Текст книги "Баллада о Максе и Амели"

Давид Сафир
Баллада о Максе и Амели

Посвящается Максу.

А еще, конечно же, Марион,

Бену и Даниэлю.

Вы – мой свет

В ночь Золотого Света началась наша вечная жизнь. Наша вечная смерть. Наша вечная любовь

1

Я впервые увидела Макса, когда меня еще не звали Амели. Я увидела его на мусорной свалке возле того города далеко на юге. Увидела в то время, когда еще не знала, что есть и другие города, и даже другие страны. Еще до того, как впервые почувствовала запах морской соли, полюбовалась золотой листвой лесов и попробовала на вкус снег. И до того, как почувствовала ненависть человека, который нас преследовал.

До того, как узнала, что у меня есть бессмертная душа.

Солнце стояло высоко в небе и безжалостно выжигало бесчисленные холмы. Вороны летали туда-сюда, выискивая пищу, крысы шуршали в выброшенном людьми мусоре, посреди которого муравьи возводили одну за другой свои муравьиные кучи, а я лежала в тенистом углублении среди мешков. Один из них я разорвала зубами. В этом мешке нашлась банка от рыбных консервов, которую мне захотелось вылизать. Остатки рыбы, прилипшие к внутренним стенкам банки, еще не настолько испортились, чтобы от них начал болеть живот. Как раз когда я засунула в банку язык (очень осторожно, чтобы не порезать его об острые края), я вдруг услышала, как какая-то другая собака бежит вверх по горе мусора с другой ее стороны. Шаги были более тяжелыми, чем у меня или у моих братьев и сестры, а потому эта собака наверняка была крупнее и сильнее меня. Ага, это чужак.

Я посмотрела на верхнюю часть горы мусора и увидела в жарком мареве незнакомого пса на самой вершине. Такой мне еще никогда не встречался: он превосходил размерами всех четвероногих, которые бродили по этой мусорной свалке, и был покрыт длинной черной шерстью. В моей своре у всех был короткий мех песочного цвета. Только у меня было немного более темных волос на одной из выпуклостей спины. Именно из-за них моя мать дала мне при рождении кличку «Пятно». А еще из-за них мои братья и сестры меня высмеивали, толкали и иногда даже издевались надо мной. Впрочем, именно благодаря этому обстоятельству я еще в детстве стала бойцом, который себя в обиду не даст. Я была такой вплоть до того дня, когда наша мать так сильно захворала, что мой старший брат Гром стал претендовать на лидерство в своре.

Мне не следовало бы этому сопротивляться.

Самой быть лидером мне совсем не хотелось. Однако не хотелось и подчиняться своему брату. Слушаться маму для меня всегда было чем-то само собой разумеющимся. А вот признавать превосходство над собой кого-то из братьев – и уж тем более Грома, который постоянно надо мной издевался, – было для меня невыносимо. Настолько невыносимо, что в тот самый день, когда он попытался стать среди нас главным, я вызвала его на поединок.

И вот мы стояли вдвоем с Громом друг напротив друга холодным зимним утром и рычали. Ночью прошел дождь, а потому земля под нашими лапами была мокрой, да и мех влажно поблескивал. Я всячески старалась не выказывать страха, который, зародившись в моем сердце, постепенно охватывал меня всю, угрожая парализовать. В наивной надежде на то, что мне удастся запугать Грома, я рычала все громче и громче, хотя он уже вполне мог учуять охвативший меня страх. Так мы постояли некоторое время. Я не осмеливалась на него напасть. И тут вдруг Гром подскочил, запрыгнул на меня и повалил на землю. Его оскаленные зубы угрожающе приблизились к моей мордочке. Я задрожала от страха. Еще до того, как я успела подставить шею в знак того, что сдаюсь и подчиняюсь, он вырвал мне зубами левый глаз. Поединок закончился, так толком и не начавшись.

Я взвыла, потом заскулила. Мой брат отпрянул от меня, и я поползла с поджатым хвостом прочь, пытаясь укрыться за кучей досок. Меня охватила невообразимая боль. А еще мне стало очень страшно, что Гром сейчас снова набросится на меня и убьет. Но он этого не сделал.

Ночью у меня начался жар. Рана на месте вырванного глаза воспалилась, во мне пульсировала боль, похожая на вспышки огня. Я так ослабела, что несколько дней не могла подняться на ноги. Проведать меня там, где я лежала, пришел только Первенец. Он принес мне в пасти воды и аккуратно влил ее мне в рот. Тем самым он тайком не подчинился Грому, который заявил моим братьям, сестре и смертельно больной матери, что, дескать, пусть теперь природа решит, выживу я или нет.

Меня терзала зимняя стужа, хоть она и не была такой безжалостной, как та, с которой мне еще предстояло столкнуться во время путешествия вместе с Максом на север.

Мне вообще-то даже повезло, что я оказалась под ледяным ветром и моросящим дождем. Летом из-за начавшегося воспаления я наверняка бы околела. А в эту холодную пору я несколько дней спустя уже смогла отправиться на поиски пищи и утолить жажду из лужи. Прошло, однако, немало времени, прежде чем моя рана перестала гноиться, и еще больше, пока она полностью зажила. Когда я в конце концов вернулась в свою свору, меня стали называть уже не Пятном, а Раной.

Мне тогда даже в голову не приходило, что кто-то может счесть меня привлекательной.

***

У большого черного пса, который выбежал на вершину горы мусора, был испуганный и затравленный вид. Я услышала звуки человеческих шагов – не таких тяжелых, как у тех людей, которые сгружали мусор из своих движущихся пещер. Это, скорее всего, были шаги детей. Дети то и дело бродили маленькими группками по свалке, собирая металлические предметы. Что они потом с ними делали, ни я, ни мои родичи не могли себе даже представить, однако какую-то ценность эти предметы для детей явно представляли. Это было очень плохо, что они забредали на нашу территорию. Люди – что маленькие, что большие – то и дело оказывались у нас на пути и мешали нам. А ведь даже другие собаки, которые обретались на свалке, проявляли к нам уважение. Им была известна история о том, как Гром вырвал зубами глаз своей собственной сестре. Иногда я утешала себя мыслью, что моя утрата, по крайней мере, делала жизнь нашей своры более безопасной…

На вершину горы мусора выбежало пятеро детей, в том числе девочка с черными волосами, собранными в пучок. Мне сразу же бросился в глаза один из мальчиков. Он, в отличие от остальных, не был облачен в ненастоящую шкуру на все тело. Такой шкурой были покрыты только его ноги, а верхняя часть безволосого тела оставалась голой. Я могла рассмотреть практически все его кости – таким худым был этот мальчик.

Как и от всех человеческих детенышей, с которыми я до сих пор сталкивалась, от этих пятерых пахло страхом. Где-то неподалеку, видимо, находился вожак их своры – отец, мать или такой, как Гром, брат, – которого мы никогда не видели и который приучил их бояться. От девочки с черными волосами пахло еще и недавно обожженной плотью. Когда она оказалась ко мне поближе, я заметила на ее руках маленькие ранки.

Скоро эти дети смогут догнать незнакомого пса. Какая собака бегает медленнее, чем двуногие? Только та, которая вот-вот околеет.

Пес этот выглядел изможденным: он высунул язык так, будто уже давно страдал от жажды. Однако на ребрах у него было сейчас больше мяса, чем у меня когда-либо за всю мою жизнь. Стало быть, он был отнюдь не слабым – по крайней мере, физически. Тем не менее от него пахло страхом. Правда, в отличие от этих детей, запах страха у которых, казалось, был врожденным, страх черного пса явно возник недавно. Он как будто чего-то испугался впервые в своей жизни.

Как такое могло быть? Может, это было связано с его внушительными размерами, из-за чего на него до сих пор никто не нападал? Безусловно, этот пес не был бойцом, поскольку от него не исходило даже намека на запах зарубцевавшихся ран, – а значит, у него никогда серьезных ран и не было. Дети бросали в него все, что попадалось им под руку: консервные банки, мусорные пакеты, дощечки.

Почему этот черный пес на них не рычал? Почему он не укусил кого-нибудь за ногу, чтобы они поняли, кто здесь хозяин? Что это был за пес, если он позволял себя так обижать?

Вообще-то он хромал. Хромал не потому, что кто-то из этих детей отдавил ему лапу, а потому, что он своей задней лапой наступил на острый металл. Раны я не видела, но зато чувствовала запах крови. И этот запах усиливался. Каким бы предметом он ни поранился, этот предмет с каждым шагом все глубже врезался ему в лапу.

Дети наконец-таки догнали этого пса. Окружив его со всех сторон, они стали бросать в него уже камни и явно этим наслаждались. Того, что неподалеку от них я поднялась на ноги, никто не заметил. Пес тоже на меня никак не реагировал – не смотрел в мою сторону и не лаял. Вообще-то он уже должен был меня учуять, но, по-видимому, все его внимание заполонил охвативший его страх.

Почему, о прародительница собак, он не защищался? Из-за этого я прониклась к нему презрением. Мое презрение усилилось, когда он начал жалобно скулить. Пес не должен скулить, какой бы сильной ни была испытываемая им боль. Это ведь равносильно признанию себя слабаком.

Мою мать целое лето, целую осень и половину зимы терзала болезнь, но она ни разу на это не пожаловалась и оставалась нашим вожаком вплоть до того дождливого дня, когда испытываемая ею боль стала попросту невыносимой.

Этому псу, будь он проклят, следовало прекратить скулить!

Он беспомощно ковылял туда-сюда в попытке найти лазейку, через которую можно было бы ускользнуть. Но даже если бы ему это удалось, он со своей раненой лапой не убежал бы далеко. Она должен был, в конце-то концов, начать защищаться!

Девочка с черными волосами подняла с земли доску и медленно, просто-таки с удовольствием, стала приближаться к псу, а все остальные дети перестали на него кричать. Черный пес, похоже, не понимал, что сейчас произойдет. А вот я понимала.

Я в один прыжок оказалась стоящей на вершине кучи мусора. Однако эти дети могли бы сейчас заметить меня только в том случае, если бы посмотрели в моем направлении. А еще они могли бы учуять меня, если бы их носы не были такими немощными.

Я, однако, пока еще не лаяла, чтобы предупредить пса. Я медлила. Этот пес ведь не принадлежал к нашей своре. С какой стати я должна ему помогать? За каждого из своих братьев и свою сестру я вступила бы в бой. Даже за Грома. А за этого презреннейшего пса?

Девочка нанесла удар.

Черный пес взвыл и пошатнулся, но все же удержался на ногах. Ему, по-видимому, было очень больно. От него запахло уже не страхом, а паникой. Девочка снова его ударила. Уже сильнее. На этот раз – по голове. И еще раз. И еще. Она била черного пса, пока тот не рухнул наземь.

Дети радостно закричали. Черный пес был еще в сознании, но он уже не выл, а лишь тихонько скулил. Девочка с торжествующим видом обошла вокруг него, держа в руках окровавленную доску.

На виске у пса теперь зияла рана. Девочка, похоже, собиралась ударить еще раз: она занесла доску над головой. Хотела ли она забить пса до смерти, потому что он не мог сопротивляться вожаку людей, который этим детям, по-видимому, причинял немало страданий? Радовались ли сейчас дети потому, что им хотелось увидеть, как кого-то изобьют до крови или вообще убьют – в отместку за их страх и их страдания?

Да уж, этот черный пес был слабаком. Однако я не хотела безучастно смотреть на то, как люди убивают собаку. Девочка, подстрекаемая криками других детей, замахнулась. И тут я залаяла. Залаяла громче, чем кричала эта мелюзга. Более зычным голосом. Дети ошеломленно повернулись в мою сторону. Затем я начала рычать и увидела, как на их лицах появился испуг. Со шрамом вместо одного глаза и оскаленными зубами я выглядела, видимо, очень даже устрашающе. Я стала к ним приближаться, и дети бросились наутек. Однако я не позволила им вот так легко отделаться. Я хотела, чтобы они уже больше никогда не осмеливались приходить в эту часть мусорной свалки.

Я пробежала мимо черного пса. Он лежал на боку, вытянув ноги. Тот мальчик, что был по пояс голый, споткнулся и упал. Он стал бы для меня легкой добычей. Однако мне нужна была черноволосая девочка, бившая пса доской, и поэтому я побежала дальше. Эта девочка, уже почти добравшись до вершины мусорной горы, оглянулась через плечо и увидела, что я ее вот-вот догоню. Она резко остановилась, повернулась ко мне и, громко заорав, стала размахивать своей доской. Мне пришлось действовать осторожнее, чтобы она не ударила меня доской, иначе меня постигла бы та же участь, что и черного пса. Однако мне очень хотелось проучить эту девочку, чтобы она уже никогда не осмеливалась появляться здесь. И чтобы она никогда не осмеливалась бить собак! Я ведь Рана. Собака-боец. Мне не страшны никакие опасности. Я совсем ничего не боюсь, даже смерти! В моей жизни ведь бывали мрачные ночи, в которые мне хотелось умереть.

Я бросилась на девочку и сбила ее с ног. При этом доска выпала у нее из рук. Я встала над ней на всех своих четырех лапах. Из глаз девочки потекла вода, пахнущая солью. Такое происходит с людьми, когда они заглядывают смерти в лицо.

Девочка захныкала – захныкала почти так, как скулит собака, – и инстинктивно подставила мне шею. Цапнуть за нее было бы очень легко. Гром так бы и сделал. Только после такого укуса я могла бы быть уверенной в том, что эта девочка и ее приятели уже никогда больше здесь не появятся. Собственно говоря, я была попросту обязана ее укусить.

Раньше я убивала только насекомых. Животных – нет. Ни мышей, ни ворон. Я не трогала даже кошек, хотя они из всех животных пользуются у нас, собак, наименьшим уважением и хотя иногда эти твари слоняются по нашей территории так, будто она принадлежит им. И уж тем более я никогда не убивала людей.

Моя слюна капала на девочку. Я зарычала на нее, оскалила зубы и затем широко разинула пасть. Однако я ее не укусила. Я ведь не такая, как Гром. Я не могла поступать так, как поступал он. Да и не хотела. Поэтому я отошла в сторону, тем самым показывая девочке, что ей следует убраться отсюда. Я услышала позади себя, как этот ребенок поспешно поднялся на ноги и, добравшись до вершины горы, побежал вниз по ее противоположному склону. Я же пошла к черному псу, который к тому времени уже почти потерял сознание. Я обнюхала рану у него на голове. Кровь на ней уже подсыхала. Значит, рана эта была неглубокой. Я внимательно осмотрела заднюю лапу пса и увидела, что в нее впился маленький ржавый кусочек металла. Если он будет оставаться там и дальше, этот пес может серьезно заболеть. Он, конечно, вел себя по отношению к детям очень глупо, но это ведь отнюдь не означает, что он должен умереть.

Я приблизила свою мордочку к его лапе, аккуратно ухватилась зубами за край металла и вытащила его из раны. Черный пес взвыл. Из раны потекла кровь. Я сказала: «Тихо, даже не шевелись».

Хоть я и не надеялась на это, мой голос, похоже, подействовал на него успокаивающе. Я сначала вылизала кровь из раны на его лапе, а затем втерла языком в эту рану свою слюну, чтобы не началось воспаление. Все это черный пес покорно терпел, хотя ему, конечно же, было очень больно.

Закончив, я выпрямилась. Он посмотрел на меня быстрым взглядом, затем глаза его снова закрылись. Мне показалось, что он что-то пробормотал. Может, поблагодарил меня? Или хотел рассказать мне, кто он такой?

Я легла к нему так близко, что моя мордочка почти касалась его морды. Так близко я не лежала еще ни с одним псом не из нашей своры. Когда меня еще звали Пятном, я иногда мечтала о том, чтобы прикоснуться своей мордочкой к морде какого-нибудь пса. С тех пор, как меня стали звать Раной, я знала, что эти мечты так и останутся мечтами.

За мгновение до того, как веки незнакомого пса вздрогнули в последний раз и он потерял сознание, я наконец-таки поняла, что он сказал. «Я хочу домой».

2

Черный пес перебирал во сне лапами и тихонечко скулил. Ему, по-видимому, снилось, что за ним гонятся дети. Я стояла рядом и смотрела на него, не зная, что же мне сейчас следует делать. В животе у меня урчало. Могла ли я попросту оставить этого пса лежать и вернуться к той консервной банке с остатками рыбы? Я терзалась сомнениями, хотя и осознавала, что ему угрожает очень большая опасность. Опасность эта исходила не от тех детей, хотя и не исключено, что они могли вернуться с подкреплением. Главным источником опасности для него было яркое солнце. Если он так и останется без сознания, ему придется пролежать весь оставшийся день на жаре. Слишком много тепла мы, собаки, выдержать не можем. Оно накапливается под нашей шкурой, и это вскоре приводит к тепловому удару. Хотя у черного пса и потели лапы, что обеспечивало небольшое охлаждение, он был без сознания, а потому не мог себя вылизывать. Даже в том – надо сказать – маловероятном случае, если он сможет продержаться весь этот жаркий день до наступления темноты, к вечеру он так ослабеет, что не сможет отогнать от себя крыс, которые ночью выползают из своих нор. Одну крысу, может, даже двух или трех, ему еще удастся отогнать, однако когда эти зверьки чуют добычу, они появляются целой стаей.

В животе у меня заурчало еще сильнее, и это напомнило мне, что было бы все-таки неплохо вернуться к той консервной банке. Однако если бы я оставила черного пса лежать здесь без сознания, вся моя предыдущая забота о нем пошла бы насмарку. С таким же успехом я могла бы позволить той девочке и дальше дубасить его доской. Поэтому я наклонилась к черному псу и сказала:

– Если ты не встанешь, ты умрешь здесь.

Он этого, конечно же, не услышал.

Я ткнулась своей мордочкой в его морду и потребовала:

– Вставай.

Он даже не вздрогнул.

Я ткнулась еще раз – посильнее:

– Вставай!

Пес продолжал лежать.

Я укусила его за ухо.

Он лишь чуть-чуть пошевелился.

– Вставай, а не то сдохнешь! – рявкнула я и укусила еще раз, но уже так сильно, что на ухе у него выступила кровь. Пес взвыл во сне, на мгновение слегка приоткрыл глаза (проснулся он в этот момент или нет – этого я понять не смогла) и закрыл их снова. Что мне было делать? Вцепиться в него зубами и оттащить его в тень я бы не смогла: он ведь был не каким-нибудь мешком с мусором, а большим и тяжелым псом. Я встревоженно обошла вокруг него. Не следовало ли мне, по крайней мере, слегка утешить его, раз уж я не могу ему помочь? Даже если он, возможно, этого и не заметит?

Я не очень сильна в словах. Этим даром обладала скорей моя сестра, которую звали Песня, потому что она пела очень красивые песни-истории. Тем не менее я могла бы сказать этому псу-чужаку что-нибудь утешительное. Или, еще лучше, подыскать слова, которые придадут ему силы, необходимые, чтобы подняться. Я не хотела бросать его на произвол судьбы.

Когда в свое время я лежала в лихорадочном бреду и с гноящейся раной, мне помогала держаться и не умирать одна мысль. Это была вовсе не мечта отомстить Грому. И даже не воспоминание о былой любви ко мне моей матери, которая так ни разу и не навестила меня в моем убежище. Нет, это была надежда на то, что мне еще удастся увидеть ночное небо не сквозь марево лихорадки и мысленно представить себе, как звезды – об этом нам часто рассказывала в своих историях Песня – разговаривают друг с другом.

Надежда. Да, именно. Я должна дать этому чужаку надежду! Но как? Я ведь о нем ничего не знаю. Ничего, кроме того, что он хочет домой. Где его дом? Этот черный пес был довольно упитанным, не таким худющим и жилистым, как мы, которым всякий раз с трудом удавалось находить себе пищу. Там, откуда он пришел, еды, должно быть, навалом. Однако там есть и что-то ужасное – что-то такое, от чего ему пришлось убежать. Иначе он оставался бы там и не пришел бы сюда, к нам, на мусорную свалку. С другой стороны, если у него дома так страшно, то почему он тогда хотел домой? В этом не было никакого смысла. Как не было смысла в том, чтобы и дальше ломать над этим голову. Я должна дать черному псу надежду, что он вернется к себе домой. Должна сказать ему, что я его туда отведу.

То есть я должна ему соврать.

Собаки – во всяком случае, те, с которыми я знакома, – никогда не говорят неправды. Своими поступками мы лжем, причем очень часто. Мы рычим, чтобы скрыть свой страх. Или же лаем, чтобы продемонстрировать силу, которой в действительности у нас нет. Если собака не рычит и не лает, то у нее имеются и другие способы скрыть правду. Например, ничего не говорить. Именно так поступала моя мама, когда была уже очень больна. Моя сестра Песня спрашивала ее, хорошо ли она себя чувствует, а мама вместо того, чтобы ответить, молча укладывалась в каком-нибудь углублении среди мусора.

В общем, ложь нам чужда. Тем не менее я, поразмыслив, решила, что в данной ситуации она будет оправданной. А потому я наклонилась к черному псу и прошептала ему на ухо:

– Я отведу тебя домой.