Текст книги "28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто"

Хотя я в точности не знала, каким человеком хочу быть и что за человек сам Амос, одно я понимала ясно: я не стану ночи напролет, портя себе глаза, печатать дурацкие призывы к борьбе. Борьбе я предпочитаю контрабанду. Банда «Чомпе» вместо «Хашомер Хацаир»!

– Гетто будет и дальше жить, как жило, – убежденно возразила я, таким образом косвенно давая Амосу понять, что вступать в их группу не намерена.

Он это понял и ответил:

– Тогда уходи.

Это прозвучало довольно резко. В отличие от предыдущей нашей встречи на рынке, сейчас в его взгляде не было ни тени грусти из-за того, что наши дороги расходятся, и, вероятно, навсегда. Он желал, чтобы я исчезла из его жизни. И мне стало от этого больно. Больнее, чем мне бы того хотелось. Но все же не настолько, чтобы я прониклась его идиотской затеей.

– Вздумаешь нас выдать, – пригрозил он, – я с тобой поквитаюсь.

При этом он – то ли сознательно, то ли непроизвольно – коснулся кармана костюма, где лежал нож.

У меня мурашки побежали по коже.

– Никого я не выдам, – отрезала я и развернулась к двери, оставив его стоять между матрасами. Я даже не попрощалась. Даже не обернулась. На что мне сдался человек, который запросто готов меня убить!

12

Третий человек после Рубинштейна и Корчака, которого знали все жители гетто – знали и презирали, – был Адам Черняков, председатель юденрата. Сейчас он стоял на помосте посреди улицы, в каких-нибудь пяти метрах от меня, и произносил речь. С почти лысой головой и большим носом, в отменно скроенном костюме и добротных, до блеска начищенных ботинках. Тщеславие было ему не чуждо.

Позади него в ожидании топтались музыканты. А перед помостом толпились маленькие дети с родителями, внимавшие Чернякову. Председатель юденрата открывал новую детскую площадку.

– Об этом следует помнить даже в трудные времена, когда кажется, что впереди никакого просвета… Особенно в такие времена нам всем следует помнить: дети – наше будущее.

Он сделал короткую паузу, и кое-кто из взрослых сподобился похлопать. Черняков впитал эти аплодисменты, словно живую воду. Невольно мне на ум пришел один из сказочных персонажей, придуманных Ханной, – старый аптекарь Вандал, который жил на свете миллион лет и мучил детей, чтобы из их слез готовить себе эликсир бессмертия. Когда я сказала Ханне, что миллион лет назад Вандал никак жить не мог, потому что людей еще не существовало, она возразила только: «Моя сказка – мои законы».

Какое это, наверное, счастье – кроить мир по собственному усмотрению. Пусть даже только в воображении.

В речь Чернякова я особо не вслушивалась – все никак не могла прийти в себя после встречи с Амосом. К тому же от яблочного сока бурлило в животе. Прав был Амос, когда предупреждал, что, если пить быстро и много, может поплохеть.

Но гораздо больше, чем желудок, меня угнетал тот факт, что он готов был меня убить. Первый раз в жизни человек, мне небезразличный, грозил мне смертью.

Да, Амос мне небезразличен. Он спас мне жизнь, а его поцелуй…

…а поцелуй надо выбросить из головы.

И Амоса следом.

Пусть со своей Эсфирью играет в Масаду.

Фанатики. Идиоты.

Амос, поди, и Чернякова бы с радостью зарезал. Подпольные организации – ай, да что там, и большинство из нас – считали главу юденрата предателем, который только и хотел, что угодить нацистам, и меньше всего заботился о собственном народе. Лишь немногие смотрели на дело иначе – например, Юрек. Однажды я принялась ругать председателя юденрата, а он возразил:

– Да ну что вы все прицепились к Чернякову! Бедолага искренне считает, что старается для нас. И что будет еще хуже, если его пост займет какая-нибудь сволочь. Вроде этого гада из Лодзинского гетто. Черняков от немцев и плевки сносит, и колотушки. Потому что верит, что делает для нас доброе дело.[8]8
  Имеется в виду Хаим Румковский (1877–1944) – председатель юденрата Лодзинского гетто в 1939–1944 годах. Жестко контролировал всю жизнь гетто, активно сотрудничал с нацистами, способствовал депортации из гетто стариков, больных и малолетних детей в 1942 году, надеясь такой ценой спасти остальных. В 1944 году депортирован в Освенцим, где и погиб вместе с семьей.


[Закрыть]

Я возразила:

– Никакого доброго дела он для нас не делает!

– Ну хоть пытается, – последовал ответ. – Большинство из нас и того не может.

* * *

Черняков повернулся к оркестру и подал знак. Музыканты грянули веселую мелодию, а я поневоле задалась вопросом, платит ли им юденрат хоть какие-то гроши за это выступление, или они просто рады редкой возможности сыграть перед публикой, даже если вознаграждены будут только аплодисментами.

Черняков крикнул детям:

– Айда играть! – И ребятня ломанулась к обшарпанным снарядам. А я не сводила взгляда с председателя. Улыбка сползла с его лица, живая вода аплодисментов больше не одушевляла его. Вид у Чернякова был измотанный. Может, Юрек и прав, может, он правда делает все, что в его силах. Просто сил этих так мало, что хватает только на убогую площадку.

Впрочем, без разницы, каким человеком хочет быть Черняков, – его выступление в очередной раз убедило меня: Амос – идиот. Если бы немцы и впрямь хотели всех нас перебить, председатель юденрата об этом бы знал. И уж точно не стал бы сооружать какие-то площадки и разглагольствовать о будущем детей.

Черняков ласково потрепал по темноволосой головке малышку, наряженную по торжественному случаю в хорошенькое зеленое платьице, которое самое позднее через пять минут будет перепачкано. Усталость усталостью, но человек, который с такой улыбкой гладит по голове ребенка, точно не предполагает, что этот ребенок скоро погибнет вместе со всем гетто. Настолько циничным еврей быть не может. Да и никакой другой человек тоже. Даже немец.

Одним словом, Амос – круглый дурак, раз верит, что знает больше председателя юденрата. Как приятно в мыслях обзывать Амоса дураком! Дурак, дурак, дурак…

Неудивительно, что окружающие, по его собственным словам, зовут его скотиной.

Мне понравилось мысленно обзывать его.

Скотина. Скотина. Скотина!

Но все-таки пора перестать о нем думать. И избавиться наконец от чувства вины перед Даниэлем. Перед парнем, которого я люблю.

Да неужели же я это сказала? Я люблю Даниэля!

Ну, по крайней мере, подумала.

Музыканты и дети раззадоривали друг друга: чем бравурнее играл оркестр, тем жизнерадостнее резвилась на площадке ребятня. И наоборот: чем больше куролесили дети, тем веселее играли музыканты.

Жаль, что Ханна детские площадки уже переросла! Было бы здорово, если бы она тоже приобщилась к этому необузданному веселью.

Я направилась домой. Подошла к дому 70 по улице Милой, и у меня глаза на лоб полезли: прямо на крыльце сидела Ханна и миловалась с парнем! Это был долговязый, белокожий субъект с рыжими волосами, выше меня на полголовы. Видимо, тот самый пятнадцатилетний Бен, о котором она мне рассказывала.

– Это что вообще такое? – возмутилась я.

Вопрос, конечно, глупый. Что это такое, ясно как белый день: девчонка, которая еще мала даже для поцелуйчиков, обжимается с парнем. Да еще как обжимается!

Ханна отодвинулась от своего рыжего приятеля. Тот засовестился и даже покраснел, так что его лицо почти сравнялось по цвету с волосами. А вот у Ханны совести не было совсем. Она смахнула с лица прядку, нахально ухмыльнулась и спросила:

– А ты сама как думаешь?

У меня зачесались руки влепить ей оплеуху.

– Ты ведь с Даниэлем тем же самым занимаешься, – заявила она.

– Я старше, и я не делаю этого на людях, и… да с какой стати я вообще должна тебе что-то доказывать?

– Задаюсь тем же вопросом. – Она заухмылялась еще наглее.

Тут уж мне захотелось как следует отхлестать ее по щекам.

– М… м… может быть, я п… п… пойду, – прозаикался парнишка. Лицо у него сделалось багровое, аж смотреть страшно – вдруг взорвется.

Я была так зла, что на языке вертелось гадкое: «П… п… прекрасная идея, д… д… дурачок».

Но все же я не опустилась до того, чтобы передразнивать заику.

– Действительно, лучше тебе уйти.

– Еще чего! – возразила Ханна.

– Н… н… но… – пробормотал Бен.

– Никуда ты не пойдешь! – отрубила она. При этом на него она даже не взглянула – ее вызывающий взгляд буравил меня.

Парнишка в растерянности смотрел то на меня, то на нее. Явно пытался сообразить, чей гнев опаснее.

Бедный бобик.

В конце концов он, видимо, решил, что Ханна способна доставить ему больше неприятностей, чем я, и потому с места не стронулся. Выбора мне не оставили – я схватила Ханну за запястье и рявкнула:

– Марш домой!

– Пусти меня! – возмутилась она, а Бен со страху даже дышать перестал.

– И не подумаю, – отрезала я и потянула сестрицу вверх по ступенькам.

– Я сказала: пусти меня! – вскипела она и ударила меня по руке. Прямо по ране.

Я вскрикнула, в глазах потемнело. Выпустив Ханну, я вцепилась в перила, чтобы не рухнуть на лестницу.

– Что с тобой, Мира? Что с тобой? – перепугалась она.

Мне казалось, что ее голос доносится из бесконечного далека.

– П… по-моему, т… т… ты ей б… б… больно сделала, – проговорил Рыжик Бен.

– Это я и сама вижу!

Боль потихоньку отступала. Я отпустила перила и, баюкая многострадальную руку, приоткрыла глаза. Сквозь пелену я увидела, что уронила сумку с хлебом – ее поднял Рыжик Бен, а Ханна подставила мне плечо. Боль стала терпимее, зато к горлу подступила тошнота.

– Что, что с тобой случилось? – в ужасе спросила Ханна, указывая на засохшее пятно на блузке. В пылу ссоры она его не заметила, а теперь испугалась.

– Потом, – прохрипела я, из последних сил сдерживая позыв сблевнуть весь яблочный сок, которым угостил меня Амос.

При мысли об Амосе у меня снова потемнело в глазах.

Ханна повернулась к Рыжику Бену:

– Слушай, ты правда лучше иди.

Он возражать не стал.

Отдал ей сумку с хлебом, но все-таки спросил:

– З… з… завтра ув… в… видимся?

– Само собой, – коротко ответила она.

Я слишком плохо себя чувствовала, чтобы запретить ей назначать свидание.

Рыжик Бен радостно улыбнулся – похоже, малявка заике и вправду очень нравилась – и поспешил прочь.

– Я провожу тебя наверх, – ласково сказала мне Ханна.

Она не впадала в панику, а старалась все взять под контроль. Моя маленькая сестренка оказалась взрослее, чем я думала. Не только в том, что касается мальчиков. Меня прямо гордость за нее взяла.

И тут меня все-таки вырвало на лестницу.

13

За ужином меня так мутило, что я ни единого куска от принесенной опилочной краюхи не смогла проглотить, поэтому хлеб разделили между собой мама и Ханна. Хотя дележка была очень условная. Ханна слопала больше двух третей, чавкая и рыгая. Нарочно. Чтобы меня позлить. Эдакий запоздалый протест против того, что я помешала ей тискаться с парнем. К тому же она дулась на меня за то, что я ни в какую не желала рассказывать, при каких обстоятельствах получила ранение. Еще не хватало признаваться ей и маме, каких глупостей я натворила из-за Амоса.

Ханна не преминула ущипнуть меня побольнее:

– В конце концов, Мира, ты мне не мать! Нечего из себя родительницу строить!

И опять рыгнула.

Ну что за поганка, подумала я, борясь с очередным приступом дурноты.

Остаток вечера мы провели в молчании. Вместо того чтобы рассказать нам на ночь какую-нибудь историю, Ханна тихонько бормотала себе под нос. Что-то о двух подростках из гетто. О мальчике и девочке. У мальчика были рыжие волосы, а девочка все сердилась, что никто не желает признавать, какая она уже взрослая.

Ясно, откуда такие герои взялись.

Эти самые подростки, продолжала Ханна рассказывать самой себе, очень, очень любили целоваться.

Да уж, яснее некуда…

Детям приходилось скрывать свою любовь от злой гувернантки.

Ну да, кто тут злая гувернантка, тоже понятно.

Однажды, рассказывала Ханна, дети шли по книжному развалу в гетто и увидели книгу в роскошном переплете из красной кожи. На обложке были вытиснены зеленые буквы: «777 островов». И все. Только это. Ни имени автора. Ни издательства. Вообще ничего. Детей (звали их, кстати, Бен и Ханна) чуднáя книга тут же заинтересовала. Но поскольку торговец, дядька с деревянной ногой, потребовал, чтобы в обмен на книгу они на год стали его рабами, дети решили ее попросту украсть. Схватили том и рванули прочь – в расчете на то, что одноногому их ни в жизнь не догнать. Но тот оказался на удивление проворен, словно обладал сверхъестественными способностями. Прямо на бегу он грозился наслать на героев погибель, порчу и проклятие, если те не вернут книгу. Мол, книга поглотит их, и они окажутся в аду, откуда нет возврата. Да, именно так он и сказал: ад, из которого нет возврата!

Само собой, дети не поверили ни единому его слову и бросились наутек. Испугались, что он надает им тумаков, если настигнет, а то и деревянной ногой треснет. Забежав на задний двор, они увидели баки для мусора. Быстренько раскинув мозгами, они решили, что другого выхода нет, и залезли в баки. И сидели там, пока одноногий наконец не убрался. Напоследок он пробормотал себе под нос:

– Зеркальщик вас уничтожит. Зеркальщик вас уничтожит…

Когда он ушел, дети выбрались из баков и в восхищении стали разглядывать книгу. Это оказалось нечто вроде путеводителя. По несуществующему миру.

777 волшебных островов описывались в этой книге – 777 островов, полных чудес. И опасностей. И всяческих ужасов.

Один из островов, например, населяли хищные деревья, другой – великаны, сочинявшие стихи без гласных: «Ффф, грр, ффф», – а третий – ужасные люди-ножницы, любого путешественника, который, заплутав, оказывался на их острове, они попросту вырезали из жизни и булавками пришпиливали на страницу огромного альбома, словно аппликацию.

Дети листали книгу до тех пор, пока она вдруг не вспыхнула ярким светом. Их поглотило алое сияние, и внезапно они очутились не в гетто, а на борту огромного трехмачтовика, шедшего по бескрайнему морю в лучах теплого солнца. Морской бриз надувал паруса, воздух был чудесно прозрачен.

Ханна и Бен были не такие глупые, как дети в других сказках, и сразу же сообразили, что попали в мир 777 островов. И обрадовались, обрадовались без меры. Они понимали, что этот мир полон опасностей, – как уже сказано, ума им хватало, – зато они вырвались из гетто!

В этот миг они услышали голос за спиной:

– Что еще за незваные гости у меня на борту?

Они обернулись и увидели хорошенького зайчика. С повязкой на глазу, в большой широкополой шляпе и с подзорной трубой в лапе.

– Капитан Морковка! – представился заяц.

Услыхав такое имечко, дети не смогли удержаться от смеха и прыснули.

Капитану Морковке это категорически не понравилось. Он завопил:

– Вы умрете!

Ханна опять захихикала:

– В исполнении такого милого зайчишки звучит как-то не очень устрашающе!

– А в моем? – громыхнуло рядом.

Они снова крутанулись на месте. Перед ними стоял гигантский волк-оборотень. На усах у него висели лоскутья мяса, и оставалось только гадать, от чего – или от кого – он их отхватил.

– Так гораздо страшнее, – пролепетала Ханна.

– Н… н… не надо б… б… было книгу красть, – прозаикался Рыжик Бен.

Но Ханна отважно возразила:

– Лучше умереть здесь, в открытом море, чем еще хоть миг прожить в гетто.

Тут сестрица замолкла, буркнула что-то вроде: «Продолжение завтра. Если, конечно, живы будем» – и закрыла глаза. Через минуту она уже громко храпела.

А я лежала без сна, до глубины души потрясенная этой сказкой: сестренка, оказывается, предпочитала смерть прозябанию в гетто.

Я и думать не думала, что она так страдает. А я еще сволочилась, вязалась к ней со своими запретами. Неудивительно, что в начале сказки мне досталась роль злой гувернантки.

– Я знаю, сколько ты для нас делаешь, Мира.

Я вздрогнула. Мать вдруг заговорила со мной? Она давно уже по большей части молчит. А уж тем более ночью.

Ханна даже не проснулась. Вовсю храпела на своем матрасе и видела сны – надеюсь, без участия Рыжика Бена. А если и с участием, то, хочется верить, без непристойностей.

– Ты думаешь, я ничего не понимаю, – продолжала мама. – Но я все прекрасно вижу.

Она лежала на матрасе рядом со мной и даже не пыталась понизить голос до шепота. Она знала: когда Ханна только заснула, ее даже немецкие пушки не разбудят.

– Ты огромная молодчина, – сказала мама.

Удивительно: за несколько секунд она сказала больше, чем иной раз говорила за целый день.

В лунном свете я видела, что она улыбается. Не обычной своей отсутствующей улыбкой, по которой ясно, что она в этот миг вновь проживает какое-то сладостное мгновение с папой. Нет, мама улыбалась осознанно. Ее похвала мне польстила, хотя я и не ожидала ничего подобного.

– Тебе лучше? – спросила она.

С ума сойти: она давно уже не интересовалась моим самочувствием. С другой стороны, раньше я не заявлялась домой с зашитой раной.

– Да в порядке все, в порядке, – успокоила ее я.

– Ханна не права, – сказала мама.

– В чем это? – удивилась я.

– Ты и есть ее мать.

– Что?

– Это ты о ней заботишься и пытаешься ее воспитывать.

Что правда, то правда.

– Ты мать Ханны, – повторила мама.

– Нет, – ответила я, – мать у нее одна, и это ты.

– Я давно уже никакая никому не мать, – грустно отозвалась мама, – и мы обе это знаем.

Тут уж я возражать не стала.

– И за то, что ты заменила Ханне мать, я тебе благодарна больше всего.

Да не нужны мне благодарности! Лучше стань нам снова мамой, черт возьми!

– Тебе я как мать дала мало…

Я вздохнула. Хорошо, конечно, что она это понимает, но как тут не злиться? Момент для разговора по душам выбран ну совсем неудачный. У меня сейчас других забот полно. Нужно хоть чуточку вздремнуть, чтобы набраться сил перед ночной вылазкой.

Я была так измотана, что предпочла бы несколько дней проваляться под одеялом. Но Ашер на меня рассчитывает, и, если операция контрабандистов сорвется из-за нерадивой девчонки, я дорого за это заплачу. И Руфь, которая за меня поручилась, тоже. А то и вся моя семья: Ашер – большой любитель показательных расправ, чтобы никто даже и не думал ослушаться его приказов.

Я слишком далеко зашла, чтобы теперь отсиживаться дома.

Почему нельзя и вправду взять и нырнуть в волшебную книгу, прихватив всех дорогих и близких? Или – того лучше – отправиться в Англию и там вместе с лордом Питером Уимзи раскрывать преступления?

– Я люблю тебя, – сказала мама.

Я с трудом подавила стон. В другой вечер я была бы счастлива услышать от нее эти слова – как давно она их не произносила! – но сегодня ничего, кроме раздражения, они не вызвали.

– И отец тебя тоже любил.

Тут уж я стона не сдержала.

– Да, любил, – с нажимом повторила мама.

– И наверное, поэтому всегда выделял Симона, – резко ответила я.

– Любовь – сложная штука, – отозвалась мама.

Я села на пролежанном матрасе и едко засмеялась.

– Каждый человек имеет право на свои слабости, – сказала мама, – тем более при такой-то жизни. Не суди слишком строго.

Я молча смотрела на нее сверху вниз.

– Нечего нос задирать! – вдруг рассердилась мама и тоже села. – Папа для нас расстарался, все сделал, что мог. Большее ему было просто не под силу. Он был добрый, мягкий человек. Толстокожим эгоистам живется проще!

Она не просто примирилась с папиным роковым решением – она все ему простила.

А вот я не могла.

– Я знаю, – сказала она уже спокойнее, – что нельзя заставить любить. Но если кто-то говорит, что любит тебя…

Вот она только что сказала, и Даниэль говорит регулярно.

– …и ты тоже любишь этого человека, то самое правильное, самое честное – ответить тем же.

Со дня папиной смерти она ни разу не говорила так много и пространно. Я, конечно, понимала, что утишу ее боль, если скажу: «Я тоже тебя люблю».

Но я была слишком сердита на папу. И на нее. С чего я вдруг буду ее утешать? Мне вообще скоро через стену лезть. А она только о себе и думает, эгоистка!

Мама вдруг улыбнулась. Печально. Но улыбнулась.

– Не можешь, – констатировала она и ласково потрепала меня по щеке. Легла на свой матрас, укрылась тощим серым шерстяным одеялом и закрыла глаза.

Теперь уже я себя почувствовала эгоисткой.

Но вымолвить «Я тебя люблю» так и не смогла.

14

Разумеется, глаз я так и не сомкнула – слишком была зла. На маму, на Ханну, на Амоса и на его спесивую подружку. Он назвал меня при ней «девчонкой», и, хуже того, я в ее присутствии действительно чувствовала себя маленькой девочкой. Даже на Даниэля я злилась: не поделишься с ним никакими планами, а еще друг называется!

Я чувствовала себя ужасно одинокой.

Но больше всего зло брало на саму себя: поперлась за Амосом, попала Захарии под горячую руку – на него я, кстати, тоже злилась, – а теперь под моросью бегу по ночному гетто, хотя давно уже комендантский час: если наткнусь на патруль, меня пристрелят на месте.

С немцами лучше не встречаться.

Непривычно шагать по пустым улицам. Днем на них столько народу, яблоку упасть негде, а теперь в свете немногочисленных фонарей, которые еще работали, улицы казались такими большими, такими широкими, что мне сделалось не по себе.

Я приближалась к месту встречи на углу Жимней и Желязной. Шла осторожно. Каждый отрезок стены – и этот тоже – охраняется. Само собой, где-то здесь есть пост из немцев или из еврейских полицаев, которым люди Ашера платят большие деньги. А вдруг среди полицаев окажется мой брат? Да нет, вряд ли. В мае Руфь видела его в отеле «Британия», и Симон похвастался ей, что он уже не мелкая сошка, патрулирующая улицы, а сотрудник отдела, поддерживающего контакты с польской полицией. Руфь, конечно, не знала, правда это, или Симон – как и многие другие клиенты публичного дома – просто выпендривается. Тем более что в постель он отправился не с Руфью, а с ее товаркой. И та потом со смехом рассказывала другим девушкам о том, как мало он искушен в любовном искусстве.

Вот уже видны очертания стены в конце Жимней. Хотя умом я знала, что стена – дело рук человеческих, в слабом свете фонарей да под моросью она казалась творением природы. Непреодолимый вал, который возник вместе с самой землей и будет стоять и тогда, когда людей не станет. Ни евреев, ни немцев.

Колючая проволока, натянутая поверху, издалека напоминала терновый лес из Ханниной сказки про человека-колючку, который не мог прикоснуться к любви всей своей жизни, девушке по имени Вера, потому что боялся ее поранить.

Битое стекло на стене я с земли разглядеть не могла, но живо представила, как оно режет мне ладони. И замерла посреди улицы. Как же я полезу на стену с раненой рукой? Хоть Амос и промыл порез, на месте одного из стежков началось воспаление, и сшитая нитками кожа так натянулась, что грозила лопнуть при любом резком движении. В надежде уберечь руку я надела кожаную куртку, но боялась, что это мне не особо поможет.

Я вжалась в нишу подъезда и стала с безопасного расстояния наблюдать за углом улиц, куда Ашер велел мне явиться. Там не было ни души. Я решила подождать.

Вот уже 4:30. 4:35. 4:40. По-прежнему никого. Ни контрабандистов. Ни еврейских полицаев. Ни одного человека. Скоро встанет солнце, и моя и без того рискованная вылазка превратится в чистое самоубийство.

Может, лучше дать деру? Но – навлечь на себя гнев Ашера? А может, подойти к стене поближе, посмотреть: вдруг другие контрабандисты из банды «Чомпе», с которыми я должна встретиться, прячутся где-то там, в тени?

Выбор тот еще. Уйти – значит рискнуть, что свирепая месть Ашера обрушится и на меня, и на Руфь, и на всю мою семью. Подойти к стене – подвергнуть опасности «всего-навсего» собственную жизнь…

У меня уже даже не было сил злиться, что я поставила себя в такое положение. Я была в полном отчаянии.

Решившись, я покинула укрытие и направилась к стене. С каждым шагом она казалась все громаднее.

Когда я уже различала под колючей проволокой битое стекло, рана вдруг вспыхнула огнем – или мне так показалось. На лбу и шее выступила испарина, но я заставила себя не сбавлять шагу и дошла до угла улицы. Вот она, стена – в каких-нибудь пяти метрах от меня. Но людей вокруг как не было, так и нет. В чем дело-то? Охранников не видно, значит, взятку свою они получили. Как долго они будут отсутствовать? От назначенного времени прошло уже десять минут. Но главное: где другие контрабандисты? Если бы мне предстояло действовать в одиночку, Ашер, наверное, дал бы мне более подробные инструкции?

Дело пахло керосином. Пот катился за воротник. Надо отсюда убираться. Ашер не сможет поставить этот побег мне в вину: операция явно провалилась, толком даже не начавшись.

Решено: бегом домой! Я развернулась спиной к стене и вдруг увидела в нескольких метрах от себя приставную лестницу, валяющуюся на дороге. Не поймешь: то ли ее просто так бросили, то ли специально положили. Что, если она предназначена мне? Чтобы я приставила ее к стене и забралась наверх – а на той стороне меня встретят польские проводники, которые подскажут, что делать дальше? Но тогда Ашер опять-таки должен был меня предупредить. Или нет? Что я, в сущности, знаю о том, как он организует эти вылазки?

Но если все так, соображала я, значит, мне предстоит переправить в гетто не продукты. Будь это продукты, под стеной бы ждали люди с тележками – надо же куда-то грузить добычу. Возможно, мне придется переправлять через стену американские доллары – самую твердую валюту в гетто, во всей Польше, да что там! – во всем мире.

И был только один путь узнать, какое же задание мне приготовлено, – все-таки вскарабкаться по лестнице на стену.

Я сделала шаг к лестнице и в нерешительности остановилась над ней. Ну же, хватит мешкать! Время, купленное бандитами у охраны, может истечь в любую секунду. Руки у меня тряслись, но, когда я коснулась грубой древесины лестницы, дрожь немножко утихла. Я прислонила лестницу к стене там, где была тень, подальше от светлого круга, который отбрасывал уличный фонарь. Высотой она была метра два с половиной, оставшийся метр придется подтягиваться. Это с нерабочей-то рукой! Везет так везет! Ну хоть морось прекратилась. И на том спасибо. Я полезла наверх. Перекладина за перекладиной. Быстро, впопыхах. Раз уж я ввязалась в это безумие, то чем скорее управлюсь, тем лучше.

Добравшись до верхней ступеньки, я крепко уцепилась здоровой рукой за боковину лестницы, а раненой потянулась наверх, чтобы расчистить от осколков место, где я собиралась влезть на стену. В ране адски стреляло, но я изо всех сил старалась не обращать внимания на боль. Осколки были крупные, и надо было не только не порезаться – я ведь даже не подумала взять перчатки, овца безмозглая! – но и следить за тем, чтобы ни один из них не упал на землю.

Над стеклом вилась колючая проволока. Мне вспомнились истории о солдатах, которые в Первую мировую погибали, запутавшись в колючей проволоке. Если я ее аккуратно приподниму, может, получится подлезть снизу? Даже если получится, то как я спущусь с той стороны? Подставит ли мне лестницу проводник – если кто-то меня вообще ждет? Может, позвать, проверить, откликнется ли кто-нибудь? Ну нет, слишком велика опасность привлечь внимание тех, кого не надо.

Я осторожно ухватилась за стену обеими руками и потихоньку высунулась из-за нее, чтобы разведать обстановку. Между стеклом и проволокой мне видна была польская сторона. И тут я поняла, что я круглая дура и все мои умозаключения гроша ломаного не стоят: контрабандисты, с которыми я должна была встретиться по нашу сторону стены, все-таки успели тут побывать. Но они бросили лестницу и удрали, когда увидели то, что теперь увидела я: к стене отовсюду стягивались немецкие войска. В полной тишине. Организованно. Стремительно. Дисциплинированно.

Во многих местах, как, например, метрах в двухстах от меня, они уже замыкали цепь окружения. С какой целью немцы берут гетто в кольцо, я не знала, но было ясно: ни секунды больше нельзя торчать над стеной, моя голова – прекрасная мишень. Я поспешно слезла по лестнице вниз и, оставив ее у стены, бросилась по пустынным улицам прочь. Позади, над стеной, уже вставало солнце. До дома мне незамеченной не добраться… Я поспешно юркнула в первый попавшийся подъезд и вскоре заснула от переутомления.

А через несколько часов проснулась от шума на улице. Я с трудом поднялась на ноги – рука по-прежнему болела чудовищно – и вышла наружу. Тут-то стало ясно, зачем гетто оцепляли солдаты. Всюду висели плакаты:

ОПОВЕЩЕНИЕ

По приказу немецких властей все лица еврейской национальности, проживающие в Варшаве, вне зависимости от возраста и пола, должны быть переселены на восток.

Я прочла и подумала лишь одно: Хелмно.