Текст книги "Марта и полтора убийства"

Когда бутылку передают Максиму, он озадаченно глядит на нее, потом делает большой глоток, проглатывает и тут же сгибается в кашле. Все смеются. Варвара протягивает ему сушку. Глаза у Максима полны слез, а губы в слюне. Он такой нелепый, что мне неловко на него глядеть. Я сажусь на бревно рядом с Сеней, вынимаю из его уха наушник и вставляю в свое. В наушнике мужской голос в полусне напевает под убаюкивающую музыку: «Что ни день, то ты все дальше уплываешь, уплываешь, как медуза на рассвете, ты же знаешь, ты все знаешь». Слова глупейшие, но музыка ничего, и я остаюсь на бревне слушать Сенины треки. Постепенно бутылка пустеет. Петр и Леонид куда-то пропадают. Илона ищет Леонида и звонит ему, но он не берет. Карабас засыпает на Сенином животе, а Сеня – на животе Ники. Амадей прыгает на велосипеде через костер, Тиша снимает и кричит каждый раз «И-го-го!».

Максим вежливо покачивается рядом с Тишей и заглядывает ему в телефон.

Я сижу на бревне и прутиком подталкиваю выпрыгнувшие из костра угольки обратно в огонь. Рядом со мной садится Варвара, молчит. Потом говорит немного заплетающимся языком:

– Знаешь, что я заметила?

Я вопросительно смотрю на нее.

– Я заметила, что самое плохое случается тогда, когда не ждешь, – продолжает Варвара. – А когда ждешь, оно не случается. Поэтому я каждое утро думаю о самом плохом, чтобы оно не случилось.

Она замолкает и смотрит в огонь остановившимся взглядом.

– И о чем ты думаешь? – спрашиваю я.

– Я думаю, – продолжает Варвара, пьяно колыхнувшись, – я думаю так: «Сегодня папа не умрет, сегодня мама не умрет, сегодня бабушка не умрет, сегодня Амадей не умрет, сегодня котя наш, Рыжик, не умрет, сегодня я не умру». Хочешь сушку?

* * *

Домой я сегодня ухожу раньше всех, если не считать исчезнувших неизвестно куда Петра и Леонида. Мне тоскливо, от водки меня подташнивает. Возле нашего дома я забираюсь в лопухи и сую два пальца в рот, но у меня не выходит, я сплевываю и бреду домой.

Утром вижу лежащую рядом Нику – мы спим вместе на большой кровати. Ника лежит лицом вверх, приоткрыв рот, и похрапывает. Вокруг глаз у нее расплылась тушь, как будто Ника измазалась золой костра. Я встаю, натягиваю купальник, спускаюсь по лестнице. В доме тихо, мама еще спит. Иду на реку, берег пустой, утром здесь редко кто купается. Выхожу на мостки, они заляпаны следами чьих-то грязных сапог или ботинок. «Здесь кого-то убили», – почему-то мелькает у меня в голове. Я отгоняю эту мысль как совершенно бессмысленную и ныряю в холодную воду.

Воскресенье, 17 июля

Мама на кухне жует бутерброд и натягивает пиджак.

– Ты опять? – спрашиваю. – Сегодня же воскресенье.

– Некоторые работают и по воскресеньям, – отвечает мама, стряхивая крошки с пиджака. – И собеседования проводят в воскресенье.

– Опять три? – говорю я.

– Нет, только одно, – неестественно веселым тоном отвечает мама, заваривая в кружке пакетик зеленого чая.

– И куда?

– В музей.

– Музей чего? – спрашиваю я.

– Ай! – вскрикивает мама. Она перелила кипятка, и на столе теперь лужа. – Музей какой-то хренотени, чего-чего! – восклицает она в сердцах.

Я беру тряпку и вытираю лужу.

– Спасибо, – бурчит мама. – Музей Москвы. Пиар-отдел. Пресс-релизы сочинять.

Я понятия не имею, нормальная это работа или не очень, поэтому решаю ничего не говорить, чтобы не нарваться на мамино раздражение. Молча делаю себе бутерброд и заливаю кипятком свой пакетик черного чая (зеленый терпеть не могу). Мама некоторое время молча прихлебывает из чашки и хмуро смотрит в одну точку. Потом встряхивает головой:

– Твоя Ника долго еще тут будет? – спрашивает она негромко.

Я теряюсь от этого вопроса и неуверенно отвечаю, что мы это еще не обсуждали.

– Она со мной даже не здоровается, – недовольно говорит мама.

– Не здоровается? – удивляюсь я.

Начинаю вспоминать, когда я последний раз видела маму и Нику здоровающихся друг с другом, и не могу вспомнить. Может, и не здоровается.

– Она тебя немного побаивается, – говорю я. – Вид у тебя иногда пугающий.

Последнюю фразу я произношу с улыбкой – это должна быть шутка. Но мама серьезно отвечает:

– Побаивается? И правильно делает. Она мне не нравится.

– Почему? – изумляюсь я. Вот еще новости, мы с Никой с первого класса дружим, мама знает ее сто лет.

– Она плебейка, понимаешь? – говорит мама и, допив чашку, ставит ее в раковину. – Все, я побежала. Люблю тебя.

Я слышу ее удаляющиеся шаги – по дорожке, у ворот, по гравию на улице. Потом шаги затихают, я сижу в тишине над своим черным чаем. Плебейка – это, кажется, означает, что человек невоспитанный и плохо образованный. Слово противное. Только противные люди такие слова про других говорят. А тут моя собственная мама. Ну и ну. И что с этим делать? Совершенно непонятно.

Я сижу, сижу, чай остыл. С чердака, облокотясь о перила, сползает Ника. Волосы у нее похожи на разворошенный стог сена. Вокруг глаз черные разводы.

– Енот! – восклицаю я и прыскаю со смеху.

– Чего? – устало переспрашивает Ника, потирая кулаками сморщенную мордочку.

– Ты енот, погляди на себя в зеркало!

Она подходит на неверных ногах к висящему на стене зеркалу, смотрит в него и начинает смеяться.

– Иди умойся, я пока чайник поставлю, – говорю я ей добродушно.

Про мамины слова я уже забыла.

* * *

Днем на реке вновь повернуться негде. Папам и мамам только завтра на работу, и они спешат накупаться до посинения вместе со своими мальками. Мы с Никой ныряем, но мало и вяло, нас обеих гнетет легкое похмелье. Приходит четверка рабочих и с ними долговязый Максим. Как и рабочие, плавок он не имеет, купается прямо в джинсовых шортах. Максим неловко разбегается и летит кривым солдатиком в воду, согнув острые колени и растопырив руки. Выныривает, широко разинув рот, и кричит в восторге Рустаму:

– Ледяная!

Рустам, близоруко щурясь, подходит к лесенке и спускает вниз одну ногу, нашаривая ступеньку.

Плавает Максим лучше, чем прыгает, – кролем, ровно и быстро, с сильными красивыми гребками.

– Ничего так, – замечает Ника.

Вылезши из воды, Максим направляется к нам, здоровается. Встает немного на расстоянии – вроде бы и не рядом, чтобы не навязываться, но достаточно близко, чтобы вступить в разговор, если мы пожелаем его начать.

– У тебя что, плавок нет? – начинаю я.

Максим переступает с ноги на ногу, перемещаясь таким образом немного ближе к нам:

– Есть, но они дебильные.

Мне нравится его честность – мог бы сказать, что забыл в Москве.

– А что это за история с номерами? – спрашивает Максим. – Сархад сегодня рассказал, я ничего не понял.

Переглянувшись, мы с Никой отступаем немного назад, подальше от купальщиков, и делаем Максиму знак, чтобы он попятился вместе с нами. Понизив голос, рассказываем ему о противозаконных занятиях Петра и Леонида. Максим удивленно присвистывает.

– С номерами, курами и холодильником я не понял, зачем это и для чего.

Что тут непонятного, думаю я, похулиганить можно без всяких «зачем» и «для чего», чаще всего так и происходит.

– Но с машиной, которая сюда приехала, это имеет смысл, – продолжает Максим.

Он вдруг трясет в воздухе пальцем и восклицает:

– У меня идея!

Мы не успеваем спросить, что за идея, – он срывается с места, бежит к мосткам и каракатицей бухается в воду. Вынырнув, двумя гребками возвращается, выскакивает на мостки и, лавируя между детьми и взрослыми, бежит к греющимся на солнце Рустаму и Сархаду. Обняв их за плечи, Максим что-то торопливо им говорит, они слушают, потом энергично кивают, и все трое быстрым шагом уходят с реки, крикнув Валере и Николаю, что скоро вернутся.

– Куда это они? – удивленно хмыкает Ника. – А он прикольный, скажи?

Я пожимаю плечами.

* * *

Рустам, Сархад и Максим возвращаются минут через двадцать. Максим и Сархад несут на плечах толстенную трубу – метра полтора длиной. Идущий впереди Рустам несет лопату и кувалду. С усилием сбросив трубу в крапиву, Сархад и Максим потирают плечи и обсуждают, кто будет копать первым. Максим настаивает, что он, с ним соглашаются.

Дети и взрослые окружают место действия и наблюдают, как Максим, Сархад и Рустам копают по очереди глубокую яму. Когда яма готова, рабочие ставят в нее трубу вертикально, бьют по ней кувалдой, а Максим говорит, обратившись к собравшимся:

– Надо накидать в трубу камней, чтобы она была тяжелая и ее никто не мог обратно выдернуть.

Собравшиеся смотрят на него с вежливым любопытством.

– Тут ниже по течению камни есть, – говорю я. – Там, где когда-то мельница была.

– Это где я рыбу ловлю? – спрашивает какой-то мальчик.

– Это где мелко, – отвечает мама-панк.

– Да, это там, – подтверждаю я.

– Это где я рыбу ловлю, – настаивает мальчик.

– В общем, кто хочет помочь, – громко говорит Максим, – несите камни!

Несколько детей, переговариваясь, трогаются с места. Мы с Никой, обменявшись кивками, идем следом. Дети бредут медленно и лениво, срывая травинки и засовывая их в рот.

– Ну вас совсем разморило! – восклицает Ника и, обогнав детей, вприпрыжку скачет по тропинке.

Мне неожиданно становится весело, и я тоже скачу вслед за ней.

Таскать камни оказалось делом не таким легким – труба была прямо-таки бездонная. Мы килограмм сто в нее накидали, прежде чем она заполнилась доверху. Максим бегал за камнями вместе с нами, а Рустам и Сархад еще и основание трубы обложили камнями, насыпали сверху земли и утрамбовали.

– Может, цемент? – предложили они.

– Если все же выкопают, зальем цементом, – сказал Максим. – Пока так.

Ника зашептала мне в ухо: «Сколько ему лет, не знаешь?» Я, уже порядком уставшая от возни с камнями, громко спросила:

– Сколько тебе лет?

Максим застеснялся и замахал руками туда-сюда, как на физре перед прыжком в длину.

– М-м, шестнадцать.

– Шестнадцать, – повернувшись к Нике, громко повторила я.

– Да ладно тебе, – со смущенным хихиканьем шепнула мне Ника.

Втрескалась она, что ли, в этого Максима? У нее Тиша есть.

– А весишь-то на все восемь, – говорю я Максиму и тут же об этом жалею.

У него недоуменно вытягивается лицо, цитату из «Карлсона» он явно не узнал.

– Nevermind, – устало машу я рукой. – Шутка не удалась.

– Ага, – говорит Максим, глядя на меня как на сумасшедшую. – Пойду искупаюсь.

Он идет к мосткам – не разбегается, а просто шагает по ним и, когда они кончаются, падает в реку. Я тоже иду купаться – надо смыть пот и пыль. Ника обгоняет меня и прыгает бомбочкой, чтобы как следует меня обрызгать.

– А что ты все время солдатиком? Умеешь головой вперед? – спрашиваю я Максима, когда он возвращается из заплыва и вылезает на мостки, где уже стоим мы с Никой.

Помявшись, он отвечает, что головой вперед не умеет.

– Хочешь, научу? – сразу оживляюсь я. Обожаю учить людей нырять. Правда, никто особо не рвется ко мне в ученики.

– Не, спасибо, – с опаской отвечает Максим.

– Это очень просто, – не отстаю я.

– Не-не, у меня проблема, – подняв ладони, говорит он. Как будто загораживается от меня.

Мы с Никой глядим на него и ждем, когда он расскажет, какая у него проблема. Максим с тоской смотрит на небо, потом решается и говорит негромко:

– Мне кажется, если я прыгну головой вперед, то разобью себе голову о твердую поверхность воды.

– Вода же не твердая, – начинаю я.

– Я знаю! – восклицает Максим. – Но мне все равно так кажется!

Не сговариваясь, мы с Никой упираемся ему в бока и с силой толкаем. Он с воплем летит в воду – не головой вниз, а раскорякой. Мы хохочем и прыгаем следом.

В воде мы все трое орем и брызгаемся, пока не выдыхаемся окончательно.

* * *

После обеда (подгоревшая гречка с брынзой, готовила Ника) мы обрезаем тую, которая непомерно разрослась и хочет занять пол-участка. Я орудую секатором, отчекрыживая ветки потоньше, а Ника отыскала в сарае ржавую пилу и елозит ею по толстым ветвям.

– Смотри-ка, – говорит Ника, отпилив одну ветку, – тут внутри домик можно сделать. Как у Тоторо.

Она вытаскивает отпиленную туеву лапу из гущи пушистых ветвей и отбрасывает в сторону. В образовавшуюся на этом месте дыру мы просовываем головы и вглядываемся в прохладный сумрак. Внутреннее пространство туи занято сухими тонкими веточками – они торчат во все направления.

– Мы их срежем и расчистим себе место, – предлагает Ника.

Я соглашаюсь, и мы с азартом начинаем кромсать тую. Приходит Варвара с пакетом оладий и садится на скамейку.

– Спасибо, но мы обедали только что, – я киваю на оладьи.

– Потом съедите, – безмятежно говорит Варвара. – Я вам пакет тут оставлю.

Понаблюдав немного за нашими усилиями, она начинает рассказывать новости: Петр и Леонид собрались сегодня на вечернюю рыбалку и позвали парней. Идут Амадей, Тиша, Сеня.

– А мне Тиша ничего не говорил! – С наигранным возмущением восклицает Ника, колотя пилой по крепкой ветке, которая никак не желает отпиливаться. – Вот я ему устрою!

– Телефон проверь, он тебе написал, – говорит Варвара.

– Некогда, – отмахивается Ника.

Варвара продолжает рассказывать: Карабас на рыбалку не идет, он сидит с Илоной дома, у нее депрессия, потому что Леонид ее бросил. Мы с Никой перестаем пилить и резать и переспрашиваем: как это бросил?

– Сегодня написал ей, – отвечает Варвара.

– Вот придурок, – фыркает Ника, опять вгрызаясь пилой в ветку. – Мне-то он хоть в глаза сказал, а тут даже подойти к Илонке побоялся. И что, она плачет?

Варвара пожимает плечами, потом встает, подходит к забору и кричит:

– Ка! Ра! Бас!

На крик из зарослей малины с той стороны забора появляется мать Илоны и Карабаса.

– Ой, здрасте, – хихикает Варвара. – А Кар… Лева дома?

– Здрасте, – с недовольным видом говорит мать. – Сейчас позову.

Она удаляется, через некоторое время из малины к забору выходит сам Карабас.

– Как там Илона? – спрашивает Варвара.

– Сериал какой-то смотрит, – отвечает Карабас. Он щурится, разглядывая нас с Никой, копошащихся в отдалении около туи, и, разглядев, радостно кричит нам:

– Привет!

– Привет! – кричу я в ответ, а Ника машет ему пилой.

Счастливый Карабас с улыбкой глядит на Нику и теребит свою рубашку.

– Что за сериал хоть? – спрашивает его Варвара. – Про любовь или про зомби?

– Про любовь.

– Тогда все плохо, – вздыхает Варвара. – Погоди минутку.

Она берет со скамейки пакет с оладьями и возвращается к забору.

– На вот, – и перекидывает пакет через забор. – Илонке передай, пусть с вареньем поест.

Карабас не успевает поймать пакет, тот падает в малину и лопается. Охнув, Карабас нагибается и пытается собрать рассыпавшиеся оладьи в порванный пакет, но тот расползается на куски. Тогда Карабас собирает полы своей рубашки в кулак и, как в подол платья, начинает складывать туда оладьи.

– Ничего, вкуснее будут, – философски замечает Варвара.

Карабас, красный как помидор, бормочет «пока» И уходит через малину к своему дому.

– Привет от нас Илоне передай! – кричу я.

Он что-то мычит в ответ, и больше его не слышно. Варвара возвращается к нам и продолжает свой рассказ: итак, вечером парни отправляются на рыбалку, Илона с Карабасом сидят дома, а она, Варвара, едет с рабочими Валерой и Николаем на дискотеку в Глубокое, потому что папа Варвары уехал в Москву и у рабочих сегодня выходной. Они хотят покататься по окрестностям.

– Поехали с нами, – предлагает Варвара. – Посмотрим, что там в Глубоком.

– А на чем поедем-то? – спрашиваю я.

Выясняется, что у Валеры с Николаем есть старая «Лада» с выпадающими стеклами.

– Мы ненадолго, вернемся рано, – обещает Варвара.

* * *

В назначенный час мы с Никой, от души накрашенные, в стираных шортах, стоим перед домом Варвары. Тут же стоит серая «Лада», понизу поеденная ржавчиной. Выходит веселый Валера и начинает объяснять, что Варвара немного ошиблась насчет стекол – они не выпадают, а западают внутрь, да и то только те, которые на дверях. С лобовым стеклом и задним все в порядке. От Валеры пахнет стиральным порошком и шампунем – видно, он, как и мы, помылся и надел сегодня чистые джинсы и майку. Выходит Николай, тоже благоухающий, а следом Варвара в платье-майке с принтом Nirvana и придушенным смайликом с глазами-крестиками и языком набекрень.

– О, кощейно, – одобрительно кивает Ника.

Где она это слово взяла, не знаю. Может, сама выдумала и теперь вставляет куда ни попадя.

Мы грузимся в невыносимо душную «Ладу», открываем окна. Стекла немедленно западают куда-то внутрь дверей, да так там и остаются.

– Фигня, все равно жарко, – говорит Валера и садится за руль.

Мы медленно катимся по гравийной дороге, выбираемся из дачного поселка, выруливаем на шоссе и разгоняемся.

Николай, сидящий рядом с Валерой, включает какой-то рок на белорусском, мы с Никой и Варварой на заднем сиденье начинаем подпрыгивать и хлопать в ладоши – не то чтобы мы были в таком восторге от музыки, но нам просто весело. Минут через пятнадцать въезжаем в Глубокое – большой поселок с железнодорожной станцией и клубом, в котором летом устраивают дискотеки.

Клуб когда-то назывался Домом культуры. Расположен он в дряхлом белом здании с четырьмя колоннами впереди и треугольным фронтоном, на котором висит облупленная пятиконечная звезда. Перед входом стоят осыпающиеся статуи мальчика и девочки. Девочка держит воздушного змея, мальчик поставил ногу на мяч. С лиц и конечностей мальчика и девочки отваливаются мелкие и крупные кусочки гипса, и кажется, что несчастные поражены какой-то страшной болезнью.

Внутри клуба темно, грохочет музыка, ослепляют лучи прожекторов. Слева – барная стойка, подсвеченная зеленым, справа – бильярдные столы, освещенные красным. Народу человек пятьдесят, все топчутся как козлята, а в центре танцуют две красивые девушки в коротких майках и с голыми загорелыми животами. Танцуют так умело и ловко, что мы с Никой и Варварой на несколько минут застываем и смотрим только на них. Валера и Николай покупают нам по коктейлю, а сами садятся у барной стойки и тянут пиво. После коктейлей мы все-таки идем танцевать – не зря же ехали.

Начинать всегда неловко, и мне, например, каждый раз надо наступить внутри себя на жирное щупальце страха, чтобы пуститься в пляс в клубе, когда вокруг куча людей.

Но мы с Никой и Варварой предусмотрительно становимся в кружок, чтобы для начала видеть только друг друга. Понемногу мы привыкаем и можем уже вертеть головами по сторонам, выискивая взглядом симпатичных парней (а вдруг они тут есть) и просто проверяя, кто и с каким выражением на нас смотрит. Смотрят на нас в основном только Валера и Николай, и то не всегда. Чаще они смотрят на тех двух красивых девушек. Но у девушек уже есть пара – двое накачанных, с бритыми затылками типов в футбольных майках. Через полчаса нам надоедает танцевать, мы выходим на улицу остыть – в клубе ужасно жарко. За нами выходят Валера и Николай, и мы решаем, что тут скукотища, лучше поехать к нам на реку и попить пива при луне.

По дороге на автозаправке покупаем пиво, чипсы и бутылку вина.

Когда мы подъезжаем к реке, воспитанные Валера и Николай оставляют машину на обочине (правда, подъехать к мосткам все равно не получилось бы, ведь там теперь стоит заградительный столб), и к берегу мы идем пешком.

– Йу-ху, давайте купаться! – орет Ника.

Купальников у нас с собой нет, поэтому Валера и Николай садятся на траву спиной к реке, чтобы ничего не увидеть. А мы раздеваемся и прыгаем в воду голые.

Когда плывешь ночью голым, и темная ласковая вода обнимает тебя целиком, и ты всем своим телом чувствуешь ее движение, легко поверить, что ты свободное сильное существо, равное рыбам, птицам и зверям.

Может быть, ты русалка или водяной. Но стоит вспомнить, что ты человек, как мерещатся чьи-то беспощадные голодные глаза в прибрежных зарослях и чудища в речной глубине.

Выскочив из воды и одевшись, мы получаем от Валеры и Николая по бутылке пива и начинаем приплясывать, чтобы согреться. Николай запускает на своем телефоне какие-то треки, Queen вперемежку с Rammstein. Потом мы ставим музыку все по очереди – по треку с каждого телефона, получается неплохо.

Мы пьем и танцуем еще и еще. А потом я почему-то лежу в траве лицом к лицу с усатым Николаем, он проводит рукой по моему плечу и боку, а я закрываю глаза и с удовольствием мычу. В этот момент в моей голове кто-то удивленно спрашивает: что это такое тут происходит и, главное, почему ты мычишь это кокетливо-безмозглое «м-м-м»? Ты же сроду так не мычала, даже когда был весомый повод. Я слышу этот голос и разделяю его недоумение и возмущение, но остановиться не могу – Николай гладит меня по боку, а я мычу. Больше между нами ничего не происходит – с добродушной улыбкой Николай переворачивается на спину, закинув руки за голову. Потом встает и уходит куда-то в кусты. Может, в туалет. Я поднимаюсь, иду к Нике и Варваре: они валяются на мостках. Валера сидит рядом, свесив босые ноги в воду. Я бужу Нику и Варвару, и мы решаем, что пора домой.

Возвращается Николай, мы все вместе собираем бутылки и пакеты из-под чипсов, идем к машине, заползаем в нее и едем к дачному поселку. И на въезде в него чуть не сбиваем Чубакку.

* * *

Чубакка, видно, решил, что у нас в поселке прекрасные условия для жизни. Все съестные припасы жителей, все их куры, все вывешенные сушиться на солнце воблы и выложенные размораживаться окорочка – к его, Чубакки, услугам. А за густой его шевелюрой мы с Никой и Сеней регулярно ухаживаем, как персональные парикмахеры.

В ту ночь Чубакка подрезал у кого-то курицу – может, у Каспаряна, может, у мрачного старика Иванова или у пенсионерки Малининой, всех куроводов не вспомнишь, – и, никем не замеченный и не преследуемый, неторопливо шел себе по дороге с курицей в зубах. Внезапно из-за поворота – р-р-р-р-р! гудение мотора! свет фар! И в задумавшегося о чем-то Чубакку чуть не въезжает серая «Лада». Пес в последнюю секунду успел рвануться под чей-то забор, а Валера в последнюю секунду успел крутануть руль и свернуть в лопухи. Из машины тут же вывалились мы с Никой и с воплями «Чуба! Чубакка!» побежали искать пса. За нами поковыляла сонная Варвара, а Валера и Николай заорали нам вслед: «Эй, вас домой везти?» Мы закричали вразнобой, что нет, не надо, мы сами дойдем. «Лада», постояв еще немного в лопухах, завелась, дала задний ход и, выехав на дорогу, медленно покатилась прочь.

– Чуба! Чуба! Миленький! – продолжала звать Ника под каждым забором.

Догнавшая нас Варвара спросила тяжело дыша:

– А зачем мы его сейчас ищем? Его что, задело?

– Нет вроде, – сказала я.

– У него надо курицу отобрать, – понизив голос, взволнованно объяснила Ника. – И хозяевам вернуть.

– Так она дохлая уже, – сказала Варвара. – Ты ей искусственное дыхание делать будешь?

Ника умолкла, напряженно раздумывая, как сделать курице искусственное дыхание, и мы с Варварой, глядя на ее серьезное лицо, расхохотались. Лязгнула калитка, на дорогу выпрыгнуло привидение в белой рубахе до пят.

– Что это за безобразие?! – закричало привидение тоненьким голосом. – Когда вы угомонитесь?

Это была старушка Елисеева. Пробормотав извинения, мы с Никой и Варварой ретировались за кусты ежевики.

– Пойдемте, девочки, спать, – рассудительно сказала Варвара, когда старушка Елисеева вернулась к себе на участок. – Не найдем мы его.

* * *

Лежа рядом с Никой на чердаке, я опять вспомнила дурацкое происшествие на реке с усатым Николаем. Мне стало противно. Я ворочалась, отгоняла комаров, и меня мучил стыд. Нике тоже не спалось – у нее после пива, вина и чипсов болел живот.

– Давай «Каренину» почитаем, – попросила она.

Я взяла книгу, стала листать, отыскивая, где мы остановились в прошлый раз. Про Анну и Вронского мне сейчас читать совсем не хочется – их история слишком больная и не сулит ничего хорошего. Про Кити, которая лечится на водах, тоже неохота – мне ее слишком жалко, Толстой сделал ее какой-то дурочкой.

Писатели-мужчины так мало в женщинах смыслят, особенно те, что из XIX века, беда просто.

Я начинаю читать про Константина Лёвина, как он решает начать косить вместе с мужиками. «Нужно физическое движенье, а то мой характер решительно портится». Читаю увлеченно, представляя себе и этот луг, и мужиков с косами, и самого Лёвина в мокрой от пота рубахе.

Что бы мне такое сделать, чтобы стать лучше? Еще какое-нибудь дерево в саду секатором обработать? Нет, этого мало.

Ника заснула, а я все читала, пока глаза не стали слипаться.