Текст книги "Слепой секундант"

– Стой, – сказал Андрей. Но слов, чтобы поблагодарить дядьку, подсказавшего выход из положения, у него не нашлось. Он и в нежностях с Катенькой избегал ласковых выражений.

Однако Еремей уже понял молчание питомца и, несколько секунд погодя, перекрестив его, пошел прочь из сарая.

В доме он самочинно взялся допрашивать Граве о барыниной дворне. Доктор состоял при хозяйке в казачках, всех должен был знать, но воспоминания оказались какие-то обрывочные. Впрочем, к тому времени, как прибыл Тимошка с тетрадью, Граве навспоминал довольно, чтобы образовался список из тридцати персон.

Фофаня, как персона посторонняя и не имевшая нужды врать, унылым голосом принялся читать расходную тетрадь доктора с самого начала – а начало записей относилось к марту минувшего года. В конце месяца обнаружились искомые тридцать рублей. Следующая тридцатирублевая милостыня нашлась в конце апреля, потом – в конце мая.

– Ишь ты, не соврал, – удивленно сказал Афанасий.

Андрей нахмурился. Он впервые в жизни попал в такое дурацкое положение. Граве молчал с видом оскорбленной невинности.

– Хватит, Фофаня, – сказал Еремей, решив принять удар на себя. – Тут мы маху дали. Простите нас, сударь, зла не держите. Конь о четырех ногах – и тот спотыкается. Вы своих вымогателей терпели да платили им, а мы хотим их отыскать и покарать. Справимся – и вас от них избавим.

– Можете вы дать слово, что никому не обмолвитесь о своем похищении? – спросил Андрей.

– Слово дать могу. Вот не верил, что есть в свете благородные безумцы, а они сами по мою душу явились, – тут Граве впервые усмехнулся. – Не приходило ли вам, сударь, в голову, что имеете сходство с Дон Кишотом Ламанхским?

– Это сходство – честь для меня, сударь, – строптиво отвечал Андрей.

В гостиных из всех чудес испанского переводного романа особой любовью пользовалось сражение с ветряной мельницей, достаточно было упомянуть его, чтобы показать свою образованность. Пожалуй, именно нападение с копьем на мельницу имел в виду Граве.

Андрей и сам понимал, что сильно смахивает на безумного испанца, но отступать не собирался. Андрей имел право преследовать вымогателей до победного конца – сам себе его присвоил и чувствовал, что вся эта история с данью, которой мерзавцы обложили столичных жителей, ждала именно его появления: господу, чтобы навести порядок, угодно было избрать человека, который мало что мог, ибо «сила Божия в немощи совершается», как мудро сказал апостол Павел.

Граве наконец подвинул к себе большую миску с толстыми жирными оладьями. Еремей поставил рядом крынку с густой сметаной и, пока доктор ел, подсел к Андрею на лавку.

– Андрей Ильич, я считаю, нужно послать человека в Тверь, – сказал он. – И докопаться до того мазурика, что узнал господина Граве и донес на него вымогателям.

– У нас нет такого человека, – ответил Андрей. – Ты и Тимошка мне нужны здесь.

– Афанасий может поехать. Ему по Питеру ходить боязно, а в Тверь кто за ним погонится?

– Да я там отродясь не бывал! – воскликнул Афанасий.

– Вот и полюбуешься! Тверь-городок – Петербурга уголок! – вспомнил присказку Еремей.

– Да как я туда доберусь? Подорожная нужна. Кто мне ее даст? Никто ж не даст! – уверенно сказал он.

– И впрямь… – Андрей задумался.

– Эка беда! Выйдешь на дорогу да и пристанешь к обозу, – вдруг помог Фофаня. – Крикнешь «помогите, люди добрые, сжальтесь над сиротинушкой», тебя и посадят в пустые сани.

– Откуда возьмутся пустые сани? – удивился Андрей.

– Так обоз-то обратный. Это в Питер полные сани идут, а обратно по тракту – почти пустые. Сколько уж раз… – Фофаня осекся. – Главное – чтобы сжалились, тогда и покормят, и до самой Москвы довезут.

– А как московские колокольни заблещут, так прибрать у обозных мужиков кошели – да и ходу? – продолжил Фофанино рассуждение догадливый Еремей. – А что, Андрей Ильич, ведь Афанасия всякий пожалеет.

Граве, не донеся оладью до рта, с любопытством уставился на Фофаню. Фофаня же не испытал ни малейшей неловкости: ремесло – оно ремесло и есть…

– Андрей Ильич, батюшка мой, не гоните меня в Тверь, – взмолился Афанасий. – Ну какой из меня дознатчик? Боязно мне, я старенький, меня любая ворона обидеть может.

– Больше некого, – строго сказал Андрей. – Господин Граве, как звали вашу барыню, где жила, кто у нее тверская родня?

– Прасковья Трофимовна Яковлева, – сразу ответил Граве.

– Фофаня, запиши! – хором велели дядька с питомцем.

Потом Граве, поскольку делать ему все равно было нечего, взялся перебелить Фофанины записи, но докторская рука сама вместо русских букв выводила немецкие.

– Стало быть, это список всей дворни? – еще раз спросил Еремей.

– Всей… – Граве задумался. – Тех, кого взяли в дорогу, и тут внизу – те, кого не взяли… Только что проку от этого списка? Не верю, что вам удастся напасть на след вымогателей. А если каким-то чудом удастся – то поднимут ваши трупы с продырявленными головами где-нибудь с окраины. Не трогайте вы вымогателей, Христа ради. Ну, плачу и плачу, и прочие смирились. Сказано ж – «не тронь, не завоняет».

– Конечно, спокойнее – платить, – согласился Андрей. – Но кровь пролилась. Я потерял двоих друзей и невесту. Хорош же я буду, если даже не попытаюсь. Я – офицер…

Когда стало смеркаться, доктора одели в тулуп и отправили в возке домой.

* * *

– А теперь, Фофаня, доставай письмо Акиньшина, – сказал Андрей. – Время им заняться.

Еремей согласно кивнул. Питомец сперва устремился по пути, где успех казался достижим стремительно и без особых трудов. Дело, начатое Акиньшиным, напротив, требовало долгих усилий – отыскать отставного полицейского Мельника, нанять его на службу, выследить лакея Демьяна, что носит корзинки в богадельню, и того, кто эти корзинки принимает. Возможно, питомец уже смирился с тем, что супостата не одолеть лихим кавалерийским наскоком, главное, не напоминать ему о промашке…

Фофаня дочитал письмо до того места, где было условное слово для Мельникова сына.

– Стало быть, дяденька, поедешь в театр! – сказал Андрей.

– Ваша милость, Андрей Ильич, – подал голос Фофаня, – а нельзя ли и мне туда? В театр?

– Тебе только на «Недоросля», в Деревянный. Жаль, сказывали, Шумский ушел со сцены. Когда справимся с нашим делом, сходишь с ним, дяденька, в партер…

Еремею с Тимошкой повезло – они не просто встретили выходящего из театра музыканта по прозванию Мельник, но этот музыкант еще и был в зюзю пьян.

– Давай-ка мы тебя к батюшке отвезем, – предложил Еремей. – Где батюшка стоит?

– На Вась… с-с-с-си…

– В которой линии? – спросил догадливый Еремей.

– Ва-ва-фа…

– Во второй, стало быть. Полезай, горемыка, в возок. И я с тобой сяду.

Время было позднее. Но Васильевский остров – не так уж далек от театра, коли ехать напрямик по невскому льду. Тимошка поглядел, как спускаются на Неву другие запряжки, и преспокойно доставил возок к искомой линии. Там он спросил поздних прохожих, где стоит Иван Мельник, и услыхал: у вдовы Арсеньевой, за Большой першпективой сразу по правую руку.

В дом впускать не хотели. Какой-то старик кричал из-за запертой двери, что свои все дома, а чужие пусть убираются. Еремей пригрозил, что позовет десятских – вон они недавно прошли дозором, а дело, по которому нужны хозяева, архиважное. Кричал он громко, и незримый старичок, чтобы наутро соседи не учинили допроса и не распустили сплетен, дверь отворил.

Еремей держал наготове в охапке пьяного музыканта и вместе с ним ввалился в сени. Старичок выругался и поневоле впустил в комнату.

Там горела на столе большая сальная свеча, и, пристроившись к ней поближе, трудились двое. Стол они поделили пополам: на одной половине женщина разложила попарно нуждавшиеся в штопке чулки, на другой мужчина – разной величины дощечки. Он прилаживал их друг к дружке, подрезая ножом лишнее. Еремею не нужно было объяснять, чем занят мужчина, – он сразу узнал составные части будущих пасочниц. Близилась Масленица, за ней – Великий пост, а к концу поста деревянная пасочница на Пасху – ходовой товар.

– Какого черта вы его сюда притащили?! – спросил мужчина. – Где пил – туда пусть и убирается! Чадушко!

– Велено передать, что господин Акиньшин к хорошей невесте посватался, – ответил Еремей.

– Вон оно что. Ну…

– Иван Перфильевич! – закричала женщина. – Мало мне было твоей простреленной ноги?! А ты, варнак, мазурик, уходи! Да и Савку с собой забирай!

Но Мельник уже поднялся из-за стола. Он казался из той породы невысоких, широкогрудых и поджарых мужичков, которых никакая хворь не берет и никакой кулак наземь не валит. Темное лицо, все в морщинах, не позволяло точно определить возраст: таким оно могло стать и в сорок лет.

– Молчи, Груня, – сказал Мельник. – Я вперед деньги взял. Отработаю – а больше наниматься не стану. Посватался, стало быть? Ну так взял бы в приданое хоть малую деревеньку.

– Так, – одобрил Еремей. – Надо бы тебе, Иван Перфильевич, с барином моим потолковать. Могу его завтра сюда доставить. А хочешь – к нам в гости. Разносолов не будет, а щи с мясом, пока Масленица не настала, обещаю.

Поскольку стоять в обнимку с музыкантом было обременительно, Еремей осторожно усадил его на пол.

– За щи с мясом?.. – возмутилась Груня. – Да Иван Перфильевич! Да мало ли мы лекарю заплатили?!

Бывший полицейский почесал в затылке:

– Хоть я деньги вперед взял, так то – от господина Акиньшина. А от вас желательно задаточек… – и показал взором на Груню.

– Задаточек дадим, – твердо сказал Еремей.

У него были свои деньги, прикопленные невесть зачем – ведь все его расходы оплачивал Андрей. «Свои» дядька частично носил при себе – должно быть, для верного мужского самочувствия: я не голота подзаборная, я при деньгах. Так что он полез в кошель и набрал рубль серебром – сумму такую, что Груне и возразить оказалось нечего: за эти деньги можно было взять на торгу половину хорошей телячьей туши или полпуда коровьего масла, а она, женщина небогатая, денежное вознаграждение соизмеряла главным образом с провиантом.

Мельник со вздохом собрал свои дощечки, аккуратно уложил их в корзину, огладил двумя руками седоватые волосы, собранные в жидкую косицу, вдел в рукава накинутый на плечи кафтан и пошел в сени – обуваться. Он заметно прихрамывал. Потом, уже в коротковатом буром тулупчике и валяных сапогах, вспомнил о сыне.

Сын сидел на полу, прислонившись к стене, и спал с разинутым ртом.

– А Савку забирай, – потребовал Мельник. – Мне он такой не нужен.

– Куды ж мне его девать? – удивленно спросил Еремей.

– К сожительнице вези.

– Это где?

– А черт ее знает… Для чего вы его из театра забрали? Она бы туда за ним пришла и увела. Как же быть-то? Груня, ежели он тут останется, такой крик подымет…

Еремей сообразил – Груня моложе по меньшей мере лет на двадцать, и терять такую подругу Мельнику неохота.

Пьяного Савку вынесли, погрузили в возок и доставили обратно к театру. Там уже погасли окна, но Мельник объяснил, что у черного входа бодрствует сторож, и ежели направить Савку к нему – не даст пропасть, уложит на полу у остывающей печки.

– Говорил я покойнице – мало ли что на дудке лучше всех играет, нешто это ремесло? А она – нет и нет, к князю или графу в оркестр наймется! Учителя ему сыскала. И вот! Споили! – кратко объяснил Мельник.

Савку растолкали, поставили рожей к калитке, дали пинка под зад и убедились, что он ухватился за верх калитки. Теперь можно было удирать.

* * *

Андрееву стрельбу услышали издалека.

– Что там за баталия? – спросил Мельник.

– Барин наш забавляется.

Мельник не ожидал увидеть ночью стрелка с черной повязкой на глазах, но мысль о стрельбе на звук ему понравилась, и он рассказал несколько случаев, когда сам палил во мрак на скрип половицы и на случайный чих преступника. Потом речь зашла о прощальном письма Акиньшина.

– Чуяло мое сердце – пропал, – сказал Мельник. – Хороший был человек, царствие ему небесное. Только всюду норовил сам пойти, присмотреть. Говорил я ему: сударь, заметят, выследят…

– Что за богадельня у Волкова поля? – спросил Андрей. – Я про такую не знал.

– Это беспоповцев богадельня, – объяснил Мельник. – Зовутся федосеевцами, а вообще у них много всяких толков. Когда я в полиции служил, мы за беспоповцами присматривали. Я чай, ваша милость слыхали про пугачевщину? Так боялись, что московские беспоповцы на сторону бунтовщиков перейдут, – вроде бы Пугачев обещал их всякими запретами и поборами не допекать. Так что у них на той окраине, у Черной речки, сперва свое кладбище появилось, а потом стало оно обрастать строениями. Свою моленную поставили – иконостас в семь рядов, служба каждый день. И вот теперь богадельня, иждивением купца Косцова. Купец первой гильдии, именитый, и как-то он понравился князю Куракину, а свой человек при дворе – не шутка. Их, федосеевцев, уже не так прижимают, как бы надобно.

– Если коростелевский лакей носит туда корзину с деньгами, стало быть, там, в богадельне, сидит либо сам вымогатель, либо его помощник.

– Сдается мне, что деньги, которые у Коростелева и прочих грешников отнимают, идут беспоповцам. Они, вишь, всюду что-то строят, в деньгах нуждаются. Сами говорят – нам-де добрые люди жертвуют. Как на деле – никто не знает. А мы, по их понятию, еретики, гореть нам в огне неугасимом вместе с патриархом Никоном. И отнять деньги у никонианина ради благого дела – это, как они рассуждают, даже похвально.

– Откуда они взялись на наши головы? – спросил озадаченный Еремей.

– Это мы на их головы взялись. Когда они при Никоне, тому чуть не полтораста лет, из Москвы и иных городов уходили, то иные шли на север, иные в Сибирь, а иные сюда. Тут их и нашли, когда царь Петр явился Петербург строить. Так они сами мне объяснили.

– Вон оно что… – сказал Андрей. – Трогать их, выходит, небезопасно?

– Кабы я точно знал, что в это дело замешались федосеевцы, то и не нанимался бы к господину Акиньшину, и ему бы вести розыск отсоветовал. А сестрице его с мужем сказал бы так: продавайте все и уезжайте. Гоняться за вами не станут, а так хоть что-то спасете.

– Плохо… Так это к Акиньшину убийц они подослали?

– Так прямо сказать не могу, – ответил Мельник. – По моему понятию, они деньги взять бы не постыдились, а убить человека – как-то сомнительно.

– Даже человека, который их выследил и готов всенародно обвинить? – возмутился Андрей.

– Так ведь палка о двух концах, сударь. Он бы их обвинил, а они в ответ – коростелевские письмишки. Обвинять-то как раз и нельзя было.

– А что – можно?

– Выкрасть письма. И это – все! – твердо заявил Мельник.

Во все время этого разговора Фофаня смиренно сидел в голбце и мял глину для будущих пуль. Он проскочил в голбец, едва услышав голос Мельника. И думать не мог, что его извлечет оттуда крепкая рука Еремея.

– Вор у нас имеется! Свой, не купленный!

– Ты, Морковкин? – спросил Мельник. – Надо же, где встретились! Это вам, господин Соломин, повезло – он в любую дырку пролезет, а каминный дымоход для него – что бальная зала для щеголихи. Только врет безбожно.

– Мы на него управу нашли! – с гордостью за питомца похвалился Еремей и указал на красный угол.

Все образа бывшие хозяева увезли, и висел там один-единственный Феофан Исповедник, которого Фофаня принарядил – убрал сверху чистым рушником.

– Это он после того, как с шайкой церковь ограбил, – безжалостно сообщил Мельник. – Серебряные оклады с образов они сбыть успели. А Морковкину, когда сидел на съезжей, было сонное видение. Так завыл – всех сторожей перепугал до полусмерти. Сказывали, что повадился в церквах службы стоять, ну да это с ворьем случается: согрешит, покается, дальше грешить можно.

– Другого вора у нас в хозяйстве нет, – сказал на это Андрей. – Раз Господь этого послал – им и воспользуемся. Итак, кладем карты на стол. Что у кого есть?

– У меня – богадельня, а у вас?

– У нас… Фофаня, найди приметы лазутчиков! Есть описания людей, которые следили за Акиньшиным. Статочно, один из них его и убил. Потом вымогатели хотели уничтожить тех, кто был связан с Акиньшиным, и тех, кто видел соблазнителя.

– Какого соблазнителя? – удивился Мельник.

– Я, все обдумав, решил, что у них есть человек, которого они подсылают улещать глупых девиц, чтобы иметь неосторожные письма. Такая история, сдается, вышла с Марьей Беклешовой. Она пыталась выкупить письма, но вымогателям не ее безделушки с камушками нужны были, а скандал на всю столицу. Так и вышло – свадьба не состоялась, а вымогатели искали убить девку, горничную Беклешовой, что могла опознать соблазнителя. Вместо девки убили… иную персону. А девка где-то скрывается.

Мельник прочитал приметы.

– Ясно, – сказал он. – А что с девицей Беклешовой?

– Сам бы хотел это знать, – ответил Андрей. – Мы упустили ее. Кавалер, который увез ее, оказался переодетой женщиной. Так что я уж не знаю, что и думать. Но увезли девицу, судя по всему, в Гатчину.

– Вот только Гатчины в этом деле и недоставало! – воскликнул Мельник.

– Я точно так же подумал.

– Этак может образоваться такая гнусная интрига… Знаете ли что, сударь? – спросил Мельник. – Когда в это смутное дело замешалась Гатчина, то я, пожалуй, отойду в сторонку. Сколько за мной осталось долга покойному господину Акиньшину – отработаю. А в большой политике мне делать нечего. Туда полезешь – как раз на допрос к господину Шешковскому угодишь…

– Погодите, сударь! – прервал отставного полицейского Андрей. – Ведь более оснований полагать, что сию интригу ведут федосеевцы!

– Одно другому не помеха. И федосеевцы могут иметь свои тайные уговоры с «малым двором». Государыня не вечна – а раскольникам и старообрядцам нужны все новые и новые поблажки. Коли есть надежда, что великий князь Павел Петрович будет к ним милостив… понимаете, какой узел тут мог завязаться? Лучше его и вовсе не распутывать. Не наше дело.

– Он правду говорит, – сказал Еремей.

Андрей ничего не ответил.

Отношения «большого двора», двора государыни, и «малого двора», двора ее сына, великого князя Павла Петровича, были под прицелом всех иностранных послов, всех имеющих хоть малое отношение к политике людей. Да и простой обыватель мог посудачить о том, что царица держит взрослого сына вдали от государственных дел, хотя по всем божеским законам ему бы на троне сидеть, а ей – отдыхать от треволнений бурной молодости.

В свое время, более двадцати лет назад, государыня купила мызу Гатчина, чтобы подарить своему фавориту, Григорию Орлову. Когда Орлов скончался – выкупила это наследство у его братьев и подарила сыну. А сын взялся перестраивать Гатчину на свой лад – объявив ее своей резиденцией, превратил в военный лагерь. Она обросла рвами и бастионами, на бастионах встали пушки. Это было не совсем игрой великовозрастного наследника в солдатики – он словно к чему-то готовил себя. И многим господам, по праву рождения и чину имеющим основания являться ко двору, пришлось сделать выбор, с кем они – с матерью или с сыном.

Вокруг Павла собирались понемногу его сторонники, а что они замышляли, кто из иностранных монархов был на их стороне, да не получали ли они откуда-то крупных сумм помимо тех, что полагались на содержание «малого двора» от государыни, – было основательной головной болью начальника Тайной экспедиции Степана Ивановича Шешковского. Слухи и замыслы переплетались самым причудливым образом, вокруг Гатчины околачивались и дальновидные честолюбцы, и отъявленные авантюристы, так что городок уже почти соответствовал поговорке о ловле рыбки в мутной водице.

Конечно, ежемесячные тридцать рублей от доктора Граве не могли повлиять на европейскую политику, но мусью Аноним очень многих обложил данью – и речь, возможно, шла о тысячах, о десятках тысяч рублей. Осторожность Мельника имела все основания.

– Андрей Ильич, – позвал дядька, когда молчание питомца затянулось. – Что делать будем?

– Вот что, – чуть ли не пять минут спустя ответил Андрей. – Первое: в счет денег, полученных господином Мельником от господина Акиньшина, пусть господин Мельник поищет следов графа Венецкого. Ежели удастся – никаких претензий к господину Мельнику нет.

– Жаль… Этот господин бы нам очень пригодился, – Еремей вздохнул.

– Вы, сударь, молоды, – сказал Мельник, – и не представляете, куда суетесь. Я помогу отыскать графа Венецкого, но хочу предупредить… Я стар и всякое повидал… Поверьте мне, плохо кончает тот, кто пытается влезть между молотом и наковальней.

И тут встрял Фофаня:

– А помощь Божья на что?! – сердито спросил он.

– Ты бы уж молчал, мародер, – был ответ. – Вот тоже проповедник сыскался!

– Второе, – спокойным голосом продолжал Андрей. – Хотя опыт и знания господина Мельника нам были бы полезны, но принуждать его не станем. Когда господин Мельник найдет убежище князя Венецкого, а коли повезет, и крепостной девки Дуни, он оставит письмо на имя капитана Соломина на постоялом дворе Семена Моисеева. Еремей Павлович, объясни ему, где тот двор. Вот и все.

– Нет, не все, сударь, – возразил Мельник. – Сейчас я начерчу план местности у богадельни и опишу все тамошние ходы и выходы. Вы ведь постараетесь выследить Демьяна, когда он понесет в богадельню корзинку с данью?

– Постараемся.

Мельник сел за работу. Чертил он ловко, все на его картинках было понятно. Напоследок он добавил:

– Неподалеку от дома Коростелевых есть трактир. Трактиришко жалкий, но зовется громко – «Город Мадрит». Там служит парнишка, звать Кузьмой. У него шашни с Фроськой, горничной госпожи Коростелевой. Он мне уже помог выследить Демьяна – при помощи Фроськи. Обратитесь к нему, скажите – дядя Иван послал, что пасочницы режет, он поймет. И от души прошу, ежели связь федосеевцев с Гатчиной обозначится совсем явно, отступите! Не позор отступить, когда противник настолько силен.

– Мы примем это к сведению, – холодно сказал Андрей. – Прошу простить за доставленные неудобства.

– Чертова ищейка! – воскликнул Фофаня, когда Мельник ушел. – Чтоб ему на Масленицу блином подавиться!

– Ничего. И без него справимся. Афанасий!

Афанасий все это время сидел в углу и молчал. Услышав свое имя, он поднялся и медленно подошел к столу.

– Ты сам слышал – дело выходит опасное. Если тебе есть где укрыться – я тебя не держу. Если негде – живи тут, сколько получится, – сказал ему Андрей. – Будешь на хозяйстве. Никуда тебя посылать не станем.

– Да куда его, труса, посылать-то? – спросил Фофаня. – От страха на полпути помрет. Страх должен быть один – божий!

– То-то ты, молодцам в лавке попавшись, босиком по снегу улепетывал, – напомнил Андрей. – Это у тебя Божий страх был – или страх ядреного кулака?.. Афанасий, я тебя ни в чем не виню – ты уже заслужил право мирно жить по-стариковски. Считай, что твой покойный барин мне тебя поручил. Я тебя не брошу.

– Андрей Ильич, – ответил на это Афанасий. – Дайте денег, сколь на дорогу надобно.

– Куда собрался?

– В Тверь.

– Хорошо. Все равно ехать в Гатчину, – вздохнул Андрей, – и узнавать про Решетникова и Вяльцева некому. Как бы ни казалось важным, отложим это до лучших времен… Еремей Павлович, стало быть, теперь богадельня. Расставь на столе солонку и что там еще имеется. Хочу понять всю эту географию… Хотя «на что география, когда есть извозчик»?

Еремей, бывавший с питомцем в театре и до слез хохотавший на комедии «Недоросль», шутку оценил, а Фофаня с Афанасием очень удивились смеху слепого барина и его дядьки.

Наутро собрали в дорогу Афанасия. Пришлось бегать к попу – доставать из сундуков разное имущество, включая порты, сменную рубаху, шерстяные чулки. Фофаня, которого не пускали в церковь из опасения, что сбежит, устроил перед образом своего небесного покровителя целый молебен – о благополучном путешествии. Потом Тимошка повез Афанасия к Московскому тракту – ждать обратного обоза. Вернувшись, он был уложен отсыпаться после бурной ночи.

– Еремей Павлович, вечером поедешь к Гостиному двору, отыщешь своего кривого знакомца, – сказал Андрей. – Мы молодцам хорошо заплатили за Граве, наверно, они не откажутся вдругорядь нам послужить. Растолкуй, что все делается для блага Афанасия.

– А коли спросят, где он?

– Скажи правду – уехал в безопасное место, в Тверь. А потом двинем в «Город Мадрит», искать Кузьму. Видно, доктор прав – сам я Дон Кишот из Ла-Манхи, и спасение мне придет из Мадрита. Осталось заговорить по-гишпански…

Странное состояние Андреевой души, пожалуй, определялось фатализмом. Мельник верно определил – гоняясь за мусью Анонимом, можно было нащупать такую тайну «малого двора», что добром бы не кончилось. Однако Андрей решил продолжать свой розыск – решил так, как если бы у него под началом имелось целое войско. Что-то ему подсказывало: в нужную минуту придет подмога, сами собой явятся деньги, найдутся верные люди. Он знал, что многие столичные жители боятся выступить против вымогателей, потому что их совесть нечиста. Стало быть, пришла пора явиться человеку с чистой совестью – только он может решить сию задачу.

Вот ведь Фофаня – он есть клинок с эфесом, измазанным в дерьме. И церковь, оказывается, обокрал, чего уж грязнее-то? Однако если Мельник прав и все, что можно сделать, – это выкрасть компрометирующие многих людей письма, тем самым лишив мусью Анонима денежного источника, то без Фофани не обойтись. И это плохо. Но где ж взять праведника, который полезет в дымоход, чтобы украсть проклятые письма?..

Пришлось отложить всю эту философию до лучших времен, потому как вернулся Еремей и доложил – кривой Анисим обещался помочь ради кума, а Кузьма из «Города Мадрита» просил денег, потому что его любовница задаром трудиться не намерена. Дав ему двугривенный, Еремей узнал, когда в последний раз был послан в богадельню Демьян с корзинкой. Это было и последнее донесение Кузьмы Мельнику. Оказалось – чуть ли не месяц назад. Так что если мусью Аноним собирает дань со всех, как с доктора Граве, то следующего Демьянова похода можно было ожидать со дня на день.

– Черт возьми! – воскликнул Андрей. – А послать-то и некого! Молодцы допоздна трудятся на складах.

– Зачем кого-то посылать, когда мы сами еще не обезножили? – спросил Еремей. – Поедем вчетвером…

Поскольку наблюдать Андрей не мог, его усадили в том самом трактире «Город Мадрит». Еремей, Тимошка, Фофаня и выпрошенный у хозяина Кузьма караулили коростелевский дом. Фроська тайно извещала о новостях. Наконец она дала знак, что Демьян получил от барина пресловутую корзинку. И началась тайная погоня.

* * *

Демьян взял извозчика и отправился к деревне Волковой, что стояла на Черной речке. Деревня располагалась не слишком далеко от дома, купленного Андреем. Речка уже почти поменяла название – ту ее часть, что была у Александро-Невского монастыря, все чаще называли Монастыркой, а другую, южнее свежевырытого Обводного канала, – Волковкой. Это имело смысл, если вспомнить, что Черных речек в столице было штук пять.

Раскольничье кладбище, к которому направлялся Демьян, простиралось за другим – чуть ли не самым большим в столице православным, и поблизости имелось третье, для иностранцев, прозванное Брейтенфельдовым полем – по имени первого немца, там погребенного. А еще за Волковой деревней стояли карантинные дома, по зимнему времени – пустые и промерзлые, построенные на всякий случай во время московской чумы 1771 года – хотя Москва была окружена заставами, где солдаты следили, как бы кто очумелый не вырвался из города. Летом дома использовали под лазареты, когда поблизости стояли лагерем полки.

Демьян взял извозчика, доехал до деревни, велел ему ждать, а сам дальше пошел пешком до околицы и мимо кладбища. Время было – та самая пора, что французы именуют «меж волка и собаки»; уже не день, еще не вечер, и четверолапый силуэт на расстоянии полусотни шагов уже нельзя определить точно, волчий или собачий. Впрочем, ходили слухи, что деревня неспроста получила название, так что встреченный в безлюдной местности зверь, скорее всего, оказался бы волком.

Еремей про пустые дома знал и предложил укрыться с возком за ними, а сам с Фофаней, хоронясь, последовал за Демьяном.

Тимошка, загнав возок за карантинные дома, выглядывал из-за угла и докладывал Андрею о продвижениях Демьяна. Но скоро сумрак съел его фигуру, и можно было понять лишь то, что он нашел удобный, давно ему знакомый переход.

Андрей, слушая Тимошкины донесения, думал: до чего же некстати слепота! Будь он зрячим – сам бы вел розыск, а теперь, коли что не так, Тимошке с Еремеем отвечать наравне с барином… Ну, Тимошка, положим, крепостной, с него спрос невелик. Еремею же Андрей уже давно дал вольную, только дядька не захотел покидать питомца. И если они действительно попадут, как пророчил Мельник, меж молотом и наковальней, он ведь всю вину, сколько сумеет, возьмет на себя.

Дело выходило опасное – и разумный человек бы с чистой совестью отступился. Андрей считал себя разумным – но было у него еще и твердое убеждение в том, что вся эта гнусная история ждала не богатыря в доспехах, а именно человека немощного, со слабым войском из трех человек, не имеющего бездонной казны и знатных покровителей. Жила в памяти, растеряв подробности, история о том, как Господь покарал какого-то сумасбродного царя, похвалявшегося своей силой и властью, запустив ему в ухо обычного комара. И ежели рассуждать логически, то комар, доведя царя до безумия и смерти, мог преспокойно вылететь из уха и отправиться по иным делам. Ибо исполнил волю Божью, а за это кары не полагается.

Тут Тимошка осторожно коснулся барского плеча.

– Тут меж домов человек толчется, – прошептал он. – Плечистый… В армяке, кажись…

– Следи за ним, – велел Андрей. – Ступай. За меня не беспокойся. – Два персидских карда были у него при себе, да и пистолеты имелись – те, которых он ни разу не заряжал глиняными пулями. Так что свинцовые пули из неповрежденных стволов ударили бы метко.

Тимошка беззвучно исчез.

Андрей напряженно слушал тишину. Он уже освоился в мире звуков и пытался рисовать в голове соответствующие им картинки. В детстве он умел это – сбежав от Еремея куда-нибудь на чердак, очень явственно представлял себе сражения, скачущих всадников, марширующие колонны из книжек с гравюрами. И сейчас старое умение с немалым скрипом возвращалось. Андрей представлял себе картину снежного простора в тот грустный час, когда вот-вот настанет ночь; и карантинные дома он ставил на краю пейзажа, а здание богадельни, приземистое и длинное, – вдалеке, в сотне сажен, и черную фигурку пустил по снегу, по утоптанной тропе.

Он не мог бы сказать, как определил возвращение Тимошки – по легкому ли скрипу снега, по дыханию ли, или родилось некое, неизвестное зрячим, чувство присутствия.

– Ну что? – спросил он.

– Пошел к богадельне. На вид – плотник.

– Как ты догадался?