Текст книги "Сердце из стекла. Откровения солистки Blondie"

Тиш и Снуки держали магазинчик на Сент-Маркс-плейс, известный как Manic Panic. Они скупали старые платья сороковых и пятидесятых. Одежду доставляли связанной в огромные растрепанные тюки, сестры просто раскидывали ее на полу, а люди приходили и копались в ней. С деньгами у нас всех было туго, и мы могли покупать только подержанные вещи, самые сексуальные и экстравагантные из всех возможных. Помню, как один раз Тиш и Снуки пришли с тремя парами брюк галифе для верховой езды, которые они откопали в одном комиссионном магазине в Бронксе, – в них мы и выходили на сцену. А иногда мы одевались очень гламурно: длинные платья, туфли на шпильках и меховые боа. У нас были всевозможные виды костюмов и аксессуаров.

Мы выдавали шумный девичий рок на три голоса, как в песне Out in the Streets группы The Shangri-Las. Мы исполняли кавер на Fun Fun Fun группы Beach Boys в выпускных платьях, которые в конце номера разрывали – а под ними оказывались винтажные купальники. Мы творили свою музыку, рок, смешанный с песнями в стиле диско, вроде Lady Marmalade, которую исполняли Labelle. Мне хотелось вернуть в рок танцы. Для меня было важно двигаться под музыку, да и когда все только начиналось, рок-н-ролл был неотделим от танцев. В маленьком городке, где я выросла, устраивали зажигательные танцы, и я их обожала. Когда все слушали AM-радио, по нему передавали танцевальную музыку, но потом пришло FM, и танцевать под рок стало не круто, по крайней мере в Нью-Йорке. И в середине семидесятых почти никто не записывал ретро-композиции, которыми мы занимались. Мы запустили новую волну в южной части города, которая стала связующим звеном между блестящим гламуром и панком. Мы с Крисом написали несколько песен: Platinum Blonde, Rip Her to Shreds, Little Girl Lies, Giant Bats from Space. Позднее bats (летучие мыши) превратились в giant ants (гигантских муравьев).

Где мы только не играли: CBGB, Performance Studio, Max’s, White’s, где я работала официанткой. Многие благовоспитанные бизнесмены ходили в White’s пропустить стаканчик после работы. Однажды посреди песни мы запустили «паровозик», и никто из тех, кто пришел в деловых костюмах, в стороне не остался. На окраине мы играли в местечке под названием Brandi’s и попросили Ramones выступить у нас на разогреве. Но владельцы заведения их терпеть не могли. Когда те начали петь Now I Wanna Sniff Some Glue[34]34
  А теперь я хочу понюхать клей (англ.).


[Закрыть], им велели уйти и больше никогда не возвращаться. А нас они любили, потому что мы же были милыми девушками – безобидными. Ха!

Мы продолжали выступать и экспериментировать в том же духе и через некоторое время стали называться просто Blondie.

5. Рожденная быть панком

Память, что ты сделала с веселыми временами? Серьезно, первые семь лет Blondie кажутся безумными. Полное сумасшествие. Но я продолжаю считать, что были и хорошие моменты. Такое ощущение, что это мне приходит на ум только плохое. Хоть убей, не могу вспомнить ничего забавного. Я что, всегда была такой серьезной? Я помню, что, когда мы выходили тусоваться, много смеялись. Над чем мы смеялись? Что было веселого? Может, я просто псих и поэтому ужастики меня больше забавляют. У меня целый вагон страшных историй – и я их расскажу, – но приложу все усилия, чтобы откопать и что-нибудь смешное.

Ранняя Blondie была просто бурей взрывных эмоций, и мне трудно найти в этом хоть что-то веселое. Возможно, был прав Король комедии[35]35
  Вероятно, отсылка к одноименной черной комедии Мартина Скорсезе (1982).


[Закрыть], когда говорил, что смешные сюжеты создаются нами из самых мрачных и отвратительных историй.

Я была счастлива, когда мы шатались по Нижнему Ист-Сайду, вполне невинно, просто в попытке развеяться. Чтобы играть в CBGB, до него еще нужно было добраться. В конце все музыканты упаковывали свои инструменты и уходили в сладостный город, где ночь медленно сменялась днем. Поднимался манхэттенский бриз, даря глоток свежего воздуха. Одной такой ночью мы с Крисом забежали в небольшой магазинчик за молоком и печеньем. Оттуда мы прошли пешком два квартала до съемной квартиры Криса.

Едва мы оказались у входной двери, у нас за спиной возник этот дятел – обычно я не использую это слово, но здесь оно как раз подходит – с ножом. Внешне он был очень похож на Джими Хендрикса, крутой и стильный, в длинном кожаном пальто. Его маленькие жесткие глаза смотрели очень сурово. Ему нужны были деньги, что же еще. Конечно, после покупки молока с печеньем у нас никаких денег не осталось. У Криса была гитара, Fender, корпус которой он вырезал в форме рогатой головы демона. Прелестная, цвета меда и изогнутая. Еще в квартире была гитара Фреда Смита, темная красно-черная Gibson, которую Крис у него одолжил. «Джими» требовал больше того, что у нас было, и пошел вместе с нами в квартиру. Он спросил про наркотики, Крис ответил, что в холодильнике есть кислота. Но «Джими» оказался не любителем кислоты и проигнорировал это заманчивое предложение. Уолтер, друг Криса, лежал в отключке на высокой кровати, и наш гость даже попытался что-то из него вытрясти, но у него ничего не вышло. Уолтер что-то пробормотал и перекатился на другой край.

«Джими» привязал Криса к кроватной опоре старыми колготками, а мне связал руки за спиной шарфом и сказал лечь на матрас. Храпящий Уолтер его не смущал… Потом он обшарил всю квартиру, пытаясь отыскать хоть что-нибудь ценное. Он собрал гитары и фотоаппарат Криса, а затем развязал мне руки и приказал снять штаны. Он изнасиловал меня. А потом бросил: «Иди умойся» – и вышел.

А ведь в тот вечер нам было так радостно после концерта. Приятное ощущение, смесь кокетства и удовлетворения. А потом – хрясь! Волна адреналина с ножом на конце. Не сказать, чтобы мне было сильно страшно. Я очень рада, что это случилось до волны СПИДа, иначе я бы с ума сошла. Пропажа гитары причинила мне больше боли, чем изнасилование. Мы остались без инструментов. Теперь у Криса была только крошечная электрогитара, которая ловила сигнал полицейской радиосвязи и белый шум. А потом еще другие группы принялись расхватывать наших музыкантов. Вспоминая это, я вообще не понимаю, как мы умудрились стать знаменитыми.

Сцена постепенно менялась. У Патти Смит и Ramones были контракты на альбомы, и не одна звукозаписывающая компания принюхивалась к Television. В узких кругах имя Blondie получило некоторую известность, но в музыкальном бизнесе нами никто не интересовался. Крис жил на пособие, я подавала напитки в бикини в Финансовом квартале, и мы иногда продавали марихуану, чтобы иметь хоть какие-то деньги. На этом этапе Blondie была в упадке, скатывалась на самое дно. Порой я думала: «Какой в этом смысл, все безнадежно». Но на какое-то время нас пригрел святой покровитель по имени Марк Пайнс, «центровой» человек – у него был лофт на Восточной Одиннадцатой улице, где наш барабанщик Билли О’Коннор снимал комнату. Майк разрешал нам играть у себя – там было несколько гитар и всякие другие инструменты. Это очень облегчило нам жизнь.

Билли О’Коннор стал нашим барабанщиком с тех пор, как Тот, барабанщик с макияжем в виде глаза Гора, покинул The Stillettoes. Билли был приятным парнем из Питсбурга, очень симпатичным и легким в общении, к тому же имел свою ударную установку. Родители мечтали, чтобы он выучился на врача. Но, как и многие подростки, он хотел ощутить вкус свободы, вырваться из рамок и пробивать себе дорогу к лучшей жизни. Естественно, на него сильно давили, чтобы он продолжил обучение. Он не мог разобраться в себе и подсел на алкоголь и колеса. Иногда он просто пребывал в полубессознательном состоянии. В итоге однажды он выключился за кулисами прямо перед концертом. В тот раз Джерри Нолан из Dolls заменил его и спас нас. После этого Билли ушел из группы и вернулся в колледж. Очень жаль, он был такой милый. Как и в моем случае, тут либо бросаешь наркотики, либо не бросаешь и сжигаешь свой последний мост. Спустя несколько лет мы воссоединились, а еще Билли приходил на каждое наше выступление в Питсбурге.

Но в тот момент нам срочно требовалось найти замену. Поэтому мы разместили объявление в Village Voice: «Рок-группе требуется безбашенный энергичный барабанщик». Мы получили откликов больше, чем ожидали, – от пятидесяти человек. Прослушивали их всех за одну субботу в репетиционном зале, который мы делили с Marbles – группой, с которой иногда выступали вместе. Как и во многих других частных зданиях, после рабочего дня здесь выключали отопление. Зал находился на пятнадцатом этаже промышленной постройки в Швейном квартале, в основном здесь работали меховщики и поставщики кожаных изделий. Все барабанщики сновали у лифта туда-сюда: настоящая мешанина музыкантов и самозванцев. Наконец явился барабанщик номер пятьдесят – Клем Берк. Без шуток, он был нашим последним претендентом и оказался тем, кого мы и искали. Он хорошо выглядел и умел играть. Наш любимый почтальон на полставки стал новым барабанщиком Blondie, а остальное все и так знают.

В тот день вдруг заявилась Патти Смит. Она вплыла в зал с одним из участников своей группы и тоже решила послушать Клема. Держалась она очень агрессивно. После того как Клем отыграл, она заявила, что он слишком непредсказуемый, слишком громкий, вообще «слишком-слишком», после чего удалилась. С какой стати вообще вот так вламываться на прослушивание! Думаю, ей просто очень хотелось знать, что мы затеваем. Конкуренция, сами понимаете. Не то чтобы в то время мы могли с ней соперничать – да и вообще в любое время, если на то пошло.

Однажды вечером, когда рабочий день закончился и нам можно было шуметь, мы вместе с Клемом пошли в наш зал на репетицию. Но лифт отказал. Застрял на девятом этаже. А нам нужно было на пятнадцатый. Мы орали в шахту, но ответа не было, так что в итоге нам пришлось карабкаться по ступеням.

В Нью-Йорке подниматься по лестнице – дело не одного этажа. Все годы, что я здесь жила, я постоянно поднималась по лестницам с шестью или семью пролетами в жилых домах и лофтах в центре. Старые, высохшие, скрипучие ступеньки, отшлифованные поколениями иммигрантов, таскавшихся туда-сюда в потогонные цеха. Вдыхавших вековую пыль и испарения в непроветриваемых, затхлых шахтах. Эта лестница была такая же душная, темная и до жути грязная, но мы продолжали тащиться. Клем – крупный парень, и энергии у него хватает, но он ненавидит любой физический труд, за исключением игры на барабанах. «Вот блин», – это было его обычное замечание, когда требовалось разместить его же ударную установку, перевезти инструменты в клуб или на репетицию. «Вот блин! Вот блин! Вот блин!» – гремело в замкнутом пространстве гигантской лестницы, этаж за этажом. Клем.

На восьмом или девятом этаже мы услышали голоса и заорали тем, кому они принадлежали, чтобы они закруглялись и освободили нам лифт. Ответа не было, и мы всё плелись, злые как черти. К этому времени снизу донеслись новые звуки, как будто там что-то двигали, и мы стали вопить и полоскать тех людей за то, что заняли лифт. Злой, жесткий мужской голос крикнул в ответ – что-то такое, что обычно орут в подобных случаях. Прозвучало это более чем серьезно. Испугавшись, мы продолжили восхождение, держась за перила, хотя легкие горели, а терпение было на исходе. А на следующий день мы узнали, что дело было серьезнее некуда. Профессиональные воры пришли за мехом и набивали лифт шубами и кожаными пальто. Так что они делали свою работу, в то время как мы пытались выполнить свою.

Кстати, оказавшись в безвоздушном вакууме временного туннеля, я вдруг вспомнила, что с Крисом я тоже познакомилась на пыльной лестнице. Первое выступление Клема в составе Blondie также стало нашим последним концертом с Фредом Смитом. Мы были в CBGB, играли вместе с Marbles. Том Верлен[36]36
  Фронтмен группы Television.


[Закрыть] и все остальные были в числе зрителей. А потом в перерыве Фред объявил, что уходит от нас к Television. Как обухом по голове. Тягостное ощущение.

Взлетаю в Гластонбери, 2014 год

Возможно, я бы все бросила, если бы не Клем. Он так горел идеей. Все время спрашивал, когда репетиция. Он не давал нам покоя и заставлял двигаться вперед. Однажды он привел на репетицию несколько своих друзей из Нью-Джерси. В их числе был поэт Ронни Тост, который получил эту кличку после того, как разозлился на отца и поджег его кабинет – в итоге сгорел весь дом. На какое-то время Ронни отправили в психушку. Еще Клем привел молодого, очень симпатичного паренька по имени Гэри Лахман. Есть люди, которые выглядят так, что кажется, они обязаны состоять в рок-группе, – Гэри был из их числа. Поэтому мы определили его басистом, хотя раньше он никогда на бас-гитаре не играл – только на обычной. Впервые он отработал с нами концерт в CBGB. Затем Лахман стал называть себя Валентайном.

CBGB на улице Бауэри, дом 315, стал легендой, но в те дни это был дешевый бар на первом этаже в одном из тех клоповников, что выстроились вдоль авеню. На Третьей улице размещался мотоклуб, поэтому вскоре заведение превратилось в байкерский бар. В 1973 году Хилли Кристал, его владелец, придумал название CBGB/OMFUG, что означало «кантри, блуграс, блюз и прочая музыка для подающих надежды гурманов». Хилли был такой здоровый хиппи с медленной речью. Вырос он на куриной ферме и считал, что кантри-музыка покорит мир. Он часто надевал рубашку в клетку, у него была густая борода и копна буйных волос. Потом Хилли решил дать шанс «уличным группам», как он сам их окрестил. Он говорил что-то вроде: «Этим ребятам есть что сказать, и нам следует послушать». CBGB по-прежнему оставался дырой, но теперь это была наша дыра.

Забавно ходить туда сейчас, потому что это совершенно иной мир. Клуб стал магазином одежды, а козырек CBGB достался Залу славы рок-н-ролла. Стиль первоначальной вывески сохранился, но теперь она скорее черная, нежели белая. Когда мы пришли в тот район в первый раз, там были самые что ни на есть запущенные забегаловки, клоповники и пиццерия на другой стороне улицы. Задней стороной клуб выходил на проулок, заваленный мусором, вонявшими мочой отбросами, осколками стекла и кишащий крысами. Внутри клуба стояла собственная эксклюзивная вонь: едкая смесь выдохшегося пива, сигаретного дыма, собачьего дерьма и пота. Джонатан, пес Хилли, мог свободно бегать по всему клубу и испражнялся где хотел. В углу, который мы в шутку называли «кухней», всегда булькал котел с чили, который тоже вносил свой вклад в одуряющее амбре бара. Туалет – ну, где-то я прочитала, что мы с Крисом обжимались в туалете… Может быть, и так, но не все время – по вполне понятной причине. Крису удалось запечатлеть все «обаяние» туалета CBGB на нескольких отличных фотографиях.

В клубе был бар, музыкальный автомат, бильярдный стол, телефонный автомат и большая полка, заставленная книгами, в основном поэзией битников, которой увлекался Хилли. Позади длинной барной стойки находилось несколько столов, стульев и маленькая низкая сцена. Ярусы сцены располагались таким образом, что вокалист стоял впереди и внизу, остальная группа – в середине, а барабанщик сидел на верхушке на крошечной платформе. Мы играли в CBGB каждую неделю семь месяцев подряд. Денег мы не получали – нам платили пивом. Хорошо, если за вход брали по два доллара. Но Хилли был добряк и частенько пускал людей бесплатно. Позднее, когда за входом начала следить Роберта Бэйли, организация стала чуть более профессиональной.

В числе слушателей были в основном наши друзья, другие группы, местные люди искусства и неформалы. Например, заглядывали Томата дю Пленти, Горилла Роуз, Файетт Хаузер. Позднее присоединился и Артуро Вега. Он всегда носил мексиканскую маску рестлера, и довольно долго никто не знал, кто это. Артуро был художником, его мастерская находилась за углом. Позднее он стал арт-директором Ramones, дизайнером их логотипа, продавцом футболок и осветителем. Ди Ди и Джоуи Рамон работали в его мастерской. Тогда это был более непосредственный, маленький, узкий, частный мирок. Это было время прочувствованного опыта – никаких спецэффектов, только сырая, грубая жизнь без прикрас. Никаких извращенных трафаретных селфи, выставленных напоказ в интернете. Никаких телефонозависимых, подменяющих бесконечными текстовыми сообщениями прямой, личный разговор. Никакой назойливой прессы, пытающейся заснять на фото и видео каждое твое движение или неверный шаг…

Одной из моих любимиц на той сцене была Аня Филипс. Это была потрясающая женщина, наполовину китаянка, наполовину англичанка, красивая и всегда вызывающе одетая. Разносторонняя и обладающая множеством талантов, Аня могла после строгого делового совещания пойти работать стриптизершей на Таймс-сквер. Однажды она взяла меня с собой и сказала: «Просто посиди вместе со зрителями», и я смотрела на ее танец. Аня была очень дерзкая, что вполне типично для властной женщины, и с огромным творческим потенциалом. Она начала встречаться с Джеймсом Ченсом – или Джеймсом Уайтом[37]37
  Настоящее имя – Джеймс Зигфрид, американский саксофонист и композитор.


[Закрыть] – и была менеджером его группы The Contortions. Аня жила в одной квартире с Сильвией Моралес, которая одно время была замужем за Лу Ридом. Поскольку в то время на сцене было не так много девушек, мы все друг друга знали.

Игги Поп как-то раз назвал меня «Барбареллой на скорости». Барбарелла – это персонаж комикса, девушка из будущего, где люди больше не вступают в половые отношения, девственница, которая получает задание спасти планету и параллельно познает радости секса. Режиссер одноименного фильма, Роже Вадим, как и мы, был большим поклонником комиксов. В конце концов, название нашей группы тоже отсылало к мультяшному персонажу. И на сцене я входила в его роль. Но на самом деле предтечей моей героини была Мэрилин Монро. С первого же взгляда она показалась мне невероятной. На черно-белом экране ее кожа и платиновые волосы так и сияли. Мне нравился ее образ. В пятидесятые, в пору моего детства, Мэрилин была на пике популярности, но двойные стандарты никто не отменял. Ее амплуа сексапильной красотки вело к тому, что многие женщины среднего класса относились к ней с презрением и считали шлюхой. А когда машина маркетинга начала преподносить Мэрилин как секс-бомбу, ее не восприняли как комедийную актрису и не отдали должное ее таланту.

Разумеется, я никогда не воспринимала ее в таком упрощенном ключе. Я чувствовала, что Мэрилин просто играет этого персонажа, хрестоматийную тупую блондинку с голосом маленькой девочки и телом взрослой женщины, а за ее игрой скрывается незаурядный ум. Мой образ в Blondie в чем-то был визуальным посвящением Мэрилин, а еще намекал на старые добрые двойные стандарты.

Созданная мной блондинка была в своем роде андрогинной. Гораздо позже я пришла к выводу, что изображала некое трансгендерное создание. Даже когда я пела песни, написанные с позиции мужчины, – например, Maria, в которой ученик католической школы сохнет по недосягаемой девственнице, – мне приходилось быть до определенной степени гендерно нейтральной. Казалось, что это я хочу Марию. Многие дрэг-квин, с которыми я дружу, говорят: «О, ты точно была бы дрэг-квин». Им не составило труда меня раскусить. На самом деле в случае с Мэрилин все обстояло точно так же. Она играла женщину такой, какой ее представляют мужчины.

Рок в середине семидесятых, как я уже говорила, был мужской сферой. Патти одевалась в мужском стиле. Хотя в глубине души мне кажется, что мы исходили из одной предпосылки, у меня был свой подход. Можно сказать, что во многих отношениях он был изощреннее. Быть артистичной дерзкой женщиной, дрэг-девушкой, а не парнем, то есть действовать против правил. Я выбрала образ очень женственный – в окружении суровых мачо, заправлявших рок-сценой. В песнях я говорила о том, о чем в те времена женщины со сцены обычно петь не решались. Я не подчинялась, не умоляла его вернуться, я пинала его под зад, вышвыривала и заодно давала пинок и себе. Моим персонажем в Blondie была надувная кукла, но с темной, провокационной, агрессивной стороной. Я играла, да, но при этом для меня все было очень серьезно.

Не сказать, чтобы поначалу в CBGB царила жесткая конкуренция, но было несколько лагерей: «люди искусства / интеллекта» и «люди поп– / рок-культуры». Мы, конечно, были ближе к поп-направлению, в котором нам нравились мелодии и песни.

1996. Привет, Джоуи

В то же время темы наших песен были бунтарскими. Мы чувствовали себя бродягами и уличными актерами, авангардистами. Добавьте к этому ауру самодельного уличного рока, характерную для Нью-Йорка, и вы получите панк.

Тогда еще никто не называл себя панком. Никто в CBGB не носил футболки с надписью «панк». Но я была панком. Я и сейчас панк.

Потом появился журнал Punk, его начали выпускать в 1975 году Джон Холмстром и Легс Макнил. Они запустили отличную пиар-кампанию, придумав флаеры, на которых просто значилось: «Грядет панк». Они распространяли их везде где только можно. Все спрашивали: «Что это значит? Что такое панк и что грядет?» Они подняли шумиху, хотя тогда это понятие еще не было в ходу. А потом стал выходить журнал, который оказался просто великолепным: ехидный, непочтительный и мрачный. Мы его обожали. Они взяли слово, сделали из него бренд – и выпустили на андеграундную сцену. Еще довольно долго не существовало конкретного звучания, к которому можно было привязать определение «панк», – поначалу это было смешение множества стилей. Но, на мой взгляд, общей нитью, связывавшей все воедино, было подчеркивание противоречий лицемерного общества, слабостей человеческой природы и того, насколько все это забавно. Такая своеобразная большая дадаистская оплеуха. Почти все писали сатирические песни по разным поводам.

В Нью-Йорке у панк-сцены тоже не было какого-то конкретного имиджа. На заре Blondie все парни носили длинные волосы. У Криса они были очень длинными, темными, глаза он подводил черным. Клем, брюнет с волнистыми прядями, носил черную кожаную куртку, джинсы и высокие кроссовки. Когда мы сблизились, оказалось, что он фанат Grateful Dead. Рок был его страстью. В его доме в Бейонне все комнаты были завалены музыкальными журналами вроде NME, Crawdaddy, Creem, Teen Beat, Rave, Let It Rock, Rock Scene, Rolling Stone, Jamming, One Two Testing, Dark Star, Bucketfull of Brains. Чудо, что там не случилось пожара. Что касается моего образа панк-бомбы, то он родился под влиянием старых кинозвезд, но развился потому, что я покупала вещи в секонд-хендах или подбирала выброшенную одежду – а потом примеряла и придумывала сочетания. Знаменитое короткое платье в черно-белую полоску, в котором Крис меня заснял и отправил фотографию в журнал Creem? Я соорудила этот наряд из наволочки, которую наш хозяин Бентон нашел на помойке.

В начале семидесятых на барахолках еще попадались классные шмотки из дохипповских шестидесятых. Можно было наведаться туда и, почти ничего не потратив, выйти со стиляжным костюмом, платьем с блестками или прямыми штанами. Никакого клеша – достал.

Конечно, мы все следили за модой. И любили покупать шмотки. Думаю, первым из группы отрезал волосы Гэри, но потом подстриглись и остальные. Мы все держались одного стиля. Я на самом деле считаю, что нами руководила своего рода интуиция. Мы ни на что не опирались, кроме как на слаженное ощущение стиля и свои предпочтения. Сегодня люди, которые хотят работать в сфере рок-н-ролла, как-то сознательнее ко всему подходят. Мы же находились в непробиваемом пузыре нью-йоркской экономической депрессии, в котором было очень мощное творческое начало. И мы должны были быть мощными в художественном смысле. Долгосрочных планов мы не строили – думали только о том, чтобы выжить.

Летом 1975 года случилась мусорная забастовка. Нью-Йорк был на грани банкротства. Тонны мусора разлагались на солнце, и город смердел. Дети поджигали мусорные кучи, а потом включали колонки с водой, и остатки текли по улицам. Blondie выступали все лето, играя вместе с Television, The Miamis, The Marbles и Ramones. Ramones были отличной группой и очень забавными ребятами. В начале карьеры они иногда останавливались посреди песни (а композиции у них были короткими) и начинали о чем-то ожесточенно спорить. Карен, жена Хилли, часто проходила мимо сцены в CBGB, заткнув уши, когда они играли, и кричала им, чтобы они приглушили звук. С Ramones мы были близкими друзьями вплоть до ужасно печального конца.

Мы съехали с квартиры после того, как нас в третий раз ограбили. Тогда в Маленькой Италии[38]38
  Квартал на Манхэттене, где селились выходцы из Италии.


[Закрыть] было и вправду полным-полно итальянцев – настоящие «злые улицы»[39]39
  Отсылка к одноименному фильму Мартина Скорсезе.


[Закрыть]. И однажды я увидела, как эти громилы набросились на чернокожего мальчика, который просто шел по тротуару. Я так на них орала, что Крис всерьез испугался, не прикончат ли нас. Тогда и начались неприятности. Бентон Куинн предложил нам переехать в его лофт, что находился на Бауэри, 266, – на той же улице, что и CBGB. Лофт, кстати, по-прежнему там и все такой же обшарпанный. Бентон был очень колоритная личность, чем-то он напоминал андрогинного персонажа Тёрнера, которого сыграл Мик Джаггер в фильме «Представление». Изящный, неземной, потусторонний, он будто сошел с картин прерафаэлитов. Родом из Теннесси, Бентон и держался как аристократ с Юга.

Ранняя Blondie, CBGB

Мы поселились на первом этаже. Туалет и кухня были общими, Бентон жил на втором, а на верхнем этаже не было изоляции, и использовался он мало. Позднее туда въехал Стивен Спрауз, привезя с собой электрическую плитку. Стивен был дизайнером и вундеркиндом. Его открыл Норман Норелл, который создал имидж для Глории Свенсон, звезды немого кино. После того как Стивен выиграл конкурс дизайнеров, отцу пришлось привезти его в Нью-Йорк, потому что ему тогда было всего четырнадцать. Когда Стивен поселился на Бауэри, он уже работал на Халстона[40]40
  Рой Халстон (1932–1990) – известный американский дизайнер одежды.


[Закрыть] и к нему относились как к подающему надежды специалисту. В то же время он создавал собственные образы. Он все время кроил одежду и сочетал разные вещи, и, если начистоту, со мной он начал работать только потому, что ему было тошно на меня смотреть! Он просто говорил: «Делай так, так и вот так», и все получалось удачно.

На первом этаже здания размещался алкогольный магазин – самый популярный магазин на улице, так что покупателей было много. Нашу дверь они держали за туалет, и в квартире стоял запах мочи. Однажды на тротуаре мы наткнулись на мертвого забулдыгу. Там всегда было что-то мертвое – то крысы, то алкоголики. Но с другой стороны, у нас было просторное незаставленное помещение, где мы могли играть, и это здорово.

Рядом с камином стояла статуя матери Кабрини[41]41
  Франциска Ксаверия Кабрини (1850–1917) – монахиня родом из Италии, помогавшая итальянским иммигрантам в Америке. Блаженная Римско-католической церкви.


[Закрыть] в человеческий рост, которую Крис купил на барахолке. У нее были стеклянные глаза, которые кто-то закрасил, а Крис отколупал краску, отчего статуя выглядела еще более зловеще. Ди Ди Рамон ее боялся. Пару раз он пырнул ее ножом, и остались дырки.

Раньше в этом здании была кукольная фабрика, на которой, скорее всего, использовался детский труд. Я хорошо чувствую энергетику и определенно ощущала там постороннее присутствие – да и всем нам было слегка не по себе. Там водился полтергейст. Трубы ломались, вещи падали, постоянно творилась какая-то чертовщина. Как-то вечером мы втроем – я, Крис и наш приятель Хоуи – пытались разжечь очаг. В нем было полно бумаги и дров, огонь должен был вспыхнуть сразу, но он просто не загорался. В итоге мы оставили попытки. Мы отступили, и в ту же секунду в камине вспыхнуло пламя. Мы просто онемели.

Один раз гостивший у нас Гэри чуть не сгорел. Правда, сам он говорил, что «почти» не считается, но я не согласна. Крис зашел в тот момент, когда Гэри сжимал лампу, как будто его накрыл спазм после удара током. Крис вышиб лампу у него из руки, и как раз вовремя. Спас его. А еще через неделю мы все чуть не умерли. В подсобке винного магазина была масляная горелка. Водяной насос сломался, и воду нужно было наливать вручную, иначе пламя вырвалось бы и котел стал бы закачивать в трубы дым и пары. В тот вечер служащий магазина забыл налить воды, и огонь вышел из-под контроля. Ядовитый дым и пары хлынули в нашу квартиру. Мы спали. Нас разбудили кошки, тыча лапами нам в лица. В ступоре мы кое-как поднялись, в нос забилась черная сажа. Нормально говорить не получалось, по горлу как будто прошлись наждачкой. Мы открыли окна, чтобы проветрить. Все задницы себе отморозили, но лучше так, чем умереть. Кошки спасли нам жизнь.

Тем летом у нас появилась первая демозапись. Стал выходить новый журнал, New York Rocker, – его выпускал Алан Бетрок, один из первых фанатов Blondie. Он написал про нас в своем издании и заявил, что хочет помочь нам пробиться. Каким-то образом мы оказались в Квинсе и сделали демо в подвале дома, где жили родители друга Алана. Бетрок пообещал отдать запись Элли Гринвич, с которой у него были какие-то дела. Элли Гринвич работала в Брилл-билдинг[42]42
  Здание, знаменитое тем, что в нем располагались передовые музыкальные студии, а также названный в честь него поджанр поп-музыки.


[Закрыть] и была известна как автор песен. Она писала хиты для The Ronettes, The Crystals и The Shangri-Las[43]43
  Девичьи поп-группы, популярные в шестидесятые.


[Закрыть]. Я обожала их все, особенно The Shangri-Las. И не одна я – Ramones и Джонни Сандерс[44]44
  Джонни Сандерс (1952–1991) – гитарист New York Dolls и лидер панк-рок группы The Heartbreakers.


[Закрыть] тоже их любили. Они были самым настоящим ориентиром. На выступлениях мы всегда играли Out in the Streets – песню The Shangri-Las. А теперь мы записывали ее во влажном, прелом подвале на маленький магнитофон. Было так сыро, что мы не могли настроить гитары.

Мы записали и свои песни: Thin Line, Puerto Rico, The Disco Song (ранняя версия Heart of Glass) и Platinum Blonde – самую первую песню, сочиненную мной. Алан отнес демо в несколько компаний, вручал ее журналистам, но никакого отклика не последовало. Мы постоянно тормошили Алана расспросами, потому что он перестал что-либо делать с записью. И как только у нас появились деньги, мы решили ее выкупить. Однако Алан не хотел с ней расставаться и заявил, что не собирается пускать ее в дело. Четыре года спустя он все-таки выпустил ее на независимом лейбле, и мы были удивлены, что он отдал в релиз ранние версии песен, не сказав нам ни слова, но это было круто.

Осенью 1975 года у нас в группе появился новенький, Джимми Дестри. Мы подумывали о клавишнике, и наш друг, фотограф и музыкант Пол Зоун, представил нам Джимми, который в то время работал на станции скорой помощи в Медицинском центре Маймонида в Бруклине. Что важно, он нас знал, видел в деле и у него были собственные электроклавиши Farfisa. Он играл с группой Milk ’n’ Cookies, пока те не уехали в Англию записывать альбом и не бросили его. Как только Джимми присоединился к Blondie, мы в первую очередь поставили пьесу Джеки Кёртис Vain Victory. Режиссером выступил Тони Инграссиа. Впервые после The Stillettoes мы работали с Тони, так что это было воссоединение. Опыт получился очень веселым; пьеса шла несколько недель по выходным, и к нам приходили хорошие зрители. Я играла Джуси Люси, хористку на круизном лайнере, а остальная группа аккомпанировала. С этим спектаклем я почувствовала себя увереннее. И теперь, когда группа наконец сплотилась, я поняла, что больше всего мне нравится та роль, которую я играю в Blondie. Затем, мало-помалу, она стала обрастать личными чертами.