Текст книги "Неслучившееся"

Даша Стрельцова
Неслучившееся

Иллюстрации: Кристина Габеева

Редактура: Сергей Иннер

Вёрстка: Александра Яшаркина

Полное или частичное копирование материалов книги без разрешения правообладателя запрещено

⁂

1. Шестичасовой скорый

Поезд отъезжал ровно в шесть утра, суля долгий сонный день на верхней полке.

В зале ожидания пахло аптекой и растворимым кофе. Я посмотрел на часы. Посадка должна была начаться с минуты на минуту. В такое странное время многие поезда прибывали, устало выдохнув, утыкались носами в тупики вокзала, но отходил, похоже, один только мой.

Я бегло пролистал книгу, безнадёжно дочитанную ещё полчаса назад. Мне на колени выпал троллейбусный билетик, который, благодаря особому набору цифр в серийном номере, назывался счастливым. Я безмолвно спросил у билетика, действительно ли он так уж счастлив. Я поднял глаза и осмотрел людей, задаваясь внезапным, глупым, рано-утренним вопросом.

Лица были, как крепко закрытые банки с вареньем. Взгляд натыкался на них, становилось неуютно. Многие спали. Многие были моими будущими соседями по вагону.

Маленький мальчик лежал, положив голову на колени бабушке. Бабушка была очень большая, она занимала сразу два сидения, и я мысленно обрадовался тому, что между креслами тут нет перегородок – иначе, что же, бабушке пришлось бы стоять? Бабушка дремала, неуклюже роняя голову на покатый холм своей пухлой груди. Мальчик же покоился с широко открытыми глазами. Он не моргал, глядел в одну точку. Его губы шевелились: он тихо что-то рассказывал самому себе или пел песенку. Вдруг он глубоко вздохнул и повернул голову так, чтобы уткнуться лицом в уютные бабушкины колени. Поворачиваясь, мальчик задел синим ботиночком девушку, сидящую по соседству.

Девушка вздрогнула. Она была в солнцезащитных очках, которые скрывали половину её лица. Русалочьи волосы раскидались по плечам. Девушка резко распрямила спину. Вздёрнула руку с часами на запястье, но смотреть время не стала. Решительно расстегнула ремешок и убрала часы в карман сумки. Потом она замерла, и я не знал, открыты ли глаза под непроницаемыми стёклами.

Всё вокруг шевелились в этом странном ритме: текучая неподвижность прерывалась резко, но ненадолго, чтобы снова заключить тело в защитную оболочку транса или полусна.

Но боковым зрением я уловил какое-то постороннее волнение и повернул голову вправо. И тут же девушка в тёмных очках сделала то же, что и я, нервно, как кошка, которая видит за стеклом нахального голубя, разгуливающего по карнизу. Через зал шёл молодой человек, вызывающе спокоен и бодр был его шаг.

Молодой человек остановился перед девушкой, заслонив её от меня. Девушка встала, и они вдвоём отошли в сторону, к газетному киоску. Моё внимание само собой последовало за ними.

Он протянул руку и снял с неё очки: я испытал облегчение, увидев её лицо целиком. Девушка назвала имя, и имя было: Саша.

Саша покрутил в руках её очки и сказал:

– Ну что, пойдём домой.

– Понимаешь… – ответила девушка и замолчала.

Она опустила глаза. Саша притворялся, что не понимает. Они оба ждали.

Из неопределённого и загадочного угла по залу разнеслись ноты вокзальных позывных, и приветливый женский голос объявил о начале посадки на шестичасовой скорый. Лица-банки начали открываться сами собой, предлагая где абрикосовое, где из грецких орехов, а у кого оказались и вовсе солёные огурцы. Но уже все шуршали пакетами, хрустели суставами и торопили друг друга, вполголоса почему-то.

Саша крепко взял девушку за локоть. Девушка с надеждой заглянула Саше в глаза.

– Поехали? Саша, поехали!

Не отпуская её локоть, Саша второй рукой схватил девушку за волосы, оставаясь спокойным. Девушка обняла его.

Я поздоровался с усатым проводником. Он был похож на моего школьного учителя физкультуры, и я удивился этой внезапной находке своей памяти. Сидя у окна в своём плацкарте, я представлял, что будет, если я обращусь к проводнику по имени-отчеству школьного физрука. Очень хотелось чаю с лимоном, противного, терпкого. Майский чай, майский чай, майский чай – любимый чай! Я решил не шутить с проводником.

Моими соседями оказались два безмолвных кавказца. Они долго утрамбовывали спортивные сумки в рундук, а потом сели, одинаково широко расставив колени, и уткнулись в мобильные телефоны. Четвёртая полка пустовала. До отправления оставалась минута. Я смотрел в окно. По платформе быстро пробежала девушка, та самая. Тёмные очки выпали из её кармана, но девушка не заметила.

Поезд тронулся, покатился, поглаживая на прощанье взъерошенные городские виды.

2. Каникулы (Ничего не поделаешь)

– Ничего не поделаешь, – сказал врач с сожалением.

Она не стала смотреть в зеркало. Давняя привычка – следить за собой в каждой отражающей поверхности, придирчиво или радостно – исчезла немыслимо быстро. Лика ещё совершала короткое движение головой, проходя мимо витрины или окна, но тут же дикий страх и отвращение сковывали её: всё было потеряно. Она не хотела с этим смириться.

Вернувшись из больницы домой, она несколько часов неподвижно пролежала на ковре с закрытым глазом. Потом, отводя взгляд, накрыла зеркало платком и так, завёрнутым, вынесла его из квартиры. Тяжёлое, оно било её по ногам, и руки ныли, но Лика спустилась с ним по лестнице – бережно, не разбив, не дав волю злости, поставила зеркало у мусорных баков. На следующий день, она знала, его там уже не будет. Оно не виновато, оно просто больше не нужно.

Все маленькие зеркальца, что были в её квартире, постигла та же участь. То, что было вделано в дверцу шкафчика в ванной, она заклеила плотным картоном. Она вдруг удивилась, зачем ей вообще столько зеркал?

Дальше нужно было заставлять себя есть, спать, ходить, переодеваться, но довольно скоро она поняла, что справиться слишком трудно.

Она знала, что не понадобится звонить им и что-то объяснять. Эти люди всегда обо всём узнавали первыми, из каких-то своих источников.

что за глупость как это могло случиться со мной мне всего двадцать два года и я всегда была хорошей так старалась так хотела не то что многие всего один шаг неверный дурацкое стечение обстоятельств кому и зачем понадобилось меня уничтожить? я ведь уже была у цели я пришла наконец из пустоты к началу я работала над этой ролью ещё до того как меня взяли марк владимирович говорил во мне силы на троих я чувствую кадр и камера меня любит а теперь и в метро от меня отворачиваются только дети смотрят смотрят и наверное я потом им снюсь в кошмарах впрочем я больше не езжу в метро не хочу не хочу какое сегодня число я давно не выходила из дома я не помню а тогда было двадцатое апреля когда я оступилась когда не заметила дурацкого крючка ну почему ведь я могла схватиться за что-то нет надо было вот так со всей силы почему я

Бессонница пришла. Это была настоящая, большая, полноценная бессонница, опустошающая донельзя. Иногда по ночам Лика звонила подругам, но они были не слишком рады, может быть, они просто хотели спать; в конце концов, она сама отвергла поначалу их сочувствие и поддержку, желая только одного – остаться одной, чтобы её не видели.

Так прошёл месяц, похожий на бесконечное время суток без определения и даты. На улице был май, сирень и свет, и это было ужасно.

Однажды она поняла, что умирает. Агонизирует. И нужно спасаться. В квартире, в затхлом запахе, в пустом холодильнике, в смятой, мучительно бессонной постели, в пыльных вещах, в отключенном за неуплату интернете, в грязных чашках, в закрытых шторах, в этой футболке, которую она не снимала уже неделю – во всём была её гибель, горечь ядовитая.

Силы на троих? Где она, эта сила, хотя бы треть её?

Долго лежала в ванной, подравняла ножницами отросшие волосы. Заставила себя надеть платье – наугад, по памяти. В небольшую спортивную сумку она сложила какие-то вещи, которые, наверное, могут ей понадобиться. Превозмогая болезненное нежелание, Лика вышла из квартиры и отправилась на автовокзал. По дороге она заехала в магазин, в котором не раз бывала и раньше, там торговали карнавальными и театральными штуками, париками и блёстками, накладными носами и средневековыми костюмами.

Она не улыбнулась продавцу и, заплатив, сразу надела на обезображенный глаз пиратскую повязку.

Автобус отходил в 16:35. Уже купив билет, Лика вспомнила, что нужно позвонить дедушке.

Он ответил не сразу, голосом спокойным и ровным, будто они виделись или болтали на днях. На самом деле, Лика не звонила ему уже больше года. Даже про день рождения его забыла. Теперь ей было трудно говорить, и она лишь сообщила, что скоро приедет.

– Славно, приезжай, – ответил дедушка. – Я вчера карасика поймал. Сварю тебе уху.

карасика поймал карасик смешное слово милый дедушка я была слишком занята своей мечтой прямо-таки одержима была последние годы и мы с тобой наверное в разных мирах теперь живём а вообще-то я сейчас в пустоте так может ты примешь меня в свой с картошечкой карасиком знакомой кукушкой в саду и старым радиоприёмником и газетами на чердачном полу а на них прошлогодние яблоки интересно что он мне скажет про мою беду будет утешать наверное нет вообще я правильно делаю что уезжаю можно было бы и подальше да нет денег совсем вот последние на билет ушли но это к лучшему не в париж же мне теперь не в лондон не на курорт разве что в деревню где плевать что скажут а они обязательно скажут за глаза ха-ха за глаз будут фантазировать всласть соседки тётки вот что столичная жизнь-то с девкой сделала а ведь и правда

Вечером, в сумерках, она шла с сумкой по улице, и на неё смотрели – из-за заборов или те, кто шёл навстречу; некоторые здоровались, и она здоровалась в ответ. В деревне всегда смотрят на нового человека, а она так давно тут не была, что почти совсем незнакомая. Её видели тут последний раз девочкой-подростком, сколько ей было – лет пятнадцать? Строила из себя очень умную, а сама обижалась на родителей за то, что отправили её сюда. Валялась целыми днями с книжкой или уходила в лес. Иногда, правда, так становилось скучно, что гуляла даже с местными мальчишками. В таком возрасте с кем только не погуляешь, лишь бы показать, какая ты интересная и красивая.

Калитка. Такая же наощупь. Так же шуршит по нескошенной примятой траве, открываясь. Лика медленно прошла по саду к крыльцу, над которым горел фонарь. На веранде бормотало радио. Вечерний запах земли, влажной и нагретой за день, смешивался с запахом гречневой каши. Дедушка был в доме. Лика сняла повязку с глаза – она решила сразу всё прояснить, было бы невыносимо, если бы дедушка принял это за шутку.

Лика молча зашла в дом и обняла деда. Они постояли так, потом дед отстранил её от себя, держа за плечи, посмотрел ей в лицо, и губы его слегка дрогнули, уголки опустились, но едва заметно, он ничего не сказал, поцеловал её в щёку и усадил за стол.

Есть было трудно, но она заставляла себя. Дедушка тоже ел медленно, спокойно, вдумчиво, и поглядывал на Лику из-под косматых бровей. В этот первый вечер они не обменялись ни фразой. Дедушка не стал расспрашивать, Лика не стала рассказывать. Какой он всё-таки у меня замечательный, думала Лика.

Она надеялась, что в этом доме, в своей детской кровати за занавеской с синими цветами наконец-то заснёт. Но ничего не вышло. Ночь прошла привычно пусто и мучительно; зато здесь, в отличие от города, ей было начало и был конец: в половине пятого полоска света легла на пол у окна, Лика встала и вышла на улицу.

тишина красивая слышно даже как капля упала в бочку вот в эту ржавую и старую для дождевой воды а в детстве я так играла рвала одуванчики и разъединяла стебелёк на несколько тонких полосок а потом опускала его в воду вот в эту бочку и полоски завивались как кудри и это была медуза или русалка или осьминог на двери облупившая зелёная краска мне виделись в ней картинки и карты проведёшь пальцем сейчас и она осыпается здесь всё также и даже дедушка в той же рубашке и вон сосед повёл корову а корова наверное другая да та была чёрная с белым пятном а эта рыжая точно ну слава богу значит время не остановилось здесь хотя в остальном очень похоже тут наверное аномальная зона люди не стареют и не умирают и ничего им не надо и бабушка не умерла она просто ушла в лес погулять и там осталась превратилась в кукушку и с дедушкой разговаривает ку-ку ку-ку а вот и она ничего себе кукушка привет ты читаешь мысли хитрая какая бабушка это ты привет

Она ходила на чердак и дышала яблочно-соломенным запахом, она смотрела старые фотографии в альбомах и просила дедушку рассказать про бабушку, и про то, как её мама была маленькая, и про всё остальное, что она слышала много раз, но так давно, что теперь это было вроде их личной мифологии, а мифы и легенды рассказывают по многу раз, и не важно, известен ли слушателям сюжет. Когда дедушка ходил куда-то, Лика увязывалась за ним, но одна из двора не выходила – точно как в пять лет, она всего тогда боялась, и соседские детишки бегали в уличной пыли целыми днями, игнорируя сердитые окрики из своих дворов; а она, Лика, сидела на заборе и смотрела на них серьёзно, делая вид, что совсем не хочет туда, наружу.

На третий день, за обедом, она вдруг заговорила взахлёб и описала деду всю свою жизнь за последние несколько лет: театральный факультет, репетиции, сессии, пробы, неудачи, походы в разные театры каждый день, богемные вечеринки, мальчика Сашу, мальчика Кирилла, снова репетиции и пробы, госэкзамены и защиту диплома, снова пробы – успешные, подготовку к роли, двадцатое апреля, дурацкую неосторожность, торчащий из стены крючок, адскую боль, кровь, больницу, депрессию, бессонницу.

Бессонница всё не проходила. Иногда удавалось поспать часа два, днём или ночью, и только благодаря этому Лика ещё держалась на ногах. В вечер того дня, когда Лику прорвало, дедушка сел на краешек её кровати и долго с ней сидел, шутил, даже пел колыбельную, но потом вдруг сам заснул, захрапел, и Лика встала – сна ни в одном глазу – уложила дедушку в свою кровать, а сама пошла слоняться по деревне. Ей нравилось выходить ночью, когда никого не было, и представлять себя призраком из страшной сказки.

На пятый день к ним во двор по-деревенски просто, без приглашения и церемоний, зашёл сосед. Лика сидела на крыльце и штопала рубашку деда. Она подняла голову и посмотрела на гостя, который шёл от калитки – это был её ровесник, загорелый, с простодушным малосимпатичным лицом, в шлёпанцах и дурацкой майке. Он нёс в руках пакет.

– Лика, это ты, что ли? – спросил он вдруг, остановившись и расплываясь в улыбке.

Лика кивнула и в тот же момент узнала парня: они играли тут вместе, когда были маленькими; а как подросли – он в неё влюбился и всё бегал, то дурой называл, то ветки цветущего жасмина в окно подбрасывал. Не успела она ещё осознанно вспомнить имя, как оно само выскочило, и она поздоровалась:

– Здравствуй, Дениска.

Денис принёс деду овощи из огорода своей мамы – в благодарность за то, что дед чинил им сарай. Дедушка смутился, отнекивался, но пакет взял и припрятал. Они с Денисом говорили о деревенских делах и новостях, а Лика встала и ушла на чердак. Ей были неприятны взгляды, которые парень бросал в её сторону. Лика знала, что он думает. Сильно захотелось расплакаться, но это было бы болезненно, так что она просто сидела и грызла лежалые яблоки, стараясь не думать ни о чём, чтобы не текли слёзы.

Вечером Денис снова зашёл к ним во двор и пригласил Лику на дискотеку в дом культуры.

Она долго молчала, и Денис, растерянный, собрался уже уходить. Сделал пару шагов к калитке. Лика проговорила, глядя ему в спину:

– Подожди меня пять минут.

Она не стала наряжаться и даже причесываться, только предупредила деда и взяла куртку – к ночи холодало. Они пошли по деревне, и люди смотрели на них, не стесняясь своего любопытства. Лика вспомнила про повязку, достала её из кармана и надела на глаз. Денис задавал неловкие вопросы и рассказывал о своей жизни что-то не слишком интересное, а потом вдруг, не в силах больше сдерживаться, спросил:

– А что с тобой случилось-то?… В смысле, как ты это?

– Это так неинтересно, что я боюсь тебя разочаровать. Если тебя это смущает, я могу пойти домой, – прибавила Лика. – Я не обижусь.

Денис замотал головой.

Дискотека в деревенском доме культуры была точно такой, как представляла себе Лика. Вульгарно накрашенные и некрасиво одетые девушки, пьяноватые и грубоватые молодые люди, раздражающая музыка. Но вдруг Лика поймала себя на том, что в центре этого чуждого и чужого праздника ей непередаваемо комфортно. Она чувствовала себя настолько нелепой, что даже развеселилась.

Местный диджей ставил музыку из интернета, и каждый желающий мог заказать по одной песне. Наблюдая за происходящим, но пока ещё не участвуя, Лика поняла, что очень хочет станцевать вальс. Она ощутила вдохновение, с которым обычно играла на сцене, импровизировала на репетициях, выкладывалась на пробах. Впервые за полтора месяца она забыла о несчастье.

Дождавшись своей очереди, она протянула диджею бумажку с названием композиции. Диджей, толстый рыжий парень в бейсболке, посмотрел на Лику с недоумением, но спорить не стал.

Лика подошла к Денису и взяла его за руку.

– Вальсировать умеешь? – спросила она.

– Чего?

– Сейчас научу, – сказала Лика, и заиграла её музыка.

ага вот тут-то ты и покраснел до ушей дениска-сосиска теперь пожалел наверное что пригласил увечную да ещё сумасшедшую раз два три раз два три на ноги-то не наступай чем я хуже всех этих людей да ничем и не лучше вовсе обычные люди у кого два глаза у кого один подумаешь а я зато вальсирую как принцесса этого у меня не отнять раз два три раз два три как здорово господи как я давно не танцевала да ведь я раньше и трёх дней не могла прожить без каких-нибудь танцулек а тут ещё и зрителей полный зал вон та толстая рот открыла а этому лысому верзиле я наверное нравлюсь ну чего усмехаешься хочешь тоже поплясать с пираткой или может я что-то неприличное делаю ха-ха-ха люди как вы мне нравитесь а я вам нравлюсь или нет

Она вышла из Дома Культуры сразу после своего блестящего номера. Денис не стал её догонять, и, выйдя в прохладную июньскую ночь, Лика глубоко и жадно вдохнула воздух. Было прекрасно снова остаться одной, но она бы никогда этого не почувствовала, не побывав в толпе. Она была благодарна Денису: ей сейчас было всё так же, как после конца спектакля за кулисами. Прикладывая тыльные стороны ладоней к разгорячённым щекам, она зашагала по разбитой асфальтовой дорожке к реке.

Она шла через дубовую рощу. В детстве Лика верила, что дубы волшебные и живые, и сейчас ей было немного страшно от их тёмной неподвижности. Но кора деревьев была шершавой и тёплой, а листья тихо пели, когда налетал ветер.

Речка за годы обмельчала, сейчас её, наверное, можно было переплыть за пять минут. Лика разулась, чтобы меньше скользить на влажном глинистом берегу. Половинка луны висела в воде, такая же отчётливая, как на небе. Река была спокойна, течение – едва заметно, и Лика, ступив по щиколотку в воду, склонилась над её поверхностью. В свете луны она увидела смутное отражение своего лица. Она вглядывалась в него с жадностью, но по воде бежала рябь от ветра, и Лике начало казаться, что оттуда, снизу на неё смотрит кто-то другой. Вдруг с громким всплеском большая рыба выпрыгнула из воды в середине реки и тут же ушла обратно, оставив расходящиеся круги. Лика посмотрела на них в надежде, что рыба выпрыгнет снова, что, может быть, заговорит человеческим голосом и предложит исполнить желание – нет, не три, можно всего одно, и совсем простое. Но рыба не выпрыгивала больше, и ничего не происходило, только крикнула вдали загадочная ночная птица. Лика развернулась, поднялась по берегу и побрела домой.

Дедушка уснул в кресле возле включенного радиоприёмника. Лика тихонько прошла мимо него в свою комнатку за шторкой. Скинув туфли, она вспомнила, что ноги очень грязные, и надо бы их помыть. Но вдруг на неё навалилась такая усталость, что, попроси кто сосчитать вслух до десяти, она бы не справилась. Лика легла на кровать и мгновенно уснула.

3. Куриные сердца

Павел Павлович попросил меня приготовить ужин. Когда я спросила, чего именно он желает, старик посмотрел на меня умоляюще и ничего не сказал. Я заглянула в холодильник и поняла, что придётся сходить в магазин. Я надела куртку и вышла, а напоследок зеркало в прихожей показало мне Павла Павловича, грустно сидящего на диване в окружении рукописей и старых газет.

В магазине я провела целую вечность, пытаясь придумать, что купить старику. В какой-то момент меня взяла досада: почему я должна заниматься этим? Когда я устраивалась к Павлу Павловичу работать, мы договаривались о других услугах. И я свои обязанности выполняла исправно.

Когда знакомые спрашивали про мою новую работу, я отшучивалась или привирала. Хотя правда не страшна, но мне почему-то казалось, что она введёт людей в ненужное недоумение. Я же всего лишь помогала Павлу Павловичу, семидесятилетнему писателю, готовиться к созданию очередного романа. Идею книги старик объяснил мне с самого начала, но я ничего толком не поняла – всё показалось мне странным и запутанным. Я и не претендую на звание интеллектуалки. Так или иначе, каждый будний день, с десяти утра до шести вечера я рылась в огромной куче старых писем, газет, дневников и журналов. Всю эту макулатуру Павел Павлович годами скупал на барахолках, собирал на старых дачах у знакомых. И теперь я должна была выискивать среди бесконечных текстов лишь те, что касаются любви. Особенно важны любовные истории, изложенные от начала до конца. Все необходимые тексты я вырезала и аккуратно складывала в папку с подразделами «несчастная любовь» и «счастливая любовь». Раньше я даже не подозревала, как трудно бывает определить, в какой из двух разделов отнести очередную историю.

С письмами ещё сложнее. Иногда попадётся одно-единственное, без ответа и привета, выловленное из канувшей в небытие цепочки. И в этом единственном письме чувствуется накал страстей, а чем всё начиналось и заканчивалось, никогда не узнать. Но Павел Павлович велел мне такие письма тоже откладывать. Отдельно. Папку для них мы условно прозвали «До востребования».

Павел Павлович ужасно старомоден. Я пробовала ему объяснить, что много интересного материала для его книги я могу с легкостью найти в интернете, но он сердито отмахнулся и ответил, что всё это не настоящее, и подвинул ко мне ящик со своей макулатурой. Павел Павлович печатает на машинке. Она стоит, как на алтаре, в центре большого рабочего стола, накрытая пыльной пурпурной тканью.

Когда я работала, Павел Павлович бесшумно ходил туда-обратно по квартире. Иногда пил чай и шуршал фантиками, иногда звал меня на кухню и с внезапным приливом заботы, трясущимися руками, очень медленно и старательно, делал для меня бутерброд. Иногда он уходил прогуляться и, вернувшись через час-полтора, долго сидел на диване и глядел в одну точку. Мне кажется, его каждый раз поражало что-то на улицах, по которым он бродил, но никогда Павел Павлович не рассказывал, не ворчал, не сокрушался, как многие старики.

Хотя вообще-то он самый обыкновенный старик.

Порой – не слишком часто – он садился за печатную машинку и начинал медленно, осторожно печатать. Этот ритмичный стук усыплял меня, и приходилось идти варить кофе. Поработав за машинкой, Павел Павлович долго и придирчиво перечитывал плоды своего труда и либо отправлял их в мусорное ведро, либо аккуратно складывал в верхний ящик письменного стола.

Бывало, что Павел Павлович принимал участие в моей работе. Со словами «ну-с, давайте глянем», он открывал папку, листал, задерживался на некоторых вырезках подолгу, бормотал что-то, качал головой. Однажды он так расхохотался, что я от удивления чуть не порезалась ножницами.

– Послушайте-ка, Евгения, – обратился он ко мне, позабыв о том, что содержание каждого текста в папке мне хорошо известно. – Послушайте, что она пишет…

Это был текст из газетной рубрики «Семейные советы», в которой иногда, как ни странно, попадалось и про любовь. Женщина писала, что муж полюбил другую и стал жить на два дома. Жена очень скоро обо всём прознала – да он и не скрывался особо. Просто развёл руками, мол, и тебя люблю, и её тоже, не на части же мне разорваться? И вот эта жена, продолжая готовить для него и «ложиться с ним в постель, когда он пожелает», как было там написано… В общем, она задавалась вопросом, а правильно ли она, вообще, поступает, или гнать его нужно взашей?

Это было действительно очень нелепо, но мне не захотелось смеяться. Мне вдруг стало очень жаль эту женщину – глупую, несчастную. Вообще-то во время работы, сколько бы ни читала я трогательных или трагичных вещей, мне ни разу не было до этого дела. Сердце моё не билось ни быстрее ни медленнее, я просто листала, читала, вырезала, складывала, сортировала. Но тут – может, оттого что Павел Павлович засмеялся – во мне проснулось сочувствие. И это мне совсем не понравилось. И, досадуя на себя и на старика, я вдруг очень строго ему сказала:

– Как же вы, писатель, можете потешаться над чужой бедой? Она же страдала, а вы вот так!

Он перестал улыбаться, посмотрел на меня, аккуратно положил газетную вырезку обратно в папку и вышел из комнаты. Я вернулась к работе, но мысли почему-то перепутались, и я чувствовала, как горят у меня щёки. Через несколько минут хлопнула входная дверь – Павел Павлович отправился на прогулку.

Он вернулся только вечером, когда до конца моего рабочего дня оставалось полчаса. Не снимая пальто, придвинул стул и сел напротив меня. Я в это время изучала дневник, который писал какой-то юноша сорок с лишним лет тому назад. Сейчас этот человек – если ещё не умер – был таким же стариком, как Павел Павлович.

– Читайте, пожалуйста, вслух, – устало попросил меня писатель.

– «…теперь она не впускает меня в спальню. Уже три дня не разговаривает со мной. Всё из-за этих проклятых туфель. За что мне всё это? Весь извёлся: не могу готовиться к экзамену, не могу есть. Она рядом, но к себе не подпускает, я тоскую. Я ничего не могу сделать. Всё из-за туфель…»

– Что там с этими туфлями? – перебил Павел Павлович.

– Они недавно поженились, и парень сначала был в полном восторге. Понимаете, он очень в неё влюблён. Она совсем молоденькая. Очень капризная, понимаете, и на днях потребовала купить ей новые дорогие туфли. Лаковые, модный фасон… А они бедно живут. Парень студент. Она сама не хочет работать. В общем, он не может туфли купить, и она ему устроила бойкот…

Старик кивнул и махнул рукой, чтобы я продолжала чтение. И я продолжала. Автор дневника занял денег, купил туфли, она на седьмом небе от счастья, он – и того пуще, нежности, страсти… Потом долгий перерыв в дневнике, потом новая напасть – он уже работает, закончил учиться и хочет, чтобы она родила ему ребёнка, а она вовсе не собирается «заниматься такими глупостями». Тут Павел Павлович снова перебил меня:

– Ну-ка, давай посмотрим на последние страницы… Чем всё закончилось?

Это была здравая идея, потому что моё время истекло, и уже хотелось домой. Я пролистала пухлый потрёпанный блокнот до конца и пробежала глазами текст.

– Они развелись, – резюмировала я.

– Скоро?

– Вроде и года не прошло.

– Он страдает?

– Павел Павлович, вы простите, но уже начало седьмого. Мне пора.

– Да-да, конечно. Извините.

Я закрыла папку, привела в порядок рабочее место и стала одеваться. В последний момент старик вышел в прихожую и протянул мне старую чёрно-белую фотографию. Я взяла её и посмотрела: это был портрет красивой, но очень строгой, неулыбчивой девушки. Совсем юная, с простой короткой стрижкой, светлыми глазами.

– Её звали так же, как вас – Евгения, – сказал Павел Павлович.

От сентиментальности момента у меня защипало в носу, и я громко чихнула, забрызгав фотографию капельками слюны. Мне стало неловко, я быстро вытерла снимок и положила его на тумбочку.

Пока ехала в лифте, взглянула на себя в зеркало и вдруг поняла, что глаза у меня такие же, как у той девушки с чёрно-белого портрета. Я расплакалась. Уж не знаю, почему. Дома я измерила температуру, но она была в норме.

На следующий день моя работа превратилась в сплошную муку. Павел Павлович устроился на кухне с какой-то книгой и делал карандашом пометки на страницах. А я, сидя за своим столом и, как всегда, читая материалы, то и дело задирала голову к потолку, чтобы не полились слёзы. Каждая история вдруг стала трогать меня до глубины души. Я надеялась, что это скоро пройдёт, выходила на балкон и делала дыхательную гимнастику, била себя по щекам, но ничего не помогало. Работать было невозможно. Тогда я решила сварить крепкого кофе.

Павел Павлович сразу заметил, что со мной что-то не так, но не стал ничего спрашивать. Мы молча пили кофе: он – со сливками, я – с тремя ложками сахара. Потом я вернулась за работу, взяла себя в руки и сортировала, сортировала тексты до самого вечера без единого перерыва.

И вот в этот самый вечер, когда я собралась уходить, Павел Павлович вдруг попросил приготовить ему ужин. И вид у него был такой жалкий, что я не смогла отказать. И, заглянув в холодильник, отправилась в магазин. И, бродя по магазину, в растерянности и недоумении, думала о том, чем же его накормить. В конце концов послушалась продавщицу в мясном отделе. Свежие, сказала продавщица, нежные, мягкие. Сама вчера жарила – арома-а-атные!

Я вышла из магазина с тугим лоснящимся пакетом, полным куриных сердец.

Вернувшись в квартиру, я вывалила сердца из пакета и запустила в них руки – в самую глубь скользкой кровянистой кучи. Так я стояла, пока грелась сковородка. Павел Павлович сверлил взглядом мою спину, никак не выражая своего удивления. А может быть, он думал о другом. Да, вероятно, он погрузился в свои мысли, уставившись в одну точку, которая по воле случая находилась где-то между моих лопаток. И под этим его неподвижным взглядом я приготовила ужин и поставила тарелку перед стариком.

– Что это? – спросил он, переводя взгляд на тарелку.

– Сердца.

Он ел, а я стояла у окна. Не знаю, почему я не ушла. Мне не хотелось домой. А Павел Павлович вдруг отодвинул тарелку и, не вставая со стула, очень серьёзно и торжественно произнёс:

– Евгения, выходите за меня замуж.

Я повернулась и взглянула на него. В голове промелькнула глупая мысль – неужели я так вкусно приготовила ужин, что он захотел жениться на мне?

– Пойду домой, – сказала я.

Он схватил мою руку и поцеловал её, а потом ответил:

– Идите.

И когда я уже выходила из квартиры, а он стоял и ждал, чтобы запереть за мной дверь, мой взгляд снова упал на чёрно-белый портрет, который по-прежнему лежал на тумбе. Павел Павлович поймал мой взгляд и сказал: