Текст книги "Береговая стража"

Глава девятая

Федька проснулась в доме Шапошникова и несколько минут лежала, улыбаясь. Ей тут нравилось – постельное белье хорошее, перина в меру мягкая, одеяло теплое, и печка к утру не выстывает, можно даже босиком по комнате пройти. Вот разве что в доме нет женщин – но фигурантки к услугам горничной не приучены. Правда, квартирную хозяйку Федька научила затягивать шнурованье, вместе с ней ходила частенько в баню, но никаких услуг от нее не просила – за услуги платить надобно.

– Сань-ка… – проговорила она, особо выделив звонкий звук «н». Имя прозвенело, как камертончик, дающий верный тон всему дню, – и тогда только Федька стала выбираться из постели.

Завтрак принесли на подносе, и особливо порадовал крепкий черный кофей. Потом она в шлафроке и чепчике пошла в комнату, где предстояло позировать.

Дом был большой и причудливый, с флигелями и пристройками, одна из стены в коридоре, по которому шла Федька, была, судя по всему, дощатой перегородкой, и оклеена бумагой, явно утащенной из типографии – большие листы с колонками текста и картинками. Причем текст кое-где был даже вверх ногами.

Настроение у фигурантки было мечтательное – она думала о том, как вытащит из неприятностей Саньку и дождется наконец истинной благодарности. Она помнила, как обожгло то объятие…

Где-то в голове, в потайном уголке, уже танцевали две фигурки, два черненьких силуэта – он и она, сходились и расходились с глубокими глиссадами, разом поворачивались с рондежамбами – такими, что тело, когда отлетала назад нога, откидывалось и изгибалось. А потом, взявшись за руки, делали разом антраша-руаяль, маленькие шанжманы, поворачивались друг к дружке лицом, шагали навстречу, а соединенными и поднятыми вверх руками – арку, как будто закругленное сверху окошко… вот именно в миг, когда над кавалером и дамой – арка из рук, в танце происходит любовное объяснение…

Тридцать минут длился танец – лучшие, прекраснейшие полчаса, когда никто не мешал, не входил в зал, а они были не фигурантами, но Прометеем и Пандорой, впервые видевшими друг друга, и между ними натянулись золотые ниточки священного огня.

Тут Федька вдруг сообразила, что музыка того дуэтного танца не в голове у нее звучит, а где-то снаружи.

Она остановилась. Танец в голове угас, растворился, а музыка звучала – именно так, как в репетиционном зале, когда танцмейстер подыгрывает артистам на скрипочке. Но и мелодия исчезла, а Федька осталась гадать, что это был за дурман и не сбредает ли она от любви потихоньку с ума.

Лучшее средство от безумия – размышления о делах простых, но важных. Лучше всего – о деньгах. Федька стала считать в голове, сколько ей нужно на ближайшее время – и вспомнила кое-что неприятное: придется заплатить Веберу из тех денег, что даст Шапошников, и купить его молчание. Иначе донесет театральному начальству – и весь заработок уйдет на штрафы.

Она явилась в жарко натопленную комнату, взошла на возвышение и уселась на топчан – ждать живописца. Музыка трепетала в ней, вдруг звучали в голове целые фразы – и улетучивались. И вдруг в окно ударил солнечный свет! Он так редко являлся петербургской зимой – и именно теперь, словно бы нарочно – обрадовать душу, вселить надежду… Федька улыбнулась солнцу, доверяясь ему, и ожидание жарким облачком окутало ее, опалило щеки, прибавило блеску глазам.

Шапошников пришел задумчивый, велел ложиться в позу и без лишних слов взялся за дело. Он малевал быстро, уверенно, однако морщился – что-то ему не нравилось, получалось не задуманное, а совсем иное.

– Нет, – сказал он. – Сегодня моя муза в отпуску. Хватит. Одевайтесь. Да не пугайтесь вы, сударыня, уплачу, как за два часа.

– Благодарю, сударь, – быстро сказала Федька, подхватывая с пола шлафрок. Если сейчас же убежать – то можно успеть к уроку, а это просто замечательно!

– Погодите! – окликнул живописец, когда она уже была у двери. – Есть к вам одно дело. Когда сумеете услужить – будет хорошо заплачено.

– Сумею, – твердо сказала Федька.

– Служит у вас в береговой страже Семен Званцев.

– Да.

– Что за человек?

– Ну… хорош собой… способности имеет… пьет мало… – принялась перечислять Федька.

– Вы, должно быть, добрая душа? – вдруг спросил Шапошников.

– Отчего?

– Оттого, что говорите о товарище лишь хорошее.

– А как иначе? – удивилась Федька. – Коли у него есть пороки – так это наше дело, мы сор из избы не выносим.

– Так. Сей Званцев живет с купчихой.

– Живет – так ведь нет указа, чтобы фигурантам с купчихами не жить!

Шапошников засмеялся.

– Кто купчиха – знаете? Да не бойтесь, сударыня, ничего плохого я ни ей, ни ему не сделаю.

– Знаю, – подумав, ответила Федька. – Фекла Огурцова. Только она не такая, как все купчихи, она в театрах бывает и наряжается модно. Сенька сказывал – заставляла его книжку читать, а он, поди, со школы и буквы-то позабыл.

– Она вдова?

– Вдова, конечно, и богатая.

– И в дворянские семейства вхожа?

– Вот уж не знаю… – Федька задумалась. – А что? Для того-то и наряжается, как модная картинка!

– Как бы мне узнать, с кем из знатных госпож она приятельство водит?

– Я могу у Сеньки спросить.

– Спросите, сделайте милость. Пусть все, что знает про ее знакомцев, выложит, обоего пола. Да только деликатно, тонко…

– Это как?

– Так, чтобы даже не задумался, что это вы неспроста. Придумайте…

Очевидно, Федькина рожица изобразила уж слишком великое недоумение. Шапошников пришел на помощь:

– Скажите, что видели-де ее с кавалером и дамой, хотите знать, кто таковы. Пусть он переберет всех, кого у нее встречал, а вы ему: не тот да не тот. И запоминайте прозвания!

Увидев, что Федька все еще в растерянности, Шапошников опять подсказал:

– Кавалер-де с вашей соседкой замечен, а она девица благонравная и хочет знать, доподлинно ли тот, за кого себя выдает.

Эта интрига Федьку устроила. Но ей не понравилось, что живописец, натура возвышенная, так легко придумывает всякое вранье.

В береговой страже врали немало. Артистически врали – когда нужно было изобразить покалеченную ногу и избавиться от репетиции. Гениально врали – объясняя свое отсутствие на спектакле и спасаясь от штрафа. Но это была обычная война подчиненных с начальством, в какой-то степени ритуальная. А поручение Шапошникова Федьку смутило – некая третья сторона вторгалась в театральные дела, и было неловко врать тому, кто не начальство, а вроде бы свой, в береговой страже служит.

– Все сделаю, как велено, – пообещала Федька, – только дайте мне грифель и бумажку.

– На что они?

– Сразу, как услышу, прозвания записать. Не то забуду.

– Разумно. Вам, стало быть, очень нужны деньги…

– Да, сударь.

Федька уже не знала, как поскорее отвязаться от живописца.

– Я наблюдаю за вами. Деньги вам нужны не для себя, – вдруг сказал он. – Вы, сударыня, кому-то помочь собрались, выручить из беды. Любовник ваш проигрался? Или подруга оказалась с прибылью?

– Ни то ни другое, сударь. Вы простите, я в театр спешу. Коли вы изволили меня отпустить, так я еще на урок успею.

– Скажите, на что деньги, – и я вам их дам.

Федька даже немного испугалась – так он это произнес.

– Я скажу… скажу вечером… – еле выговорила она.

– Сейчас никак нельзя?

Федька задумалась – мало ли какие сюрпризы поднесут ей в театре? Вдруг полицейские сыщики изловили убийцу? Вдруг сам Санька до чего-то додумался и прислал с Малашей записочку?

– Вечером, сударь. И я потом эти деньги отработаю!

– Отлично. Еще вопрос – есть у вас любовник? Не спешите с ответом. Я знаю, театральные девки живут с надзирателями, с богатыми господами, при этом не забывая музыкантов из оркестра, если те хороши собой. Богатого покровителя у вас нет – а кто есть?

– Есть такой же нищий плясун, как и я! – отрубила Федька и выскочила было за дверь, но следующий вопрос настиг ее на лету:

– Он вас любит?

– Да!

С тем Федька и убежала – красная, как свекла.

День начался дивно. Музыка – та самая, солнце – неслыханный дар небесный, внезапные расспросы Шапошникова о любви – и его взгляд, пронизывающий и тяжелый. Этот взгляд вызвал в обычно миролюбивой Федьке отчаянное желание сопротивляться. Причудливый живописец посягнул на ее любовь! Если бы не деньги – она б так ответила, что он бы, Шапошников, стоял сейчас краснее свеклы! Она знала, как надобно отвечать, – при ней не только дансерки, но и фигурантки давали отпор наглым обожателям. Взгляд был гадкий – словно бы Шапошников спрашивал: а за сколько червонцев откажешься от своей любви? Я, может, и платить-то не стану, но любопытно!

То, что пришлось защищать право любить нищего фигуранта, и музыка впридачу… Словно бы ей свыше знак подавали: ты, фигурантка Бянкина, теперь на верном пути! Натянулась между двумя сердцами струнка – ступай по ней, не бойся, ибо начались чудеса!

О своем резком поведении с Шапошниковым Федька пожалела, когда пришлось самой шнуроваться. У него это ловко получалось, а звать – как-то нехорошо.

Она понеслась в театр, ощущая свою жизнь в это утро – как полет навстречу счастью. Солнце победно сияло, с непривычки его радостный свет слепил глаза. Выскочив на Садовую, Федька сразу увидела извозчика, что, высадив седока у края Зеркальной линии Гостиного двора, собрался поворачивать, чтобы выехать на Невский. Она замахала руками, закричала: «Стой, стой!», побежала наперерез, чуть не попала под копыта великолепного рысака, удачно отскочила и вдруг засмеялась.

Такой она раньше не бывала, кажется, ни разу.

В уборной фигуранток стоял обычный галдеж – все помогали друг дружке поспешно снять платья и надевали простые юбки для занятий, обувались в мягкие кожаные туфли с завязками. Волосами, заплетя в косы, окручивали голову, сверху кое-кто надевал маленький чепчик. И все были в драгоценностях – с перстеньками, сережками, медальонами. Оставишь в уборной – поминай как звали.

Пока Федька собиралась, все убежали. Помчалась и она, кутаясь в шаль – без шали нельзя, во время репетиции нужно сохранять тепло.

На мужской стороне была та же суета – фигуранты спешили в зал, и последним, конечно, плелся лентяй Петрушка.

Федька вошла и сразу направилась к свободному месту у палки. Поставив к стене танцевальные туфли, повесив на палку шаль, она стала разминаться – приседать в деми-плие, проделывать простые батманы, стараясь при этом как можно сильнее напрягать работающую ногу – чтобы всю ее схватить мышечным усилием, всю ощутить. Рядом встала Малаша.

– Приходил? – шепнула Федька.

– Нет.

– Господи Иисусе… И ничего не передавал? Записочки?

– Нет.

Тут вошел танцмейстер, гаркнул на болтающих фигуранток, все выпрямились у палки, все положили на нее правую руку, ноги установили в правильную третью позицию и уставились на танцмейстера. Он молча задал ладонями комбинацию и взялся за скрипку. Урок начался.

Федька проделывала все движения сосредоточенно, в полную ногу. Она вводила и тело, и голову в то состояние, когда не сам танцуешь на середине зала, а словно кто-то другой руководит твоим вышколенным телом, подвешивает тебя в воздухе, запустив незримый крючок где-то меж лопаток, а ты знай разводи руками и перебирай ногами.

Это она умела – и могла мысленно искать Саньку в петербургских просторах. Найти ночлег за деньги нетрудно – у него наверняка есть при себе сколько-то, да еще тот рубль. Что помешало прийти к Малаше?

Федька не была ревнива – смирилась с тем, что ее избранник посещает Анюту, а что до Глафиры – так за эту тайную страсть она Саньку даже уважала. Недавно вошло в моду словечко «романтический» – так что способность Санькина к безмолвному чувству получила достойное определение.

Могло ли быть, что Санька, найдя укрытие, оказался в чьей-то постели?

Некстати вспомнился пронизывающий взгляд Шапошникова. Отчего-то живописец не одобрял любви, которая владела Федькой, и от этого на душе делалось тревожно. Однако его просьбу следовало выполнить.

Мужчины занимались в другом зале, и Федька увидела их, когда урок окончился и всю береговую стражу свели вместе – разучивать фигуры для нового балета «Деревенский праздник». В этот день намечено было сводить вчерне новые фигуры береговой стражи и сольные танцевальные арии.

Господин Канциани дал служителю листок, и тот под его присмотром стал чертить на полу мелом длинные линии и дуги. Танцовщики и танцовщицы переобувались – снимали мягкие туфли для урока, надевали другие, на крутых каблучках и с пряжками. Федька окинула взглядом компанию фигурантов – Сеньки-красавчика среди них не было. Она подошла к Бориске.

– Где красавчик наш, не знаешь?

– С утра не появлялся. Пригрелся под бочком у своей купчихи, – шепнул Бориска, – и вылезать ему оттуда неохота.

Пришли дансеры и дансерки, стали особо, всячески показывая, что они тут – знать, аристократы. Мария Казасси и Катерина Бонафини нарочито громко разговаривали по-итальянски. Лепик что-то втолковывал Канциани по-французски, вдруг рассердился, отскочил, встал в позу и вполноги прошел кусок из своего выхода; Канциани замахал рукой так, что всем стало понятно: нет-нет-нет, этого, пока я жив, в балете не будет.

Федька подошла поближе – по-французски она хорошо понимала, изъяснялась похуже. Но балетмейстер и Лепик уже не спорили, а дружно ругали фигурантов.

– Есть только один способ добиться, чтобы береговая стража исполняла па и фигуры отчетливо, – говорил сердитый Канциани. – Это – ставить самые простые и легкие для выполнения. Если темпы и па слишком сложны – будет одна путаница.

Это Федьке не понравилось – она как раз хотела сложностей, чтобы хоть малость – а блеснуть.

– Ну вот я ставлю четыре поперечные линии, в каждой по четыре пары. В первой линии все будет правильно и четко, во второй – похуже, в третьей вяло и неточно, а бестолковая четвертая будет плестись с превеликим трудом. Ей-богу, уйду отсюда к кому-нибудь из вельмож, кто содержит танцевальную труппу! Там хоть розгами можно убедить береговую стражу не путать па и не подсовывать мне шанжманы вместо антраша!

Лепик весело засмеялся. Федька, почувствовав себя оскорбленной, повернулась к Канциани спиной – уж она-то не ленилась проделывать все антраша, положенные по ходу танца, – руаяль, катр, синь, а в зале пробовала и антраша-сиз, с шестью заносками.

Дуня Петрова, отойдя в сторонку, повторяла па своей арии. Анюта стояла в отдалении от всех с самым унылым видом. Малаша торопливо переплетала косу. Наталья, низко нагнувшись, застегивала танцевальный башмак. Федька смотрела на товарок – и вдруг пожалела, что тут нет Шапошникова: вот бы нарисовалась удачная и живая картинка!

– Начинаем! – крикнул Канциани. – Береговая стража, девицы! Вот по эта дуга… Бянкина, Сидорова – на середина… Кавалеры – по та дуга! Колесников, Митрохин, в середина… нет, не так, Митрохин – за Сидорова, Колесников – за Бянкина… Раз, два, три… какого черта!..

Балетмейстер имел право и покруче выразиться – недоставало двух фигурантов, не складывались, значит, две пары. Изругав пропавших Румянцева и Званцева на чем свет стоит, балетмейстер стал разводить вторых дансеров и дансерок. Началась обычная репетиция, смыслом которой было – запомнить фигуры и переходы по меловым линиям, чтобы никто никого не снес, не зашиб и не сбил с толку.

Федька послушно выполняла все распоряжения, перебегала с места на место, поворачивалась и поднимала, как велено, руки – танца сейчас от нее не требовалось. Рядом с ней бегал Васька-Бес, делая вид, будто вовсе ее не замечает. Два часа спустя балетмейстер всех распустил. Но впереди были еще репетиции – близилась премьера «Ямщиков на подставе».

Безумно голодная, Федька побежала в уборную, но у самых дверей услышала:

– Бянкина, стой!

К ней подошла Анюта Платова.

– Слушай, Бянкина, помоги, Христа ради. Я тебе хорошо заплачу.

– А что такое? – спросила Федька.

– А то – ты же знаешь, где Румянцев прячется…

– Не знаю.

– Ври больше! Знаешь! Может, у твоей родни и сидит. Ты вот что – ты ему передай, что я и ему заплачу…

– Да что такое?

– И никто не узнает, никакая полиция! Надобно, чтобы он с моим Красовецким сегодня же встретился.

– На что?

– Пусть моему дураку растолкует, что его в ту ночь у меня не было! А то, вишь, мой-то ревновать вздумал! Да так рассердился, что знать меня больше не хочет!

– Это скверно…

– Куда уж сквернее! Бросит он меня – и все, пропала я… Федорушка, голубушка, коли я в чем перед тобой грешна – прости, бога ради! Хочешь – на коленки встану? – взмолилась Анюта. – Устрой так, чтобы Санька с моим дурнем встретились!

– Да как я устрою, коли сама не знаю, где он?

– Знаешь!

– Не знаю!

– Кто его и спрячет, коли не ты?! А коли он перед моим поклянется, что его у меня не было… Мой-то остолоп уверен, что был, потому и прячется – чтобы меня не выдавать! Федорушка, я заплачу! Ей-богу, заплачу! Вот перстенек – возьми в задаток!

– Да погоди ты со своим перстеньком! – воскликнула Федька. – Ну, скажем, твой узнает, что в ту ночь Саньки у тебя не было! А все другие ночи? Ведь если он стал докапываться, то про все разузнал, понимаешь?

– Про другие – это уж потом! Дай мне ему втолковать, что в ту ночь, когда Глашку удавили, я была одна! А когда он убедится – я и остальную телегу дерьма понемногу разгребу. Тут ведь и дураку ясно – дансерки без сплетен не живут!

Федька задумалась.

Деньги, которые обещала Анюта, могли быть больше денег, которые можно получить от Шапошникова. Однако история какая-то сомнительная, и веры Анюте нет.

– Я, вот те крест, не знаю, где Санька, – сказала она. – Он должен сам меня отыскать, мы так сговорились. А когда это будет – бог его знает.

– Его уж третий день нет, пора бы и появиться, – ответила Анюта. – А перстенек-то ты возьми, выручай! Ты мне пригодишься, я тебе пригожусь, на том и стоим…

Федька подумала – и взяла задаток.

Но сделала она это, чтобы Анюта хоть ненадолго оставила ее в покое. Сама же, перекусив, пошла искать Петрову.

Дуня-то как раз вызывала у нее доверие, несмотря на свои странствия по начальственным постелям. Она была хорошей, опытной дансеркой, и в береговой страже судачили, будто в ней есть цыганская кровь – уж больно черна. Хотя фигуранты честно признали – коли эта цыганка позвала бы в постельку, несогласных не нашлось бы.

– Ну, теперь Красовецкому хоть Саньку приведи, хоть турецкого султана, – сказала Дуня. – Прок один. Он твердо решил от Платовой избавиться.

– А ты почем знаешь?

– Есть у меня один обожатель, рассказал – он невесту высмотрел совсем молоденькую, шестнадцати лет и с хорошим приданым. Коли будет умен – отдадут. Только Платовой не сказывай.

– Отчего?

– Оттого, что может понаделать дурачеств. Он, видать, собирался дать ей отступного, а тут эта история с покойной Глафирой – ну, он и обрадовался, что деньги сбережет. Так что не сжалится, нет! А будет Анютка колобродить – приедет с молодцами и все бриллианты заберет, на подарки молодой жене. Так пусть бы она сидела тихо…

– Она меня не послушает.

– Ну и будет дура.

Федька поняла, что рано она обрадовалась, и лучше бы вернуть перстенек. Мало ли какие возникнут интриги – лучше Саньку в них не впутывать.

– А не знаешь ли, когда Степанову отпевают? – спросила она.

– Не знаю, да и никто из наших, поди, не узнает, – отвечала Дуня. – Ее же на съезжую отвезли, там в холодной избе лежала. Вебер мне сегодня сказал – ее оттуда забрали. А кто забрал – неведомо.

– Откуда Вебер прознал?

– Ему начальство велело – он Ванюшку туда спосылал. Тоже ведь забота – родни у Глафиры нет, матушка два года как померла, брат еще раньше уехал куда-то и пропал. Так что кому хоронить? Думали – нам придется.

– Может, брат объявился?

– Тогда бы Ванюшке сказали. Ясно же, что все дансеры и фигуранты на отпевание прийти захотят, и хористы, и оркестранты. А так – кто-то увез покойницу, и видно, что человек не из простых, коли позволили. Ты, матушка, лишних вопросов не задавай! – прикрикнула на Федьку Дуня. – Я вижу, ты своему Саньке услужить хочешь. А не надобно! Поняла?

– Поняла, – буркнула Федька.

Найти Анюту, чтобы вернуть перстенек, не удалось, – дансерка сбежала.

Федька в большой задумчивости пошла в уборную, где, по ее расчетам, никого не должно было быть, и обнаружила там рыдающую Малашу.

Они были хорошими подружками, хотя Малаша моложе чуть ли не на три года.

– Что еще стряслось? – спросила Федька.

– Васька изругал!

– С чего это?

– Не знаю! Я на него даже не глядела! Меня в пару с Гришкой поставили, мы фигуры учили, а Васька вообще в другом углу был! Федорушка, что делать? Я не могу больше!..

– Да забудь ты его, он твоего ноготка не стоит, дурак он и ругатель, ничего больше! – запричитала Федька. – Ты красавица, ты в дансерки выйдешь, а он кто? Из дансеров в фигуранты слетел! На что он тебе нужен?

– Я жить без него не могу…

– Так Малашенька, он же по бабам избегался! Из него муж не получится – он уж привык каждый раз с другой! У него с Натальей не вышло – она не дура! Так он на всех и злится! – в двадцатый, наверно, раз объяснила Федька. – А ты бы лучше о Гришке подумала. Его хотят во вторые дансеры перевести. И ты ему нравишься, ей-богу, нравишься!

– Он говорит – ты с офицером жила, да он тебя бросил, на что ты мне?

– Гришка?!

– Васька!

– Ваську твоего скоро из театра поганой метлой выметут! – закричала возмущенная Федька. – Чья бы корова мычала! Он-то с кем только не жил!

История с офицером была плачевная – Малашу, совсем еще девочку, которой предстояло через два месяца выпуститься из театральной школы, похитили шалые гвардейцы. Видимо, с ее согласия – этого Федька не знала, потому что тогда еще с Малашей не дружила. Она с полгода прожила в роскоши, в театр ее привозил модный экипаж, но родители любовника вмешались, сосватали ему знатную невесту, и Малаша вернулась домой. На прощание любовник подарил ей драгоценности, и оттого многие фигурантки Малаше завидовали, а другие не могли простить ее красоту – она отрастила светло-русую косу по пояс, могла бы и до подколенок, да такое сокровище танцевать бы помешало, была круглолица, голубоглаза, от природы румяна, улыбчива, и с округлостями весьма соблазнительными. После того офицера она никого к себе не подпускала, и вот угораздило дурочку влюбиться в Ваську.

Кроме того, Малаша была добра – коли кому нужно взять в долг без отдачи, к ней шли, она всех жалела, и потому ее репутация была немногим лучше, чем у придурковатого Бориски.

– И ему уже тридцать, а рожа вся в морщинах! Через десять лет совсем как старый дед станет, а ты-то красавица! – продолжала Федька. – И вообще – нигде не написано, чтобы нам замуж только за своих выходить. Просто мы в театре целыми днями сидим, белого света не видим. Я вот…

Малаша знала, что Федька дома не ночует, живет у какого-то живописца, чтобы утром сидеть перед ним при нужном свете. Федька хотела было пообещать, что сведет ее с тем живописцем – чтобы познакомиться с другими нетанцевальными кавалерами, его приятелями. И осеклась – что-то ей помешало дать это обещание; возможно, страх за кроткую и доверчивую Малашу.

Вечером шла опера «Севильский цирюльник» господина Паизиелло, в которой Анюта не имела танцевальной партии, а Федька – скромное место в шестерке испанских плясунов и плясуний. Она решила, что отдаст перстенек назавтра, на утреннем уроке, и, отплясав положенное, стала собираться.

У черного входа она увидела Ваську-Беса, расхристанного и, видать, успевшего приложиться к штофу хлебного вина. Ей даже стало жаль, что Малаша, задержавшаяся наверху, не видит его таким распрекрасным.

– Что ты на меня уставилась? На черта ты мне сдалась! – крикнул Васька. – Мы с Петром Петровичем сейчас поедем…

– Дурак, – преспокойно ответила Федька. И подождала, пока Васька с Петрушкой уедут на извозчичьих санях куда-то в сторону Пряжки – там при прядильных амбарах жило немало женщин, готовых за скромные деньги на разнообразные услуги.

Федька пошла было на площадь, где ждали ездоков извозчики, да остановилась – вспомнила, как минувшей ночью за ней неведомо для чего гонялся Васька. В театре полагают, будто она знает, где прячется Румянцев, и с той же Анюты станется приставить к ней соглядатая. А это ни к чему.

Федька решилась повторить свой вчерашний подвиг и отвязаться от лазутчика на льду Екатерининской канавы. Она в уже известном месте съехала вниз, пошла вдоль канавы – никто за ней вроде бы не увязался. И тогда она обрадовалась, но ненадолго.

Соглядатай мог оказаться умнее, чем ей казалось, понять ее маневр и побежать вдоль канавы поверху, наблюдая за ней и выжидая, пока она поднимется наверх на противоположном берегу. С другой стороны, соглядатая могло и вовсе не быть. То, что она слышала скрип шагов по свежевыпавшему снегу, на сей раз ничего не обозначало – по улице одновременно с ней шли другие люди, ведь она освободилась довольно рано, в такое время, когда добродетельные мещане еще не лежат в кроватях и на лавках.

Обдумав все это, Федька повторила вчерашний фокус – выбралась на тот же берег, откуда отправилась в путь, и пошла обратно к театру. Это был крюк немалый, и луна – не самых подходящий фонарь для ночных странствий, но Федька лишь однажды поскользнулась так, что чуть не шлепнулась.

Она увидела то, чего видеть не хотела бы, и лунного света как раз хватило, чтобы заметить три цепочки следов. Кто-то подошел к месту спуска, потоптался там, но вниз не поехал и вернулся обратно – туда, где улица была растоптана. Первая цепочка была – от Федькиных валенок, вторая и третья принадлежали незнакомцу, и не нужно было пресловутых семи пядей во лбу, чтобы опознать в нем танцовщика: широкие ямки от валенок глядели носами в стороны. Вряд ли кто-то из здешних мещан нарочно воспитал в себе балетную выворотную поступь.

– Та-ак… – сказала Федька.

Она видела, как Васька с Петрушкой укатили, горланя невообразимую похабень. Стало быть, вчера Васька не солгал? Стало быть, искренне хотел помочь, оттого что ненавидит доносчиков?

Могло ли быть такое диво в береговой страже?

Тот, кто вторую ночь подряд выслеживал Федьку, решил не показываться ей на глаза, и ушел восвояси. Но кто – и для чего? Только ли затем, чтобы открыть убежище Румянцева и доложить начальству?

– Та-ак, – повторила она, усердно размышляя. Это мог быть некий доносчик, имевший только эту цель – и никакой более. Это мог быть человек, посланный Анютой, хотя вряд ли – вчера ей еще не нужно было срочно мириться с откупщиком. Это могли быть вообще два разных человека: вчера – доносчик, сегодня – Анютин соглядатай. И, самое скверное, это могло быть как-то связано с убийством! Неведомо, где был Санька в ту ночь. Может, что-то видел, что-то понял. И теперь сообщник убийцы или даже сам убийца, хочет до него добраться.

Федька подняла голову и увидела среди голых ветвей большую оловянную луну, которая словно бы свила себе гнездо и устраивается там на ночлег. Только луне Федька и могла задать вопросы – она-то видела, кто крался, позабыв о своей танцевальной походке. Больше обратиться не к кому – она росла сиротой. Мать умерла вскоре после ее рождения, Федьку сперва растили дед с бабкой, но бабка не на шутку разболелась, и девочку отвезли в Москву к какой-то бездетной тетке, женщине доброй, хотя и удивительно бестолковой. Потом, когда ей было уже лет восемь, ее вернули в Санкт-Петербург и взяли в дом брата ее отца. Они оба служили в фигурантах, Антон и Иван Бянкины. Потому-то Федька и попала в танцевальную школу, а вскоре после этого спьяну упал на улице зимней ночью и замерз насмерть отец. Дядя после того прожил недолго, а его вдова, выходив лежавшую в оспе Федьку, сочла свой долг исполненным, вышла замуж за пожилого чиновника и уехала с ним в Калугу. Вот разве что покойный дед с ней возился – тот, что оставил полдома и кучу старинных книг. Летом Федька у него живмя жила, да и в прочее время часто прибегала и оставалась ночевать. Дед когда-то служил музыкантом и любил потолковать о высоком искусстве. Книги хранились на Васильевском острове у давнего его приятеля Устина Карповича. Тот был старик разумный, да хворый – тоже не защитник…

– Нет! – сказала Федька. Если Саньке угрожает опасность – она даст круг в сотню верст, до самого Кронштадта по льду врагов доведет, а любимого не выдаст! Вот только бегать по льду – невелика наука, а с кем бы посоветоваться? Дуня к ней благоволит, но если речь зайдет об убийце, который выслеживает Саньку, – убийцы она, скорее всего, испугается. Как же быть?

Федька петляла битых полтора часа, дважды выходила на Невский, наконец, оказалась у Шапошникова, уверенная, что следы запутала основательно. Ее впустил, как обычно, Григорий Фомич, поворчал, ушел, через полчаса принес кувшин с горячей водой и медный таз. Это было кстати – Федька еще спросила мыло, мочалку, и быстренько вымылась на сон грядущий – чтобы не успел остыть чай в кружке, к которому полагался пирог с грибами.

Потом она легла, вытянулась, закрыла глаза – но сон не шел, зато началась беседа с незримым Санькой.

«Я тебя не выдам, – мысленно говорила Федька, – я все сделаю, я пойму, кто за мной ходит, и деньги заработаю, и с девками договорюсь, чтобы тебе оправдаться, все для тебя сделаю, все, и ты поймешь… и я скажу вслух… наберусь мужества и скажу – люблю, люблю, люблю… и все вмиг переменится!»

От таких мыслей вместо сна приходит хмельное настроение, хочется ощутить связь между двумя сердцами чуть ли не как струну, которую можно подергать, и послать сигнал – блик света, долгую ноту, и получить обратно. Федька маялась, маялась, и вдруг открыла способ дать знать о себе любимому.

Она прокралась в гостиную, где стояли клавикорды, и одной рукой наиграла мелодию того самого танца – дуэта Прометея и Пандоры. Мелодия родилась сразу и без ошибок. Федька поняла, что она полетела к Румянцеву, что прилетела, что прикоснулась, – и тогда лишь смогла заснуть счастливым, невзирая ни на что сном.