Текст книги "Баллада о Максе и Амели"

3

Веки пса дрогнули, и он открыл глаза. Они были похожи на отполированную дождем черную гальку. Он посмотрел на меня. Беспомощно. И с надеждой.

– Я отведу тебя домой, – снова сказала я, чтобы он не закрыл глаза.

– Правда? – еле слышно спросил он.

– Правда. Но для этого ты должен встать и пойти за мной.

Он медленно встал: сначала перевернулся на живот, а затем поднялся на дрожащих ногах. Я заметила, что ему потребовались для этого все его силы и что ему все еще было больно становиться на раненую лапу.

– Значит, ты знаешь дорогу, да?

Его голос стал более отчетливым. Надежда, похоже, придала ему сил.

– А ты не знаешь? – удивленно спросила я.

– Нет, – грустно ответил он.

Этот черный пес, похоже, заблудился. Если я перестану ему лгать, он опять упадет духом и уляжется на землю. А потому я ответила:

– А я вот знаю, как тебе добраться домой.

– Прекрасно, – с облегчением сказал он, и его ноги тут же стали дрожать меньше.

Он мне поверил. Мне сейчас нужно было отвести его на несколько шагов в сторону, в тень, чтобы спрятать от солнца. Там этот черный пес сможет набраться сил, чтобы пережить ночь. Но тут мне вдруг пришла в голову пугающая мысль: если Гром обнаружит его здесь, он станет защищать нашу территорию от непрошеного гостя изо всех своих сил. Против моего брата этот безобидный пес явно не выстоит. Гром ему не то что вырвет глаз – он его убьет. И я не смогла бы уговорить его пощадить черного пса. Гром меня попросту не стал бы слушать. Он меня никогда не слушал, и с тех пор, как я не доставила ему удовольствие увидеть меня мертвой, он ни разу со мной не разговаривал. Этот мой брат (так мне, во всяком случае, казалось) ждал лишь подходящего повода, чтобы выгнать меня из своры. Я ведь была единственной, кто воспротивился его стремлению стать вожаком. Если я стану заступаться за этого чужака, Гром вышвырнет меня. И куда я тогда пойду?

– Сначала нам нужно найти для тебя укромное место, в котором ты мог бы переночевать, – сказала я черному псу.

– Но я же хочу домой!.. – запротестовал он.

Его голос был удивительно низким и даже более глухим, чем у Первенца. Он, должно быть, звучал впечатляюще, когда этот чужак лаял.

– Ты слишком слаб для того, чтобы отправляться в долгий путь.

Черный пес снова хотел что-то возразить, но, похоже, осознал, что я права. Я же лихорадочно думала над тем, где он мог бы безопасно провести ночь. На этой свалке таких мест не имелось. Мне необходимо отвести его к реке. Мама всегда запрещала нам подходить к водоемам. Она говорила, что если мы шлепнемся туда, то пойдем на дно и задохнемся. Чтобы продемонстрировать нам, что вода не даст нам возможности дышать, она заставила нас в грозу стоять, подняв голову к небу и разинув пасть. При этом нам надлежало выплюнуть воду только после того, как мама даст на это разрешение. Наши пасти наполнялись водой. Я видела широко раскрытые от испуга глаза своих братьев и сестер. Это был первый случай, когда я почувствовала, что могу быть самой смелой среди всех нас. Лишь после того как мама разрешила нам выплюнуть воду, мы почувствовали облегчение. С того самого дня мы относились к реке более чем уважительно – мы ее смертельно боялись.

Я тогда подумала, что мама, устроив для нас это испытание, заботилась о том, чтобы мы не утонули, но мой тщедушный брат Мыслитель – однозначно самый умный среди нас – был другого мнения. Он подозревал, что наша мать хочет не допустить, чтобы кто-то из ее детей когда-нибудь побежал в город, в котором она, по-видимому, немало натерпелась от людей – натерпелась такого, о чем ей не хотелось нам даже рассказывать. Мыслитель полагал, что мама от нас что-то скрывает. Она то и дело называла его Малышом, хотя у него было совсем другое имя. А Грома она иногда называла Волком. И это не были новые имена, которые она им давала, – она называла их так словно по ошибке. И при этом всегда слегка смущалась. А затем она становилась очень печальной – такой, как будто все ее тело вдруг погружалось в полумрак. Когда она в один из дней назвала Мыслителя Малышом два раза подряд, он, уже засыпая вечером, сказал мне:

– Я думаю, у нее до нас уже были дети. По ту сторону реки. В городе. И все они погибли.

С тех пор я вспоминала эти его слова каждый раз, когда мама по вечерам смотрела с вершины мусорной горы на огни города…

– Пойдем! – сказала я черному псу, пошла впереди и лишь после нескольких шагов заметила, что он со своей раненой лапой способен лишь ковылять. Я замедлилась так, чтобы он за мной поспевал, и пошла впереди на расстоянии двух собачьих туловищ от него. При этом я задалась вопросом, что он предпочел бы – пойти напрямик через гору мусора или же обойти вокруг, хотя маршрут в этом случае явно удлинялся. Не успела я об этом подумать, как удивилась самой себе: зачем я вообще ломаю над этим голову? Я иду впереди, а он должен следовать за мной! Я выбрала путь напрямик через гору мусора, и черный пес пошел за мной, даже не пикнув, хотя ему сильно докучали его рана и жара. Мне тоже стало жарко, как только мы вышли из тени и стали взбираться на солнцепеке вверх по склону. Черный пес не говорил ни слова. Я тоже молчала, поэтому мне больше не приходилось ему лгать.

После того как мы преодолели три горы мусора, черный пес остановился в тени. Мне следовало бы его подгонять, ведь вела я, однако я и сама была рада возможности передохнуть.

– Меня зовут Макс, – вдруг сказал он с непосредственностью собаки, у которой в ее жизни была только одна кличка.

– А что это означает – «Макс»? – спросила я, поскольку еще никогда этого слова не слышала.

– Это просто мое имя.

– Но у него должно же быть какое-то значение.

– Это просто имя, которое мне дала моя хозяйка.

– Хозяйка? Ты имеешь в виду свою мать? – спросила я, снова трогаясь в путь.

Теперь мы, однако, шли уже рядом.

– Моя мать никогда не давала мне никакого имени, – сказал он.

– Она что, умерла при родах?

Мама рассказывала мне и моей сестре Песне, что такое иногда случается. В отличие от Песни, у меня это ее предупреждение не вызвало ни малейшего страха. Я со своим вырванным глазом вряд ли сумею найти пса, у которого вызову интерес.

– Нет, моя мама была живой и здоровой, – ответил черный пес с необычным именем. – Она сказала нам: «Я рожаю много детенышей, и со всеми ими мне приходится расставаться. Поэтому я вам имен давать не буду».

Это показалось мне ужасным. И бессмысленным. Бессмысленность делала это еще более ужасным.

– А что происходило с детенышами твоей матери? – спросила я.

– Меня она подарила моей хозяйке.

– Ты мне все еще не объяснил, кто это – хозяйка?

– Ты не знаешь, кто такая хозяйка?

– Не знаю!

– Это человек, который почти всегда находится возле тебя, – пояснил черный пес с таким видом, как будто это была самая что ни на есть обычная ситуация. О чем он вообще говорит? Мать, которая дарит кому-то своих детенышей? Человек, который почти всегда находится возле тебя? Это же какая-то чушь! Солнце, должно быть, подействовало на этого пса сильнее, чем я предполагала. Я посмотрела ему в глаза. Его взгляд был вовсе не безумным, а, наоборот, осмысленным. Во всяком случае, более осмысленным, чем у моей матери, когда она называла моих братьев и сестер какими-то другими именами или же – незадолго до своей смерти – почти выла в ночное небо, произнося эти имена: «Малыш. Волк. Танцовщица. Стеклышко».

Мама дала имена щенкам своего первого выводка. И нам тоже. Моя мать меня любила. По крайней мере, большую часть времени. Возможно, до самого своего конца. Если только та боль, которая ее терзала, не убила в ней всю ее любовь. Но в это я не хотела верить даже в самые мрачные часы своей жизни.

– Что случилось с твоим глазом? – спросил черный пес.

– Тебя это не касается, – прошипела я.

– Это, наверное, было очень больно, – ласково сказал он.

Сочувствие. Никто из моих братьев и сестер никогда не выражал по отношению ко мне сочувствия. Даже Первенец этого не сделал, когда принес мне воды. Он просто не хотел, чтобы я умерла раньше мамы, и рассказывал что-то о естественном чередовании смертей, которого следует придерживаться. Но мне и не хотелось никакого сочувствия. Этот черный пес меня разозлил. Потому что из-за его слов я почувствовала себя слабой. А я не была слабой!

Я снова пошла вперед. Я молчала, надеясь, что черный пес последует моему примеру. Когда он снова заговорил, это прозвучало так, как будто проявленное им сочувствие придало ему самому сил:

– Так все-таки что же произошло с твоим глазом?

– Я уже сказала, что тебя это не касается! – рявкнула я.

– Я вовсе не хотел тебя сердить. Прости.

Прости? Когда собака совершает ошибку, она об этом помалкивает! Просить прощения – это признак того, что ты слабый (точно также как скулить – признание того, что тебе больно). Мне следовало бросить этого слабака на произвол судьбы. Посмотрела бы я, как он сумеет справиться с крысами. Или с Громом.

– А как тебя зовут? – спросил он.

Я презрительно фыркнула.

– Ты не хочешь мне говорить?

– А ты не можешь угадать?

– Нет, не могу, – удивленно ответил он.

– Рана, – прошипела я еще более презрительно.

В его глазах появилось еще больше сочувствия. Я зарычала, давая ему понять, что хочу, чтобы он наконец-то заткнулся. Мы стали молча взбираться на последнюю гору мусора. Уже чувствовался запах воды, и черный пес прошептал:

– Спасибо.

– Спасибо?

Мыслитель был последним, кто меня за что-то благодарил. В ту ночь, когда ему стало ясно, что у мамы до нас был другой выводок и что она потеряла тех своих щенят. Хотя тогда была теплая летняя ночь, Мыслитель попросил меня позволить ему ко мне прижаться, и я разрешила ему это сделать. То, что мне в ту ночь тоже хотелось прижаться к нему, я от него утаила.

– Ты меня спасла, – продолжил черный пес, и его низкий голос стал ласковым.

Это мне понравилось, хоть я, в общем-то, должна была воспринять это как еще одно проявление слабости. Затем он сказал печально:

– Я еще никогда не сталкивался с такими детьми, как те.

– А мне известны только такие, – сказала в ответ я.

– Лилли – совсем другая.

– Лилли?

Еще одно странное имя. Такое же странное, как и «Макс». Я все еще не знала, что оно означает, и мне было даже не так-то просто его произносить.

– Это маленькая девочка, которая живет с нами в доме.

Я с трудом могла себе такое представить. Этот черный пес обитает в одном из людских жилищ? В одном из тех огромных ящиков, которые мы можем видеть с вершин самых высоких мусорных гор и которые ночью светятся и затем кое-где гаснут?

– Лилли добрая, и она всегда позволяет мне спать в ее постели, хотя хозяйке это и не нравится, – его голос стал еще более ласковым. – Однако хозяйка все-таки разрешает это делать, потому что у Лилли по ночам случаются кошмары, но когда я сплю рядом с ней, ей ничего плохого не снится. Когда хозяйка прогоняла меня из кровати Лилли, я просто ложился перед кроватью, а после того, как хозяйка выходила из комнаты, снова забирался в кровать. Я думаю, что хозяйка об этом знала и мирилась с этим, потому что она хотела, чтобы Лилли не испытывала во сне страха.

Я не поняла почти ничего из того, что он говорил. Кровать была вроде бы тем местом, в котором спят человеческие детеныши. И Лилли черному псу нравилась. Это мне было вроде бы понятно. Но почему собака спала не рядом с другими собаками, а рядом с человеком? Может, именно поэтому от черного пса исходил такой сладковатый запах? Сейчас, когда из его лапы уже не сочилась кровь и он больше не потел от страха, я почувствовала остатки этого сладковатого запаха. Я, в общем-то, знала этот запах только по пластиковым бутылочкам, которые люди выбрасывали на мусорную свалку. В бутылочках этих были остатки какой-то горькой кашицы – иногда небесно-голубого цвета, иногда розового. Разорвал ли черный пес одну такую бутылочку зубами и вывалялся в ее содержимом, или же это люди втерли содержимое бутылочки в его шерсть? Еще более странным было другое: как могла собака жить вместе с людьми и даже считать это приятным?

Мы достигли вершины кучи и увидели реку, которая тянулась впереди нас внизу. Осенью и зимой ее течение было бурным, но сейчас она текла спокойно. Мы – я, мои братья и сестра – пили из этой реки, но нечасто. Между горами мусора было достаточно много дождевых луж, и даже когда летом от жары они становились совсем маленькими, воды в них хватало на всех нас. Иногда мы также лакали сладкие липкие соки из не до конца опорожненных бутылок. Некоторые из этих соков были сплошным наслаждением, от других у нас потом болели животы. Различать их мы научились еще в детстве.

Пару лет назад той горы мусора, на которой мы сейчас стояли вместе с черным псом, еще не существовало. А вот теперь мусорная свалка добралась до самой реки. Может, когда-нибудь и эту реку завалят мусором?

– Нам нужно туда, вниз, – сказала я черному псу и побежала вперед, чтобы уже не слушать больше его нелепые рассказы о Лилли, кровати и хозяйке. На его хромоту уже можно было не обращать внимания: он и сам видел, куда нам следует идти.

Подбежав к реке, я стала пить. Вода в реке была чище, чем в лужах, хотя над ее поверхностью вились мошки и по ней плыл мусор. Осенью и зимой это были стаканчики и консервные банки, а сейчас, летом, – маленькие пластмассовые шарики, которые, похоже, никогда не шли на дно, в отличие от белой бумаги и цветного картона, которые пропитывались водой и тонули. Поскольку с нами, собаками, могло произойти то же самое, нужно было бы быть сумасшедшими, чтобы решиться залезть в реку.

Черный пес подошел ко мне и стал жадно пить из реки. Утолив жажду, он посмотрел на меня своими иссиня-черными глазами и спросил:

– Почему ты не залезаешь в воду?

– Я должна залезть в воду?

– Ну конечно. Я всегда с удовольствием плавал. Если бы не моя раненая лапа, я бы уже давно залез в реку, – ответил он, и вид у него впервые стал хоть немного радостным.

Плавать? Этот черный пес, наверное, рехнулся!

– Ложись вон там.

Я показала на куст, росший на берегу. На нашей стороне реки этот куст был единственным большим растением, которое торчало из пыльной земли. На другом берегу кусты образовывали целые заросли.

Черный пес послушался меня и заполз под куст, держа ноги полусогнутыми – так, чтобы в случае чего можно было быстро дать деру. Затем он спросил:

– А завтра ты отведешь меня к Лилли, да?

– Конечно, – снова солгала я, прежде чем он закрыл глаза.

Я пока не хотела говорить ему правду. Скажу завтра.

4

Солнце висело в небе над мусорной свалкой уже довольно низко, когда я, довольная собой, вернулась к своей своре. Никто из моих родичей не обратил на меня внимания – даже Гром, который лишь презрительно фыркнул. Ему, наверное, понравилось бы, если бы я по неосторожности слопала что-нибудь ядовитое. Как это когда-то произошло с нашим братом Царапиной, который родился вторым и которого мама назвала так потому, что он, когда сосал щенком из нее молоко, очень сильно упирался ей когтями в живот и царапал его. Как-то раз мы нашли Царапину мертвым и с кровавой пеной у рта. Он лежал возле остатков куска мяса, от которого пахло чем-то горьким. На куче мусора вокруг него валялись такие же остатки мяса. Иногда мы видели, как люди, которые привозят на свалку мусор, разбрасывают куски отравленной еды. Надеюсь, тот черный пес будет не настолько глупым, чтобы позариться на такую еду, когда проснется. Мои братья и сестра – Гром, Мыслитель, Первенец и Песня – наслаждались последними лучами солнца, лежа на куче туго набитых чем-то мусорных мешков. Я остановилась чуть поодаль. Я ложилась рядом с ними только в очень холодные дни, когда мне было жизненно необходимо их тепло. Сегодня мне в ноздри – как это часто бывало – ударил острый запах их презрения ко мне. От Грома этот запах всегда был очень сильным. От других он становился все сильнее и сильнее день ото дня. Моя рана напоминала моим братьям и сестре о том, что их плоть тоже уязвима и что жизнь длится не бесконечно долго, и это было для них невыносимо.

Мыслитель уже спрашивал весной, почему бы мне не пристать к какой-нибудь другой своре. Он спрашивал не со зла – просто это казалось ему разумным. Хотя Мыслитель был среди нас самым умным, он, задавая этот вопрос, не учел того, что ни одна другая свора не приняла бы к себе калеку вроде меня.

Песня, как и в другие вечера, принялась петь песню-историю. Она частенько пела о давно прошедших временах, когда первые собаки враждовали с первыми волками. В одном почти бесконечно долгом противостоянии обе своры понесли большие потери, и, возможно, никто из них не остался бы в живых, если бы волк-отец и собака-мать не встретились тайком и не заключили бы договор. При свете луны, сопровождаемые только самыми близкими и верными родственниками, они обменялись своими первенцами. Собака-мать приняла в свою семью волка-сына, а волк-отец принял в стаю собаку-дочь. Тем самым был обеспечен мир, потому что если бы какая-нибудь из этих двух свор напала на вторую, то их первенцы были бы убиты. В общем, собака-дочь и волк-сын выросли в ранее чужих для них семьях и многому в них научились. Став достаточно взрослыми, они заняли место вожаков в этих своих новых сворах и заключили друг с другом вечный мир, по условиям которого они вместе зачинали и растили щенят. Песня исполняла такие баллады о старине с большим старанием. Иногда она пела также о том, как наша мама начала жить здесь, на мусорной свалке, как она отказывалась примыкать к какой-либо другой своре и не попадалась на ухищрения людей.

Грому истории о маминой жизни не нравились. Ему пришлись бы больше по душе героические легенды, которые восхваляли бы его, Грома. Однако его жизнь пока что не была так богата мужественными поступками, как жизнь мамы. Гром, в отличие от нее, не находил нам новое место для жизни, и ему не приходилось защищать нашу территорию от вожаков других свор. Самой крупной схваткой в его жизни была схватка с его собственной сестрой. По ночам, когда я лежала в стороне от остальных, я иногда слышала, как Песня с удовольствием пела ему об этом его поступке. Когда она затягивала такую песню, я уходила еще дальше, на какую-нибудь другую гору мусора, до которой ветер уже не доносил ее голос.

– Что мне спеть вам сегодня? – спросила Песня.

Первым ответил Первенец:

– Спой о звездах.

Звезды. Мне очень нравилось, когда Песня о них пела. Когда какая-нибудь собака умирает, ее сердце улетает на небеса и становится там звездой. Песня завыла тоскливым голосом историю о звезде, которая искала свою любовь:

 
Лапа любил Черное Ухо,
Черное Ухо любила Лапу.
Лапа умер,
Черное Ухо завыла.
Каждую ночь она смотрела на звезды,
Она хотела к своему возлюбленному.
Однако Черное Ухо жила до старости,
Жила без Лапы.
Когда Черное Ухо в конце концов умерла,
На небе появилась новая звезда.
Однако ни одна из звезд вокруг нее не была Лапой.
Она спросила у звезды, сиявшей рядом с ней:
«Ты знаешь Лапу?» Звезда ответила:
«Поищи звезду, которая светит для тебя ярче всех!»
Черное Ухо осмотрелась по сторонам,
Она обыскала все небо.
Среди всех других звезд одна светила ярче всего.
Это и был Лапа.
И теперь уже Черное Ухо
Стала светить ярче всех.
Она хотела к Лапе.
Однако Черное ухо была звездой,
А потому не могла двигаться.
Она могла лишь светить своему возлюбленному.
 

Завывания Песни затихли в сгустившихся сумерках. Я, не пожелав своим братьям и сестре спокойной ночи, поплелась прочь. Они тоже не пожелали мне спокойной ночи. Они никогда этого не делали.

Я улеглась на другом склоне горы мусора, между двумя мусорными мешками, и стала смотреть на звезду, которая светила ярче всех. Светила для другой звезды, которую она любила. Ей, конечно же, было одиноко. Тем не менее я ей завидовала. Мне такую любовь никогда не встретить. Ни как собаке, ни как звезде.

Я перевела свой взгляд на город. Огни жилищ светились не так, как светят звезды, но зато их свечение было разноцветным. Откуда-то оттуда пришел сюда тот черный пес. Он живет там рядом с девочкой Лилли, которая так много для него значит. Я задалась вопросом, за каким огоньком скрывается его дом. А еще я размышляла о том, какой звездой на небе стала моя мама.

5

Хотя солнце поднялось на небо не так давно, уже стало жарко. Когда я вскарабкивалась на последнюю гору мусора на своем пути к реке, ветра не было вообще, никакого. Даже малейшего ветерка, который донес бы до меня запах того черного пса. Волнуясь гораздо больше, чем мне в данном случае следовало бы, я размышляла над тем, как прошла для него эта ночь. Пришлось ли ему отгонять от себя крыс? Не умер ли он от воспаления в своих ранах?

Взобравшись на вершину мусорной горы, я наконец смогла его учуять. От него уже не пахло ни страхом, ни свежей кровью. Его раны быстро заживали. А еще я смогла его услышать: я услышала, как он лакает воду из реки. Наконец, когда я дошла уже почти до основания горы, подключился и самый слабый из моих органов чувств: я увидела, как черный пес повернулся в мою сторону. Похоже, он меня тоже заметил. Он сделал несколько шагов по направлению ко мне. Он уже больше не хромал. Едва подойдя, он начал меня обнюхивать. Вчера он был для этого слишком слаб. Теперь же казался бодрым и полным сил, и ему хотелось знать, с кем он имеет дело. Отпрянув затем от меня, он слегка наклонил голову в сторону – так, как будто все никак не мог понять, кем же ему меня считать. Я ждала, что он что-то скажет, но он молчал.

– Как прошла ночь? – спросила я его.

Я, наверное, ожидала, что он расскажет мне о крысах или о терзавшей его боли, но он вместо этого сказал:

– Я видел во сне тебя.

– Меня?

– Нас.

Его, похоже, это удивляло не меньше, чем меня. Более того, вид у него был очень взволнованный. Прямо-таки взбудораженный.

– Ты видел во сне, как я спасла тебя от детей? – спросила я. – Или как привела тебя сюда?

Когда мне снились сны, они были в основном о событиях, произошедших накануне. Лишь очень редко я видела в сне что-то такое, что случилось уже давно. Как, например, сон об одном дне из моего раннего детства. В тот день какая-то серая ворона хотела отнять у меня заплесневелый кусочек хлеба. Я так сильно ударила ее лапой по крылу, что она больше не смогла летать. Ее отчаянное карканье снилось мне несколько ночей.

– Мне снилось кое-что другое.

Что другое? Ничего другого во время нашего вчерашнего общения не было.

– Вокруг нас повсюду лежал глубокий снег.

– Снег? Как снег может лежать? – удивилась я.

На мусорной свалке те снежинки, которые падали зимой с неба (если они вообще падали), тут же превращались на земле в воду.

– В моем сне снег падал несколько дней. Наш мех стал совсем белым. Снег, который лежал на земле, доходил мне до колен, а тебе – почти до живота. Ветви деревьев даже прогибались под его весом. И эти деревья были самыми большими из всех, какие я когда-либо видел. Высотой в сотню собак.

Деревья я видела только издалека. Их можно было рассмотреть, хотя и не очень отчетливо, лишь с вершин самых высоких гор мусора. Однако ни одно из них, насколько я могла судить, не было высотой в сотню собак.

– Мы бежали по снегу.

– Мы за кем-то гнались?

– Это за нами гнались.

– А кто? – поинтересовалась я.

– Один человек.

От черного пса вдруг снова запахло страхом.

– Какой человек?

– У него была голова ворона.

– Он был вороном?

– У него была голова ворона. Это была ненастоящая голова. Этот человек надел на себя маску из металла. И в его длинном клюве были зажаты пахучие лепестки цветов. Роза. Земляника. Сирень.

Это все были незнакомые мне запахи.

– Он вдыхал их, чтобы не чувствовать запах трупов. И от него пахло ненавистью.

– Я еще никогда ни в одном сне не чувствовала никакого запаха.

– Я тоже, – тихо сказал в ответ черный пес. – А у тебя… у тебя…

– Что у меня?

– У тебя в утробе были наши с тобой детеныши.

Его слова прозвучали для меня так, как будто меня ударили. Детеныши. Я никогда даже и не мечтала о том, что у меня будут детеныши. Я ведь была Рана. И вот теперь этому псу приснилось, что у меня появились детеныши. От него.

– В первый раз мы почуяли этого человека в маске ворона на узенькой улочке в городе, в котором жили. Он был единственным человеком, который не испытывал страха, хотя вокруг свирепствовала эпидемия. Как будто с ним не могло произойти ничего плохого.

Я догадалась, что эпидемия – это болезнь, похожая на ту, от которой умерла моя мама.

– Он стоял со своим конем перед нами. Его голос, несмотря на маску, был громким.

– И что он сказал?

– Он сказал, что сначала отнимет у нас наших детенышей. А затем и жизнь.

Мне на мгновение показалось, что что-то внутри меня уперлось во внутреннюю стенку моего живота.

– Этот человек достал длинный острый нож. Я встал перед тобой. Я хотел защитить тебя и наших еще не родившихся детенышей. Человек засмеялся дребезжащим голосом и сказал: «Бегите!» И мы побежали. Побежали, спасая свою жизнь и жизнь своих нерожденных детенышей. Мы промчались по переулкам мимо трупов, покрытых множеством черных выпуклостей, из которых сочился гной, и достигли городской стены. Ворота были распахнуты настежь. Стражники уже давно бросили свой пост. В отличие от нас, собак, они даже не подозревали, что эту болезнь им принесли крысы. Выбежав за ворота, мы тут же помчались в лес. Там снег был еще более глубоким. Снежинки падали все гуще. Откуда-то издалека до нас донесся стук лошадиных копыт. Я сказал тебе: «Не бойся, Фрейя».

– Фрейя? – спросила я.

– У нас были другие имена. Меня звали Бальдр. Гончар, у которого мы жили до этой эпидемии, дал нам имена богов из давно прошедших времен [1]1
  Бальдр и Фрейя – боги германо-скандинавской мифологии. (Здесь и далее прим. пер., если не указано иное.)


[Закрыть].

Я не знала, кто такие боги, а потому – в отличие от всех остальных слов, используемых черным псом, – понять значение этого слова не могла.

– И выглядели мы совсем по-другому, – продолжал рассказывать черный пес. – У тебя была длинная темно-коричневая шерсть и оба глаза.

Я ощутила пустоту в своей глазнице так отчетливо, как уже давно ее не ощущала.

– А я был овчаркой.

Как только черный пес произнес это слово, я тут же стала себе мысленно представлять, как выглядит овчарка.

– Это были не мы… но это были мы!

– Я всего этого не понимаю.

– А ты думаешь, я понимаю? – пролаял он. – Этот был очень даже необычный сон! Ничего подобного мне еще никогда не снилось!

Он отступил от меня на несколько шагов и встряхнулся с таким видом, как будто хотел отогнать от себя воспоминания об этом сне.

– Ты очень сильно боялась, Фрейя…

Он назвал меня именем из своего сна.

– …Да и я боялся намного больше, чем вчера, когда меня преследовали дети. Намного больше. Такого страха я еще никогда не испытывал.

Каждая пора черного пса источала страх из его сна. Запах этот был похож на запах обуглившейся древесины.

– Мы пробирались сквозь вьюгу все дальше и дальше в лес. Позади себя мы слышали звуки копыт лошади, которая тихонько наступала на снег. Размеренно. Без спешки. Как будто у человека в маске ворона было полным-полно времени. Небо изменило цвет с темно-серого на черный. Ты все чаще проваливалась в снег. Я каждый раз подталкивал тебя вперед, чтобы ты продолжала бежать. «Фрейя, – кричал я, – Фрейя, ты не должна сдаваться!» Но ты так ослабела, что легла на снег и прошептала: «Я больше не могу». Я стал орать: «Ты должна! Ради наших детенышей!» В конце концов ты встала с силой, которая может быть только у матери. Мы бежали все дальше и дальше, и вдруг нам не стало ничего слышно. Вообще ничего. Ни звуков лошадиных копыт. Ни голоса человека в маске ворона. Мы его больше уже и не чуяли. Мы в изнеможении легли под каким-то деревом на снег. Твой живот прислонился к моему, и я почувствовал, как бьются сердца наших еще не родившихся детенышей.

Я снова ощутила, что во внутреннюю стенку моего живота что-то уперлось. Уперлось сильнее, чем раньше.

– Хотя мы были на волосок от смерти, я был счастлив как никогда от того, что нашел тебя.

Он посмотрел на меня сияющими глазами. Еще никогда ни один пес не смотрел на меня таким взглядом – пусть даже он, собственно говоря, смотрел сейчас не на меня, а на Фрейю из своего сна.

– Однако едва мы закрыли глаза, как снова раздались звуки лошадиных копыт. Этому человеку не требовался собачий нос для того, чтобы нас разыскать, – он мог просто идти по нашим следам на снегу. Он не спешил, потому что понимал, что мы в конце концов выбьемся из сил. Он просто играл в какую-то игру с нашей надеждой. Ты, вместо того чтобы прийти в отчаяние, заговорила с детенышами в своем животе: «Все будет хорошо, мама с вами. И папа тоже». Мне захотелось быть таким же сильным, как ты, и я вскочил на ноги и приготовился защищать свою семью. Несмотря на сильный ветер и снег, прилипавший к морде, я почуял запах этого человека. Почуял запах его ненастоящей шкуры. Почуял приятные запахи, исходящие от его ненастоящего клюва. Роза. Земляника. Сирень. Я почуял запах его ненависти к нам. Я не понимал, чем вызвано это его чувство. Мне казалось, что его враждебность по отношению к нам может испепелить нас, несмотря на холод. Испепелить! Понимаешь?

Всего лишь сон. Это мне, возможно, следовало бы сказать черному псу. Однако он воспринимал это не как сон – а значит, и я тоже воспринимала это не как сон.

– Я уже мог видеть нашего преследователя. Он медленно приближался к нам на своей лошади. Его маска ворона, его сильное тело, его длинные волосы – все это было покрыто снегом. Я залаял так громко, как только мог. Его лошадь испуганно встала на дыбы и попыталась было броситься прочь, но человек в маске ворона заставил ее успокоиться и снова идти вперед. Ты дышала уже спокойнее. Ты как будто уснула. Ну что же, ты, по крайней мере, умерла бы во сне. Однако для нас было еще не все потеряно! Мы были еще живы! Человек в маске ворона спешился и вытащил из-за пояса нож. Его глаза в отверстиях маски блеснули. Я сконцентрировал внимание на его горле. Оно ничем не было защищено. С каждым его шагом по направлению к нам я все сильнее напрягал свои ноги, готовясь к прыжку. Я не чувствовал, чтобы от него исходил хотя бы малейший запах страха, и это мне даже понравилось. Я чувствовал только смесь запаха его ненависти и приятных запахов, исходящих от его маски. Роза. Земляника. Сирень. Я бросился вперед так быстро, как только мог, и прыгнул. Прыгнул высоко. Так высоко, как еще никогда не прыгал. Человек в маске ворона отреагировал очень хладнокровно, когда я с открытой пастью летел к нему. Он сделал быстрое движение рукой и вспорол мне на моем лету живот ножом. Я рухнул наземь. Мои внутренности вывалились у меня из живота, и на снег хлынула моя кровь. Человек в маске ворона подошел к тебе, наклонился и сказал: «Проснись, девочка». Его голос был ласковым, хотя из-за металлической маски казался дребезжащим. Его голос был почти таким, как будто ты была для этого человека давнишней подругой. Ты ничего не ответила. Он слегка потряс тебя и сказал не более громким, а, наоборот, более тихим голосом: «Твоя любовь уже истекает кровью». Ты, забеспокоившись обо мне, открыла глаза. «Бальдр», – прошептала ты. Я хотел тебе что-то ответить, но смог лишь тихонько вздохнуть. Ты прошептала чуть более отчетливо: «Бальдр». Человек в маске ворона вогнал тебе нож в живот. Раздался ужасный звук. Ты не крикнула. Ты лишь заскулила. Заскулила не от боли. Заскулила от жалости к твоим детенышам. Нашим детенышам. Я почувствовал запах их крови. И твоей крови. А еще запах земляники. И розы. И сирени. Человек в маске ворона выпрямился. Он не довершил свое дело. Ему хотелось, чтобы мы истекали кровью на снегу, лежа на расстоянии лишь в несколько собачьих туловищ друг от друга и будучи не в силах придвинуться друг к другу.