Текст книги "Береговая стража"

Судя по голосам, в гостиной собрались четверо, и звали они друг друга диковинными именами: Дальновид, Световид, Выспрепар и Мироброд. Мало того – они друг к дружке обращались «брат сильф».

Все вместе, перебивая друг друга и вскрикивая «Выспрепар, пиши!», они поведали незримой Федьке историю про муромского воеводу, который наловчился брать взятки не просто так, кошельками и ассигнациями, а куда как более мудрено. Прибыв, чтобы исполнять должность, он повел тонкую игру. Когда именитые горожане и купечество явились с обязательными дарами, он те дары гордо отверг – он-де взяток не берет. Купечество закручинилось – ему необходим воевода, берущий взятки и оказывающий всякие послабления. К воеводе подослали умных людей, и те выведали тайну: более всего на свете обожает щучину – душу черту продаст. Направили знатоков к содержателю рыбных садков, и там они выбрали такую щуку, что тащить пришлось вчетвером в преогромном корыте. Было ей не менее сотни лет, и она, скорее всего, давно уж не съедобна, но коли дарить – так именно такое историческое чудище. Стоила она целых четыре рубля.

Воевода обрадовался, щуку унесли на поварню. И, когда кому-то из купцов понадобилось от воеводы снисхождение, он поехал к живорыбным садкам. Там ему показали щуку никак не менее первой, но спросили уже тридцать рублей. Купец обалдел от наглости, но, коли других подарков воевода не принимает, приходится платить. Несколько погодя другой купец тоже вздумал поклониться воеводе щукой, но самая большая в садках стоила уже сорок пять рублей.

На пятой или шестой щуке купечество заподозрило неладное. Выяснилось, что из садка на воеводскую поварню и обратно в садок разъезжает одна и та же гомерических размеров рыбина. Докопались также, что садки эти приобрел бывший воеводин крепостной, приехавший в город месяца за два до воеводы. Посмеялись – а вскоре сама собой возникла такса: когда магистрат просил о делах общественных, щука стоила под триста рублей, когда купчишка – сотню, а то и менее; откупщику, у которого возникли неприятности, рыба обошлась в пятьсот рублей. Жизнь наладилась, формально воевода служил образцом бескорыстия, и все были довольны.

Как Федька поняла, ныне этот воевода уже переехал в столицу и ходатайствовал о новом чине. А «братцы-сильфы» хотели ему в этом помешать. Как они раскопали историю со щукой – одному Богу ведомо. Сейчас же ее с хохотом записали, и возник спор – какие приметы воеводы вставить, чтобы весь Санкт-Петербург его признал.

– Про Муром в столице могут и не знать, – убеждал Шапошников, – а вот коли помянем бородавку на носу…

– Нет у него бородавки!

– Вспомнил! Сказывали – он и впрямь любитель рыб! Ему пьяного осетра с Волги доставляли! Живого!

– Мироброд, а не зарифмуешь ли с чем осетра?

– Братцы, сильфы, я придумал! Нужно написать двояко и свезти Моське – пусть решает, как лучше! Не то мы до утра воевать будем!

– Так что же, мне переписывать? – возмутился Выспрепар.

– Уи, мусью! И два раза!

– Черт с ним, с воеводой! У нас еще на очереди тот судья… – начал было Шапошников.

– Так с судьей-то дело темное. Не пойман – не вор!

– Вот! Раз некий воевода, любитель осетров и рыб иного рода, прослыть желая бескорыстным… бескорыстным…

– Ну? Ну?

– Браво, Мироброд!

– Да не галдите! Дайте с мыслями собраться! Дальновид, дай сюда бумагу…

Федька постояла еще немного, послушала про судью, который все важные дела передоверил секретарю, а тот и рад, приторговывая весами Фемиды. Потом ей наскучили подробности судейской жизни, и она пошла спать, а в гостиной продолжали совещаться, хохоча и время от времени взывая к авторитету Моськи, но о мужчине речь или о женщине, – Федька так и не поняла.

Глава восьмая

Келлер взялся за Саньку основательно – экипаж господина Мосса доставил их обратно. Румянцева, уже в своей одежде, повезли сперва к портному, потом в баню. Приставили такого мастера, что молодой и здоровый фигурант чуть в парной Богу душу не отдал. Он выполз в предбанник и рухнул на скамью, ощущая себя уже не на этом свете, а где-то на полпути к небесам. Ковшик кваса привел его в чувство.

В таком состоянии сразу лезть в сани нехорошо, и банщик накормил Саньку ужином. Потом его как можно скорее доставили в дом, где то ли жили, то ли гостили Келлер и Никитин. Санька добрел до своей комнаты во флигеле и рухнул на постель – спать, спать, спать…

Проснулся он рано – сквозь ставни еще не пробивался свет. Сперва было блаженство привольно раскинувшегося тела, складного, крепкого и послушного. Потом появились и мысли. Первая была – о ночном горшке, вторая – о Федьке. Именно этой ночью ему следовало добежать до Малаши, стукнуть в окошко, узнать новости и сообщить свои.

Стало малость неловко – Федька, не получив от него вестей, забеспокоится. Потом Санька сказал себе: она просто не знает, что сыскался сильный покровитель, узнает – сама обрадуется. Нужно просто исхитриться передать ей сегодня записочку. Не подписывать, мало ли что, а так изъясниться, чтобы она поняла, кто сочинитель.

Ломать голову спросонья над такой задачкой – занятие неблагодарное. Санька додумался до того, что в записке должен быть намек на нечто, известное только им двоим, но что бы это такое могло быть? Он старался не оставаться с Федькой наедине, общих тайных воспоминаний у них не было, а лишь такие, какие всем известны… Он уж решил просить помощи у Жана, мастера плести словеса, но вдруг сообразил. Они как-то, оставшись вдвоем в репетиционном зале, целых полчаса выплясывали первый дуэт из старого балета «Прометей и Пандора» – тот самый, в котором Прометей оживляет небесным огнем статую Пандоры и промеж них вспыхивает любовь. Обоим очень хотелось исполнить эти партии – и оба понимали, что не суждено, фигуранты о таких ролях могут только мечтать, и то молча – чтобы не засмеяли. Очень не любит береговая стража, когда кто-то из ее рядов вдруг выбивается, исхитряется рвануться ввысь.

Там ведь был не только танец – там происходило действо, там каждый жест исполнен смысла. Саньке нравилось передавать чувства движениями рук и всего тела, хотя ему редко выпадало такое счастье, разве что в причудливых плясках: адский призрак показывал зловредность, пьяный сатир – веселье. А Федька любила именно танцевальную часть партии Пандоры – она вообще плясала радостно, с огромным удовольствием. Ежели написать «От Прометея – Пандоре», то Федька догадается, кто прислал. Но Прометей и Пандора – страстные любовники, как бы ей чего лишнего на ум не взбрело…

В комнату заглянул служитель, позвал завтракать. Стол в маленькой столовой был накрыт на четыре персоны – явились, зевая и почесываясь, Никитин и Келлер.

– Занятный денек нам сегодня предстоит, – сказал Никитин, как всегда, бойкий и благодушный.

– Да уж, – проворчал Келлер. – После такой ночки занятный денек – именно то, что требуется, чтобы попасть в бешеный дом. Тебе хорошо, тебя от водки отчитали, а мне каково?

– Думаю, Жану сегодня не лучше, – утешил Никитин. – А ты, Румянцев? Жив? Сказывали, две бутылки крепкого венгерского невинности лишил.

– Жив, – буркнул Санька.

– Жану хорошо, он наловчился закусывать прежде чарки, – с явной завистью молвил Келлер. – Да и то – дозакусывался до того, что скрипицу свою позабыл… надо будет ему завезти…

– Сам заберет, – возразил Никитин – Скрипица нам пригодится. Покажи-ка, сударь, свое умение.

Это относилось к Саньке.

– На что тебе? Хочешь мне головной боли добавить? – спросил Келлер.

– Хочу понять, сможет ли он играть в гостиных. Кавалер со скрипкой всякой даме понравится. Значит, не груб, любезен.

– И то верно. Трифон! Эй, Трифон! Неси сюда скрипку из гостиной!

– Я без нот мало что умею, – попытался отговориться Санька. У него и с нотами случались всякие недоразумения.

Трифон, молодой толстощекий служитель, принес не скрипку, а большую супницу, полную жирной гречневой каши с мясом.

– А?.. – спросил Никитин, показывая на четвертый прибор.

– Делом заниматься изволят, – ответил Трифон.

– Ну, Господи, благослови ести-пити…

Санька не привык хорошо питаться – мать всячески выгадывала, чтобы из его жалованья и своего вдовьего пенсиона и за квартиру платить, и сыновей одевать-обувать, так что мясо на столе не каждый скоромный день бывало. А тут – роскошь! Он даже подумал – неплохо бы малость потолстеть, чтобы лицо округлилось, а то сухое, один нос торчит да губы.

Он надеялся, что за время завтрака Келлер с Никитиным забудут про скрипку, но нет – напомнили Трифону, он притащил футляр.

– Играй, сударь, – велел Келлер, – а мы насладимся.

Никитин тут же развалился на стуле, приняв вид человека, готового к наслаждению.

Санька взял скрипку и смычок. Задумался – что бы сыграть? И вспомнил одну из арий, что проходили вместе с Поморским. Гриша научил Саньку играть ее по слуху, без нот, потому что обоим она очень нравилась. Это был тот самый дуэт Прометея и Пандоры из старого балета, вполне пригодный, чтобы под него разучивать с учениками несложные па контрданса.

Он заиграл – и мелодия сходу далась, словно он ее перед тем два дня твердил и выправлял ошибки.

– Так, так… – повторял Келлер. – Изрядно. Сгодится!

Санька опустил смычок.

– Ты отменно смотришься со скрипкой, сударь, – сказал Никитин. – Я же говорил, будешь нравиться дамам. У кавалера должны быть таланты для употребления в гостиных. Эх, отчего меня в детстве музыке не учили? Может, я бы теперь семь любовниц имел, по одной на каждый день?

– И загнали бы они тебя, тощего, в гроб, – ответил на риторический вопрос Келлер. – У тебя жизненных соков от силы на двух, а ты – семеро! Собирайся, поедешь с Румянцевым к портному. Я ему, мошеннику, приказал ночь не спать, всех за шитье усадить, чтобы к обеду и фрак, и штаны были готовы. Потом – в Гостиный двор, к Кардашову. Он поможет шубу и шапку найти. Там же купите хорошие туфли с модными пряжками, как полагается, и во французской, а лучше в аглицкой лавке – трость. К вечеру наш кавалер должен быть снаряжен, как…. как…

– Купидон? Антиной? Адонис? – Никитин принялся перебирать античных красавцев и нагнал их чуть ли не роту, пока Келлер не закричал:

– Да ну тебя, они ж все голые!

Санька впервые получил одежду, на него шитую, если не считать театральных нарядов. Он стоял посреди мастерской – столб столбом, боясь ответить на простейшие вопросы: не жмет, не морщит, не тянет? Наконец Никитин ответил за него, и портной обещал, что к вечеру наряд будет готов. До той поры Никитин повез Саньку в Гостиный двор, где можно было разгуливать часами.

– Трость все же надобно брать во французской лавке, – уверенно сказал Никитин. – Моды меняются с такой скоростью, что вот меня, скажем, оторопь берет.

Санька отродясь в модной лавке не бывал, да еще на Невском. Войдя, он даже растерялся – какое благоухание, какая пестрота и роскошь! Хозяйка весело беседовала с двумя дамами, другим двум помощница показывала картоны с нашитым кружевом, вторая помощница выставляла дорогой утренний сервиз-«дежене». Никитин окликнул ее, она показала, где выставлены трости, и Санька стал брать их в руки поочередно. Особой разницы между ними он не видел, но Никитин как-то разбирался, которая хороша, которая плоха, и звонко о том на всю лавку проповедовал, так что дамы стали на него поглядывать. В этом и состояла его цель – привлечь внимание, блеснуть знаниями и достойной богатого вертопраха разборчивостью.

Санька стоял с двумя тросточками, у одной был набалдашник слоновой кости в виде яйца, у другой – в виде гриба, и озирался – все ему было любопытно. Так и получилось, что он встретил взор высокой нарядной дамы, стоявшей совсем рядом и перебиравшей ленты. Дама была хороша собой, с уверенной повадкой, исполнена очарования. Она опустила взгляд, словно бы ее заинтересовали тросточки в Санькиных руках, но тут же вновь вскинула глаза, в которых был вопрос.

Длился он недолго – дама быстро повернулась, задев Саньку пышными юбками, и отошла к спутнице, пожилой и одетой куда более скромно, не в соболях и бархате. Еще миг – и она почти выбежала из лавки.

– Ты производишь в дамских рядах разорение и обращаешь их в бегство, – тихо сказал Никитин. – Вот и первая победа.

– Что проку в такой победе?

– А вот увидишь… Тебе сама бабушка Фортуна ворожит.

– Да уж… – буркнул Санька, сразу вспомнив про бедную Глафиру. Настроение мигом переменилось – показалось даже, что в лавке стемнело. А Никитин засмеялся каким-то своим загадочным мыслям.

Санька понял – он должен попасть на отпевание и на похороны Глафиры. Во что бы то ни стало. Даже с риском разозлить господина покровителя. Что он в самом деле черная левретка, что ли? Путь был один – ночью добежать до Малаши и узнать все новости. Или даже до Федьки. Он знал, где живет обожательница. Однажды ей удалось зазвать его в гости. Это было недалеко от его квартиры, в Коломне. Бежать туда пешком – далековато, но для двадцатилетнего верзилы – не смертельно. И Федька поумнее Малаши, расскажет, что в театре делается. Может статься, уже нашли убийцу – а Келлер с Никитиным этого не знают. Или же по каким-то своим причинам до поры скрывают.

Решив, что ночью непременно выберется из флигеля и навестит Федьку, Санька немного успокоился. Совесть притихла – он сделает то, что в его силах, а Бог даст возможность – сделает и более. Никитин меж тем по-французски торговался из-за тросточки – слыханное ли дело, чтобы бесполезная палка стоила двадцать рублей?

– А вон за углом русская лавка, сударь, там трости по три рубля, – отрубила хозяйка. – Туда ступайте. Коли охота в свете осрамиться.

– Точно такие же! – не унимался Никитин.

– Да все будут знать, что вы в русской лавке купили.

Это был весомый аргумент.

– Теперь мы заложили основы твоей репутации, сударь, – сказал Никитин, когда вышли с тросточкой из лавки. – Все будут знать, что ты ездишь разоряться во французские лавки. Погоди, ты еще первым вертопрахом в столице станешь.

Потом поехали к портному, потом – домой, собираться. Саньку, невзирая на его похоронное настроение, собирались везти в гости – в некое благородное семейство.

– Так твой благодетель велел, – строго сказал Келлер и поморщился – он проработал целый день, писал, читал гранки, возил их в типографию, и все это в похмельном состоянии.

– Меня управа благочиния ищет…

– Гостиная госпожи Фетисовой – последнее место, где тебя станут искать.

– Предпоследнее – последним был бы Зимний дворец, – вставил неугомонный Никитин. – Ну, куда волосочес запропал? Убью подлеца! Я, Румянцев, в гневе страшен, у меня натура страстная!

– То-то кухарка Секлетея у нас месяца не продержалась, – напомнил Келлер. – От твоих страстей, сказывала, хоть в погребе запирайся, хоть на чердак лезь, а она женщина замужняя, да и в годах уже.

– Но отчего?! – внезапно впав в отчаяние, вовсе не комическое, воскликнул Никитин. – Отчего, я тебя спрашиваю?! Я дурак? Нет! Я лицом страшнее черта? Нет! Я скуп, зол, ругатель? Нет же! Выходит, для них телосложение всего важнее?! А почем ей знать – каковы мои скрытые достоинства?!

– Кстати о достоинствах – Туманский твой последний опус изругал и велел заново переписать. Приедешь – сядешь в столовой и будешь трудиться, чтоб к утру сдать.

– Кой черт связался я с этим журналом! Переводил бы трактаты!.. – Никитин хотел еще что-то выкрикнуть, но замер с открытым ртом, услышав стук дверей и скрип половиц. – Волосочес притащился! Где пудромантели?!

Началась такая суета, как бывает обыкновенно перед премьерой – когда выясняется, что все перепутали, главный дансер повредил ногу, главная дансерка в обмороке из-за внезапно объявившейся беременности, декорации и вся мебель на сцене выкрашены лишь вчера и пачкаются, оркестру не сообщили, что музыкальные арии переставлены местами, а первая скрипка с утра отчего-то ушла в запой.

Наконец Санька воздвигся посреди комнаты – в новехоньком голубом узорчатом фраке на французский лад, облегающем его стройный стан, как перчатка, в прекрасно скроенных штанах и в дивных шелковых чулках на изумительных ногах, отлично причесанный и до такой степени очаровательный, что Келлер, не склонный к сантиментам, произнес:

– Ну ни черта себе!

– Я рядом с ним, поди, как мартышка, – заметил Никитин, тоже прекрасно одетый, но не достающий Саньке и до плеча. Он уже держал под мышкой стопочку книг и журналов.

– Ну-ка, поворотись, – велел Келлер. – Изрядно. То, что требовалось. Сильф!

Санька исправно поворачивался и оказался лицом к окну. Темное стекло было как зеркало – и он увидел у себя за спиной стоявшего в дверях кавалера, как будто незнакомого. Кавалер не примерещился – видно было также, что Никитин указал на Саньку рукой, а кавалер покивал, словно бы одобрил, и отступил в темный коридор.

– Едем, едем! – закричал Никитин. – Сударь, тебя ждут великие победы!

К крыльцу подали экипаж – тот, в котором ездили к покровителю. Санька с Никитиным выбежали на крыльцо – и попали в метель. Эта петербуржская зима была удачной – снежной и ветреной, но не гнилой, как обычно, не сырой и слякотной. Служитель Трифон распахнул дверцу экипажа, нарядные кавалеры впорхнули в него воистину как сильфы, кучер хлестнул коней, полет к победам, неведомо зачем нужным, начался.

– Ты, сударь, главное – ничего не бойся, – поучал Никитин. – Я все возьму на себя, ты только знай говори комплименты. Глядишь, кому и понравишься. Ты же знаешь – в наше время мужские стати и молодость в большой чести и великие чудеса творят.

Это был намек на государыню, которая после смерти воистину сердечного друга Ланского приблизила к себе молодых гвардейцев – сперва Ермолова, затем Дмитриева-Мамонова. Санька промолчал – сказалась театральная выучка. Говорить о таких вещах в театре опасались – всегда найдется добрая душа и донесет начальству. А ему только дай повод…

– Чуть не забыл! Тебе нужно иное прозвание. Как девичья фамилия матушки твоей? – вдруг спросил Никитин.

– Морозова.

– Ну вот, будешь Александр Морозов. Сам понимаешь, этак оно лучше…

Дом госпожи Фетисовой, куда привезли Саньку, был невелик, но отменно убран, уже в сенях встречало тепло и аромат курильниц, лакеи – одеты и причесаны прекрасно, на свечах не экономили. Никитин провел подопечного в гостиную, где собралось пестрое общество – от почтенных старцев, служивших, поди, еще при государыне Анне, до подростков лет четырнадцати-пятнадцати, образовавших в уголке свою компанию.

Санька впервые очутился в жилище, где всякая вещица была дорогой, красивой и словно бы вслух заявляла о себе: вы, господа гости, еще только приглядываетесь к новинкам в лавках, ждете, не подешевеет ли, а я – уже тут, вам на зависть, и за меня деньги плачены с легкостью и радостью!

Все в парадных комнатах было на модный лад, и даже паркет там недавно поменяли – вдоль стен пустили греческий узор-бегунок «меандр», выложили акантовые листы и пальметты. Вот только перламутровых инкрустаций мастер себе не позволил – в доме, где вовсю топят зимой печки, а к утру комнаты выстывают, перламутровые пластинки, чего доброго, будут выскакивать со своих мест.

Мебель также была на зависть всем модникам – на нее пошло искусно прокрашенное дерево, так что кресла, стулья с овальными спинками и угловые шкафчики в одной гостиной были блекло-лиловыми, в другой – зелеными, резные консоли же – голубоватыми. У стен стояли высокие позолоченные торшеры на дюжину свеч каждый, также украшенные акантовыми листьями. Но позолота была не пошлой, не кричащей – умные мастера добавили в состав серебро и получили изысканный зеленоватый оттенок.

Были тут и забавные банкетки – «помпейские», сделанные по французским рисункам, на ножках в виде гусиных шей с головами, и в пол они упирались четырьмя острыми клювами.

Каминная решетка стальная, работы, пожалуй, самого знаменитого мастера Гнидина, которому менее четырех сотен за такие вещи не платили, тоже была украшена листьями аканта – это растение основательно поселилось в фетисовском доме. К камину полагалась модная диковина – парные вазы из цветного стекла, работы мастера Кенига с заводов Светлейшего князя Потемкина. Это были прелестные синие вазы, отделанные бронзой.

– А, Роман Антонович! Сюда, сюда, мусью Никитин! Принес обещанное? Мы тебя, сударь, заждались! – так со всех сторон приветствовали Никитина, а он раскланивался, улыбался и блаженствовал – особливо когда молодые дамы, настойчиво его звавшие, протягивали голые по локоть руки для поцелуев. Видно было, что всем в этом обществе он умел услужить – привозил прямо из типографии свежие, еще пачкающие пальцы, журналы, привозил и ноты модных песенок от знакомого переписчика. Санька стоял у дверей и боялся сделать лишний шаг. Наконец Никитин потащил его к хозяйке дома.

– Рекомендую вам, сударыня, приятеля моего, господина Морозова, прибыл из Твери, – тут Никитин подтолкнул Саньку, потому что фигурант замедлил с поклоном.

– Типографщик, как и вы? – спросила благодушная хозяйка.

– Сочинитель, сударыня. Полагает, что лишь в столице возможно добиться успеха. А я, зная, что сочинителей вы привечаете…

– Почитаете нам свои стихи, господин Морозов?

Этот вопрос привел Саньку в смятение.

– Разумеется, он принес с собой кое-что занятное.

– А вы что принесли?

– Новое «Лекарство от скуки и забот» и тот самый номер «Собеседника», где напечатаны фонвизинские вопросы к сочинителю «Былей и небылиц»…

– Ч-ш-ш…

– Да, сударыня, я их вашей Варваре Петровне потихоньку передам. А также статеечку переписанную, автор не обозначен, ну да вы догадаетесь.

Санька не понял, о чем речь, – береговая стража «Собеседника» не читала. А это была наглость превеликая – в печатном виде спрашивать Екатерину, отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие? Другие вопросы были не лучше: отчего в век законодательный никто в сей части не помышляет отличиться? Она ответила, как умела, в своем журнале «Были и небылицы», но получилось неважно, и это все поняли. Господин Фонвизин формально одержал победу, но, как всякая победа сочинителя-сатирика, она оказалась Пирровой – и он сам это понял; не дожидаясь неприятностей, уехал за границу, побывал во Франции и Италии, недавно вернулся, принялся хлопотать об издании своих сочинений – но разрешения все не мог получить. Он писал статьи, которых нигде не брали, и только знакомцы, ценители его таланта, отдавали их переписывать. Статьи расходились в списках – считалось хорошим тоном фрондировать – но умеренно, возмущаться недостатками общественного устройства – но в кругу людей хорошего происхождения, грамотных и просвещенных, умеющих и ум показать, и до нелепых призывов не унизиться.

Хозяйку дома отвлекли, и Никитин с Санькой отошли в сторону.

– Ты с ума сбрел! Какие стихи? Я отродясь двух строк не срифмовал! – шепотом напустился Санька на своего опекуна.

– То есть как? Врешь! Стихи все сочиняют! – отвечал тот. – От них спасу нет, от рифмоплетов чертовых! Верно Жан съязвил – рифмокрады!

– Что делать будем?

До Никитина с великим трудом доходило понимание – подопечный и чужие-то вирши прочесть неспособен, ибо тех, которые зубрил в школе, не помнит, давно выкинул из головы за ненадобностью.

– Погоди, погоди… – он, задрав фалды фрака, стал шарить в потайных карманах. – Ах, черт… всегда полны карманы этой дряни… Не веришь – тайком подсовывают… Ну да! В том фраке остались!

Санька подумал, что неплохо бы отсюда сбежать. Но Никитина вдруг осенило.

– Стой тут, у камина, я сейчас… будут тебе стихи…

– Сам, что ли, сочинишь?

– Будут!

Он исчез и появился четверть часа спустя.

– Вот, – сказал он, потихоньку передавая Саньке листки. – Не то чтобы совсем твои вирши, а переводы одной особы. Это басни барона Гольберга. Их еще Фонвизин бог весть когда прозой переводил и Московский университет книжку издал, а теперь появились стихотворные. Скажешь, что твое, и прочитаешь.

– А ну как настоящий переводчик потом объявится?

– Не твоя печаль. Тот переводчик все равно под своим именем их печатать не станет. Ибо он – дама, у дам не принято… Вот – басенка о том, как правда с ложью воевали.

Санька перелистал басенку – в ней оказалось шесть страниц, и почерк отнюдь не крупный.

– И это все декламировать?

– И артистически!

Санька попытался прочитать первые строки – и отчаянно покраснел.

В береговой страже грамотеев не водилось. Читать умели все, но медленно, иные – как дети, по складам. Санька был немногим образованнее прочих, но все равно – вслух читал, спотыкаясь и морща лоб.

– Ч-ч-черт… – прошипел Никитин. – Митрофанушка!.. Ступай в коридор, в сени, хоть в нужник! Учись читать басню!

– А покороче нет?

– Стой тут…

Никитин опять сбежал. Санька чувствовал себя страх как неловко – привезли неведомо куда, читать заставили, бросили в углу…

И тут перед ним встала женщина – пышная, красивая, в бирюзовом платье а-ля тюрк, отделанном золотистыми лентами и узенькими гирляндами, с неимоверным количеством напудренных локонов, разложенных по плечам и груди в прелестном беспорядке.

– Простите, сударь, что размышления ваши нарушила, – сказала она. – У нас составляется партия в мушку-памфил, недостает игроков. Мы хотим разыграть правильную партию, шестеро охотников есть, желаете быть седьмым?

– Я не знаю мушки-памфила, – глядя в пол, ответил Санька.

– Это та же простая мушка, но главная карта – трефовый валет, отсюда и название.

– Да, сударыня…

О том, что карты носят имена, Санька, разумеется, знал – береговая стража как-то прозвала Дуню Петрову Акулиной, оттого что даму пик звали то Акулиной, то ведьмой, а Дуня была зла и черна, немногим светлее арапки. Но не сразу сообразил про Памфила.

В карты он, конечно, играл – чем еще прикажете развлекаться в уборной, когда твой выход в опере – в первом акте и в третьем? Но оказаться за столом с настоящими дамами – это было так же невозможно, как отрастить крылья и взлететь на театральный фронтон, к Минерве из каррарского мрамора.

– Вы согласны? – спросила дама, и тут он ее наконец узнал. Это была та самая, что встретилась в модной лавке.

– Как вам будет угодно, сударыня, – сказал Санька.

– Странно, что вы мушку-памфила не знаете. В какие же игры изволите играть?

Санька растерялся. Назовешь этак обычного в театральных уборных подкидного дурака – и осрамишься навеки. Дамы-то играют в другие игры, в реверси, кажется…

– Вы оробели? – спросила дама. – Не бойтесь, тут вам все добра желают. Мы играем по маленькой, на кон ставим фишки, трудно проиграть более пяти рублей.

– Да, сударыня.

К счастью, на помощь примчался Никитин. Увидев даму, он сразу спрятал за спину руку, в которой были еще какие-то листки. Санька воззрился на Никитина с надеждой – сам сюда затащил, сам пусть и вызволяет!

– Вы обещались играть с другими? – неправильно поняв этот взгляд, догадалась дама. – Отчего же прямо не сказать было? Но я надеюсь, вы и к нам снизойдете…

Тут шелковая кисточка, украшавшая ее веер, упала на пол.

Санька ловко поднял ее и поднес даме на ладони, но она не торопилась брать кисточку – пальцами-то к ней прикоснулась, и не более того, даже не столько к ней, сколько к руке кавалера.

– Мы с мужем моим будем рады вас видеть у себя. Приезжайте, я научу вас мушке-памфилу, – говорила она. – У нас попросту, с полудня ко мне гости бывают. Спросите на Фонтанке, за Троицким храмом, дом Лисицына – всякий покажет.

Санька подумал, что дама, очевидно, госпожа Лисицына, и неплохо бы это уточнить, но произнести смог только:

– Да, сударыня…

Он еще раз взглянул на Никитина – тот подходить не торопился, хотя и стоял в двух шагах. При этом он улыбался – но так, что был похож на маленького хищного зверька.

– Вы мало бывали в свете, это поправимо. Приезжайте! Вам надобно набраться развязности…

– Да, сударыня.

Дама улыбнулась и отошла. Сразу рядом с Санькой оказался Никитин.

– Поздравляю с победой! Это весьма неприступная барыня. И красавица первостатейная!

– Не на мой вкус, – отрубил сердитый Санька.

– Чем тебе Лисицына не угодила?

– Толста… – буркнул Санька.

У него, как у всех его товарищей по ремеслу, было свое понятие о красоте: в первую очередь тонкая, тончайшая талия и стройные ножки, затем – приятное личико, а грудь такова, чтобы не мешать танцевать. Госпожа, которая зазывала в гости, была плотного сложения, а грудь – как у кормилицы из богатого дома. Это Саньке не очень понравилось. Лицо было хорошо, правильное, округлое, большеглазое лицо, да ведь без талии ему цена невелика.

Никитин проводил даму восхищенным взглядом.

– Ты погляди – не идет, плывет! То-то бедра… то-то пышность…

Как он разглядел бедра под широкими юбками – было решительно непонятно.

Саньке было не до пышности – Глафира еще не похоронена…

Он вспомнил о намерении ночью постучаться в окошко к Федьке – ничего, что она снимает комнатушку во втором жилье, снежок долетит! Он понял – надо спешить! И ощутил страх – как будто малое дитя, что проснулось и не нашло рядом няньки.

– Где я? Зачем я тут? – спросила растерянная душа. – Зачем эта музыка, эти ароматы? Отчего я не в одиночестве? Отчего я не оплакиваю свою любовь, а, впав в отупение, слышу музыку, отвечаю на вопросы, чему-то удивляюсь, на что-то негодую? Где мои слезы, где мой полет к небесам, чтобы хоть тень, хоть тающий след другой души, ушедшей, увидеть?

Санька развернулся и побежал прочь.

Никитин нагнал его уже в сенях.

– Да будет тебе, будет, – заговорил он. – Что ты в самом деле… А если бы тебя сейчас сатиром вырядили и на сцену вывели? Плясал бы, как миленький! Уймись, уймись… мы тут не для баловства… поди, выпей, тебе-то можно…

– Дурак, – ответил на это Санька.

– Ты ничего не разумеешь, – сказал Никитин, и его узкое личико было серьезным. – Для тебя ж, для обалдуя, стараемся. Ты хочешь проучить убийцу своей дансерки? Ну так ступай и поднимай танцевать госпожу Лисицыну! Контрданс-то ты проплясать можешь? Это не вирши с завываниями читать! А потом мы, не дожидаясь домашнего концерта, улизнем и поедем к Летнему дворцу…

– Это еще для чего?

– А вот увидишь…