Текст книги "Идиотизм наизнанку"

– Но у него депрессия… Он сам не знает, что говорит!

– Это не оправдание, чтобы оскорблять светоч моих очей!

– …Это не оскорбление (боже, какая храбрость!)… наша дочь действительно полная…

– О, какой позор! Ты сам-то соображаешь, что говоришь, или нет?

(Дядя искоса поглядывает на меня, я знаком показываю, чтобы он продолжал… Значит, он в полном порядке, если попытается что-то сделать…)

– …А ты бы могла перестать говорить ему гадости!

Тут тетка уходит в слезах. Точно как ее дочь. Дядя подходит и просто благодарит меня.

У меня создалось впечатление, что головы моих родителей, что сами мои родители, их дом, весь квартал настолько пусты, что любой мелочи достаточно, чтобы привести их в возбуждение. Энергия, потраченная на пересказ этих незамысловатых историй, была лишним доказательством того, что вырос я в теплице, где был дефицит кислорода. У всех этих людей не было своей жизни, поэтому они довольствовались крупицами моей. Я появился из этого прекрасного небытия! Я мог бы этим гордиться, но теперь, когда незнакомые щупали меня за коленку, высовывая при этом язык, я начал в этом сильно сомневаться. Я скорее был подопытным кроликом, которого без подготовки, почти ради смеха выпустили из клетки, и теперь он вернулся пятнадцать лет спустя с разбитой вдребезги личной жизнью. Подумать только, и я в это поверил. Подумать только, я выиграл на скачках. Подумать только, я встретил Терезу. Почти все объяснялось. Человек скован собственным происхождением. Но то, в чем меня обвиняла Тереза, вообще не имело места, и не нужно было далеко ходить, чтобы понять, откуда ветер дует.

Я оттолкнул ощупывавшего меня визитера. Я поднялся, чтобы уйти. Мать хотела удержать меня:

– Ты что? Сейчас не время.

– Не время чего?

– Не время уходить… скоро ужин…

– Сейчас всего четыре…

– Да, но у нас посетители!

Мать впала в панику, программа нарушалась. Наши пустые жизни должны были быть унесены одним ветром. Я выторговал перерыв у себя в комнате. Когда я уже был в середине коридора, до меня долетел странный шум. Шум шел из спальни родителей. Я продвигался миллиметр за миллиметром. Я приоткрыл дверь и увидел мечтательное лицо отца. Это было время дневного сна, единственный момент передышки, единственный момент, отвоеванный у тирании. Да, у него был усталый вид, эдакий тщедушный старикашка. Его лицо, испещренное морщинами, наводило на мысль о подъездных путях к большим вокзалам, о растениях микадо, упавших на землю. Я наклонился над отцом, на этот привлекший меня звук. Нет, это было не дыхание, он произносил какую-то фразу. А ведь он говорил только под страхом наказания. Я перехватил его сообщение, сделанное во сне. Неужели страх преследовал его даже во время сиесты? Мой отец повторял такую фразу: «Я требую, чтобы все вставали, когда входит моя жена».

В этот момент мне нужно было ухватиться за эту фразу, извлечь ее, увеличить. Позвать на помощь. Пытаться, чтобы меня поняли. Мой отец произносит эту фразу во сне. Я должен был подвергнуть пытке эту фразу, любой ценой заставить ее заговорить. Это была ночная фраза, опасный шпион. Абсурдная фраза, потому что отец не может никого заставить это сделать. Потребовать сверхуважения к моей матери. Нет, в его ночи затаились ложь, страх, что его признают виновным, мой папочка перенес туда свое чувство вины, он боится, что могут обнаружить всю его скопившуюся ненависть к моей матери, к самому себе. Слабые грезят о силе других, иначе им не спится.

Я только что провел такой день, который не мог бы себе вообразить даже в страшном сне. Я, безумный, представлял себе, что когда вернусь, Тереза будет дома и встретит меня, с улыбкой распахнув объятия. Я щурился за едой. Я придумывал достойные отговорки, изображал сумасшедшую радость, которую доставляли мне эти ободряющие визиты. Я был очень милым, отвечал на вопросы, стараясь быть любезным, но мать не оценила мой глупый обман. Правда, вечером она пребывала в хорошем настроении, поскольку количество полных сочувствия поцелуев превзошло все ее ожидания. Мы ели суп, в котором плавали гренки воспоминаний, и в смертельной скучище этой трапезы, воскрешавшей тишину прошлого, я опять погружался в отчаяние, несмотря на тщетные попытки зацепиться за пустоту. Мать возражала против того, чтобы мы обедали в гостиной перед телевизором, только буржуа имеют право безнаказанно сидеть в гостиных. Однако, перебрав все сплетни о жителях нашего квартала, мы замолкли, нам было совсем неинтересно говорить о себе. В громком прихлебывании супа мне снова слышалось молчание наших обедов. Потом мне предложили выпить травяной отвар, потому что это полезно в моем состоянии, но я предпочел лечь в постель (я уже был в пижаме, и этим нужно было воспользоваться).

Моя вторая, и последняя, ночь прошла спокойнее. Положительным результатом всех этих визитов было то, что я полностью вымотался. Проснувшись, я увидел радужные блики на лице отца. Он был при деле. Мать посылала его на рынок. Он делал вид, что недоволен, но это была лишь поза. Я так легко просчитывал его маневры, он явно не мог скрыть радость от возможности пойти пройтись. Он крутил хвостом, как полные достоинства собаки, которые проводят всю свою собачью жизнь воздерживаясь, чтобы ненароком не пописать. Отец тоже был в своем роде моей собакой. Я предложил пойти с ним, но отец, похоже, это не оценил, но все равно, как бы то ни было, я отправился на прогулку с отцом.

Было свежо. Я только что проглотил кофе, кстати, я не имел права пожаловаться, что в нем слишком много молока. Мать, несмотря на все мои просьбы, запрещала мне пить черный кофе. Я был ее сыном, а ее сын, и ей это было известно лучше, чем мне, пил кофе с куда большим количеством молока и двумя кусочками сахара. Короче говоря, я зашел в бистро, чтобы удостовериться в неизменности своих привычек (настойчивость и сила убеждения моей матери заставили меня в них усомниться). Отец остался на улице, несмотря на холод. Я подозревал, что он боится дышать дымом, боится, что проявит себя ничтожеством или, еще хуже, игроком. Одним махом я заглотнул кофе, лишив себя всякого удовольствия. Мне не хотелось добавить к собственному неминуемому падению еще и смерть отца прямо посреди улицы. По дороге на рынок я заставлял его делать глубокие вдохи, чтобы вентилировать легкие. Он, как говорится, перебрал свежего воздуха, ведь у него было кислородное голодание, до этого он бывал на воздухе лишь изредка, от случая к случаю. Я должен был об этом подумать заранее, теперь ему стало нехорошо. Переизбыток кислорода. Мы присели на одну из свежевыкрашенных городских скамеек. И тут же стали полосатыми (снова мотив пижамы). Я дал ему отдышаться. Свежий воздух взбодрил его, теперь отца уже нельзя было отнести к категории доходяг. И когда он окончательно пришел в себя, произошло нечто странное. Наверное, у него отпустило какой-то нерв, развязался узел, не знаю, что именно, но он заговорил. Вот так ни с того ни с сего он начал вспоминать женщину, которую знал и любил сорок лет назад. Он встретил ее еще до знакомства с моей матерью. Он встал и принялся расхаживать по кругу, заложив руки за спину. Он выглядел безумным, походил на чревовещателя, слова вылетали непонятно откуда. Они бросали тень на славные часы полной анархии. Кто была эта женщина? Он говорил о ней с почтением, он не сумел ее удержать, он всегда будет ощущать ее присутствие. Рассказ выглядел связным, скользил как по маслу. И при этом развивался скачками, как по-живому, совсем еще по-живому. Мне стало страшно, как при битве не на жизнь, а на смерть; он дойдет до ручки, если не перестанет проклинать себя. Воспоминания об этой женщине были сродни кислородной эйфории.

Внезапно он замолчал. Мне потребовалось какое-то время, чтобы отреагировать на это. Сначала он едва уцелел от передозировки свежего воздуха, потом заговорил, как никогда не говорил до этого. И какая тема – женщина! Целый отрезок жизни! Я начал задавать ему вопросы, его исповедь выглядела совсем нелепо. Отец резво качал головой, но при этом сжимал губы, как ребенок, не желающий сознаваться в обмане. Тем не менее я поверил ему. Только что отец предстал предо мной таким, каким был на самом деле, он потерял женщину своей юности. Я же думал только о Терезе. Может быть, он пытался показать мне, какой жалкой бывает жизнь, когда постоянно испытываешь сожаление? Он сжимал кулаки, а я видел в этом жесте собственное безумное желание вновь завоевать Терезу. Я извлекал уроки из его внезапно прерывающегося от волнения голоса. Как же мне раньше удавалось ничего не замечать? Мой отец был мудрецом; маленький, лысый, ушки на макушке. Он передавал мне свой жизненный опыт, разумеется неумело, но все-таки передавал! Эдакий Йода,[3]3
  Йода – мультипликационный персонаж фильма «Звездные войны».


[Закрыть] персонаж второго плана. Ну и что? Я все равно мог хвастаться, распускать хвост, как павлин, не у всех детей была такая возможность. Он был закрытым как улитка, мой Йода, а теперь, после того что он поведал мне, я не сомневался, что его участь – вечное молчание. Однако он приблизился ко мне, привстав на цыпочки, – действительно, до чего крошечный у меня папаша! Он обнял меня своими короткими ручками и вздохнул:

– Желаю тебе всегда быть сильным.

Поскольку моркови не было, мать приготовила мясо, тушенное с овощами, но без оной.

IV

От переезда к родителям легче мне не стало. Их нестандартность предопределила изнурительный крестный путь. Все казалось мне трудным, непреодолимым. Войдя в подъезд, я долго не мог решиться – подняться пешком или на лифте. Сама мысль о том, что я должен принять решение, казалась мне невыносимой. В поездке на лифте были свои прелести, отдых для тела, но при этом был и риск, ибо неподвижность нередко располагала к раздумьям. Поэтому я все-таки выбрал лестницу, ведь когда работают ноги, трудно рефлектировать. Преимущество состояния, когда ты не в духе, состоит в том, что движения одно за другим как бы уходят в никуда. Человек в депрессии не способен карабкаться наверх и одновременно работать мозгами. По крайней мере, я так полагал. Лестница вероломно пробудила во мне одну мысль, даже хуже, скорее потребность христианского толка. Внезапно мне захотелось причинить себе боль, чтобы вернуть любовь Терезы. Моя безумная вера. Тогда я опустился на колени и пополз наверх, нанося себе кровавые раны, пока не столкнулся с Эглантиной, которая почти не удивилась, увидев меня в этой позе. Нужно признать, что служанки наделены этой способностью – не удивляться. Наверное, они и не такое видывали в эпоху буржуазного разложения, изобилующую ремейками этих злосчастных типажей. Я был стереотипен в своей патетике.

– Добрый день, мсье.

Я кинулся, чтобы обнять ее. О Эглантина! Кем бы я был без нее. А Тереза – еще того чище. Она исповедовала нас, а как она умела покачать головой! Ее всегда интересовало, чем мы занимались, она задавала вопросы, не допуская при этом фамильярности. Всегда услужливая. По вечерам я каждый раз предлагал отвезти ее домой, но бесполезно, она говорила, что обожает метро. Мы по-прежнему понятия не имели, где она живет. Она никогда не хотела утомлять нас своими проблемами, жизнь ее была полна благочестия. Как я был счастлив увидеть ее! Эглантина облегчит мое горе. Я так настрадался за эти два дня! В ее глазах я пытался разглядеть хоть какой-то намек. Успела ли Тереза поговорить с ней?

– Ее нет, проходите…

Мы расположились на кухне. Эглантина спешно разбирала покупки, чтобы полностью переключиться на мое горе. Я мимоходом отметил ее удивительную способность раздобывать вкуснейшую морковь. И если она вот так легко умела выпутаться из хитросплетений черного рынка, то почему бы ей не помирить нас с Терезой?

– Это ужасно, – сказала она.

Как хорошо она меня понимала! Она призналась, что долго разговаривала с Терезой. Кроме того, вчера они перенесли ее вещи в дальнюю комнату, Я подумал об этих двадцати метрах коридора, которые теперь разделяли нас, это два с половиной кишечника, вытянутые в длину. Мы находились на разных концах квартиры, между нами – пустая комната, пустая, как наша любовь. Я расспрашивал Эглантину.

– Послушайте… Я скажу вам то же, что говорила мадам, я не хочу брать ответственность на себя, это ее решение, и я его уважаю. Она страдает. Я купила ей бумажные носовые платки. Она много плачет, мало ест…

Мне не хотелось знать больше. Я не выдержу, слишком долго пришлось сдерживаться.

– Я вам тоже купила бумажные платки.

– Спасибо.

– Мадам вышла подышать воздухом. Вам тоже, наверное, нужно отдохнуть…

– Не знаю, наверное, вы правы.

Драма развивалась медленно, заторможенные движения, облагораживающие слова. Эглантина уложила меня в постель, пообещав проведать перед уходом. Сказала, что подогреет сардины, мое любимое блюдо. Пусть хоть мой желудок возрадуется, счастливый бунтарь. Я услышал, как ключ поворачивается в замке, вернулась Тереза. Она прошла прямо к себе в комнату. Меня глубоко ранило, что она не задержалась ни секунды у моей двери. Мне бы так хотелось, чтобы она ошибалась, чтобы по-прежнему любила меня. Позже Эглантина принесла ужин – каждому из нас по отдельности. Как в тюрьме. После разрыва наши сердца оказались в одиночке. Самое удивительное – как внимательно разглядывал я служанку. Она являла собой мою единственную связь с Терезой. Кусочек Терезы. Я дотронулся до нее, она отпрянула. Я извинился и повторил маневр. Эглантина швырнула мне в лицо тарелку с сардинами. Я вернулся к реальности; даже попытка сгладить углы не стоит того, чтобы заработать ожог. Мне было стыдно, она меня простила. Ведь я страдал, в конце концов! Она стала помогать мне почистить одежду, но я знаком дал ей понять, что это ни к чему. У меня уже был некоторый опыт телесного очищения от сардин.

В качестве ночной программы я измельчил две таблетки снотворного. Прежде чем затолкнуть их в себя, я позвонил Эдуару. Это мой лучший друг, а я ему еще ничего не сказал. Это нелогично. Я отправился к родителям, строя из себя ребенка, а Эдуар еще жил в благостной уверенности, что я счастлив. Был ли он по-прежнему моим лучшим другом? Почему мы так редко стали видеться? Его красавица Жозефина, его двое на удивление светловолосых детей, его важная работа… Я снял трубку.

– Ну что, мне кажется, у тебя не все ладно, старина?

– Да. Тереза только что меня бросила…

– Да, я подозревал…

– Что именно?

– Да ничего…

– Но ты же сказал, что ты подозревал…

– Послушай. Ведь у вас не все шло гладко в последнее время…

– Она не казалась счастливой, как будто в чем-то тебя упрекала или чего-то ждала… Жозефина тоже заметила… Алло?

– Да, я слушаю. Продолжай.

– Хочешь, я заеду вечером?

– Нет, я принял снотворное.

– Не перебрал?

– Нет, всего две таблетки.

– Увидимся завтра… Лучше всего я заеду за тобой и вместе пообедаем… Хорошо?

– Да или, вернее, нет… Лучше я сам подъеду. Для меня это будет выходом в свет.

– Хорошо.

Мне снилась какая-то страна, что-то среднее между пропыленным Востоком и высохшим Магрибом.

Я проснулся в поту. Я не успел сразу броситься под душ, поскольку мое внимание привлекла записка, подсунутая под дверь, что отвлекло тем самым мое внимание от доселе неотложнейших телесных нужд. Тереза предлагала встретиться на кухне в десять часов. Было без десяти десять. Две таблетки снотворного любезно предоставили мне возможность проспать полсуток. Я запаниковал – классическая разновидность паники, внезапно охватывающей тебя под водой. Наконец бросился в ванную. Вся женская косметика исчезла. Все эти бесполезные стеклянные флакончики, которые разбиваются, чтобы нам было удобнее поранить ноги, перекочевали в ванную при дальней комнате. Должно быть, у всех этих благовоний там началась агония, гордиться им было нечем. Теперь мне не приходилось сомневаться в собственном одиночестве, исход парфюмерии подтверждал мой холостяцкий статус. В стаканчике осталась только одна разом поблекшая зубная щетка, пребывавшая в состоянии депрессии. Но я не дал добить себя. У меня оставалось семь минут, чтобы превратиться в красивейшего из мужчин. Быстро под душ, тщательно подобранная одежда, намек на туалетную воду «О саваж», легкое дуновение аромата, и вот, когда у меня оставалось всего три минуты, мне бросилась в глаза моя трехдневная щетина. Прокол! Я снова умирал от нерешительности. Должен ли я побриться? Дважды за два дня я колебался из-за какой-то ерунды. Дважды я чувствовал себя беспомощным, наш разрыв лишил меня способности принимать решения. Все казалось мне непреодолимым. Я решил методично разобраться в проблеме небритости. В конечном итоге у меня был выбор: бриться или не бриться. Время поджимало, углубляться в эту метафизику было некогда. Я с нежностью вспомнил обо всех тех днях, когда брился, не сознавая своего счастья, что доказывало непреложность механических ритуалов. Дело приобретало тревожащий оборот, я рисковал опоздать. Если бы я побрился, я наверняка не выглядел бы подавленным. Тогда Тереза обязательно подумает, что сардины были дурацкой и трусливой шуткой, подстроенной для того, чтобы избежать нудной драмы расставания. И наоборот, если я не побреюсь, возникнет ужасная неразбериха, поскольку Эглантина купила в магазине одноразовые бритвы «Бик». У меня оставалось две минуты, об опоздании и речи быть не могло. Не имея времени на решение, я решил ничего не решать и выбрал полумеру. Я побрился наполовину, оставив на левой щеке трехдневный дар природы. Придя на свидание, я испытал облегчение – Тереза взорвалась, как истеричка, застрявшая в автомобильной пробке:

– Не надоело фиглярствовать?! Пора бы и повзрослеть! По тебе не скажешь, что все это не шутки!

Я спустился на землю. Это меня-то обвиняют в фиглярстве? Да, я в депрессии, я жалок, я дошел до ручки, но я не фиглярствую, увольте. Я волновался, как провинциальный девственник, а мне с утра пораньше треплют нервы. Я быстро догадался, что всему виной щетина на левой щеке. Тереза восприняла это как вызов. Через две минуты я уже был в той стадии, когда погружаешься по самую маковку, мне казалось, что я погряз в собственном позоре. Я продолжал терять женщину своей жизни. Хуже того, теперь я не был уверен, сможет ли она когда-либо в будущем испытывать ко мне уважение. Я мечтал стать безбородым, ведь только те, у кого нет щетины, могут удержать женщину. Я болтал ерунду, плачевно заваливая самый серьезный устный экзамен в своей жизни. Тереза держалась с большим достоинством, она вновь обрела спокойствие и излагала решение, ради которого мы встретились: расписание пользования помещениями в квартире. Я почувствовал себя министром. Поскольку она предполагала, вероятно, остаться еще на несколько дней, то ради нашего взаимного благополучия, нашего психического равновесия, как уточнила она, лучше постараться не сталкиваться. Поэтому она составила схему: помещения и дни недели. Чего она ждала от меня? Я взял листок и выразил одобрение, жалкий тип! Внезапно я подумал о своей матери, ее страсти к порядку. Я должен научиться заранее обдумывать свои желания и порывы. Тереза упомянула оранжевый блокнотик, приготовленный, чтобы фиксировать исключительные случаи несоблюдения расписания. Я решил пренебречь этим крючкотворством: блокнот, чтобы отмечать возможные, но нежелательные изменения в программе. Я сделал попытку обнять ее вместе с пресловутым блокнотом. Меня отшвырнули на холодильник. Я рухнул. Тереза удалилась, не беспокоясь о том, не сделал ли я себе бо-бо. Да, хорошего мало! И я выкрикнул единственное пришедшее в голову оскорбление: «Противная!»

Я выбрил до блеска правую щеку и потащился, полируя стенки. Да, меня нельзя было причислить к сонму счастливчиков. Я страдал, как никогда прежде, походя высмеивая нелепые страдания своего прошлого, которые внезапно показались мне радостями праведной жизни. Мне нужно было убить время до обеда с Эдуаром, а когда все идет наперекосяк, нет ничего хуже четкого расписания. Так бы хотелось чем-то заняться, найти какое-то дело и забыть обо всех своих проблемах. У меня не было сил где-то шататься. И что с того? Можно прийти на встречу раньше назначенного времени. Я вполне мог посидеть в тишине. Холл фирмы был как раз безопасным для меня местом; людей раздражал паркет, вечно натертый до излишнего блеска, смущенные улыбки секретарш, чувствующих себя виноватыми из-за того, что посетителям приходится ждать, хотя сами они являются жертвами эксплуатации с того самого момента, когда возник институт секретарш. Возможно, самая хорошенькая из них подойдет, чтобы уточнить время назначенной мне встречи. В ожидающих посетителях есть нечто подозрительное, а я, не испытывая при этом ни малейшего сексуального возбуждения, смог бы пялиться на ее длинные ноги – ноги секретарши, временно исполняющей свои обязанности. Я бы докучал ей разговорами, ведь люди, страдающие депрессией, любят уцепиться за то, что плохо лежит… По правде сказать, я буду хранить молчание; говорить – значит напоминать самому себе, что существуешь.

На время обеда Эдуар отвлекся от собственного счастья. Он был верным другом. Говорили о моих несчастьях, но мои несчастья напрямую соприкасались с его счастьем. Чем больше я старался продемонстрировать полное отсутствие у меня представлений о психологии, тем больше я вспоминал того Эдуара, с которым мы мечтали о приключениях и о не слишком запоздалом прощании с невинностью. В лицее мы ничем не отличались друг от друга. Почему же теперь он достиг таких высот, что мог заставить трепетать всех подчиненных? Эдуар стал крупным банкиром, он мог, если ему заблагорассудится, отправить всех нас назад в 1929 год. Он держал в своих руках нити, ведущие к финансовому краху. Я же целиком зависел от других, я оказался не в состоянии решить, нужно ли мне побриться. Он являлся образцовым отцом семейства, а его жена Жозефина отличалась почти сверхъестественной красотой. Нужно привыкнуть к ее красоте, как привыкаешь к обуви, которую рассчитываешь носить долго; примириться с этой мыслью. Но самое невероятное – их двое детей, имена которых я никак не мог запомнить, несмотря на то что старший был моим крестником. Оба блондины! Родители – брюнеты, дети – блондины, это приводило меня в бешенство. Как я ему завидовал! Я мог в этом признаться, ведь мы были друзьями. А он так ловко манипулировал нашей дружбой, блестяще исполняя сочувственное: «Послушай-ка, Виктор». Он объяснил мне, что знал многое о нас, особенно от Жозефины, которая была близкой приятельницей Терезы.

– Не знаю, готов ли ты выслушать… Но мне кажется, что только ты один не представлял себе, как она хочет ребенка. Она много раз намекала на это, в частности в нашем присутствии… я не решался поговорить с тобой, я думал, ты против. Прямо не знаю…

– Пожалуйста, продолжай.

– Ты видел, какой она становилась с нашими детьми? Просто сияла.

– Конечно, конечно.

– Ты не хочешь завести ребенка, ведь так?

– Почему же. Нет, не знаю. Думаю, мне это никогда не приходило в голову.

– Как, вы об этом ни разу не говорили?

– Послушай, все это как-то непонятно для меня. Я не в состоянии вспомнить, о чем я думал или чего не слышал… Все как-то очень смутно…

– Нужно называть вещи своими именами… Может быть, тебе заглянуть к врачу?

– Нет, об этом не может быть и речи. Если я начну говорить, то только потеряю время. Единственное, что мне нужно, – это вернуть Терезу. Любым способом. Я пойду к ней вечером и предложу сделать ей ребенка.

– Ты думаешь, все так просто? Ты чуть-чуть опоздал, мне кажется. Нельзя наброситься на нее и сделать ей ребенка…

– Что же мне тогда делать?

– Не знаю. Все теперь идет шиворот-навыворот, нужно, чтобы она снова стала доверять тебе. Главное, постарайся быть самим собой. Даже если твои желания кажутся неопределенными. Сначала подумай, сможешь ли ты дать ей то, чего она хочет…

– Разумеется!

– Тогда сделай все, чтобы растрогать ее или поразить. Не знаю, я совсем не гожусь для таких советов.

Мы уклонились от рекомендованного десерта. Я настоял на том, чтобы он говорил о себе, поскольку со мной все и так было ясно. Тогда Эдуар углубился в какую-то немыслимую историю о коррупции на бирже, а я слушал его, доведя до предела свою способность воспринимать информацию органами слуха. Я даже дал себе передышку, стараясь вникнуть в его историю. Некий Эдгар Янсен, чех по происхождению, охмурив заместителя начальника отделения, был принят на работу в Лионский филиал банка, где работает Эдуар. Теперь известно, что этот человек выступал под семью разными именами. И к тому же он разорил три японских банка, спекулируя поддельными бумагами. Чем меньше я понимал, тем больше расслаблялся. Проблема состояла в том, что один лионский стукач (и впрямь в Лионе жизнь бьет ключом) недавно разоблачил его, помешав ему в энный раз сбежать. В то время как тот был уверен в том, что в мире биржевых махинаций ему нет равных, Интерпол сел ему на хвост. Странная история. Мне тут же захотелось попробовать крем-карамель, поскольку они клялись, что это их фирменное блюдо.