Текст книги "Трубадура"

Они гуляли по хмурому осеннему Ейску два часа. И с каждой минутой, разговаривая с матерью и отвечая на ее вопросы, он терял свои иллюзии о материнской любви. Он ведь много думал о ней, представлял их встречу. Сочинял себе сказки. Они оба с Лёвой сочиняли. Потому что и Василиса, и отец хранили гробовое молчание по ее поводу. Не вспоминали. «У нее другая жизнь» – вот единственный и дежурный ответ.

А они фантазировали с Лёликом. Лёвка даже целый альбом нарисовал – как они спасают маму из лап монстра, который ее держит в заточении. Лёва всегда был мечтателем. А Стёпка – нет. А те немногие неизбежные мечты и иллюзии, что были в детстве и юности, растаяли за два часа с женщиной, которую он теперь никак не мог назвать матерью.

Нет, она всё излагала правильно. И да, ее можно было понять. Но только эффект был почему-то обратный.

Стёпа, я здесь задыхалась.

Степан, мы с твоим отцом совершенно не подходили друг другу.

Стёпочка, в Москве столько возможностей, приезжай поступать.

Он кивал. Не спорил. Только от денег, которые она ему пыталась втиснуть в руку, отказался. Потому что кое-что важное очень отчётливо понял.

У тебя другая жизнь, мама. Чужая.

Он-то мать понял. А вот Лёвка, которого Василиса не дала увидеть Ларочке, всё продолжал жить в иллюзиях. И Стёпа мог лишь отдаленно себе представить, какое впечатление произвела бы на младшего брата встреча с матерью. Лёлик был все-таки не от мира сего. И даже армия его не исправила – всё равно оказался в оркестре Черноморского флота. Не служба, баловство одно. Да и нынешняя работа – диджеем на дискотеках в курортный сезон, и на радио – тоже житейской мудрости Льву Кузьменко в глазах старшего брата – и отца, кстати! – не добавляла. Лишь бабка, утратившая с годами часть казачьего норова, относилась к младшему внуку почти с умилением.

Поговорив еще немного с Василисой, а бабушкой она себя называть не желала, Степан сказал, что с Лёвкой поговорит позднее. Брату уже двадцать один, и он вполне в состоянии понять, что белое, а что черное. Стёпка же это в семнадцать понял.

Укладываясь в постель и натягивая одеяло, которое было длиннее предыдущего, но всё равно его целиком не укрывало, Степан вдруг подумал, как они с Турой похожи судьбами – с матерями у них как-то не сложилось.

Нет, при зрелом размышлении и уже почти проваливаясь в сон, Степан заключил, что ему все-таки повезло больше. У него есть Василиса, отец и Лёлик. А у Туры – только неумолимо впадающий в маразм дед.

Кадр пятый. Альмадовар

Кто у нас певец женщины? Правильно, Зелёный горошек. Вот сейчас он и возьмёт крупный план. Известно, на что и куда.

У Дуровых был гость. Гость, случившийся в первый раз за весь период жизни Степана в этой квартире. А раньше, если верить профессору, гости в этом доме бывали часто. А уж при Кларе Корнеевне, которая, судя по рассказам брата и внучки, была почти легендарной женщиной, – и того чаще.

Нынче в качестве гостя присутствовал мужик, который Стёпе с первого взгляда и категорически не понравился. Совершено необоснованно, безо всяких видимых мотивов, но просто вот именно с первого взгляда и до отвращения. Впрочем, свое впечатление Стёпа засунул куда подальше, а вместо этого принял приглашение к столу, ибо ужин. Как обычно, отменный. Мясо с кашей, любимый Стёпкин формат, в этот раз в виде свиной подливы с булгуром, а к каше – овощной салат и сырная тарелка. В общем, рай для обжоры.

Мужик, которого Стёпа с явным неудовольствием сначала посчитал бывшим учеником Павла Корнеевича, оказался вовсе даже и не знакомым профессора. А поклонником Елены Падлны. Обмануться, в общем-то, было несложно – подчёркнутая интеллигентность в виде седой кудрявой шевелюры и аккуратной бородки, очки, пиджак в клетку с замшевыми заплатами на локтях – всё наводило на мысли об учёном муже. По крайней мере, Стёпа молодых учёных – а на фоне Дурова гость выглядел очень даже молодым – именно так себе и представлял. А оказался Кирилл Леонтьевич – так звали седобородого – режиссёром, ни больше ни меньше. Членом Союза кинематографистов, представьте себе.

Между первой и второй порцией Стёпе снисходительным тоном задали какой-то вопрос, на который либеро ответил, что уже посмотрел все серии «Звёздных войн», и на этом его знания о кино исчерпываются. После чего интерес к диалогу с ним был мгновенно и демонстративно снова утрачен.

Да и нужды не было в Стёпкиных репликах. Кирюля-Кастрюля – так его Стёпа про себя окрестил – разливался соловьём. Про современное российское кино, про европейское, про проклятый Голливуд.

Павел Корнеевич закинулся было про «Гараж» и «Кин-дза-дзу», но выслушал пассаж о творческом фиаско Рязанова, о выдохшемся Данелии и принялся грустно пить чай. Елена Падлна смотрела влюблёнными глазами на своего режиссёра, поддакивала и подливала ему в чашку чай. А вот Тура… Тура была бледной. То есть белее обычного. Без красок вообще, как снег, только белее. На фоне бледного лица глаза казались синими-синими. И веснушки выделялись отдельно сильно, и их больше вдруг стало. Зато губ словно не стало совсем – две светло-розовые полосочки.

Он поймал ее взгляд и невольно кивнул. Спрашивая будто: «Что? В чем дело? Что случилось? Отчего ты такая?» Тура резко отвернулась. Спросила у деда, хочет он еще пирога с персиками. Но пирога попросил Кастрюля.

В конце чаепития Стёпа отчётливо понял: несмотря на то что режиссёр пришёл в дом как поклонник матери, глаз он явно положил на дочь. Надо быть слепым, чтобы не заметить взглядов, которые седой бородатый кидал на Ту. И любой нормальный мужик, увидевший сцену со стороны, взгляды эти расшифровал бы однозначно. Так смотрит мужчина, который хочет уложить женщину в постель. Но, похоже, обратил внимание на это намерение только Стёпа.

Поскольку вечернее застолье затянулось, после ужина профессор сразу отправился спать, Елена Преужасная – провожать своего кавалера, а Стёпа – помогать Туре. В последнее время она резко отказывалась от его помощи, и Степан знал причину. И даже все собирался извиниться за тот дурацкий эпизод. За два эпизода, если точнее. И за поцелуй, и за то, что предстал перед ней голым. И не то чтобы он виноват. Нет, совсем не виноват, если по совести. Но всё равно, если не извиниться – дело с мёртвой точки не сдвинется. Кажется, сегодня как раз подходящий день и настал. А то ведь ему не хватало горячего завтрака по утрам. Каш с утра ему тоже больше не предлагали.

– Давай помогу.

– Я сама справлюсь.

– Да я знаю, что справишься. Но всё равно хочу помочь.

Тура дёрнула плечом, но промолчала.

Стёпка принялся протирать блюдо, на котором еще час назад красовался пирог с персиками. И, вместо извинений, вдруг выдал:

– Он на тебя запал.

– Кто? – Тура не обернулась от раковины, но мыть посуду перестала.

– Козлина эта седая. Как его там? Член который. Леонтьевич.

Стёпа ждал, что она рассмеётся. Хотя бы усмехнётся. Хотя бы… Ну в общем, уж никак не ждал того, что прозвучало.

– Думаешь, не стою этого? – Ту резко повернулась к нему.

– Э-э-э… В смысле… Да не, я не про то…

– Тощая, бледная, страшная… – Она даже пальцы загибала. – Давай. Не стесняйся, говори!

– Да он старый козёл! – взбунтовался Стёпа. – Такие вечно на молодых девчонок слюни пускают!

– И единственное мое достоинство, что я еще достаточно молодая… – заключительно протянула Тура.

Стёпа едва не выронил раритетное блюдо, которое, как ему пару недель назад рассказывали, было подарено прапрадеду Туры какой-то Матильдой. Судя по тону профессора, Стёпа был просто обязан знать, кто эта Матильда такая. Степан не знал, хотел потом погуглить, но запамятовал. А теперь чуть Матильдин презент не раскокал – только сверхбыстрая реакция спортсмена выручила.

Так, что именно он сказал не по-русски?

– Ты меня вообще слушаешь?

– У нас в семье только дед глухой. – Тура медленно протянула руку, а потом резко выхватила у него из пальцев блюдо. – Не лезь не в своё дело, Кузя!

Специально так его назвала. Специально, чтобы разозлить. И он разозлился. Потому что дурная донская кровь.

– Что, нравятся взрослые дядьки?

– А что, нельзя? – Глаза ярко-синие сузились до размеров бойниц. И сейчас оттуда ба-бахнет!

– У нас свободная страна, – фыркнул Степан. – Да только вот что имей в виду – этот ваш Леонтьевич явно к своим сединам ничего не нажил, кроме геморроя, гастрита и импотенции. Это всё есть – отвечаю. А денег нет.

– А мне, значит, деньги нужны от него? – с вкрадчивостью кобры перед прыжком спросила Тура.

– Ну, ничего другого в его возрасте предложить уже не могут.

– Значит, по этой аналогии… – Нежные пальчики любовно поглаживали край блюда в попугаях и гроздьях винограда. – У тебя, в твои юные годы, есть что-то иное, чтобы предложить женщине. А вот денег, опять же в силу возраста, увы… Не дороговато ли вам у нас, Степан Аркадьевич?

Разговор приобретал всё более нелепые и даже абсурдные очертания. Но Стёпа, ведомый то ли своей упёртой бараньей прямолинейностью, то ли известного качества и темперамента донской кровью, выпалил:

– У меня денег нормально! У меня… у меня… – мелькнула и тут же угасла мысль промолчать. – У меня банковский счёт в евро, и там, знаешь, нормально! И деньги все вложены, и работают. И…

– Что же ты тут делаешь тогда, такой весь из себя состоятельный и в евро?

Тон у Туры был откровенно глумливым. И объяснять про собственные умозаключения на тему переменчивости спортивной фортуны, травм, вероятности прекращения карьеры в любой момент, о троюродном брате – биржевом маклере из Афин, который очень правильные советы дал в свое время, – собственно, и не стоило. И в кои-то веки Стёпе удалось взять и кровь, и темперамент под уздцы. Он ответил спокойно:

– Ты же внучка профессора, Тура. Хотя бы иногда пользуйся мозгами. Не может быть, чтобы тебе совсем ничего не досталось от дедушки.

Ушёл тоже спокойно. Звук разбившейся посуды настиг его же на пороге комнаты.

Тура посмотрела на осколки подарка Матильды Кшесинской.

Да ты гад. Сволочь ты, Кос. Какая же ты сволочь. Греческая!

В декабре город белых ночей вполне можно назвать городом чёрных дней. Светает в одиннадцать, темнеет уже в четыре. Улицы словно накрывает тёмным сырым холодным одеялом – в Северной столице трудно дышать, и думать, и радоваться.

Стёпка предвкушал серию выездных игр. Казань, Новосибирск, Красноярск – в любом из этих городов будет лучше, чем сейчас в Питере. Установочная сессия со скрипом, но сдана, и можно сфокусироваться только на игре. Тем более что игра шла, и даже Матуш хвалил – а уж он на похвалу был скуп, будто деньгами выдавал.

– В семь в Пулково, – хлопнул в ладони Матушевич. У него даже хлопки ладонями выходили басом. – Не опаздывать. Не бухать. Баб не трахать.

– Еще бы молоток и гвозди для нимба выдали, – тихо, чтобы не услышал тренер, прокомментировал Дерягин. – При такой жизни отрастёт ведь – как бы не потерять во время игры.

Степан только хмыкнул. Последнее из числа тренерских предупреждений было для него совершенно излишним. Новое жилье, с многих точек зрения удобное, имело один существенный минус. Баб туда водить было никак нельзя. Это не обсуждалось. Ну и ладно. Злее в игре будет. Вот так-то…

В индийском ресторане негромко играла национальная музыка. На столиках в стеклянных светильниках горели свечи.

За столиком у окна уютно устроилась пара уже немолодых людей.

– Елена Прекраснейшая… – Седой мужчина импозантно целовал своей даме пальчики. – Уверяю тебя, что всё это необходимо в первую очередь для твоей несчастной девочки!

– Кирилл, ты не представляешь… – Рыжеволосая, густо накрашенная дама вздохнула во всю полноту своего пятого размера. – Она совершенно фригидная! Совершенно! Это всё Ларс, мой бывший муж. Он был невозможно холодный и закрепощённый. И это всё передалось Туре. Я чувствую в ее присутствии холод.

– Она сдерживает свою сексуальность, царица души моей. – Мужчина потёрся своей бородкой о женские пальцы. – Но ведь это и твоя дочь. Меня это невероятно возбуждает: у такой прекрасной женщины уже есть взрослая дочь. Ты в зените своей женской силы, о, Елена. Но она, твоя дочь… она сдерживает тебя.

Кирилл Леонтьевич нёс откровенную чушь и развешивал отменную лапшу. Но эта лапша весьма органично располагалась на ушах перезрелой озабоченной дуры, что сидела напротив. Однако девочка у нее – до мурашек. Взгляд – лёд, губы – презрение. Такие особенно хороши в оковах. Таких особенно приятно ломать. Чтобы презрение в глазах сменилось покорностью и мольбой.

Дама глубоко вздохнула.

– Я понимаю. Такого мужчину, как ты, не может привлечь такое невзрачное недоразумение, как Тура. Но если ты считаешь, что надо…

– Надо, королева моя, надо! – Он пылко поцеловал ее запястье. – Ты же прочла книгу, что я тебе дал. Индийского автора?

Книжку Елена не осилила дальше третьей страницы. Только картинки посмотрела, картинки ей понравились. Задорные, с огоньком.

– Читаю. – Она скромно потупилась на всякий случай. – Быстро не получается. Нужно читать очень внимательно.

– Ты настолько же умна, насколько красива. Пью за тебя. – Мужчина поднял бокал.

Она положила на стол ключ.

– Завтра у меня сутки. Отец спит без слухового аппарата и ничего не слышит. Тура обычно приходит к восьми.

– А этот… верзила-идиот?

– Квартирант уехал на какие-то соревнования, – поджала губы Елена Павловна.

– Ну тогда не переживай, цветок мой! – Еще россыпь демонстративно пылких поцелуйчиков пальцев, унизанных тяжёлыми, но недорогими серебряными кольцами. – Всё будет в лучшем виде!

Расстались они через час вполне довольные друг другом. Правда, представление о том, что будет происходить в квартире Адмиралтейского района, у них сильно разнилось. Кардинально даже.

Елена восхищалась мужчиной, он был ей нужен, необходим. Он говорил комплименты, будоражил ее воображение, был богат и умён. Остальное ее не интересовало.

Мужчина же был заинтересован совсем не в ней.

На Питер упала метель. Или напала – так точнее. Злая, порывистая, декабрьская. Питерская. Степан с тоской наблюдал снежные вихри из окна такси. В машине тепло, и мягко поет «Ретро FM» про «на дальней станции сойду». Через несколько часов Стёпа тоже сойдёт на очень дальней отсюда станции.

В стекло зарядило снегом – словно огромная невидимая рука кинула прицельно снежок. Стёпа даже вздрогнул. И поёжился. Несмотря на тепло салона, вьюга за стеклом вызывала озноб.

– Шоб у меня с женой так стояло, как Московский сейчас стоит! – с неповторимым одесским выговором бросил таксист. – Час тут прокукуем. В котором часу таки рейс, вы сказали?

– В восемь сорок.

– Восемь сорок – не семь сорок, успеем!

Смешно мужик пошутил. Но смеяться не хотелось. И вообще ничего не хотелось. Только лечь и закрыть глаза.

К тому моменту, когда машина добралась до Пулкова, Стёпе было уже конкретно нехорошо. Но он еще питал надежды и иллюзии. Наверное, просто творогом траванулся. Или в машине укачало. Что это…

– Грипп, – вынес безжалостный вердикт Кароль. – У него тридцать девять и одна.

– Твою дивизию, Кузьменко, ты нашёл когда болеть! – привычно заорал Матуш.

В ответ Стёпа совершенно без злого умысла и абсолютно неконтролируемо блеванул тренеру прямо под ноги. Немного полегчало.

– Чёрт…

Это убедило Матушевича лучше всяких слов.

– Артур, может, его в больницу? На замену я Трифонова оставлю. Или Панкратова. А Кузьменко что-то выглядит совсем неважнецки.

– Я в порядке, – прохрипел Стёпа.

– В полном, ага! – Врач шлёпнул его по спине, и Степан едва сдержал еще один рвотный позыв. – Так, Кос, слушай. – Кароль принялся что-то чиркать на невесть откуда взявшемся листе бумаги. – Лечение я тебе распишу. Сейчас выпей это…

В крышке термоса уже размешивали какой-то порошок.

– Пей. А потом такси вызови.

– Точно в больницу не надо? – Матуш подозрительно смотрел на своего бледного либеро, который мелкими глотками пил приготовленное врачом лекарство. – А то сейчас-то я выкручусь. А после Нового года у нас…

– Оклемается! – беспечно отозвался Артур. – Это желудочный грипп. Главное – правильный питьевой режим и покой. Через неделю будет как новый.

– Я прилечу, если что… – Стёпа вернул крышку Артуру. Пальцы постыдно дрожали почти альцгеймеровским тремором.

Матушевич лишь рукой махнул обречённо и буркнул что-то под нос.

– Лежи дома и читай общую неврологию, – беззлобно отшутился врач. – В этом году у тебя игра закончилась. Вызывай такси, а мы пошли на регистрацию.

Впрочем, вопреки собственным же словам, Артур проводил Стёпку до такси, помог дотащить сумку, проконтролировал указанный водителю адрес и на прощание проверил пациенту пульс. А дальше Стёпа провалился в сон.

Этот вечер мало чем отличался от любых других, разве что погодой. Еще с утра в голове у Туры внезапно оформилась мысль, что она совсем не гуляет и вообще никуда не выходит. Дом-работа-магазин-дом – вот и весь маршрут. Но к вечеру эта мысль трансформировалась в другую. Погода гадская до безобразия, и усталость валит с ног. Поэтому – по стандартному маршруту.

Дома она, как обычно, заглянула к деду, но он уже лёг спать. Привычка многолетняя – отбой в восемь, подъем в пять. Ну и отлично. Даже есть не хотелось. Спать-спать-спать.

Тура толкнула дверь и замерла на пороге своей комнаты от изумления.

Это замешательство стало для нее роковым.

Кадр шестой. Ларс фон Триер

Картинка кажется абсурдной, как в фильмах фон Триера. Но в жизни и не такое бывает. Увы – уже не от Ларса, а от меня.

Водитель с трудом растолкал Степана. Тому пришлось даже оправдываться. Что нет – не пьяный, не обдолбанный, просто вирус, вот деньги. Был, наверное, убедителен, потому что таксист сумку ему выгрузил и до парадной донёс. И пожелал быстрее поправиться. А потом уехал. И надо как-то собраться с силами и втащить себя и сумку на третий этаж. По огромным дореволюционным пролётам.

Квартира встретила темнотой и тишиной. Который час – да кто ж его знает, сам Степан и в пространстве, и во времени потерян. Полярная питерская ночь. Тем-но-та. И хрен с ней. Сейчас еще порошка накатит: Артур сунул в карман – и спать-спать-спать. Тем более в квартире тоже все спят. Тишина и покой.

Сумку оставил в коридоре – сил нет тащить в комнату. Ему бы до кухни дойти и чайник поставить. Но на половине дороги решил, что к чёрту всё. Сон – лучшее лекарство. Спать, спать, спать.

Звук вонзился в его почти спящий мозг острой раскалённой иглой. При том, что звук был тихий. И вообще ему показалось, что послышалось. Галлюцинация. Глюк. Стёпка даже успел сделать пару шагов в сторону своей комнаты, но тут он повторился. Глюк. В смысле, звук.

Кажется, из комнаты Туры… Что за дьявол?

Степан подошёл к двери Туры.

В комнате говорил мужчина. Негромко, но эмоционально.

Синеглазая презрительная блондинка не так холодна, как изображает. И приглашает к себе поздних гостей – особенно когда в квартире никого нет, глухой дед не в счёт. А почему бы и нет? Дело молодое, норвежское.

Степан уже повернул назад, но снова услышал мужской голос. Он узнал интонацию. Мгновенно толкнул дверь. Да быть не может, чтобы Тура и этот Член Леонтьевич вместе…

Дверь распахнулась бесшумно.

За дверью был ад.

Это Стёпа понял сразу. Потому что первое, что он заметил, включив едва теплившееся сознание – это женская грудь, розовый сосок и верёвка аккурат под ним, которая грубо перетягивала белую кожу. «Больно, наверное», – вяло трепыхнулось в голове. А потом мозг вдруг врубился на полную катушку. И он осознал всё – полминуты хватило.

Тура лежала на письменном столе, с которого было сметено всё на пол. На ней были только трусы – чёрные и простые. Кляп во рту и верёвка – по всему телу. А рядом с ней стоял Член Леонтьевич с какой-то черной штукой в руке – ее Стёпа рассмотреть не успел. Потому что события теперь стали происходить быстро. Очень быстро.

Степан с левой вломил Кастрюле, и тот выронил непонятную штуку из руки. Степан сообразил, что козлину нельзя тут бить – и поволок на лестничную площадку. За Степана решал в эти минуты кто-то другой – адреналин и желудочный грипп, наверное. И дикий, панический взгляд Ту. И веревка, врезавшаяся в тело. Ей же больно.

Кастрюле тоже наверняка было больно, когда Стёпка его лупил. Кулаками – первые несколько ударов. Пинал ногами – потому что эта мразь упала и скулила. И от этого скулежа хотелось еще сильнее пинать и молотить. Но очередной раз занеся ногу, Степан вдруг опомнился. Тура! У нее кляп во рту! И пнув напоследок хрипящее тело, Стёпа рванул обратно в квартиру.

Он развязывал узлы и шептал: «Не бойся, не бойся…» Когда последний узел распался, Тура тут же вцепилась в Стёпу. Вцепилась мёртвой хваткой, так, что он не сразу про кляп вспомнил. Но она вытащила кляп сама и отшвырнула. И снова припала к Стёпке. Не плакала, нет. Держала не по-женски крепко и дышала часто. Ее била крупная дрожь.

Именно в этот момент Степан вспомнил про лестничную площадку.

– Ту, я… он там. Это…

Ему чуть не свернули шею. Она вцепилась в него намертво и замотала головой.

– Нет-нет, Стёпа! Нет-нет…

Мягкие волосы мазнули Стёпу по лицу. Мягкие и пушистые…

– Я его сейчас на тот свет отправлю. Ту, отпусти…

Но Тура держала его изо всех сил.

Время было упущено. На площадке Стёпку ждали пятна свежей крови и звуки торопливых и неритмичных шагов. Можно догнать, но адреналин именно в этот момент прекратил свое действие. И сразу стало тяжело стоять, дышать и думать. Едва смог закрыть за собой дверь. Каждый шаг давался с трудом. И взгляд фокусировался едва-едва.

Навстречу вышла Тура. Она уже надела футболку.

– Что?..

– Удрал, сволочь…

Он прижался спиной и затылком к стене. Герой сейчас грохнется. Или блеванёт. Или сначала блеванёт, а потом грохнется.

Тура чуть посторонилась, он подошёл к своей двери, толкнул ее и из последних сил рухнул на кровать. Первый раз в жизни почувствовал, что сил нет. Совсем. И нет ничего в этом мире, ради чего он сможет сейчас встать с кровати. Ему нужны сон и обильное питье. Это рекомендация доктора.

– Стёп… – раздался тихий голос.

– Дверь закрой входную. Цепочку накинь.

Послышалась шаги, потом щелчок, потом снова шаги.

– Закрыла.

Сил ответить не было. Он неумолимо проваливался в небытие. Но все-таки почувствовал ее руки. Только сделать нечего не мог, когда она легла рядом и обняла.

– Ту, я болею, – сказал он, еле ворочая языком. – У меня грипп. Я заразный.

Она ничего не сказала. Вместо ответа стащила с него толстовку и футболку. Потом кроссовки.

– У тебя жар.

– Угу, – говорил кто-то другой. Сам Стёпка уже давно вырубился. – Я же говорю: грипп. Иди к себе. Заразишься.

– Нет.

Нежные ладошки прижались к его груди. Удовольствие от этого было почти животным, на уровне инстинкта.

Прохладные руки в области сердца, ноги холодные к его ногам – кайф. Ее спина – восхитительно прохладная. Душная пелена высокой температуры потихоньку сползает с сознания, и даже вот-вот родится какая-то умная мысль, но – фиг вам. Стёпка отрубается. Летит в объятия глубокого целебного сна.

Он такой горячий, что плавится всё. А внутри обжигающий холод. Земля поворачивается и уходит из-под ног, крутится вокруг своей оси, и Степан вместе с ней. Всё сильнее и сильнее….

Тура обнимает его, прижимается к нему. Он такой горячий, что выжигает всё плохое. И остаётся только тепло мужского тела рядом, мерное дыхание и ощущение покоя.

Тура засыпает, крепко обнимая своего спасителя, квартиранта и просто обалденного парня Стёпку Кузьменко.

Утро случилось трудным и отчасти беспамятным. Потом память стала возвращаться – неохотно и будто делая одолжение. Стёпа не торопился открывать глаза и лежал тихо, сверяя показания памяти с ощущениями собственного тела.

Дорога, аэропорт, вердикт Кароля – это более-менее чётко. Потом провал. Потом… потом самое интересное. Член Леонтьевич в роли насильника. Стёпка его бил? Сильно бил, вроде. Пошевелил пальцами на ногах и руках. И то и другое подтвердили, что были используемы накануне именно по этому назначению.

Мать моя в ботах… Не глюк значит. Не бред температурный.

Он рискнул открыть глаза. В постели он один. А засыпал вчера вроде с Турой. По крайней мере, последнее, что помнилось – ее холодные пальчики на его груди. А теперь ее нет. Да тут и не уместиться вдвоём – на койке этой. Стёпка сдался и сел – может, в вертикальном положении будет лучше думаться? Тело отозвалось ломотой, а он ему в ответ – стоном. И словно звуки эти ждали – открылась дверь. В комнату вошла Тура. В руках поднос. На подносе чашка и еще какие-то предметы.

– Привет.

– Привет… – Он закашлялся, подышал хрипло, снова закашлялся.

– Я принесла тебе лекарство.

Всё, тут мозг категорически заявил, что без порции калорий соображать отказывается. Стёпка протянул руку и сцапал чашку. От нее шёл горячий пар и пахло горьковатым лекарством.

Стёпка выхлебал больше половины, когда Тура тихо сказала:

– У тебя из куртки выпал пакетик. И бумажка с назначением врача.

– М-м-м? – Ничего умнее сказать он пока не мог.

– Я порошок развела, и в аптеку сходила. – Тура кивнула на упаковки с лекарствами на подносе.

– Спасибо. – Тупить получалось качественно. Думать – вообще никак.

– Как ты себя чувствуешь, Стёпа?

Офигеть у них светская беседа. Особенно в свете вчерашних событий.

– Нормально. – Он допил в один глоток лекарство. И понял, что в общем-то жить можно. И даже нужно. – А ты… как?

– Нормально.

«Повторюша – тётя-хрюша», – так говорили в его детстве. Стёпка наконец-то повернул голову и посмотрел ей в глаза. Оказывается, она уже сидела рядом. Как в тот раз, когда целовались. Так, нет, не то воспоминание.

– Слушай… – Он потёр тупо ноющий висок. – А с фига ли ты его вчера впустила? То есть нет, не то хотел сказать. Как оно вчера всё… Нет, ты не отвечай, если не…

Башка не соображала совсем. И подал голос мочевой пузырь. И в душ бы надо. И вообще – жрать чего-то хочется. А он сидит тут и разговоры разговаривает. Но надо, наверное, спросить. Не, точно надо.

– Стёп… – Тура аккуратно поставила поднос на пол. – Стёпка…

А потом положила голову ему на плечо и притихла. Ему даже в туалет расхотелось.

– Ту, я так не понимаю. – Рука сама собой легла на ее худенькие плечи. – Словами скажи.

– Это вот ты мне скажи, – она вздохнула, и стало щекотно в шее. – Скажи мне, как так может быть, что мать дочь свою ненавидела? Может, я ей не родная? Как думаешь?

Стёпка смог издать только нечленораздельное мычание. Логику он пока не улавливал – если она в словах Туры была, конечно.

– Смотри. – На ее раскрытой ладони лежал ключ. – В коридоре нашла. Это ключ бабушки. У нас два ключа запасных было – бабушкин и Клары Корнеевны. Один я тебе отдала, а бабушкин лежал в комоде. Недавно куда-то свой ключ засунула, торопилась, хотела запасной взять – а ключа нет. На том месте нет, где всегда лежал. Пришлось все-таки свой искать, на работу чуть не опоздала. А оказалось… понимаешь… – Она подкинула ключ на ладони, а потом уткнулась ему в плечо. – Она этому уроду ключ сама дала.

Внутри стало так горячо, что желудочный сок вскипел, наверное. И подкатило к горлу, и пришлось дышать носом часто. Продышался.

– Слушай… – Пальцы сами собой сжались на тонком плече в чёрной футболке. – А он что-то успел… ну… он тебе сделал что-то?

Вопрос был на грани приличий, а может, и за ней, но ответ был Стёпке нужен. Очень нужен. Чтобы понять для себя – он совсем дурака свалял, не добив скотину, или с этим дальше можно жить.

– Он меня связал. Рот заткнул. Лапал… – Тура шумно выдохнула и подышала носом, как он только что.

Стёпка же, наоборот, дыхание задержал.

– Гадости всякие говорил – что делать будет. Шлёпнул пару раз, но ладонью, и не очень больно. Всё. А… – Тут она вздрогнула всем телом. – Стёп! Он же камеру поставил и снимал!

Так, это требовалось осмыслить, но не в текущем состоянии.

– Разберёмся.

Оказывается, на подносе был еще бутерброд с маслом и сыром. И чайничек с чаем. Ими Стёпа и занялся.

– И с Падлной разберёмся.

– Бесполезно. – Щека Туры продолжала прижиматься к его плечу. Впрочем, жевать и пить чай это Стёпке не мешало. – Ее не исправишь. Она же у меня жениха увела.

Остатками бутерброда Степан чуть не поперхнулся.

– Это как?

– У деда был ученик – из числа последних. Его звали… Неважно, в общем. Мне было двадцать. Ему тридцать четыре. Я влюбилась. Смертельно. Знаешь, как может влюбиться сопливая малолетка во взрослого мужика? Хотя тебе-то откуда знать?

Стёпка согласно кивнул и проглотил остатки бутерброда. Ему снова очень захотелось в туалет, в душ и еще чего-то сожрать. Но он точно знал, что прерывать исповедь на таком месте своими низменными потребностями нельзя.

– У нас была возвышенная любовь, вполне земной секс и предложение руки и сердца. Даже дед одобрил и благословил наш союз. А потом я его застала с мамашей прямо на обеденном столе. Короче, везет мне… на столы.

Она всхлипнула. Стёпке осталось только обнять ее крепче. Что тут еще сделать-то можно? Про Падлну он, в общем-то, давно всё понял. Когда молчать стало совсем невозможно, Стёпа наморщил лоб и выдал:

– Знаешь, бабка моя как говорит? «Неприятные события, – повторяет она, – ненужных людей из твоей жизни убирают». Это она про мою мать так говорила.

– Стёпа… – Тура тяжело вздохнула. – У тебя тоже…

– Слушай, Ту… – Стёпка сдался зову плоти. – Я в туалет хочу – песец как. И в душ мне надо. И еще это…

Тура понимающе улыбнулась.

– Овсянки?

– Если это не наглёж с моей стороны.

Тура погладила его по волосам.

– Стёп, ты меня вчера спас. Проси всё, чего пожелаешь.

– Ты, что ли, золотая рыбка?

– Для тебя – да.

– Тогда овсянка на молоке и два яйца. Вкрутую.

– Будет исполнено, Степан Аркадьевич. Иди уже, пока не обмочился.

– И еще хлеб с маслом, – добавил Степан, закрывая за собой дверь.

Завтракал Стёпка стоя и на кухне. Оказывается, профессор уже откушал и работал. А Тура…

– Ты не работаешь сегодня?

– Я позвонила и сказала, что заболела. Выслушала о себе много лестного, но… Неважно. А ты почему стоя ешь?

– Чтобы больше влезло.

– Ага…

Вопросов на тему работы Стёпа больше задавать не стал, вместо этого попросил добавки каши.

– Ту, слушай… А ты деду не…

– Нет.

– Это правильно. Зачем его расстраивать? Подлей мне горяченького…

Финал завтрака был испорчен появлением Елены Преужасной. Она влетела на кухню словно фурия.

– Тура, что тут у вас произошло? Мне звонил Кирилл, сказал, что его избили!

– Избили?

Даже Степану стало страшно от голоса Туры. И от того, как она медленно приближалась к Елене Павловне, застывшей в дверях.

– Да его убить мало! Сволочь! Подонок! Он пытался меня изнасиловать!

– Ой, Тура… – Елена Падлна даже сдула со лба несуществующую прядку. – Это всё твоя фригидность и потаённые сексуальные фантазии. Ты всё это себе придумала.