Текст книги "Воспоминания о моей жизни"

Памятные встречи с родней

Вспоминаю два события тех лет, оставивших в памяти особое впечатление.

Первое произошло в 1935 году: к нам в Одессу приехал американский дядюшка Абрахам Красне со своим семейством. Где-то в начале ХХ столетия он эмигрировал из России в Америку. Его фамилия в действительности, как и девичья фамилия моей матери, была Краснощекий. В Америке он преобразовал ее в «Красне». Эта фамилия была хорошо знакома в Нью-Йорке благодаря широко известной в Америке компании по производству пищевых продуктов, принадлежавшей Абрахаму.

Остановился он со своей женой Мэри в гостинице «Лондонская» на Приморском бульваре.

Впечатлений от встречи с американскими родственниками хватило на много лет. На третий день их приезда мы были приглашены к ним. Для меня посещение лучшей гостиницы в городе с ее необыкновенным убранством, шикарной мебелью в просторных комнатах, где они разместились, свежи в памяти до сих пор. Меня несколько удивило большое количество родственников, которые заполнили прекрасные апартаменты. Я почти никого не знал. Спросил маму – она тоже почти никого не знала. Видимо, об этом визите гостя из Америки даже самые дальние родичи каким-то образом были осведомлены и явились со своими близкими.

Дядя Абрахам то и дело уходил в другие комнаты своего номера и возвращался с подарками, которые вручал жаждавшим получить что-нибудь для своей «мешпухи». Уже не помню, что досталось маме и отцу, но хорошо помню, что преподнесли мне. Прежде всего на меня надели кожаную курточку. В те времена это был необычайный подарок. Потом Мэри, жена Абрахама, вручила мне авторучку. И эта вещь была в то время большой редкостью у нас.

Я поблагодарил и сразу подумал, как эти подарки будут расценены моими сверстниками. Больше всего завидовали авторучке. Ее потом рассматривали соседские ребята, школьники. Все восхищались этим подарком и смотрели на меня как на счастливого человека.

Через три дня напротив нашего дома остановился шикарный «линкольн», и из него вышли Абрахам с Мэри и направились к нам. Я сразу выскочил из подъезда и подошел к автомашине. Там уже стояло несколько мальчишек из нашего двора. Мы рассматривали авто. Внутри за рулем сидел шофер. Самое большее, что мы могли позволить себе, – дотронуться до корпуса, провести рукой по капоту. Однако это оказалось не так безобидно. То ли корпус машины был под электричеством, то ли еще что, но руки пришлось отдернуть: ударило током. Мы, мальчишки, не вступили в контакт с шофером и решили, что он подключил электричество, чтобы нас отогнать. Еще и еще раз убедились в том, насколько все в этих автомашинах продумано их создателями.

Вскоре наш гость со своей женой уехал в Нью-Йорк. Потом, кажется, через год, а может быть, два, они снова приехали в Одессу. В этот раз с ними была дочь – красивая девушка лет двадцати-двадцати двух, которая сразу проявила интерес к Саше, моему брату. Вместе они гуляли по бульвару, центральным улицам. Саша вроде бы чуть говорил на английском, и этого хватало им, чтобы немного объясняться. Слушая разговоры старших, я понял, что молодые родственники прониклись чувством взаимной симпатии.

Но на этом все и кончилось. Отъезд дяди из СССР положил конец нашему общению с зарубежными родственниками. Правда, в самое тяжелое время – в 1943 году, когда мы жили в эвакуации в городе Джамбуле, неожиданно получили извещения на две посылки из США. Это оказались продовольственные посылки. Их содержимое в то время, когда хлеб и основные продукты мы получали по карточкам, было существенной добавкой к нашему рациону. Помню, в посылке было две банки тушенки, три банки сгущенного молока, конфеты, печенье. Мама распределила все это богатство на несколько дней. Мы еще долго вспоминали вкус этих гостинцев.

Сразу же отправили благодарственное письмо. На этом все закончилось. Надежды на регулярность этой помощи быстро рассеялись, так же как не дали результата и наши попытки в послевоенный период связаться с дядюшкой. Спустя много лет, будучи в Нью-Йорке, я пытался найти наших родственников. Но все это оказалось тщетным: то ли дядюшка умер, то ли его родственники, мало общавшиеся с нами, просто забыли о нашем существовании. Может быть, это было к лучшему – во всяком случае, в анкетах мы уже не писали о том, что имеем родственников за границей, что избавляло нас от множества тревог и неприятностей.

Второе событие произошло летом 1937 года. Вместе с родителями мы отправились в Киев, в гости к родственникам с отцовой стороны. Их было довольно много. Мы остановились у папиной сестры тети Ханы. Тетя Хана со своей семьей – мужем Лузиком, старшим сыном Абрамом (Аркадием) и младшим сыном Арончиком – жила на втором этаже в доме на Брест-Литовском шоссе. Рядом с этим домом был сарайчик, – отдельное помещение, где размещался скот: коровы, овцы, поросята. Рано утром тетя Хана ходила в этот сарайчик доить корову, ухаживать за другой живностью, а уже к девяти утра готовила всем завтрак.

Дядя Лузик работал на мясокомбинате. Он очень хорошо разбирался в достоинствах животных, всегда восхищался хорошо сложенными коровами, овцами. Однажды шли мы по улице, и по мостовой вели корову. И вдруг мы услышали его восторженные слова об этой буренке: «Какие бока! Какое вымя! Какая морда! Какая походка!» И так было всегда, когда ему встречались хорошие коровы.

Тетя Хана была энергичной женщиной, трудилась весь день. Она очень рано похоронила дочь, но двое сыновей были рядом. Один из них – старший Аркадий – стал чиновником, другой (Арончик) – почти мой ровесник (ему тогда было двенадцать лет) – в тот наш визит водил меня по Киеву, показывал городские достопримечательности.

Помню, очень сильное впечатление на меня произвел Успенский собор в Киево-Печерской лавре, парки на правом берегу Днепра. Хорошо запомнил Владимирскую горку, бульвары в центре города, Крещатик, Банковскую улицу с замечательными особняками, Центральный рынок.

Однажды Арончик, с которым я очень сдружился, предложил мне поехать на станцию, где обучали плаванию и гребле. Мы довольно регулярно ездили туда, занимались греблей, обучались плаванию, и вот именно там я всего за месяц овладел навыками и того, и другого. Был очень горд, приехав в Одессу и зайдя на пляж на 10-й станции Фонтана: пошел на глубину и поплыл. Радость была большая. С тех пор я почти ежедневно плавал, испытывая и удовольствие, и гордость.

С Арончиком с тех пор я больше не виделся. Когда началась война и немцы подошли к Киеву, он отказался эвакуироваться с родителями и пошел в ополчение. Сражался и погиб под Киевом.

Другая тетя – Маня – жила со своим семейством неподалеку, на том же Брест-Литовском шоссе.

И эта семья тоже держала животных. Главной среди них была, конечно, лошадь, которую запрягали в пароконную повозку, на которой дядя Зяма (муж Мани) развозил различные грузы. Неоднократно и меня возили на этой повозке.

Одним словом, пребывание в Киеве и общение с родственниками наполнили меня чувством гордости. Я часто потом их вспоминал. Более того, в годы войны в эвакуации мы объединились с некоторыми киевскими родственниками. Они жили в городе Джамбуле, и мы еще больше сдружились.

После войны я часто ездил в Киев и там бывал в гостях и у тети Ханы, и у тети Мани. Тетя Хана приезжала к нам в Москву, жила в квартире Аркадия и помогала ему. Моей жене и всем нашим она запомнилась не только как энергичная, но и веселая женщина, всегда была заботливой и смешливой. Похоронив мужа и старшего сына Аркадия, она сохранила жизнестойкость, любовь к близким. В конце концов она осталась одна.

Поскольку многие ее родственники уезжали в эмиграцию в Америку, тётя Хана решила ехать с ними. Я специально ездил в Киев уговаривать ее не ехать в Америку. Увы, она решила этот вопрос положительно и уехала. В Лос-Анжелесе жила с внучкой (дочкой Аркадия), дожила почти до ста лет, оставила хорошую память о себе.

Когда я бывал в Киеве, то часто останавливался у Гриши, папиного брата. Он был фронтовиком, воевал под Ленинградом. В 1943 году его нашел мой брат Аркадий и вывез на материк, спасая от голодной смерти.

После войны он вернулся в Киев, работал директором завода. Был он крупным человеком, но здоровья крепкого не имел. Где-то в возрасте пятидесяти пяти – шестидесяти лет дядя Гриша умер. Осталась его жена Клара, с которой мы поддерживали родственные связи много лет. Она приезжала к нам. Детей у них не было. Как-то было печально сознавать, что киевские Полтораки завершили свое существование на Родине: кто рано ушел на тот свет, а кто уехал за рубеж.

Продолжаю поддерживать родственные отношения с дочкой и внучками тети Мани. Они тоже живут в Америке. Иногда переговариваемся по телефону, по Скайпу. Поражаюсь внешнему виду Розы, которой уже далеко за восемьдесят, но которая, несмотря на сломанные ноги, сохраняет хороший внешний вид, ясное сознание.

Война

В то лето мы жили на даче. Весть о войне распространилась после двенадцати часов дня. Кто принес – не помню. Это было в выходной день.

Начались разговоры: что делать? Решение – ехать в город.

Не было коллективных сходок соседей, каждый обсуждал в своей семье.

К вечеру мы поехали в город. Дома шли разговоры о получении денег в сберкассе.

Наш сосед по фамилии Зеленый слушал зарубежное радио. Странно было, что Сталин молчал, не выступал, а говорил по радио Молотов.

К вечеру, в девять часов тридцать пять минут, первые сигналы воздушной тревоги. От соседа к соседу передавали сведения о бомбоубежище на углу бывшего здания монастыря. По сигналу сирены многие туда направились.

Спустились в подвал – стены бетонные, прохладно. Часа два там сидели, потом вышли, пошли домой. Пацаны рассуждали о немецких самолетах. В вечернем небе светили прожекторы, грохали зенитки. Перекрещенные лучи, казалось, высвечивали фашистские самолеты.

Настроение бодрое. Казалось, скоро мы начнем наступление.

Наутро распространились разные слухи. Во дворе соседи говорили, что вечером был налет, разбомбили несколько домов.

Днем пацаны сговорились идти смотреть результаты налета в Малый переулок, что у начала Гаванной улицы. Шли туда по Пушкинской, дальше – по Ланжероновской, по дороге разглядывали, как многие горожане фанерой заменяли оконные стекла.

Подошли к дому, где упала бомба, и картина предстала необычная. Сразу вспомнили кадры кинохроники о войне в Испании. Бомба, видимо мощная, – таких обычно в кинофильмах было много – как бы срезала угол четырехэтажного дома, и нам открылся вид комнат со всей обстановкой внутри: кровати, пианино, столы, шкафы. Несмотря на то что подобные картины уже видели в документальных фильмах про испанскую войну, тем не менее охватывало ощущение необычности произошедшего. Чувства страха пока не было.

Вечером опять с мамой и соседями пошли в бомбоубежище, сидели там на скамьях, слышали через толстые стены приглушенные звуки выстрелов зенитных орудий и страшились прямого попадания сбрасываемых бомб. И тогда вспоминали вид разрушенного дома в Малом переулке и думали: а вдруг в здание над мощным бетонным подвалом попадет бомба? Глухие звуки от выстрелов зениток проникали в подвал, где мы находились.

Утром вместе с пацанами разбежались по окружающим улицам, недалеко. Повсюду в группах собирающихся возле домов людей слышали разговоры о пойманных шпионах, которые якобы светили немецким летчикам фонариками, показывали, где лучшие цели.

На протяжении почти месяца немецкие самолеты ежевечерне прилетали в девять часов тридцать пять минут, когда уже смеркалось. К этому времени жители прятались: кто в бомбоубежищах, кто уходил в парки. Где-то уже начали рыть щели, и туда набивалось много людей. Стрельба зениток, гул немецких самолетов, сигналы воздушной тревоги – становилось страшно.

Через несколько дней родители приняли решение уехать на дачу на 10-ю станцию – ведь там не бомбили. К вечеру на трамвае № 18 отправились на дачу на 10-ю станцию, но и там было страшно. Каждый вечер над нами летели немецкие самолеты бомбить Одессу. Наших самолетов не было видно.

В эти дни родилась звуковая картинка: «Везу-везу-везу – кому, кому, кому, кому? – А-а-а! – Вам!» Так и было.

Каждый вечер мать тянула меня под кровать. На кровать сверху набросали матрасы и подушки. Но все это было так наивно, что скоро перестали это делать.

К концу июля 1941 года Одесса была окружена немецко-румынскими войсками. В городе строили баррикады. Фронт прочно удерживали наши. Опять поползли слухи о немецких шпионах, которые подсвечивали вечером и ночью важные объекты для бомбежки. В газетах видел фото нескольких таких задержанных шпионов.

Дорога в эвакуацию

В городе стало тревожно. Постепенно начала ощущаться нехватка продуктов, перестали заглядывать в гости знакомые, родственники. Как-то разорвался круг людей, приходящих к нам. Все чаще и чаще стали вести разговоры об эвакуации.

Наша семья дружила с соседями Минскими. Созрело общее мнение, что пора уезжать. На пляжи не пускают. Рынки пустеют, магазины не торгуют. Многие семьи, связанные с учреждениями и, главным образом, предприятиями, начали организованно уезжать. А вскоре выезд по суше прекратился: город был прочно окружен.

Минские предложили эвакуироваться морским путем, и мы начали готовить вещи, собирали в чемоданы, мягкие узлы – их оказалось около пятнадцати.

В первых числах августа мы отправились в морской порт. Большой грузовой теплоход «Ташкент» с тремя огромными трюмами стоял у причала. Грузовая машина привезла нас к стоянке теплохода. В это время уже шла посадка.

Мы начали грузиться где-то часа в два-три дня, и через три часа корабль заполнился. Кроме жителей города, корабль вывозил свыше тысячи мобилизованных в армию. Шум стоял страшный.

Только поднялись на палубу – началась бомбежка. В море разорвалась бомба, ее осколками была ранена мама. Осколок попал в локоть. Пришлось тут же разорвать какую-то материю и завязать ей кровоточащую рану.

Все время через громкоговорители эвакуирующимся предлагали спускаться в трюмы. По пологим сходням мы сошли вниз. Где-то на середине этого спуска стали искать место, где можно расположиться.

Корабль был грузовой, тем не менее на палубе уже было установлено несколько орудий – миниатюрных пушек, стрелявших по самолетам без какого-либо успеха. Каждый выстрел – как звук открывшейся пробки. Мы так и называли их – «пробочники». Эффекта не было никакого.

В трюме было оборудовано три-четыре этажа с деревянными полками. Вскоре, по мере посадки-загрузки, в трюме расположились десятки семей со своими вещами. Где-то к шести-семи часам все кое-как устроились в трюме. Мы оказались на втором этаже. В углах на этажах размещались дощатые туалеты.

После налета немецких самолетов люди принялись обустраивать места для ночлега. Из тюков и узлов, особенно с мягкими вещами, в большом количестве вывозимых каждой семьей, позднее мастерили лежанки. Кое-какие мягкие вещи пришлось стелить на пол и устраивать из них подобие постели. Не всем хватило места, чтобы прилечь, кому-то пришлось устраиваться сидя, положив голову на размещенные узлы и чемоданы, прикрытые мягкими вещами.

Наступил вечер, корабль мерно дрожал от работавших двигателей, но пока стоял на месте и не двигался. Часов в десять-одиннадцать вечера заскрипела якорная цепь, матросы подняли трапы, отдали швартовые, и мы направились от причала к маяку, а затем вышли в открытое море.

Качки не было. Погода была отличная, небо усеяно звездами.

Сразу же поползли слухи: якобы никто, включая капитана, до двенадцати ночи не знал, по какому пути мы пойдем. Сарафанное радио сообщило, что именно в полночь капитан разрывал конверт, где был указан маршрут нашего следования. Собственно, еще до погрузки на корабль было известно, что есть два конечных пункта нашего «путешествия» – черноморский порт Новороссийск и Мариуполь на Азовском море. И вот мы наконец узнали, куда путь держим. Как-то быстро распространилось, что корабль идет в Мариуполь.

Первая ночь пути была тревожной. Многие опасались шторма. Взрослые почти не спали. Нужно было охранять вещи, следить за детьми, укрываться. Мы, дети, спали.

Утром большинство пассажиров вышли на палубу. С левого борта открылся замечательный вид на Крым – побережье, предгорья. Мы шли довольно близко от берега, в трех-четырех километрах. Можно было разглядеть пляжи, огородики, отдельные строения, рыбацкие лодки. Проплывали мимо населенных пунктов. На берегу почти не было людей, хотя погода была прекрасна и море спокойно. Как-то чувствовалось, что на берегу идет переустройство жизни. Нас никто не приветствовал взмахами рук. Тем не менее настроение было хорошее.

Пассажиры бродили по палубе в разных направлениях, то и дело встречали знакомых – взрослых и детей, останавливались, разговаривали. Вскоре мы увидели Минского, который держал в руках морской бинокль и рассматривал берега и небо.

И вдруг его руки, державшие бинокль, как бы разжались, бинокль упал на грудь, а сам он наклонился, как бы присел. Мы, пацаны, стоявшие рядом, посмотрели в небо и замерли: сзади на небольшой высоте на корабль шли один за другим три самолета с фашистскими знаками. Первый пронесся над кораблем и полетел прямо.

Мимоходом мы бросили взгляд на палубу и увидели страшную картину: при посадке на корабль многие обзавелись спасательными поясами. Было рекомендовано не снимать их. Однако эти пояса были надеты не на всех, и мы увидели, как люди, у которых их не было, бросались на обладателей поясов. Некоторые мужчины вырывали их даже у женщин. Крики, вой, беготня, потасовки. Кто-то прыгал за борт.

Быстро приблизился другой самолет и, поравнявшись с кораблем, сбросил три бомбы. Когда бомбы просвистели в нескольких метрах от борта корабля, паника усилилась, заработали «пробочники».

Третий самолет пролетел без бомбометаний. Тем не менее страх на корабле все усиливался. Ожидали, что они развернутся и повторят атаку на корабль. Но, слава богу, этого не случилось. Видимо, самолеты летели, отбомбившись в другом месте.

Прошло несколько часов, и постепенно все успокоились. Правда, многие продолжали говорить о тех, кто прыгнул в море: доплывут ли до берега? Может быть, им навстречу отправятся рыбацкие шлюпки?

Подошел вечер. По распоряжению капитана всех с палубы загнали в трюмы. Для нескольких мальчишек было очень соблазнительно забраться в подвешенные шлюпки, что и было сделано.

Мы растянулись во весь рост внутри шлюпок. Проходящим морякам нас не было видно.

Вскоре начало темнеть. Мы немного осмелели и стали осматриваться. Больше всего смотрели в небо. Приближался Керченский пролив. Над проливом зависали осветительные ракеты. Их свет по мере спуска к морю распространялся все ближе и ближе к кораблю. С большим волнением мы следили за приближением к нам освещенного пространства, понимали, что, если попадем в зону освещенности, будет очень плохо: фашистские самолеты-разведчики все время наблюдали за освещенным участком моря.

Уже тогда мы поняли: как только нас заметят, начнется бомбежка корабля, который все ближе входил в узкий, метров двадцать – двадцать пять, фарватер пролива. Было очевидно, что стоит потопить корабль – и связь между Черным и Азовским морями будет прервана неизвестно на какое время. Страх пронизывал нас, и не только нас, мальчишек. В небо смотрели матросы, переставшие гонять нас из шлюпок.

Корабль двигался очень медленно. Часто он останавливался на какие-то мгновения. Мы смотрели на лунную дорожку в море, которая, как нам казалось, становилась все ближе к нашему кораблю.

Матросы перестали обращать на нас внимание, и мы выбрались из шлюпок на палубу. Но здесь было еще страшнее. Опускавшиеся осветительные ракеты все ближе и ближе освещали участок моря, где был наш корабль.

Вскоре несколько облаков закрыли свет ярко светившей луны. Мы стали двигаться быстрее и вскоре вошли в Азовское море. Вздох облегчения послышался вокруг нас, но ненадолго. Море бурлило, высокие волны били о борта корабля, и некоторые достигали палубы.

Матросы схватили нас и по известным им ходам вскоре спустили в трюм. Закончился самый опасный для нас период. Все, что было потом, уже не идет в сравнение с ночью, пережитой нами на корабле, пробиравшемся через Керченский пролив в Азовское море.

За остаток ночи мы довольно быстро продвинулись по морю и рано утром оказались напротив Мариуполя. Далее шли очень осторожно. Корабль «Ташкент» был огромный, однако к берегу пришлось идти очень долго, пробираясь между большим количеством мелей, часто останавливаясь. Так двигались примерно часов пять и наконец где-то в пять-шесть часов вечера причалили к берегу.

С корабля была видна площадь, выделенная для размещения прибывающих эвакуированных. Мы спустились на берег и, прошагав с вещами метров двадцать, оказались среди таких же беженцев, которые, чуть потеснившись, дали нам возможность разместиться на земле. Пошел дождь, и мы прикрыли клеенками вещи.

Вскоре напротив, через пролив, зажглись огни «Азовстали» – крупнейшего сталелитейного завода. Через три часа из домны завода выпускали сталь, и становилось светло как днем.