытыми ветошкой. Ероха подбежал к нему, взял две штуки, посолил и умял с умопомрачительной скоростью.

Корсаков все не появлялся. Ероха уж малость одурел от ходьбы и было решил плюнуть на эту затею – чего доброго, сидельцы из окрестных лавок уже приметили подозрительного детину, что шатается без дела в одном зеленом камзоле и матросских штанах с напуском. Но ближе к обеду Мишель явился.

Он прибыл в наемной карете, выскочил, влетел в лавку мадам Анжу стремительно, как ястреб, дверь захлопнулась. Ероха уставился на нее, колеблясь – входить или не входить. Думал с четверть часа, когда Корсаков возник вновь.

– Стой, стой! – закричал ему Ероха. – Корсаков!

Давний товарищ повернулся к нему и несколько секунд глядел, не узнавая.

– Это я, Ерофеев! Я это! – твердил Ероха. – Помнишь? Итальянский дворец, корпус? Как ночью в окошко лазали? Как через док на плоту? Как ялик у Петровской пристани угнали?

– Ерофеев? Ох, ты ж, мать моя такая-сякая! Ерофеев! – обрадовался Корсаков. – Ты что тут делаешь? Полезай в экипаж!

Ероха, напрочь забыв, что должен взять в лавке записку, оставленную Корсаковым, полез вслед за товарищем в карету.

– Как ты, что ты? – спрашивал Корсаков. – Отчего в таком виде носишься по Невскому?

– Ох, и не спрашивай… – Ероха всем видом показал, что горе у него горькое и беда неизбывная. – А ты? Что ты, как ты?

– Ох, и не спрашивай…

Корсаков ответил примерно такой же гримасой.

Ероха смотрел на него и видел, что Мишель порядком изменился с гардемаринских времен. Круглая рожица похудела, черты ее оформились, стали резче, на лбу образовались две морщины – как у всякого, кто привык хмурить брови. Лишь голубые глаза глядели по-прежнему, с легким прищуром и очень внимательно. Ероха по одному этому взгляду взялся бы определить в толпе моряка, пусть даже бывшего.

Оказалось, что живет однокашник на Мойке, поблизости от Демутова трактира, напротив пудренной фабрики, и ехать было совсем недалеко. Он нанимал там скромное жилье, держал двоих слуг, но по тому, как эти слуги переглянулись, увидев гостя, Ероха понял – тут что-то происходит, но явно не для посторонних глаз.

– А мы сегодня и печь не топили, – сказал корсаковский человек, судя по возрасту – его дядька еще с тех времен, когда Мишеля перестали водить на помочах и кормить с ложечки. – Ужина нет, разве что в трактир спосылать.

– Так не умнее ли самим к Демуту отправиться? – спросил Корсаков, по всей видимости, поняв, что ему пытается намеками и взглядами сообщить слуга.

– Да, барин, и посидеть там, поразвлечься. А мы с Федей в харчевню пойдем.

Ероха почувствовал в голосе вранье. Что-то странное происходило в корсаковской квартире, если слуги хозяина с гостем дальше прихожей не пустили.

– Ты прав, Тимофеич. Только принеси мой прошлогодний кафтан, тот, цвета голубиной шейки. Тебе, Ерофеев, должно быть впору.

Ероха был очень благодарен за то, что Корсаков без лишних вопросов понял одну из его забот.

Кафтан был принесен очень скоро, и слуги опять уставились на гостя, словно спрашивая: да когда ж ты, сукин сын, уберешься?

– Идем, – сказал Корсаков.

Ероха вышел первым.

Он и радовался тому, что встреча состоялась, и какое-то беспокойство одолевало его – что-то в этой истории было не так, а что именно – он понял уже за столом.

Он забыл взять в лавке записку!..

– Послушай, Корсаков, мне нужно отойти по одному дельцу, – сказал Ероха. – Я вернусь через час и сразу же пойду к тебе на квартиру.

– Изволь, буду ждать, – не задавая лишних вопросов, отвечал Корсаков.

А дальше началась какая-то сумятица. Взяв в лавке ответное послание Корсакова, Ероха побежал к титовскому дому, но во двор, как сказала хорошенькая комнатная девка, попасть не сумел – ворота были заперты. Он отыскал дворника, просил вызвать стряпуху Феклу, дворник отказался бить ноги и стирать подошвы на лестнице, это означало – хочет хотя бы пятак. Они почти было сговорились, но вдруг вымогатель отскочил от Ерохи и, замахнувшись на него огромным совком для собирания конского навоза, взревел:

– Ходят тут всякие, ходят, мельтешат! А ну, пошел вон, побродяжка чертов!

Ероха с опозданием заметил, что возле дома остановился экипаж, откуда вышел статский советник Титов, и это для него дворник ломал комедию.

Встречаться вдругорядь с Титовым Ероха не хотел. Если в его хозяйстве водятся какие-то страшные тайны и даже дворне не позволяют вечером посидеть у ворот, погрызть орешки, то лучше не наводить статского советника на ненужные мысли. Ероха скрылся и, прогулявшись, вернулся в Садовую. Но теперь уж и дворника не наблюдалось. А для экипажа ворота отворили – и тут же захлопнули.

Как передать корсаковскую записку Фекле – Ероха понятия не имел. А надо было – и так в последнее время неисполненных обещаний и неотданных долгов накопилось множество – счесть хотя бы те пятаки, что благородный человек непременно вернул бы Новикову.

Безнадежно послонявшись вокруг титовского дома, Ероха подумал, что коли в записке содержится что-то важное, то ее непременно следует передать, а коли какая-нибудь амурная чепуха, то цена ей невелика. Просто порвать эти нежности в мелкие клочки – и все. Вряд ли судьба сведет его еще раз с той шустрой девкой и с кем-либо из титовского семейства.

Он развернул бумажку и, встав под фонарем, прочитал: «Она у меня, он благополучен, ждут оказии». Тут Ероха понял, что дело нешуточное – записка без обращения, без подписи, и ни единого лишнего слова – на случай, если попадет не в те руки…

А что, коли – вопрос жизни и смерти?

Самое простое – вернуться к Корсакову и со всеми возможными извинениями объяснить ему положение дел, – Ерохе в голову не пришло. Он старательно соображал, как переправить записку. А коли человек чего-то сильно желает, то ангел-хранитель посылает возможность, но посылает, словно бы говоря: да отвяжись ты от меня…

Ворота титовского дома отворились, неторопливо выехал экипаж. Поворотить четвероконную запряжку – дело не для торопыги, и прижавшийся к стене Ероха сумел проскочить во двор и юркнул в первое попавшееся отверстие. Это оказались ворота небольшой конюшни.

Сообразив, что экипаж выпускал конюх и что он сейчас вернется, Ероха заметался – ему вовсе не хотелось, чтобы тот поднял шум. Возле крайнего стойла была порядочная гора соломы, приготовленной для смены подстилки, – за нее он и спрятался, присев на корточки в узком пространстве между соломой и бревенчатой стеной.

По случаю отъезда хозяина каждый решил позволить себе какое-нибудь удовольствие: стряпуха Фекла, возможно, угощала в своей каморке повара хорошим вином, чая выпытать у него кулинарные секреты, хорошенькая комнатная девка, как всегда, любезничала с лакеями, а конюх постелил на солому старую попону и ненадолго исчез. Вскоре он вернулся, ведя за руку особу прекрасного, но ветреного пола, поскольку конюшня была единственным местом, пригодным для тайных встреч.

Когда солома просела под страстной парой, Ероха беззвучно распластался на полу. Между ним и любовниками образовалась соломенная решетка, и хотя в полумраке конюшни сквозь нее видно было немногое, зато слышно – решительно все.

Выдать в такие минуты свое присутствие означало получить по башке черенком от навозных вил. А в этом Ероха не нуждался.

Выжидать ему пришлось долго. Ублаготворив Амура, конюх с любовницей принялись перемывать кости господину Титову. А это занятие едва ли не более увлекательное, чем страстная возня.

Ероха узнал, что Титов хочет отдать дочерей не иначе как за генералов (генералами конюх называл всех, носящих орденские звезды и прочие знаки; генералом у него был и светлейший князь Потемкин, и адмирал Грейг, и фельдмаршал Румянцев). Узнал он также, почему это было невозможно – генералам нужно хорошее приданое, а Титов жаден и овса лошадям жалеет, за дочками даст какие-нибудь захудалые деревеньки, где из десятка душ шестеро в бегах, четверо в бедáх. Помянули и стряпуху Феклу с ее дочкой – оказалось, и у Феклы в дворне был избранник. Наконец конюх пошел провожать любовницу, а Ероха встал на ноги. Тут-то он и обнаружил, что данный Корсаковым кафтан весь изгваздан, да так, что ходить в нем по улице невозможно.

Все складывалось у Ерохи так, что хуже некуда. Удача, что он додумался караулить у отхожего места, стоявшего в самой глубине двора, у стенки конюшни. Человек так устроен, что этого заведения не минует, а поскольку ночи светлы, есть надежда встретить и опознать комнатную девку с прекрасными раскосыми глазами.

Ероха действительно дождался красавицы, постарался ее не слишком испугать, отдал записку и получил взамен большую тряпку, чтобы как-то оттереть от грязи кафтан. Кроме того, оказалось, что выбраться со двора уже невозможно: барин, ездивший к приятелю играть в макао, вернулся, все заперто, и только ранним утром, когда молочница с Охты доставит свой свежий товар и будет впущена, появится шанс выскочить на улицу.

Ероха осведомился насчет платы – зря он, что ли, потратил на записку столько времени, да еще погубил отличный кафтан? Прелестница отвечала: дураком надо быть, чтобы ползать по конюшне на брюхе. Но обещанные двадцать копеек она в конце концов принесла.

Когда Ероха, кое-как продремавший до явления голосистой молочницы, оказался на улице, в голове у него была одна мысль: в трактир! Там можно попросить ушат с теплой водой и попытаться почистить кафтан – являться в таком виде к Корсакову нельзя.

Когда же кафтан был приведен в надлежащий вид, трактирщик, проявлявший большое участие в этой ответственной операции, поднес чарочку Ерохе – совсем крохотную, и как было не вознаградить себя за мучения ночные и труды утренние? Ероха вознаградил. А потом еще раз – и тут уж чарка была достойной величины.

Спать его уложили на свежем воздухе, будить не велели – он покамест пропил только дорогие пуговицы с кафтана, со стразами, весьма похожими на алмазы, а трактирщик нацелился на сам кафтан красивого цвета голубиной шейки.

К вечеру Ероха немного очухался. Его позвали к столу, он отказался и пробивался на улицу фактически с боем. В голове было одно – дойти до Корсакова во чтобы то ни стало.

И он дошел. И был впущен Тимофеичем, скроившим зверскую рожу при виде попорченного кафтана. Корсакова дома не случилось, и Тимофеич, возомнивший себя хозяином, хотел было выставить гостя в тычки, но Ероха воспротивился. В конце концов его уложили на каком-то сундуке. Когда Корсаков вернулся, он спал.

Проснулся Ероха довольно рано. Сундук стоял в чулане, в двух шагах от кухоньки, и Ероха вышел поискать чего-нибудь против головной боли, клянясь впредь не заглядывать в трактиры, где наливают вместо хорошей очищенной водки какой-то дурной сиволдай. Средство стояло на полке в зеленом штофе. Ероха принюхался и понял, что оно непременно поможет. Потом он вернулся в чулан и был извлечен оттуда после полудня.

– Ну, Ерофеев, твоя беда мне понятна, – сказал Корсаков. – Как же ты это?

– Сам не понимаю.

– Плохо.

– Долбать мой сизый череп…

– Ты можешь дать слово не пить?

– Могу.

– Ну так дай.

– Дать-то нетрудно. Сдержать – невозможно. За мной этих слов уж полтора десятка числится.

– Я не знаю, что с тобой делать, – честно признался Корсаков. – Положение мое таково, что лишних денег нет; те, что были, потрачены на одно дело… Я намерен жить в Москве, мне обещали там место в Воспитательном доме. Ты помнишь, я всегда шел первым по математике и черчению, могу рисованию обучать. Там же, при Воспитательном доме, будет и квартира. Сейчас я должен все эти дела уладить и собраться в дорогу. Прости – ничем помочь не могу. Разве что оставить тебе то добро, которое с собой не потащу. Так ведь пропьешь…

– Пропью, – печально согласился Ероха.

– Не держи на меня зла. Кабы ты знал мои обстоятельства…

– Да ладно. Я понимаю.

– Совсем не можешь, чтобы не пить?

– Выходит, не могу. Такая моя планида.

– По крайней мере, честно. Послушай, у меня к тебе просьба. Перед отъездом хлопот множество, и Тимофеич, и Федька сегодня носятся, как угорелые. А мне нужно отнести одно письмо в Итальянскую. Сможешь?

– Чего ж не смочь?

– Вернешься – пообедаем.

– Давай письмо.

Оно лежало на подоконнике, но это скорее был сверток в плотной бумаге, толщиной чуть ли не в вершок. На нем Корсаков красиво написал: «Господину Алексею Андреевичу Ржевскому, в собственные руки».

– Беги. Это очень важное письмо. И сразу же назад. Коли тебе на роду написано пить – так лучше я тебя венгерским напою, чем трактирщик какой-то дрянью.

Ероха хотел надеть кафтан – оказалось, что кафтан влажен и висит на веревке; Тимофеич не мог спокойно смотреть на испорченное господское добро, сперва оттер сухую грязь, потом начал выводить пятна. Делать нечего – пришлось бежать в сыром.

Дом, где квартировал сенатор Ржевский, был известен в Итальянской каждому прохожему. Ероха упросил швейцара впустить и оказался перед выбором: хозяин отсутствовал, зато вышла госпожа Ржевская, очень милая дама, и пообещала, что муж получит послание в целости и сохранности.

Зная, что если пойдет блуждать с письмом по окрестным улицам в ожидании, пока Ржевский вернется, то непременно окажется там, где наливают, Ероха помаялся сомнениями – и отдал даме письмо.

К Корсакову он возвращался довольный – вот ведь, захотел удержаться от посещения трактира – и удержался.

Корсаков велел Федьке принести из какой-то кухмистерской обед на две персоны и уже сидел за столом.

– Садись, – сказал он. – Что письмо?

Ероха объяснил.

– Правильно сделал. Письмо такое, что, может, его самой государыне покажут.

– Что ж там – измена, донос?

– Да черт его ведает. Досталось оно мне случайно, куда его девать – я не знал. У меня тут такое, такое…

Видимо, Корсакову не терпелось рассказать о своих похождениях.

– Ерофеев, я ведь скоро женюсь!

– Поздравляю, на ком?

– На прекраснейшей в свете девице. То есть перед Богом она уже мне жена, но ее проклятый родитель и слышать обо мне не желает. Прости – имени не назову.

– Понимаю…

– Так вышло, что мы с ней сперва друг друга полюбили страстно, потом сошлись, тайно встречались, и оказалось, что она в ожидании…

– В ожидании чего? – не понял Ероха.

– Младенца, чудак. Чего еще может ожидать девица, которая отдалась любовнику своему? Я сватался – старый черт отказал. А меж тем срок близится, и диво, что удается скрыть брюхатость под юбками. Как быть? Ведь когда рожают – столько шума… Мы догадались – во Второй Мещанской живет ученая повивальная бабка, госпожа Ольберг, к ней многие дамы в сомнительных случаях обращаются. Уговорились – если Господь будет милостив и схватки начнутся ночью, Маша, горничная, тайно выведет мою невесту из дому и на извозчике доставит к Ольбергше…

Ероха слушал, затаив дыхание.

– А я должен был прислать к тому же дому своего Федьку, чтобы он взял дитя и быстро принес ко мне. Тимофеич отыскал кормилицу, согласную ехать с нами в Москву. Вообрази ж мое изумление, когда дурак Федька прибежал утром и доложил, что дитя пропало!

Ероха лишился дара речи.

– В письме, что я сегодня получил, это вкратце разъяснялось – Маша приняла за Федьку кого-то другого и всучила ему дитя, а сама побежала за извозчиком, который ждал в условленном месте. Федька опоздал, возможно, минут на пять! Кто ж знал, что Господь пошлет легкие роды?

– На все воля Божья, – пробормотал Ероха, боясь спугнуть рассказчика.

– Я понял, что чужой младенец никому не нужен, и его нужно искать окрест повитухина дома. Мы втроем понеслись расспрашивать извозчиков, которые не записались в полк, молочниц, дворников, пошли по трактирам, и дитя нашлось!

– И что же? – охрипнув от волнения, спросил Ероха. – Ему это не повредило?

– Нет, добрая женщина кормила его. Мы тут же передали сына своей кормилице, а когда она его распеленала – выпал из одеяльца пакет. Я долго не знал, как с ним быть – он не был надписан. И вот сегодня утром, пока ты спал, я все же вскрыл его. Ерофеев, это оказались масонские бумаги. И если бы это была обыкновенная их возвышенная невнятица – черт бы с ней! Там шла речь о ложе «Нептун», которая объединяет флотских. И мне показалось, что сочинитель, Господи прости, лелеет измену. Ведь «Нептун» – ложа шведского образца, и ее гроссмейстер – герцог Зюдерманландский, и наши масоны обязаны ему во всем подчиняться… Вообрази, что может из этого выйти!

– Погоди, погоди… С чего ты в масонских делах стал разбираться?

– Да я сам чуть в «Нептун» не угодил, меня обучали и просвещали, я с поручениями ездил. Так вот, герцог Зюдерманландский возглавляет эскадру, которая должна сразиться с эскадрой Грейга, а господин Грейг – сам масон, управляющий мастер «Нептуна» и должен повиноваться приказам герцога. Понимаешь, какой узел завязался? Я понял одно – сам его развязать не могу, нужен человек, который способен это сделать. А кто, кроме Ржевского? Он хотя от дел отошел, но его слово и для петербуржских, и для московских масонов много значит, он догадается, что тут предпринять. Вот я с тобой этот пакет со всем его содержимым, обернув его наново, и отправил… ты что, Ерофеев?..

– Матерь Божья… – прошептал ошалевший от известия Ероха.

– Вот именно, я тоже, читая, крестился и всех святых поминал. Раньше вскрыть надо было. А сейчас Грейг уже получил от государыни приказ ставить паруса и вести эскадру на поиски неприятеля. Весь город про то судачит. Так что, боюсь, предатели уже ушли в плаванье…

– Эскадра ушла?

– Ну, коли не сегодня – так завтра уйдет, медлить не станет.

– Ушла? Без меня?..

Странные маневры совершает человеческий разум. Диковинная история с исчезнувшим письмом Змаевича померкла перед новостью об уходе эскадры, хотя, казалось бы, какое дело пропащему мичману, выпивохе Ерофееву, которого товарищи живьем похоронили и отпели, до войны со шведами?

То, что прежние друзья и сослуживцы без него ходили в плаванья по Балтике, школили рекрутов, принимали новые суда и чинили старые, получали чины, собирались в кругосветный вояж, Ероху почти не волновало – такова их жизнь, он сам совсем недавно жил этой жизнью и ничего в ней чересчур соблазнительного не видел.

Но товарищи без него ушли на войну. И это было нестерпимо!

Никто не сказал: братцы, а подождем Ерофеева, он ведь тоже собирался, даже простым матросом был готов идти и от пьянства хотел отстать, подождем его, вот он уже торопится, вот бежит по пирсу!

Мичмана Ерофеева больше не было в списках тех, кто присягал служить Отечеству. И эскадра ушла без него.

– Корсаков, дай мне два рубля, – сказал Ероха. – Дай два рубля, черт, черт! Будь оно все проклято! – И треснул кулаком по столу.

– Ты сдурел?

– Я поеду в Кронштадт. Я их догоню.

– Точно – сдурел.

– Корсаков, это – все, что у меня осталось… Понял? Господи, какой я урод! Хватит! Слышишь? Долбать мой сизый череп! Не могу больше, не могу, не могу…

И Ероха зарыдал самым пошлым образом, как пьяная баба, колотя кулаком по столу и бессвязно матерясь.

Так тошно ему не бывало даже в самом суровом похмелье.