Текст книги "Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры"

Глава восьмая
Понары для книг

Как только в здании ИВО началась работа, между Германом Круком и Зелигом Калмановичем возникли разногласия по поводу дальнейших действий. Крук считал, что книги необходимо выносить. Его заместитель Калманович был против.

Круку было проще других. У него был «железный пропуск», позволявший входить в гетто без обыска, а также связи в администрации гетто, облегчавшие процесс книжной контрабанды. Юденрат поставил контрабанду продуктов питания на широкую ногу: их ввозили в гетто на машинах, попадавших на территорию с разрешения немцев, – на них доставляли скудные официальные запасы еды и дров, вывозили мусор и снег. Крук решил вписать в операцию по контрабанде продуктов еще и книги.

Он придумал хитроумную схему. Однажды немцы дали ему разрешение перевезти на грузовике из здания ИВО в библиотеку гетто лишнюю мебель: столы, книжные шкафы и пр. Внутрь он набил книги: учебники, которые потом передал в школы гетто, редкие издания, рукописи и картины, которые поместил в свой тайник. Когда сокровища выгрузили, большую часть мебели он передал не в библиотеку, а в администрацию гетто для распределения по ее усмотрению. В библиотеке необходимая мебель уже имелась. Вся эта затея преследовала одну цель – ввезти в гетто книги[117]117
  Dworzecki, Yerushalayim de-lite, 167; Reizl (Ruzhka) Korczak, Lehavot ba-efer, 3rd ed. (Merhavia, Israel: Sifriyat Po’alim, 1965), 76; Kruk, Togbukh fun vilner geto, 238 (20 апреля 1942 г.).


[Закрыть].

Зелиг Калманович прибегать к таким схемам не мог, да и по натуре своей был осторожнее. При всей ярой ненависти к немцам он считал, что Ганс Мюллер и Иоганнес Поль правы в одном: сокровищам культуры действительно будет безопаснее в научном институте в Германии, чем в раздираемой войной Вильне. Союзники рано или поздно одержат верх и обнаружат эти сокровища, где бы они ни находились. Калманович считал, что невольники должны отправить как можно больше книг и документов в Германию. Трудно сказать, было ли то оправданием страха, что его поймают на контрабанде, или пророческим предвидением, но среди коллег его точка зрения вызывала горячие споры. Калманович же проявлял непреклонную твердость. Обнаружив крайне редкий буклет XVIII века на идише – манифест просветителей и учебник медицины под названием «Сейфер рефуес» («Книга снадобий»), он не стал его прятать и не передал Круку. Вместо этого поделился своим открытием с Полем, а тот положил книгу в груду, предназначенную к отправке в Германию. Шмерке, Суцкевер и другие члены бригады пришли в ярость. Крук проявил бо́льшую снисходительность[118]118
  Kruk, Togbukh fun vilner geto, 242–243 (25 апреля 1942 г.).


[Закрыть].

Ставки возросли, и расчеты изменились в мае 1942 года, когда Мюллер со своими сотрудниками уехал в Киев, чтобы организовать деятельность ОШР и там. На их место прибыли новые лица во главе с Альбертом Шпоркетом. Пятидесятидвухлетний Шпоркет не принадлежал к интеллигенции. Он был скотопромышленником, владельцем и директором кожевенной фабрики в Берлине. А помимо этого – убежденным нацистом: вступил в партию в 1931 году, еще до прихода Гитлера к власти. (Мюллер, напротив, стал членом партии только в 1937-м.) Альберт Шпоркет свободно говорил по-польски и по-русски, поскольку до войны имел деловые связи с Польшей, но при этом ничего не понимал в иудаике. Его заместитель Вилли Шефер был бывшим лютеранским священником и теперь писал докторскую диссертацию на теологическом факультете Берлинского университета. Его познания сводились к основам библейского иврита. Еще один сотрудник ОШР, Герхард Шпинклер, прекрасно владел русским, однако не знал ни иврита, ни идиша.

И наконец, был еще доктор Герберт Готхард, выступавший в качестве специалиста по иудаике. Он преподавал семитские языки в Берлинском университете в звании доцента, имел докторскую степень из Гейдельберга и являлся ветераном ОШР. Готхард побывал в Вильне вместе с Полем еще в июле 1941 года, по ходу первой мародерской вылазки. Сейчас он перемещался между Вильной и Ригой, где числился специалистом по религии в составе основной восточной рабочей группы ОШР. Готхард был толстым коротышкой с писклявым голосом – Шмерке прозвал его свинюшкой[119]119
  О Шпоркете см. его досье в архиве ОШР: ЦГАВОВУ. Ф. 3676. Оп. 1. Д. 223. Л. 233; Kruk, Togbukh fun vilner geto, 267 (15 мая 1942 г.); Kalmanovitch, “Togbukh fun vilner geto,” 81 (17 мая и 19 мая 1942 г.); Kalmanovitch, Yoman be-geto vilna, 93 (1 декабря 1942 г.); Sutzkever, “Tsu der geshikhte,” 3–4; и Kaczerginski, Ikh bin geven, 41. О Готхарде см. the ERR collection, op. 1, d. 128, p. 138, d. 145, p. 167, TsDAVO.


[Закрыть].

А надо всеми ними, венчая собой бюрократический тотемный столб ОШР, возвышался Поль. Его все почитали, когда он был на месте.

Новый состав представителей ОШР относился к евреям-невольникам куда менее почтительно. Шпоркет привык издеваться над своими работниками и распускать руки. Рахела Крыньская вспоминает: «Здание ИВО сотрясалось от его воплей, мы его страшно боялись. Старались пореже попадаться ему на глаза. Но он все время ходил из помещения в помещение, вставал рядом с каждым. В такие минуты у нас все валилось из рук». Калманович пишет в дневнике: «Старик [так он прозвал Шпоркета] сегодня избил молодого рабочего – застал его за курением»[120]120
  Pupko-Krinsky, “Mayn arbet,” 216; Kalmanovitch, “Togbukh fun vilner geto,” 92 (12 июня 1942 г.).


[Закрыть].

Шпоркету и его сотрудникам из ОШР нравилось демонстрировать свое всесилие арийских «повелителей мира»: они действовали, не размышляя, и выпускали пар, как им вздумается. Однажды Шпоркет приказал вскрыть деревянные полы в библиотеке Виленского университета, заподозрив, что под половицами спрятаны еврейские книги. Ничего не нашлось. Готхард, «свинюшка», был убежден, что в здании ИВО где-то припрятано золото, и когда ему попался сейф, он приказал слесарю его вскрыть. Внутри оказались одни лишь рукописи и документы, Готхард рассвирепел, бросил бумаги на пол, принялся топтать ногами, а потом в сильной злобе выскочил вон[121]121
  Sutzkever, “Tsu der geshikhte,” 3, 8, 9; письмо Суцкевера Илье Эренбургу от июля 1944 года (“Ehrenburg,” Abraham Sutzkever Collection, Arc 4° 1565, National Library of Israel, Archives Department, Jerusalem (далее – Sutzkever Collection)); Sutzkever, Vilner geto, 110.


[Закрыть]. Тон задавал Поль. Во время одной инспекции он разбил статуи известного русско-еврейского скульптора XIX века Марка Антокольского, назвав их ужасными. Отбывшие сотрудники Мюллера вели себя по-джентльменски. Сотрудники Шпоркета оказались дикарями и кровопийцами.

Однако гораздо печальнее перемены рабочей обстановки выглядел новый подход, предполагавший уничтожение «лишних» книг. Руководство Оперативного штаба Розенберга в Берлине официально сформулировало свою позицию 27 апреля 1942 года в распоряжении представителям на местах на Восточном фронте. Основная задача организации – «сбор материала», вторая задача – «уничтожение материала». «Нужно проследить, чтобы то духовное оружие нашего духовного врага, в котором мы не нуждаемся в целях “сбора материала”, было уничтожено. Во многих случаях производить уничтожение будут другие организации, задача штаба Розенберга – обеспечить стимулы и руководство. Под этим имеется в виду освобождение библиотек, магазинов старой книги, архивов, художественных собраний и так далее от тех книг, документов, рукописей, картин, плакатов и фильмов, которые могут быть использованы нашим идейным врагом»[122]122
  “Aufgabenstellung des Einsatzstabes Reichsleiter Rosenberg,” cited in Kühn-Ludewig, Johannes Pohl, 184.


[Закрыть].

Отделение ОШР в Риге, которому подчинялась виленская группа, прислало конкретные указания касательно того, как распорядиться разными категориями «враждебной литературы». Там говорилось, что материалы на иврите и идише «надлежит полностью уничтожить в том случае, если они не подходят для отправки в Еврейский институт во Франкфурте». То есть выбор был между Франкфуртом и печью. Никаких передач в библиотеку Виленского университета больше не будет[123]123
  Меморандум доктора Вундера: “Generisches Schrifttum,” Рига, 27 мая 1942 года (ЦГАВОВУ. Ф. 3676. Оп. 1. Д. 233. Л. 276–278).


[Закрыть].

Поль объявил квоту: в Германию отправлять не более 30 % книг и документов. Оставшиеся 70 или более процентов подлежат уничтожению. Шпоркет, как бизнесмен, договорился с местными бумажными фабриками о поставках макулатуры из здания ИВО с оплатой по 19 рейхсмарок за тонну. На фабриках из макулатуры изготавливали целлюлозу, а из нее – чистую бумагу. Уничтожение книг превратилось в мелкое коммерческое предприятие, которое покрывало карманные расходы сотрудников ОШР[124]124
  Kruk, Togbukh fun vilner geto, 282 (5 июня 1942 г.); Kaczerginski, “Vos di daytshn,” 4, 6; Kalmanovitch, Yoman begeto vilna, 76 (10 августа 1942 г.), 78 (21 августа 1942 г.).


[Закрыть].

Шпоркет с сотрудниками перепоручили евреям-невольникам сортировку материалов на предназначавшиеся для «коллекции» и для «уничтожения». В результате на членов бригады еврейских ученых легла ответственность за подписание или неподписание смертных приговоров сокровищам культуры. В тех редких случаях, когда Шпоркет с коллегами брались сами сортировать материал, они в буквальном смысле смотрели только на обложки и отправляли в Германию те книги, где им больше нравились переплеты[125]125
  Kaczerginski, Partizaner geyen, 68.


[Закрыть]. Что парадоксально, наиболее безжалостно обращались с книгами по иудаике на немецком языке – они тотально отсылались на переработку. «Таких у нас уже полно в Риге, сотни тысяч», – рявкнул в пояснение Шпоркет[126]126
  Kalmanovitch, “Togbukh fun vilner geto,” 88.


[Закрыть].

Крук, как библиотекарь, с содроганием описывает тот момент, когда в начале июня 1942 года книги начали уничтожать: «Рабочие-евреи, занятые этим, буквально рыдают. От одного вида сердце разрывается». Как человек, создававший библиотеки сначала в Варшаве, а потом в Виленском гетто, он в полной мере понимал масштабы этого преступления, равно как и разворачивавшейся на его глазах культурной катастрофы. Он также отметил параллель между судьбой виленских евреев и их книг. «Агония Института изучения идиша оказалась не только долгой и медленной; как и всем здесь, ему суждено окончить жизнь в братской могиле, вместе со множеством других. <…> Братская могила под названием “макулатура” растет с каждой минутой»[127]127
  Kruk, Togbukh fun vilner geto, 282 (5 июня 1942 г.), 300 (9 июня 1942 г.).


[Закрыть].

Поль же был весьма доволен тем, как гладко проходила виленская операция. В донесении берлинскому начальству он хвастается: «Объекты сортируются еврейской рабочей силой… бесполезные материалы отделяются в виде макулатуры… сортировка в ИВО представляется эффективной мерой, поскольку отменяет необходимость отправки ненужных материалов в рейх»[128]128
  ЦГАВОВУ. Ф. 3676. Оп. 1. Д. 128. Л. 330–331.


[Закрыть].

Предметы культа ждала та же судьба, что и книги. Сотрудники ОШР продали триста похищенных свитков Торы местной кожевенной фабрике, там пергамент пошел на починку подметок немецких армейских сапог. До такой переработки додумался Шпоркет. Еще бы, он же был скототорговцем и кожевником[129]129
  Kaczerginski, “Vos di daytshn,” 4; “Nirenberger protses,” file 124, “Tezn tsu mayn eydes zogn,” pp. 5–7, Sutzkever Collection. Отправка свитков Торы на кожевенную фабрику подтверждается перепиской Шпоркета с берлинским начальством, см.: ЦГАВОВУ. Ф. 3676. Оп. 1. Д. 119. Л. 189 (26 сентября 1942 г.) и Л. 191 (16 сентября 1942 г.).


[Закрыть].

Калмановичу, человеку религиозному, тяжело было смотреть на осквернение свитков: «Странно в наше время выглядят свитки Торы. Сегодня я видел их в двух разных местах – все поруганные и порушенные. Стоят, прислоненные к стене в углу чердака – стоят нагишом десятки десятков свитков Торы и пророков, большие и малые, любимые и славные – по приказу хозяев. Какой их ждет конец?»[130]130
  Kalmanovitch, “Togbukh fun vilner geto,” 93.


[Закрыть]

Самым, пожалуй, вопиющим актом вандализма стала осуществленная Полем продажа свинцовых печатных пластин виленского издания Талмуда, выполненного Издательством Ромма – они весили шестьдесят тонн – на переплавку. Свинец пошел на немецкие фабрики по изготовлению оружия. Плавильный цех заплатил Полю по тридцать девять марок за тонну[131]131
  Kalmanovitch, Yoman begeto vilna, 89 (15 ноября 1942 г.).


[Закрыть].

Уничтожались не одни лишь еврейские материалы. Как и предвидел Мюллер, помимо еврейских книг, команда Шпоркета занялась и другими образцами «враждебной литературы». В здание на Вивульского, 18, хлынули книги и архивы на русском и польском языках: русскоязычные книги из Государственной библиотеки имени Вроблевского и библиотеки Виленского университета, книги из польской Публичной библиотеки имени Томаша Зана, научной библиотеки Польского общества друзей науки, со склада издательства Йозефа Завадского и из библиотеки Виленской евангелической церкви – все их направили в ИВО для разбора и обработки. «Еврейской рабочей силе» (по выражению Поля) поручили «селекцию» и этих материалов[132]132
  Sutzkever, “Tsu der geshikhte,” 4–5. Рабочие отчеты польского отделения штаба Розенберга за 5–10 и 12–17 июля 1943 года за подписью Надежды (Дины) Яффе подтверждают перевозку материалов со склада издательства Завадского (ЦГАЛ. Ф. Р-1421. Оп. 1. Д. 507).


[Закрыть].

ОШР даже направлял подневольных работников-евреев с особыми заданиями в местные церкви и соборы для разбора их собраний. Особенно запомнилась одна такая экскурсия: под началом профессора-поляка группа узников гетто разбирала 2500 томов библиотеки часовни Остра-Брама – главной католической святыни Вильны. Неподалеку от образа Девы Марии, обладавшего для верующих чудотворной силой, группа «отобрала» пятьсот томов христианской гомилевтики, экзегез и трудов по теологии для отправки в Германию. Скорее всего, то был первый случай, когда евреи нанесли длительный визит в Остра-Браму[133]133
  Запись от 21 мая 1942 года (ЦГАВОВУ. Ф. 3676. Оп. 1. Д. 119. Л. 215).


[Закрыть].

Позднее на склад в ИВО стали поступать рукописи и архивы из соседней Белоруссии. В апреле 1943 года особым эшелоном была доставлена обширная коллекция из смоленского музея и архива, здесь были летописи XVI и XVII веков, дневник постельничего Петра I, письма М. Горького и Л. Н. Толстого. Советские собрания из витебских архивов также перевели в Вильну, чтобы впоследствии отправить в Германию[134]134
  Kaczerginski, “Vos di daytshn,” 5; A. Malatkov, “Geratevete kultur-oytsres,” Eynikayt (Moscow), August 17, 1944.


[Закрыть].

Шпоркет оказался дельным администратором. Он разбил «бригаду интеллигентов» на звенья, каждое располагалось в отдельном помещении здания ИВО. По воспоминаниям Суцкевера, сотрудники были распределены по помещениям так:

Первый этаж: советские материалы – Патурский, Шпинклер и Шпоркет; иудаика – Михал Ковнер и доктор Даниэль Файнштейн; польские книги – доктор Дина Яффе, Цемах Завельсон; библиографический отдел – Гирш Мац, Брайна Ас.

Второй этаж: отдел рукописей – Авром Суцкевер, Рахела Крыньская, Нойме Маркелес; молодежные исследования – Ума Олькеницкая; педагогический отдел – Ружка Корчак; отдел гебраистики – Израиль Любоцкий, Шмерке Качергинский; литовский отдел – Беньямин Ламм; отдел переводов – Зелиг Калманович, доктор Якоб Гордон.

Третий этаж и подвал: газетный отдел – Акива Гершатер, Давид Маркелес[135]135
  Sutzkever, “Tsu der geshikhte,” pp. 7–8. На плане, внесенном Полем в отчет от 15 октября 1942 года, показано, как использовались помещения до привоза русских и польских книг (ЦГАВОВУ. Ф. 3676. Оп. 1. Д. 128. Л. 330–331).


[Закрыть].

Три отдела из одиннадцати занимались нееврейскими материалами. Шпоркет участвовал в сортировке русских книг[136]136
  Kalmanovitch, “Togbukh fun vilner geto,” 88 (7 июня 1942 г.); Kalmanovitch, Yoman be-geto vilna, 109 (5 июля 1943 г.).


[Закрыть].

Вскоре после того, как началось уничтожение материалов, Шпоркет объявил Круку, что получил приказ «вывезти и переработать» библиотеку гетто. Крук пришел в ужас. Библиотека гетто была его любимым детищем, главным вкладом в культуру, а также единственным и важнейшим источником поддержания духа узников. Он бросился в бой и придумал, как отменить это распоряжение, натравив разные немецко-фашистские организации друг на друга.

Крук обратился к Якобу Генсу, начальнику полиции гетто – на тот момент, в июне 1942 года, он, по сути, руководил гетто. Попросил Генса получить распоряжение Франца Мурера, заместителя гебитскомиссара по еврейским делам, о том, что дубликаты книг из рабочего помещения ОШР должны быть переданы в библиотеку гетто. Генс, недавно сместивший инженера Анатоля Фрида с поста главы юденрата, стремился завоевать популярность среди интеллигенции гетто. Он был только рад сделать Круку одолжение. Мурер, заместитель гебитскомиссара, тоже хотел укрепить новое главенствующее положение Генса в гетто и согласился удовлетворить его просьбу. Он отправил в ОШР письменное распоряжение с требованием передать дубликаты книг по иудаике в библиотеку гетто. Получив распоряжение, Шпоркет решил, что Мурер, старший немецкий чиновник по всем еврейским делам Вильны, заинтересован в сохранении библиотеки гетто. У Шпоркета не было выбора – пришлось отказаться от плана «вывоза и переработки» библиотеки гетто[137]137
  Kruk, Togbukh fun vilner geto, 282 (5 июня 1942 г.); Kalmanovitch, “Togbukh fun vilner geto,” 90 (8 июня 1942 г.), 91 (10 июня 1942 г.), 92 (12 и 15 июня 1942 г.), 95 (18 июня 1942 г.), 103 (19 июля 1942 г.).


[Закрыть].

Но это стало невеликим утешением в океане истребления книг. Крук тем временем принял еще одну предосторожность и переместил бо́льшую часть содержимого своей книжной малины из библиотеки гетто в другое место – в подвал в центре города, за пределами гетто.

После июля 1942 года в дневнике Крука почти нет упоминаний об операции ОШР в ИВО. Слишком мучительно было описывать происходившее – физическое уничтожение целой культуры. Однако ученый Зелиг Калманович вел в гетто собственный дневник и короткой строкой зафиксировал процесс гибели:

2 августа 1942 года: «Предприняты необратимые действия – все библиотеки демонтированы. Книги сброшены в подвал, точно мусор. Хозяин заявил, что вызовет грузовики для перевоза “макулатуры” на фабрику. Подвал необходимо освободить для приема очередной партии».

19 ноября 1942 года: «Соседняя бумажная фабрика закрылась. Бумаги из подвала продают на другую, до нее несколько десятков километров».

24 января 1943 года: «Постоянно вывозят макулатуру. Хозяин производит ее все больше и больше».

5 июля 1943 года: «Остатки библиотеки ИВО отправлены в утиль».

26 августа 1943 года: «Всю неделю сортировал книги. Собственными руками отправил несколько тысяч книг на гибель. На полу в читальном зале ИВО лежит груда книг. Кладбище книг. Братская могила. Книги, ставшие жертвой войны Гога и Магога, как и их владельцы».

На бумажные фабрики книги вывозили регулярно, а вот отправки в Германию начались позднее. Для них нужно было оборудование (ящики), согласование (с военными властями и администрацией железной дороги), разрешение из Берлина. Первая партия, в которую вошли архивные документы, уехала в конце октября 1942 года. 16 ноября в Германию отправили 50 ящиков с книгами, а в феврале 1943 года – 35 ящиков, где находилось 9403 книги. Места назначения было два: штаб-квартира ОШР в Берлине и Институт изучения еврейского вопроса во Франкфурте. Советские книги обычно отсылали недалеко, в Ригу, в Главную восточную рабочую группу ОШР. Последняя крупная отправка в Германию состоялась в июне – июле 1943 года, в нее вошло около десяти тысяч книг на идише и иврите[138]138
  Kalmanovitch, Yoman begeto vilna, 82 (11 октября 1941 г.), 85 (25 октября 1942 г.), 91 (16 ноября 1942 г.); Kruk, Togbukh fun vilner geto, 457 (13 февраля 1943 г.); file 179, p. 1, collection of documents on Vilna (Vilnius) Ghetto, Arc 4° 1703, National Library of Israel, Archives Department, Jerusalem (hereafter cited as documents on Vilna Ghetto); Kaczerginski, “Vos di daytshn,” 3.


[Закрыть].

Материалы, отосланные в Германию, представляли собой меньшинство «счастливчиков». Для большинства книг, рукописей и документов здание ИВО на Вивульского, 18, стало своеобразными Понарами, последней остановкой в пути на переработку.

Глава девятая
«Бумажная бригада»

По меркам гетто, работа в бригаде ОШР считалась легкой. Она не предполагала ни тяжелой физической нагрузки, ни унизительных занятий вроде чистки уборных. Сортируешь себе книги и бумаги, заполняешь каталожные карточки, составляешь описания папок из архивов. Не нужно тревожиться о том, что немцы возьмут на твое место поляка, который сильнее и опытнее, как оно бывало на заводах и в мастерских. ОШР был единственным местом за пределами гетто, где работали одни только евреи.

Евреи-охранники у ворот гетто не без насмешки называли эту группу «папир-бригаде» – «бумажной бригадой», подразумевая, что работа их не приносит реального результата. Возятся с бумажками – и всё. Название прижилось и облетело все гетто. Некоторые даже усовершенствовали шутку и переделали название в «папирене бригаде» – «бригада бумажных», то есть бригада хилых интеллигентов.

Здание ИВО на Вивульского, 18 было мирным и безопасным рабочим местом. Побои тут были не в ходу, почти все немцы-хозяева, за исключением Шпоркета, не повышали голоса. «Воспитанные господа», – с едким сарказмом писал Шмерке. Здание поддерживалось в хорошем состоянии, в нем были свет и отопление, невольники получали на работе обед (чай, хлеб и либо яйцо, либо картофелину) – его готовили в подвале[139]139
  Kalmanovitch, “Togbukh fun vilner geto,” 100; Kalmanovitch, Yoman be-geto vilna, 87 (1 ноября 1942 г.); file 497, p. 1, file 499, pp. 4, 6, records of Vilnius Ghetto, USHMM.


[Закрыть].

А главное – немцы проводили в здании ИВО всего по несколько часов в день. Появлялись поздно, уходили рано, растягивали обеденный перерыв. Шпоркет и сотрудники ОШР по большей части сидели в своих кабинетах на Зигмунтовской улице. Когда немцев на месте не было, надзор осуществлял поляк по имени Вирблис, человек гражданский. Иоганнес Поль хотел, чтобы его рабочая площадка выглядела «цивилизованно», и не позволял выставлять в охранение военных. Помимо Вирблиса, единственной живой душой поблизости была пожилая полька, которая работала уборщицей в ИВО еще до войны и жила в лачуге в дальней части территории института.

Несмотря на все эти преимущества, здание ИВО не слишком высоко котировалось как место работы. В отличие от завода или склада тут нечего было украсть, а потом продать. Вокруг одни книги, а на них какой спрос? Не было коллег-христиан, у которых можно приобрести еду в обмен на деньги или ценности. Шмерке вспоминает, как над ним подтрунивал приятель, работавший в другом месте: «Нас на работе время от времени поколачивают. Но проще пережить удар прикладом или сапогом на сытое брюхо, чем работать голодным, когда кружится голова и крутит желудок»[140]140
  Kaczerginski, Ikh bin geven, 41–42.


[Закрыть]. Многие из простых рабочих, занимавшихся переноской или упаковкой, просили отдел трудоустройства администрации гетто перевести их на более хлебное место.

Что до членов «бумажной бригады», которые все поголовно были книгофилами, они платили эмоциональную цену за свой труд: ощущали ответственность за отправку тысяч книжных томов на уничтожение, разрушение коллекций своего любимого ИВО. Когда Герман Крук предложил Рахеле Крыньской эту работу, она согласилась не сразу – боялась, что не сможет смотреть, как с книгами обращаются, будто с мусором. Крук и сам не мог привыкнуть к этому зрелищу даже через год после гибели первых книг: «При виде этого сердце разрывается от боли. Сколько ни привыкай, смотреть на уничтожение спокойно не хватает нервов»[141]141
  Pupko-Krinsky, “Mayn arbet,” 215; Kruk, Togbukh fun vilner geto, 401–402 (10 ноября 1942 г.).


[Закрыть].

Каждое утро «бумажная бригада» собиралась в девять утра у ворот гетто и колонной по три, с бригадиром Цемахом Завельсоном во главе, двигалась по улицам города – прямо по проезжей части, поскольку ходить по тротуарам евреям не разрешалось. На работу и с работы их не водили ни немцы, ни литовцы, однако все знали, что если кто-то исчезнет, суровая кара ждет всю бригаду. Дорога до здания ИВО пешком занимала пятнадцать-двадцать минут и шла мимо дома, где Рахела Крыньская жила до войны. Она видела, что на воротах по-прежнему висит табличка с ее фамилией. И ей каждый раз казалось, что она читает эпитафию на собственной могиле[142]142
  Pupko-Krinsky, “Mayn arbet,” 215.


[Закрыть].

Здание ИВО находилось в тихом зеленом жилом районе, вдали от шумного центра и грязного перенаселенного гетто. Задания на день Шпоркет давал необременительные, их можно было выполнить за два-три часа. Однако у хозяев из ОШР и невольников-евреев был общий интерес не спешить. Немцы не хотели уезжать из Вильны на новое место, ближе к линии фронта. У некоторых в Вильне завелись подружки, работавшие секретаршами или ассистентками при немецкой армии, гражданской администрации и в других организациях. Шмерке записал в дневнике: «Шефер хочет одного – чтобы мы суетились при появлении гостей и других посторонних, дабы продемонстрировать, что работа идет»[143]143
  Kaczerginski diary, file 615, pp. 34–35, Sutzkever – Kaczerginski Collection, RG 223, YIVO archives.


[Закрыть].

Утренние часы, как правило, проходили без происшествий. Самое интересное начиналось, когда немцы удалялись на долгий обеденный перерыв. Охранник-поляк Вирблис тоже шел заниматься своими делами, работников оставляли без присмотра. Тогда они бросали работу: в теплую погоду валялись на лужайке перед зданием ИВО, принимали душ в подвале или попросту беседовали[144]144
  Там же, 35.


[Закрыть].

Одним из излюбленных развлечений в обеденное время было чтение. На этот предмет у каждого невольника была припрятана собственная стопка, в уголочке или среди большой груды. Рахела Крыньская впоследствии вспоминала, каким пронзительным переживанием было чтение в здании ИВО и какая тесная связь устанавливалась между читателем и книгой. «Кто знает? Может, мы читаем свою последнюю книгу. Да и книгам, как и нам, грозила смертельная опасность. Для многих из них мы стали последними читателями»[145]145
  Pupko-Krinsky, “Mayn arbet,” 217.


[Закрыть].

В обед члены «бумажной бригады» часто собирались в одном из помещений и слушали выступления Суцкевера и Шмерке. Суцкевер декламировал стихи любимых поэтов, писавших на идише: Х. Лейвика, Арона Гланц-Лейлеса, Иегоаша, Якоба Глатштейна. Шмерке рассказывал истории и анекдоты, читал свои новые стихи – зачастую стоя на столе, вокруг которого собирались остальные. Он оставался душой компании. Крыньская слушала и вязала свитер. Впоследствии вспоминала: «Стихи подарили нам много часов забвения и утешения». В спокойные моменты Шмерке и Суцкевер писали в здании ИВО свои «стихи гетто», хотя, строго говоря, здание находилось за пределами гетто.

Были и другие дела. Доктор Даниэль Файнштейн, популярный лектор, делал заметки для выступлений; Ума Олькеницкая, художница, рисовала иллюстрации, в том числе – эскизы декораций для театра гетто; Илья Цунзер, занимавшийся разбором музыкальной коллекции ИВО, читал ноты с листа: он утверждал, что «слышит» их так же, как если бы находился на концерте.

Рахеле работа в ИВО под немецкой оккупацией впоследствии представлялась своего рода потерянным раем – то был единственный период за всю войну, от которого у нее остались воспоминания о радости, гуманности и достоинстве. Это единственное место, откуда видно было небо и деревья и где благодаря стихам можно было вспомнить, что в мире осталась красота[146]146
  Там же, 216–219; Abraham Sutzkever, “A vort tsum zekhtsiktn yoiyl fun YIVO,” в Baym leyenen penimer (Jerusalem: Magnes, 1993), 206–207; Kaczerginski, Ikh bin geven, 53.


[Закрыть].

А еще в обеденные часы, в отсутствие надзирателей, члены бригады принимали посетителей – друзей-христиан, которые приносили пищу и обеспечивали нравственную поддержку, делились новостями из внешнего мира. Среди них была и Виктория Гжмилевская, жена польского офицера, который раньше помогал Шмерке и десяткам других евреев скрываться за пределами гетто; Она Шимайте, библиотекарша из Виленского университета, которая не раз проникала в гетто под вымышленными предлогами – якобы забрать вовремя не сданные книги, а на деле – чтобы оказать друзьям помощь и поддержку; молодой друг Шмерке, литовец Юлиан Янкаускас, у которого несколько недель скрывалась жена Шмерке Барбара после того скандала в лесу.

Раз или два к Рахеле Крыньской приходила совершенно особая гостья: маленькая дочка Сара. Когда евреев начали в сентябре 1941 года сгонять в гетто, Рахела решила оставить дочь – той был год и десять месяцев – за пределами, на руках у няни-польки Викси Родзиевич. Через год с лишним Викся привела малышку на десятиминутное свидание во двор ИВО; Рахела, страшно боявшаяся, что вот-вот вернутся немцы, сказала девочке, которую теперь звали Иреной, несколько слов, а та и не знала, что с ней разговаривает ее мама. Рахела протянула девочке цветок, а та повернулась к няне Виксе и сказала: «Мамочка, эта тетя хорошая, я ее не боюсь». На этом они расстались.

Викся иногда гуляла с Сарой по улице Вивульского, чтобы Рахела могла хотя бы издалека посмотреть на дочь[147]147
  Kaczerginski, Ikh bin geven, 43–44; Pupko-Krinsky, “Mayn arbet,” 221.


[Закрыть].

Посетители-неевреи рисковали, уповая на то, что немцы вернутся нескоро, – и один раз все едва не закончилось катастрофой. Раздосадованная старуха, которая до войны работала в ИВО уборщицей, решила их проучить и во время обеда заперла ворота, выходившие на улицу, – все посетители остались внутри. «Ключ отдам немцам, когда вернутся», – посулила она. Посетители, особенно Викся Родзиевич, которую однажды уже арестовывало гестапо, сильно встревожились. Выручил их Шмерке. Бывший уличный мальчишка, он умел работать кулаками. Подошел к старухе, схватил ее за руку и заорал на своем корявом польском: «Еще до того, как немцы вернутся, я тебя так отделаю, что ни один врач не поможет. А ну, давай ключ!» Он так вывернул ей руку, что она поняла: дело нешуточное. Старуха освободила перепуганных пленников и убралась в свою лачугу[148]148
  Krinsky-Melezin, “Mit Shmerken,” 129.


[Закрыть].

Поскольку перед зданием ИВО находился просторный двор и многие окна именно туда и выходили, члены «бумажной бригады» могли заранее заметить, что немцы возвращаются, и возобновить работу. Во время долгого обеденного перерыва невольники назначали дежурного – он следил за обстановкой и, завидев немцев, выкрикивал условленное слово: «яблоко».

По протоколу, разработанному Шпоркетом, евреи-невольники обязаны были вставать, когда в комнату входил сотрудник ОШР. Суцкевер придумал при приближении немца произносить слово «яблоко», после чего все работали стоя, чтобы уже не вставать. Это был акт молчаливого сопротивления, помогавший сохранять человеческое достоинство и не унижаться[149]149
  Pupko-Krinsky, “Mayn arbet,” 216.


[Закрыть].

Со временем между членами «бумажной бригады» сложились тесные дружеские отношения, на которые не влияли ни политические разногласия, ни характеры. Гебраист и сионист Израиль Любоцкий стал близким другом социалиста и противника сионизма Даниэля Файнштейна. Зелиг Калманович по-отечески привязался к Уме Олькеницкой, художнице, несмотря на то что не разговаривал с ее мужем Моше Лерером. Лерер, бывший сотрудник ИВО и фанатичный коммунист, снял Калмановича с поста исполняющего обязанности директора ИВО, когда в июне 1940 года институт перешел в руки советских властей. Пятеро преподавателей из бригады тоже держались вместе, делились едой и словами поддержки. А члены «Юного стража» – социал-сионистской организации – составляли тесно сбитый и крепко хранящий свои секреты клан.

Между Шмерке и Рахелой Крыньской вспыхнули нежные чувства. Оба недавно овдовели – причиной тому стала безжалостная немецкая машина уничтожения. Мужа Рахелы арестовали прямо на дому и отправили на расстрел в Понары в июле 1941 года, еще до создания гетто. Жена Шмерке Барбара скрывалась в городе под видом польки, но в апреле 1943 года ее разоблачили и расстреляли.

Их сближению способствовали не только одиночество и работа бок о бок. Рахела полюбила Шмерке за его искренность, чувство юмора и оптимизм, ее восхищали его уличные замашки[150]150
  Заметки Александры Уолл к интервью с дедом Абрамом Мелезином, ноябрь 2007 года, находятся в распоряжении автора.


[Закрыть]. Сердце Шмерке тронула ее любовь к поэзии и спокойное достоинство, с которым она переживала личные трагедии. Его впечатлили ее энциклопедическое образование и эрудиция. У Рахелы был диплом Виленского университета, Шмерке же даже не окончил школу.

Отношения Шмерке и Рахелы не афишировались вне круга друзей и коллег. Они не съехались, окружающие не принимали их за пару. Однако их связывала искренняя взаимная привязанность, достаточно сильная, чтобы после войны он предложил ей выйти за него замуж. (Она долго колебалась, но в итоге ответила отказом.)

Эти отношения вдохновили Шмерке на написание стихотворения про Рахелу и ее дочь под названием «Одинокое дитя». Там говорится о девочке, отца которой «схватил великан», а теперь она разлучена с матерью. Но после долгих скитаний и многих бессонных ночей несчастная мать отыщет свою дочку и споет ей колыбельную:

 
И ты станешь мамой, и деткам тогда
Расскажешь, какая
Случилась беда,
Как маму и папу
Терзали враги,
Запомни – и память
Навек сбереги.
 

Стихотворение было положено на музыку, песню исполняли в театре гетто, и она стала чрезвычайно популярной[151]151
  Szmerke Kaczerginski, “Dos elnte kind,” в Lider fun di getos un lagern, ed. Szmerke Kaczerginski (New York: Tsiko bikher farlag, 1948), 90–91.


[Закрыть].

Тяжелыми моментами были также дни отправки книг и документов в Германию. Бессовестный грабеж приводил молодых членов бригады в ярость. Калманович пытался убедить их, что за плохим скрывается хорошее. «Всё немцы уничтожить не смогут. Они уже отступают. А то, что им удастся вывезти, в конце войны обнаружат и отнимут». Художница Ума Олькеницкая говорила примерно то же самое: «Если немцы не уничтожат эти материалы, а продадут или положат в архивы, все будет хорошо. Мы их найдем». Однако глубокая грусть на лице противоречила ее словам, когда она грациозно поводила рукой вдоль стен, будто озирая свои сокровища. В словах Калмановича и Олькеницкой звучала надежда, но ничем не подкрепленная[152]152
  Pupko-Krinsky, “Mayn arbet,” 221; письмо Оны Шимайте к Аврому Суцкеверу от 23 августа 1947 года: “Shimaite, Anna,” file 1, Sutzkever Collection.


[Закрыть].

Калманович пытался скрывать свою боль от сотрудников, однако мучился куда сильнее, чем им представлялось. Его чувства однажды выплеснулись по ходу литературной программы в гетто, где он выступал главным лектором. Когда ведущий представил его как «хранителя ИВО в Виленском гетто», Калманович подскочил и оборвал его: «Нет, я не хранитель; я гробовщик!» Зрителей огорчила эта вспышка, они начали протестовать, но Калманович не унимался: «Да, я гробовщик ИВО, я надеялся выстроить здание культуры, а теперь его кладут во гроб»[153]153
  Dworzecki, Yerushalayim de-lite, 263.


[Закрыть].

На настроение членов бригады влияли и тяготы жизни в гетто. Когда 17 июля 1942 года Франц Мурер объявил очередную акцию – забирали пожилых людей, – несколько старших членов «бумажной бригады» испугались за свою жизнь. Калманович укрылся на ночь в больнице гетто. На следующее утро бригада, как обычно, собралась в девять часов у ворот. Охрана действовала строже обычного. Немцы проверяли рабочие пропуска у всех выходивших и в полный голос выкрикивали приказания. «Бумажная бригада» построилась и, как всегда, двинулась в путь. Все молчали, погрузившись в мысли об акции, которая унесла жизни примерно ста узников. Вдруг Калманович начал яростно жестикулировать и громко обратился к соседу, доктору Якову Гордону: «Я их не боюсь, не боюсь. Ничего они мне не сделают!» Гордон изумленно откликнулся: «В каком смысле, Калманович, вы их не боитесь?» Все навострили уши, когда Калманович заявил прямо на улице, оккупированной немцами Вильны: «Ничего они мне не сделают. У меня сын в Земле Израиля»[154]154
  Korczak, Lehavot ba-efer, 115–116; Tubin, Ruzhka, 194.


[Закрыть].