Текст книги "Слепой секундант"

– Но ведь не вернулась к Беклешовым? – с надеждой спросил Тимошка.

– Ей особо деваться некуда. Старый Беклешов, я чай, уже объявление в «Ведомостях» дал о беглой. Худо будет, коли ее домой связанную приведут…

– Дядя Еремей, где Беклешовы стоят? Я бы добежал, разведал!

– Нишкни. Наш малость отойдет, заговорит – сам тебя туда спосылает.

Андрей вертел в руках турецкий пистолет. Хорошая мысль посетила голову: раз все так нескладно, то вот лучший выход – отправиться вдогонку за Катенькой и там, за смертной гранью, молить ее о прощении. Сколь ни пали в трухлявом сарае – жирный паук в средоточии паутинных нитей останется цел и невредим. «Аноним – невредим»… Хоть вирши с горя пиши…

Нет, такое было бы отступлением. Паническим бегством. Сие – недостойно! Нужно заново собраться с силами, составить из рассыпавшихся кусочков себя прежнего. Нужно – и все тут. И продолжать начатое дело, которое ныне – одна опора в жизни. Как там сказал бедный Акиньшин? Враг спасет? Вот пусть, паскудник, и спасает! Стало быть, соберемся с силами и пойдем по незримому следу. Только мысль может удержать от страстных и отчаянных поступков. Мысль – холодная, как переночевавший в сугробе нож.

Вот ей игрушка! Машин соблазнитель прислан мусью Анонимом. Маша, искавшая спасения в обители, каким-то чудом встретила его там, и он ее увлек за собой. Потом передал в руки незнакомке, желавшей, чтобы ее считали Александром Дементьевым. Где ловить незнакомку – одному Богу ведомо, но в голове застряли две фамилии – фамилии господ, которым она поручила увезти Машу. Столица велика, но ежели господ зовут не Иванов и Петров, то шанс отыскать имеется!

– Фофаня, – неожиданно сказал Андрей. – Садись писать. Первое – узнать на том постоялом дворе, не слыхал ли кто, куда увезли Марью Беклешову и кто таковы господа Решетников и как его? – Вяльцев. Тимоша, завтра поедешь и расспросишь Моисеева.

В комнате было уже темно, Фофаня дремал на лавке. Услышав приказ, он чуть не свалился и поспешил к печке – авось-либо жив тлеющий уголек, от коего зажечь лучину и от лучины – свечу. А можно и в оставленный огородником светец вставить, хотя тогда нужно искать корытце и заливать туда воду, чтобы обуглившиеся кусочки не на пол падали.

– Второе, – продиктовал Андрей, когда Фофаня изготовился писать. – Как-то вызнать, не появлялась ли Дуняшка у Беклешовых. А как?.. Погоди… Ее еще мог приютить граф Венецкий! Ежели у девки хватило ума броситься ему в ноги!

Андрей вспомнил нелепый поединок между Гришей и графом. Граф по молодости лет струсил, когда на него напустилась строгая матушка с ужасными письмами в руках. Потом позволил матушке где-то себя спрятать. Все это было отвратительно. Однако чувство Венецкого к Маше казалось искренним и неподдельным – вишь, почти до венца дело довел.

– Фофаня, пиши – узнать, что деется в доме Венецких.

Еремей громко вздохнул. Питомец хочет бурной деятельностью заглушить горе и при этом теряет остатки разума. В его распоряжении уже четверо: преданный дядька – крепкий, но не всемогущий; молодой неопытный кучер, почти не знающий столицы; старик, обремененный хворобами и, кажется, утративший смелость навеки; вор, чья верность не выдержит встречи с загадочным Дедкой и его Василисой. Хорошо войско!

– Дяденька, поесть у нас ничего не найдется? – спросил Андрей. Когда все молча ужинали гречневой кашей, он едва притронулся к ложке.

– Найдется, сударик мой ненаглядный, – отвечал Еремей. – Полгоршка каши, я в печурку поставил, не должно бы остыть.

Он позволил питомцу есть прямо из горшка, на ощупь, осыпая стол и колени разваренной гречкой. Прибрать нетрудно, пусть бы только выполз из своей тоски по невесте…

Наутро Тимошу снарядили с поручениями. Отправился он верхом, приспособив к древнему седлу, найденному на конюшне, веревочные стремена.

Сперва, разумеется, доехал до дома Беклешовых. Еремей научил его, кому задавать вопросы: бывая в этом доме вместе с питомцем, он свел знакомство с лавочником, чья москательная лавка[7]7
  Москательная лавка (от перс. мускус) – лавка, торгующая лакокрасочной продукцией.


[Закрыть] была почти напротив беклешовского жилища, а супруга лавочника, первая на всю улицу тараторка, состояла в приятельстве с беклешовской кухаркой. За двадцать копеек Тимошка узнал, что Дуняшку ищут и не могут сыскать.

С графом Венецким ему не повезло – он попросту побоялся приставать с вопросами к статным мордастым лакеям и к кучеру графини, а соседей беспокоить не решился – мало ли что…

Но третье поручение он исполнил, и даже с избытком.

– Про Решетникова Моисеев ничего не знает, кроме того, что Вяльцеву приятель, – доложил Тимошка. – Вяльцев – чиновник, не из видных, служит где-то в Гатчине, кем – кто его разберет. В столицу приезжал по личной надобности. Моисеев удивлялся – вроде у него и родня тут есть, а остановился на постоялом дворе – клопов кормить.

– «Малый двор»… – пробормотал Андрей. – Вот только великого князя со всеми его гатчинскими фрондерами нам недоставало.

– Барин добрый, уж не знаю, должен был брать ли… – смущенно сказал Тимошка.

– Что брать?

– Для вас у Моисеева сверточек оставили. Он обещался, что вам передаст. – Тимошка положил на стол нечто прямоугольное, замотанное в холстинку и перевязанное шнурком.

– Дай-ка я гляну, – вызвался Еремей, распутал шнурок и удивленно воскликнул: – Да это ж книжки! Моисеев напутал – какой дурак вздумал бы вам сейчас книжки посылать?! Тимоша, это придется свезти обратно.

– А что за книжки? – спросил Андрей, смутно припоминая разговор о философии.

– Фофаня, читай! – приказал Еремей.

Тот взял верхнюю книжку и уставился на обложку с недоумением.

– Что, разучился? – прикрикнул на него Еремей.

– Тут же по-французски!

– А буквы вроде русских, – заметил Тимошка. – Вот «рцы», вот «мыслете»… – Оказалось, он как-то выучил с дюжину букв, даже не зная, на что их употребить.

Общими усилиями Фофаня с Тимошкой произнесли нечто вроде колдовского заклинания, так что Андрей не сразу перевел странные звукосочетания в слова русской речи.

– Маркиз д’Аржан? – сам себя спросил он. – «Философия здравого смысла»?

Прочие книги оказались творениями Вольтера, аббата Мерсье и «Прогулками одинокого мечтателя» Жан-Жака Руссо, все – на французском языке. Еремей перетряс их – никакой записочки не выскочило.

Но Андрей и без того понял, кто прислал книги. Он треснул кулаком по столу. Присылать французские книжки слепому человеку – мерзко и гадко! Это – издевка в чистом виде. Посылать слепому книги – значит, намекать, что он бессилен! Что у него под носом можно его дурачить! Маша Беклешова сидела в углу, в двух шагах от него, и нетрудно представить, как потом забавлялись те, что увезли ее!

– В печку, – приказал Андрей. – И не вздумай меня обманывать! В печку!

«Все сразу, – думал Андрей. – Все сразу! И ужасное известие о Катенькиной гибели, и эта издевка. Словно бы кто-то с небес говорит: капитан Соломин, хватит валять дурака, у тебя уже достаточно в руках ниточек из паскудного клубочка, действуй же!»

– Афанасий, – сказал он, – мне нужно троих или лучше четверых гостинодворских молодцов нанять. Из тех, что тебя от Дедки прятали. Можешь с ними уговориться?

– Боязно мне туда ехать, – признался Афанасий. – Ну, как Дедкины подручные изловят меня на улице?

– С тобой будут Еремей и Тимоша. А я останусь тут, Фофаню за ворот держать…

* * *

Полночи Андрей продумывал все подробности своего плана. Мусью Аноним пользуется услугами не только Дедки и Василисы. У него явно повсюду осведомители и помощники. Из них иные могут даже не знать его в лицо. Но не сидит же он взаперти, являя свой лик только брадобрею, не сношается же с миром записочками! У него наверняка есть приближенные особы, и эти особы – люди, принятые в приличном обществе.

Вот одну такую особу и надобно заполучить. А когда сия особа выложит все, что знает… тогда, пожалуй, можно ехать в Тверь или в Новгород – в зависимости от того, где на тот час окажется тверской и новгородский наместник Николай Петрович Архаров. Этот человек в бытность свою московским обер-полицмейстером прославился решительностью и сообразительностью. Ворье и налетчики московские от одного его имени трепетали – хотя ходили слухи, что кое-кого из них он прикармливал ради сведений.

Два года назад среди работных людей, чинивших Зимний дворец, сделались беспорядки, и государыня вызвала Архарова, зная, что сей – справится, хотя и столичный обер-полицмейстер, генерал-поручик Никита Иванович Рылеев, был у нее под рукой. Но тот как будто и деловит, и склонен к решению хозяйственных вопросов – главные улицы мостил, мостовые чинил, наплавные мосты через Неву устанавливал, что государыня велит – то и делал, а прямыми своими обязанностями, ловлей злодеев, занимался мало. Идти к Рылееву с известием о вымогателях – неведомо, чем сия эскапада кончится, хватит ли у него духу разворошить змеиное гнездо, ведь в следствие окажутся впутаны многие знатные особы. А вот Архаров сообразит, что тут можно сделать. Для него опозоренная невеста – не сестра, племянница или золовка, чьи грехи нужно скрыть от посторонних глаз и ушей, – а повод для следствия.

Наутро Афанасия свозили в Гостиный двор и доставили обратно. Он доложил: есть молодцы, готовые послужить за разумную плату, только ведь они весь день спозаранку заняты на складах, разве что вечер и ночь в их распоряжении.

– Вот и славно, – сказал на это Андрей. – Именно вечер с ночью нам и требуются. Еремей Павлович, передаю тебе вожжи. Твое дело – установить надзор за домом господина Граве, хитрый немец связан с вымогателями. Сперва нам нужно проследить, куда он выезжает днем. А затем – кто к нему является под покровом ночного мрака, и не выезжает ли он сам ночью. Я чай, за неделю кое-что о нем узнаем…

Через три дня Андрею, утешавшемуся бешеной стрельбой навскидку и метанием ножа, сообщили знатную новость: ночью к Граве приезжала дама в маске, пробыла у него с час. За это время кривой Анисим сумел улестить кучера поднесением шкалика и узнал имя гостьи – графиня Венецкая!

– До чего же запутанное дело с теми письмами, – сказал Андрей. – И Маша – не ангел белоснежный, и письма, статочно, не были для графини неожиданностью. Может ли такое быть, что она занимается этим непотребством вместе с Граве, а письма сама себе послала, чтобы сын не повенчался на Маше?

– Бабы на всякие паскудства горазды, – отвечал мизогин Еремей.

– Уж больно хорошо одно с другим вяжется. Ну, давай составлять диспозицию. Опиши мне дом Граве и подступы к нему. Фофаня, записывай!

Полчаса спустя диспозиция была готова. Действовать решили рано утром, когда заспанные жильцы отворяют двери молочницам, а не может же быть, чтобы немец Граве обходился без свежих сливок к утреннему кофею. Опять же – дом у него старый, в нем нет устройства с чугунной трубой, ведущей к выгребной яме, а значит, служитель на заре бежит во двор к бочке с нечистотами опростать ночной горшок. Остается только выждать миг, когда дверь откроется.

Конечно, похищать доктора почитай что среди бела дня – наглость неслыханная, но смелым Бог владеет. Главное – быстрота и натиск. Это военное правило Андрей накрепко запомнил во время Очаковской осады – там князь Потемкин как раз проявил обратные качества, медлительность и нерешительность, и все за это были на него сердиты.

Затем два дня следили за домом, чтобы знать утренний распорядок хозяина. На третье утро замысел Андрея был осуществлен. Немалую роль в успехе сыграл Фофаня, научивший делать кляп с завязками, чтобы тот удерживался во рту благодаря узлу на затылке. Вор, довольный, что может хоть так подлеститься к Андрею с его суровым дядькой, хотел даже вырезать из полена правильный деревянный кляп-шарик и снабдить его ремешками, но ему сказали, что такой роскоши не требуется.

Участвовали в разбойном нападении трое гостинодворцев, командовал Еремей, блеснул кучерским мастерством Тимошка. Вся эта затея заняла не более трех минут – и удалось не попасться на глаза даже докторскому слуге Эрнесту.

Андрей в ожидании слушал рассказы Афанасия – воспоминания о 1762 годе, в которых человеку незнающему трудно было бы разобраться. Вслед за похвальбой, что Измайловский полк первым принес присягу государыне Екатерине, поведано было об указе покойного государя Петра Федоровича, которым тот упекал законную супругу Екатерину в девичью обитель навеки. Убедить Афанасия, что такой бумаги не существовало вовсе, Андрею не удалось. Старик утверждал, что из-за указа перепуганная Екатерина примчалась просить помощи у измайловцев, клевреты Петра ее ухитрились выкрасть, а измайловцы воротили на место, хотя к тому времени пили без устали уже вторые сутки.

Слушая эту верноподданную ахинею, Андрей точил один из персидских кардов, чье острие, более трех сотен раз войдя в доски сарая, несколько притупилось. Он неторопливо и чутко правил лезвие на бруске, всякий раз проводя по нему кончиками пальцев, чтобы оценить «бородку» и выбрать угол наклона клинка для избавления от нее.

Фофаню приставили к делу – под Афанасьевым надзором он, накипятив котел воды, стирал в лохани чулки всей честной компании.

Наконец на дворе послышались голоса. Минуту спустя Еремей внес перекинутого через плечо пленника. Граве привезли связанным и замотанным в большой тулуп.

– Сажай его на лавку, – велел Андрей и перешел на немецкий: – Ваши шалости кончены, господин Граве. Если хотите жить – рассказывайте, где у вас хранятся компрометирующие письма, чтобы мои люди забрали их и сожгли.

Глаза у доктора были завязаны, но он узнал своего похитителя по голосу.

– Это вы, господин Соломин? – спросил Граве. – О чем вы говорите? Я вас не понимаю!

– Еремей Павлович, садись с Тимошей за стол, мы для вас нарочно оладьи горячими держали, а ты, Афанасий, достань крынку сметаны, – велел Андрей по-русски и вновь перешел на немецкий: – Я говорю о вашем тайном промысле. Докторский кабинет – удачное прикрытие для дел иного рода. Но ваши секреты удалось раскрыть.

– Какие секреты? У меня их нет! Я лечу так, как выучили меня в Берлине и в Кенигсберге, я в любую минуту могу показать свой инструментарий и снадобья господам из Медицинской коллегии!

– В этом я не сомневаюсь. Возможно, вы хороший врач. Но главные ваши доходы – не от медицины.

– А от чего же?

– Извольте. Я скажу вам. – Андрей подбирал нужные немецкие слова. – Вы приехали в Россию зарабатывать деньги, – начал он. – Будучи приглашенным в почтенные дома, вы благодаря ремеслу своему узнали разнообразные постыдные тайны и поняли, как из грязной тайны можно сделать большие деньги.

– Вы говорите ерунду! – перебил его Граве.

– Не мешайте. Вы нашли сообщников. Сообщники ваши связаны с воровским миром нашей бедной столицы. Вы угрожали господам и дамам, что их тайны станут известны в свете, и те платили вам за молчание. Вы каким-то образом отыскали кавалера, которому писала письма девица Беклешова… Или сами подослали к ней кавалера?

– Мой бог, какая еще девица? – не слишком убедительно воззвал к небесам Граве.

– Бога вспомнил, – неодобрительно выговорил жующий Еремей, который немецкое «майн готт» запомнил твердо. – Ишь, богомолец…

– Девица Беклешова, невеста графа Венецкого. К вам попали в руки письма господина Коростелева, и вы разорили это семейство своими поборами. А когда мой друг, господин Акиньшин, слишком близко подобрался к вам, вы приказали выследить его и убить!

– Я приказал убить человека?

– Вы! Вы велели уничтожить тех, кто знал о вашем промысле – и тех, кто знал в лицо кавалера, соблазнившего девицу Беклешову! Вы приказали убить ее горничную, которую слуги ваши видели в доме Акиньшина! Но они… – тут Андрей замолчал. Он понял, что говорить Граве о роковой ошибке незачем – Катеньку уже не вернешь, а если немцу удастся вывернуться – незачем ему знать, что Дуняшка уцелела. А может, уже и знает… Лучше помолчать.

– Это невозможно!

– У меня есть свидетели! Кучер мой видел людей, следивших за домом Акиньшина, и эти же люди передавали пакеты вашему слуге. – Как-то незатейливо Андрей превратил один подозрительный пакет в несколько и малость исказил действительность.

– Мой Эрнест принимал пакеты от незнакомых людей?

– Вы еще скажите, что не знали про их содержимое!

– Мой бог!

– Позовите лучше на помощь черта – бог от таких злодеев отворачивается!

– Господин Соломин, вы сошли с ума!

– У меня довольно ума, чтобы не передавать вас в руки столичной полиции, а дождаться, пока приедет господин Архаров. Как знать – может, вы подкупили господ из управы благочиния? А этого господина подкупить не догадались! Жить будете здесь.

– Я не могу здесь жить, я должен вернуться! У меня назначены визиты! – закричал Граве с истинным испугом. – Я не могу лишиться визитов!

– Придется! – Андрей взял лежавший на столе персидский нож, потрогал острие. – Афанасий, как сидит передо мной наш малопочтенный гость? И сколько до него аршин?

– Паскудник сидит задом к стене, – доложил Афанасий, смотревший на Граве с истинной ненавистью. – Ежели точно от вашей милости до его поганой рожи – то чуть менее сажени.

– Граве! Сделаем опыт. Фофаня, гляди! – Андрей правильно уложил кард в руку, взял за лезвие, изготовился, метнул.

Не ожидавший такого «подарка» доктор выругался – как многие иностранцы, несколько лет жившие в России, по-русски.

– Ахти мне! – воскликнул Фофаня. – Полвершка от левого уха! Быть такого не может!

Еремей с набитым ртом и Тимошка с оладушком в пальцах радостно засмеялись. Афанасий же молча перекрестился. Кард вошел в стену не слишком глубоко и при Фофанином крике выскочил, ударившись об пол.

– Видите, Граве? Еще одно слово вранья – и я прицелюсь на полвершка точнее.

– Вы же не видите! – воскликнул изумленный доктор. – И повязка! Как это вышло?

– Милостью Божьей!

Если бы Андрей видел физиономию доктора, то прочитал бы по ней: не Божья милость, а кундштюки[8]8
  Кундштюк – (с нем.) – ловкий прием, забавная проделка.


[Закрыть] нечистой силы.

– Итак? – помолчав, спросил Андрей. – Будете говорить?

– Мне нечего сказать, господин Соломин. Это какая-то страшная ошибка. Я вымогательством никогда не занимался. Такого порока не имею…

– Тогда – что общего меж вами и убийцами, завербованными, я думаю, у тайных заправил Сенного рынка, – некоего Дедки и его любовницы Василисы? – наугад спросил Андрей, прозванье «Дедка» выговорив по-русски.

– Я их не знаю! – уперся доктор. – Пустые подозрения, господин Соломин!

– Вы можете объяснить свои сношения с людьми, что выслеживали Акиньшина? Переданный пакет можете объяснить? Нет? Тайные визиты к вам графини Венецкой? Нет?

– Графиня страдает близорукостью, а от очков отказывается – говорит, что ей омерзительны эти круглые стекла на веревочках.

– Это повод для ночных визитов?

– Никто в свете не знает о ее близорукости. Она же хочет казаться молодой щеголихой, когда на нее не нападает приступ благочестия.

– Проверить это невозможно, – сказал Андрей. – И звучит неубедительно. Объяснений по поводу пакета вы не дали. Стало быть, я прав, и вы не напрасно столь мне подозрительны. А сейчас поговорим о письмах…

– Отчего я столь подозрителен? – переспросил Граве. – И какие тайные пороки я скрываю? Эх… – и, треснув кулаком по скамье, доктор на чистом русском языке продолжал: – Да что тут говорить! Пропади все пропадом! Вот он, мой главный порок, – русский я!

– Как это? – спросил ошарашенный Андрей, а Еремей с Афанасием перекрестились.

– А так – кто русскому в Питере позволит доктором быть? Все захватили проклятые немцы! Коллегия только и бдит – как бы русская рожа дальше клистира не прорвалась! Ну, я в Берлине выучился, немецкие бумаги себе выправил, год в Кенигсберге прожил, оттуда – опять в Питер. И немцем числюсь! Вот и вся интрига! Понял, Соломин? А эти сучьи дети как-то проведали! Грозились в Медицинскую коллегию донести, что никакой я не Иероним-Амедей Граве, а Васька Турищев из Твери!

– Ни хрена себе! – воскликнул Еремей. – А вот погоди-ка, я в Твери бывал! Сейчас его раскусим! Где ты, сударик, в Твери жил?

– В Затьмачье!

– А пожар помнишь?

– Еще бы не помнить – нас с братом едва-едва из огня вытащили.

– Что в тот пожарный год еще стряслось?

– Да почем мне знать, я малый был.

– Скольки годов? – не унимался Еремей.

– Трех, четвертый пошел, а братец – годовалый.

– Теперь тебе сколько?

– Двадцать девять, тридцатый.

Еремей счел годы, подумал, произвел в голове расчеты.

– О том годе моя тетка Меланья померла, а померла на другой год после коронации… Точно, шестьдесят третий, – сообщил он, – да про тверской пожар узнать нетрудно. А какая в Твери Троица?

– Белая! – чуть ли не вызверился мнимый Граве.

– А скажи-ка ты хоть пару словечек на тверской лад! Как вы, тверичане, себя зовете?

– Цверицане.

– А скажи по-тверски «таперича»!

– Цеперетка.

– Сдается, не врет, – доложил Еремей.

– Но как ты, Василий Турищев, в немцы перекрестился? – спросил все еще не рискующий поверить Андрей.

– Батюшка мой был взят в Берлин, хозяйка к немецким врачам лечиться ехала, со всем двором опричь хором, потом – на воды. Ну, я при нем. Не доехав, съела что-то в немецком трактире и померла. Батюшка был ловок, говорит: Васька, возвращаться нам незачем, осядем-ка здесь. Мы и сбежали обратно в Берлин, а прочая дворня ее назад повезла – хоронить.

Ермолай с Афанасием переглянулись: извольте радоваться, он еще и беглый крепостной.

– Дальше, – потребовал Андрей.

– К аптекарю нанялись. Потом я к доктору Герлиху служить пошел… Ну, сам захотел доктором стать… Батюшка мой, царствие ему небесное, так сказал: деньги тебе на учебу заработаю, хоть на фельдшера выучись – и то кус хлеба будет изрядный. А тут ему вдова подвернулась, он с ней стал жить. У вдовы сын был моих лет, сбежал – какие-то прощелыги сманили. Батюшка, не будь дурак, его бумаги мне отдал… Ну, вот так и пошло…

– А в Питер для чего явился? – спросил Еремей.

– В Питере легче в люди выбиться, чем в Кенигсберге, где каждый про другого знает, что съел на ужин да сколько раз ночью на двор бегал. Большой город, богатые господа – чего ж не жить? Взял Эрнеста и приехал. Все – больше рассказать нечего. Четвертый год я тут.

– Что же… – Андрей понимал, что история Граве, скорее всего, правдива, но оставалось некое смутное сомнение.

– Врет, – заявил вдруг Фофаня. Он, натянув по печному боку веревку, развешивал выполосканные чулки и рубахи.

– Отчего так? – Андрей даже повернулся к вору.

– Оттого – кто бы его в Питере признал? Увезли дитем, да из Твери, приехал здоровый детина, по-немецки чешет, от природного колбасника не отличить. С чего к нему привязались?

– Ишь ты! – обрадовался Тимошка, наблюдавший беседу с Граве молча, наподобие зрителя в креслах партера.

– Вот и от тебя польза, – неохотно похвалил вора Еремей. – Вишь, барин Андрей Ильич, все-таки врет этот цверицанин. Про то, как от покойницы-барыни сбежал, не врет, а дальше – заврался. А на самом деле все складненько – русскую речь он не забыл, но как выдавал себя за немца, то наши барыни при нем по-русски вольготно трещали. Прочее за три года наладить было нетрудно!

– Ты прав, Еремей Павлович, – и Андрей демонстративно перешел на немецкий: – Как вы объясните, господин Граве, то, что вас в столице узнали?

– Я не знаю, – по-русски отвечал доктор. – Вот Христом Богом – не знаю! – и перекрестился на православный лад.

Андрей уловил в голосе отчаянье. Но после всех бед он не был склонен доверять людям.

– Он жил с барыней своей в Твери, – начал рассуждать Еремей. – Потом укатил в Берлин и после того объявился в Питере. Фофаня прав – узнать его было некому.

– Некому, да! Однако узнали и прислали человека. Он мне мое настоящее имя назвал. Что я мог возразить? Вот – плачу ежемесячно понемногу, по тридцать рублей. Последние деньги отдал совсем недавно – отчего-то за ними прислали человека среди бела дня… Да помилуйте, как раз вы, господин Соломин, у меня были! И я выслал Эрнеста с деньгами.

– А не наоборот ли? Не принес ли вам тот человек деньги и передал через Эрнеста? – с подозрением спросил Андрей, начавший припоминать, как Тимошка опознал лазутчика мусью Анонима и помчался его преследовать.

– Что бы я ни сказал, вы не поверите мне, Соломин, оттого что верить не желаете, – ответил Граве. – Откуда я знаю, кто меня узнал? Я что, пророчица Аэндорская? Или этот монах-прорицатель, как его? Которого из Москвы по приказу государыни доставили, он там пожар, что ли, предсказал… Вспомнил! Логик Трифонов Кочкарев!

Андрей крепко задумался. Он был сейчас в положении того охотника из простонародной шутки, что орет на весь лес: поймал-де медведя! Товарищи отвечают: «Ну так иди с ним сюда!» И слышат от него: «Не могу, он меня держит»! Похитить Граве оказалось проще всего. А сейчас доктор держал Андрея, что тот медведь: вроде и пойман, а дальше-то что с ним делать? В клети запереть?

Во всяком случае, везти его в город среди бела дня опасно – гостинодворцы вынесли Граве в шлафроке и засунули в возок, не озаботившись хотя бы натянуть на него порты. Опять же, он мог исхитриться и увидеть приметы дороги. По всему выходило, что хотя бы до ночи ему нужно прожить в доме.

– Афанасий, следи за ним, – сказал Андрей. – Поесть ему дай. Мы, господин Граве, без разносолов, но оладьи, кажется, остались.

– Теста на роту солдат заведено, – доложил Афанасий. – Да вот в миске еще есть. Остыли, ну да злодею и так сойдет! – он смотрел на доктора очень сердито. А как еще смотреть на человека, который сгубил твоего барина, да и за тобой убийц подсылал?

Граве мрачно отвернулся от миски с остывшими оладьями.

– Куда б его девать? – спросил Андрей. – Чердака у нас нет, в погребе замерзнет…

Доктору вовсе незачем было слышать, как Андрей совещается с дядькой – да и с тем же Фофаней. А посовещаться было о чем.

* * *

– Черта с два мы продадим эти пистолеты, – вычищая дуло, заметил Еремей. – Стволы изнутри исцарапаны…

– Ты не пророчествуй, а пыжи готовь.

Андрей научился заряжать свои пистолеты на ощупь и проделывал это с явным удовольствием.

Граве отвернулся. Еремей поглядывал на него с тревогой. Он чувствовал, что доктор упрям не менее питомца, и волей-неволей задавал себе вопрос: кто кого?

– До ветру надо, – хмуро сообщил Граве.

– Афанасий, выведи, – распорядился Андрей. – И сразу назад.

– Дайте мне хоть валяные сапоги, – Граве не просил униженно, а требовал.

– Дай ему, Еремей Павлович.

Как только Афанасий вывел пленника, накинув ему на плечи тулуп, Еремей тут же подсел к питомцу.

– Погорячились мы с этим фальшивым немцем, – сказал он. – А теперь словечка при нем не брякни!

– Словечки брякать будем в моем сарае. А этого не выпустим, пока не скажет, где письма Коростелева и прочих несчастных, – твердо ответил Андрей. – Коли он дорожит своей репутацией в свете и в Медицинской коллегии, то заплатит за возможность вернуться и делать свои визиты.

– А знаешь ли что? Может статься, у него никаких писем и впрямь нет, а он сведения своему старшему доставляет, – предположил Еремей. – Понимаешь, баринок мой разлюбезный, что-то больно не похож он на старшего…

За окном раздались Афанасьевы крики:

– Ахти мне, ахти! Ирод сбежал!

– Черт возьми! – воскликнул Андрей. – Тимошка, где пистолеты? Фофаня, скорее!

Он выскочил на мороз – без шубы, без шапки, в распахнутом кафтане, но с двумя заряженными пистолетами. Тимошка, подхватив под локоть, помогал ему идти быстрым шагом.

Афанасий уже выкарабкался из сугроба, куда толкнул его Граве:

– Туда, туда побежал! К рощице!

Небольшую рощицу зимой можно было разве что очень быстро пробежать насквозь и соскочить в овражек.

– Граве, стойте! – крикнул Андрей по-немецки. – Буду стрелять!

Глиняная пуля на таком расстоянии вряд ли причинила бы вред, и приобретенные в сарае навыки оказались, пожалуй, почти бесполезны.

Доктор высокими прыжками одолевал снежную целину. Он продвигался медленнее, чем Андрей, еще шагавший по утоптанному снегу огорода, где земля под ровным снежным покровом имела довольно глубокие борозды. Граве спотыкался, наконец, вскрикнул и упал на колено. Тут же раздался выстрел. Глиняная пуля, попав меж лопаток, толкнула его так, что он повалился лицом в снег.

Тимошка, подбежав, сел ему на спину.

– Сказано ж было, барин шутить не любит, – сказал он. – Вставай, ирод! Вот выдумал! Куда б ты побежал без штанов?

Доктора доставили обратно в дом. Еремей поместился возле питомца.

– Дай-ка я с этим горемыкой потолкую, – сказал он. Что-то не то мнилось ему в докторской истории, но подробности ускользали. – Господин Граве, что за пакет видел наш Тимоша в руках у вашего служителя?

– Это были те тридцать рублей, что я ежемесячно передавал вымогателям.

– Служитель подтвердит?

Граве задумался.

– Есть способ! – сообразил он. – Я веду тетрадь, где записываю доходы и расходы! Эти тридцать ежемесячных рублей я отмечаю как милостыню! И те, что видел кучер, тоже записаны! Они в тот день были первые – в графе расходов.

Андрей понимал, что дядька спасает положение, им же самим по горячности едва не загубленное. Но в чем он мог себя упрекнуть? В том, что желание поквитаться за смерть Акиньшина, за нелепую дуэль Гриши, а главное – за убийство Катеньки совсем затмило рассудок?

– Нам бы получить эту тетрадь, – сказал Еремей. – Как иначе все это дело уладить, я уж и не знаю, сударики мои…

Фофаня стоял рядом с кочергой, всем видом показывая готовность бить ирода, если опять сорвется в бега. А на его физиономии с кулачок было написано некоторое презрение: надо ж, до чего русский человек докатился, тетрадь для расходов завел на немецкий манер!

Андрею предстояло принять решение, а также – в который раз! – бескорыстную помощь старого дядьки. Он помолчал, собираясь с духом, и сказал:

– Фофаня, дай господину перо и бумагу.

Послание Эрнесту было написано, Тимошка отправлен за тетрадью. Теперь следовало ждать. Граве увидел на прибитой над маленьким окошком полке, возле мисок и горшков, стопочку журналов, которые Фофаня читал Андрею, и попросил их, чтобы скоротать время. Андрей велел дать ему журналы, а Фофане приказал одеваться; чем сидеть в обществе человека, ставшего, похоже, и свидетелем, и жертвой твоей ошибки, лучше пойти пострелять. Стрельба – отличное лекарство для самолюбия.

Еремей увязался за ним.

– Я вот что скажу, – начал дядька. – Сам я – твоей милости крепостной, Андрей Ильич, и знаю, каково крепостные живут…

– Еремей Павлович! – сердито воскликнул Андрей.

– Крепостным вырос. На что мне теперь твоя вольная? При тебе и помру. Так вот. Ежели та барыня тверская, не столичная, да в годах, да хворая, то вряд ли дворня ее часто со двора отпускалась. Узнать мальчишку лет пятнадцать спустя во взрослом детине мог лишь человек, который привык каждый день видеть его рожу и хорошо ее запомнил. И тот человек ныне служит нашему супостату! Вот я и думаю – хорошо бы съездить в Тверь и узнать, кто той покойнице служил и куда подевался… А теперь стреляй себе, баринок мой разлюбезный, я же пойду доктора оладьями кормить.