Текст книги "Плата за жизнь"

Да, зачастую чувства бывают слишком мучительны. Последние несколько месяцев я только и делала, что пыталась не чувствовать ничего вообще. Буржуа выучилась шить в раннем детстве, в гобеленовой мастерской родителей. Игла представлялась ей инструментом психологической починки – а починить, говорит она, ей хотелось прошлое.

От прошлого мы либо умираем, либо становимся художниками.

Пруст тоже шел к этой мысли, и нащупал другую, более подходящую к моей тогдашней жизненной ситуации:

Идеи – это заменители горестей; в то самое мгновение, когда происходит это замещение, скорби утрачивают часть своего вредоносного действия на наше сердце[5]5
  Пер. А. Смирновой.


[Закрыть].

Сражаясь с молью и разнообразными горестями, и с прошлым, которое каждый божий день возвращалось меня мучить, я бросала взгляды на двух художниц, косо прицепленных на дверцу холодильника. То особенное свойство внимания, с которым они спокойно обтачивали изобретенные ими формы, придавало им в моих глазах необычайную красоту. Лишь такая красота имела для меня значение. В эти смутные дни письмо осталось одним из немногих занятий, гасившим тревогу о неясном завтра, о том, что с нами будет дальше. Где-то возникала идея, подплывала ко мне, может быть, переродившаяся из горя, но я не знала, не убьет ли ее мое свободно блуждающее внимание или тем более внимание направленное. Разворачивать любое число идей во всех временных измерениях – великое удовольствие писательского труда. Но писать мне было негде.

5. Тяготение

Выручила меня Селия. Леди немного за восемьдесят, актриса и книготорговец. Однажды вечером в конце января у себя на кухне она стала что-то петь мне по-валлийски. Я сказала, что не понимаю этот язык.

– Конечно, я родилась в Уэльсе, а ты нет, но когда я пела, я думала о том, что тебе нужно место для работы.

Она указала в сторону сарая, что стоял в ее саду. Именно там покойный муж Селии, большой поэт Эдриан Митчелл, иногда работал весной и летом. Сарай под яблоней. Не больше чем за три секунды я согласилась его арендовать. Селия знала, что я содержу «приличную толпу», как она это назвала, так что мы заключили простую сделку за стаканчиком гаванского рома, к которому она питала пристрастие, особенно в смеси с кока-колой. Всякий раз, причащаясь гаванским ромом, она поднимала стакан, чтобы провозгласить тост за чудо высочайшего процента грамотности на Кубе. «Кстати, – говорила она, – в следующий раз, когда бойлер в твоей квартире забарахлит, приходите ко мне принимать горячую ванну».

Каждому нужен такой ангел-хранитель, как Селия.

Сарай не назовешь шикарным. Он пришелся бы впору сезонному рабочему, но располагал четырьмя окнами в сад, письменным столом, обитым зеленой кожей, раньше принадлежавшим Эдриану, и несколькими книжными стеллажами, установленными у задней стены. И еще мне пришлось делить его с прахом золотистого ретривера, известного многим читателям Эдриана как Дейзи Догиня Мира.

Селия сказала: «Вот, сюда войдет куча книг, но Дэйзи мы тревожить не будем». Вообще-то Селия завела новую собаку, одноглазую, из приюта. Эта козявка яростно облаивала меня всякий раз, кода я приходила в дом. Селия, пожизненная пацифистка, спросила, не вооружить ли меня водяным пистолетом, чтобы отучить собачку на меня бросаться. Она отправилась в магазин «Все по 99 пенсов» и купила там набор из трех пластмассовых пистолетиков, но в итоге я стала ходить в свой сарай через садовую калитку сбоку от дома. Селия понимала, что писать я буду в самое разное время, и многим друзьям представляла меня как Ту Что Рыщет В Саду. Под ее зорким оком никто не смел мешать мне писать: стучаться в дверь и приставать с разговорами (погода, новости, привезли торт), и даже являться со срочным посланием от Хозяйки Дома. Чтобы меня настолько ценили и уважали – притом так, будто это самая естественная вещь на свете, – это было непривычно. Тогда я не знала еще, что в этом сарае напишу три книги, в том числе ту, которую вы сейчас читаете. Именно там я стала писать от первого лица, используя «я», похожее на меня, но все же не свое.

Мой ангел-хранитель, отличавшаяся буйным нравом и любившая на всех орать – когда не орала на демонстрациях в защиту государственного здравоохранения, – настояла, чтобы в сарае остался ее дополнительный холодильник. Было время, когда в этом холодильнике, высотой мне по пояс, всего-то и лежало, что двадцать пакетов с разрезанными яблоками, осенью снятыми с дерева. Селии нравилось весь год печь яблочный пирог, а Майви, Одноглазая Догиня Войны, лежала, преданно привалившись к ее лодыжкам. Я бы не удивилась, если бы эта шелудивая собачонка затянула валлийскую песню.

Я рассказала Селии, как Фрейд удивлялся тому, что именно те пациенты, которые изо всех сил старались казаться разумными, радовались, будто дети, когда им снилось, что собака читает стихи. Она ответила, что если бы Майви вдруг принялась цитировать поэзию, так только Эдриана. Судя по всему, полным именем Майви было Майфанви, по-валлийски «драгоценная», хотя еще оно может означать «моя диковина», «моя женщина» и «моя любимая». Я решила больше не бросаться в Селию Фрейдом, пока у нее в руке нож.

Собаки любят друзей и кусают врагов, в отличие от людей, которые не способны испытывать чистую любовь и все время вынуждены смешивать любовь и ненависть в своем отношении к вещам.

Позже, в мою первую осень в сарае, яблоки будут, опадая, стучать по крыше. Будто взрывы. Я стала понимать, как Ньютон пришел к своей теории тяготения, видя, сколь неотвратимо падение яблока. Медленно падающее яблоко – немыслимая картина.

В день, когда я «поселилась» в сарае, шел снег. Холодильник пыхтел холодом. На крыше висела паутина, повсюду пыль, на полу земля и листья. Как устроить здесь пространство, пригодное для работы зимой? Работа над романом предполагает сидение часами без движения, как во время долгого перелета, и пункт назначения неизвестен, хотя какой-то маршрут прочерчен. Я уложила в свое рабочее кресло два овчинных коврика. Это слегка отдавало пещерным веком. Притащила и подключила стационарный компьютер, нашла в стене нужные розетки и принесла удлинители. Снег сыпал на яблоню, а я сидела на полу, распутывая провода и разбирая коробки со своими блокнотами и книгами. И гадала, что же делать со всей этой бумагой, что сопровождает писателя моего поколения. Там были сценарии для пьесы и фильма, стихи, рассказы, либретто для опер, черновики романов, написанные при помощи разных технологий: механическая пишущая машинка, электрическая машинка, первые компьютеры. Некоторые из моих дневников доходили до 1985 года. Одна из записей, сделанная мной в двадцать шесть размашистым почерком, начиналась со слова «это».

Это начинается со знания и незнания, со стакана молока, дождя, упрека, хлопанья дверью, едкого замечания матери, улитки, пожелания, обгрызенных ногтей, открытого окна. Иногда это легко, а иногда невыносимо.

О чем это написано? Не знаю. Но стакан молока дает подсказку. Это, должно быть, первый подход к началу романа, который я собиралась написать позже в этом сарае и думала озаглавить «Горячее молоко». Нашлись и две записи, описывающие мое знакомство с мужчиной, за которого я потом выйду, и мою уверенность в том, что нам судьба быть вместе. В то время я не видела смысла в жизни без него. Читая свой дневник, я поняла, что пока мы не родили детей, почти никакой общей жизни у нас не было. Через год после начала нашего романа мы жили вместе, и я была беременна. Радостное открытие. Мы сеяли траву в маленьком садике у дома, который арендовали, чтобы она выросла к моменту появления нашей первой дочери.

Тем временем мне приходилось применять всю свою изобретательность, чтобы обогревать дом на холме, когда коммунальные бойлеры из тридцатых годов отказывались сотрудничать с двадцать первым столетием, а теперь надо было обогревать еще и сарай. Конечно, мне хотелось поставить там дровяную печурку (что мне было делать с холодильником?) и вести романтическую писательскую жизнь – лучше всего, жизнь лорда Байрона: писать стихи в бархатном халате, ждать под треск и щелканье ароматных поленьев, пока меня обуяет поэтический раж, ну и подобное. Увы, в это финансово скудное время печку я не потянула бы, но, как заметила Селия, «пока пялишься на огонь, текста не прибывает». Я поняла ее мысль. В писательском труде главное – выносливость. Добраться до финальной строчки можно только, если письмо станет интереснее, чем повседневная жизнь, а огонь в камине, как и повседневная жизнь, не может быть скучным.

Мне очень повезло, что Селию встревожила арктическая погода и она купила себе портативный газовый обогреватель в виде провансальской дровяной плиты. Чугунный и тяжеловесный, со спрятанным где-то в толще литого тела газовым баллоном. Наверное, он должен был напоминать старинную печку из большого крестьянского дома во Франции девятнадцатого века. У себя на кухне Селия разжигала его на всю катушку, в дополнение к центральному отоплению. Вскоре она стала выходить к обеду в шортах и футболке и чувствовала себя слишком вялой и сонной, чтобы на кого-либо орать, и тогда поняла, что обогреватель должен переехать в сарай. Это был слишком неудобный, а возможно, еще и опасный снаряд для тесного сарайчика, где и так уже тарахтел морозильник. Я хотела было отвезти провансальского самозванца в свою квартиру на холме, но домовой бойлер как раз пошел на поправку.

Климат в сарае стал напоминать морской тропический курорт. Я брала с собой термос чаю и прихлебывала его весь день под мерцание синего пламени и сыпавший на яблоню снег. Литература, как мне думалось, привлекает тем, что приглашает заглянуть под наблюдаемую реальность окружающего мира, увидеть не только дерево, но и насекомых, что живут в его волокнах, обнаружить, что все вещи связаны в экосистеме языка и жизни. «Экосистема» происходит от греческого слова со значением «дом» или «живые отношения». Уже через три месяца жизни мы обнаруживаем, что мы все связаны жестокостью и добротой друг друга.

Этот вычурный обогреватель напомнил мне о вовсе безобразных газовых каминах, которыми в те времена, когда я писала пьесы, мы грели продуваемые насквозь репетиционные залы. Мы репетировали часами напролет, без конца курили, глотали растворимый кофе и поздним вечером плелись домой с дикой головной болью. На репетициях моей пьесы под названием «Ложные воспоминания Макбета» газовая печь, которую мы зажигали, была огромной, как мамонт. Один монолог режиссер заставил повторить не меньше двенадцати раз. Это была речь итальянского антрепренера Лавелли – персонажа, воплотившего многие темы, которые я хотела разработать в своей прозе. У Лавелли была контора по распознаванию фальшивых банкнот и кредитных карт. Потом его убивал деловой партнер, депрессивный эмоционально тупой персонаж по фамилии Беннет.

Лавелли: Мистер Беннет, покажите мне карту, и я определю фальшивку за секунды. Художник может править свой холст пятьдесят раз, но фальсификатор, если он хорош, правит свою подделку лишь дважды. Он должен писать в манере оригинала. И это вызывает у меня определенное уважение. Люди, не способные имитировать, лишены воображения. Мы не можем выглянуть за пределы собственной манеры… мы мелкие националисты. Иностранец, чужак, он должен научиться и себя подделывать. Ему нужно имитировать принявшую его культуру. Считается, что нужно ценить оригинальность, но правда в том, что мы хотим быть похожими на других. Мы даже хотим, чтобы наши отличия были такими же. Вы меня слушаете, Беннет?

Беннет: Эхм, да.

К моменту Беннетова «Эхм, да» все в зале уже в общем-то задыхались от запаха газа. А я узнала, что актер может многое показать всего двумя словами. Лавелли был умным и вдумчивым трикстером, не лез за словом в карман. Он изводил Беннета, который, как понимал зритель, вообще не рубит тему.

В моем сарае было тихо, спокойно и темно. Мне пришлось распрощаться с моими планами, и, наверное, я каждый день не рубила тему. Трудно писать и быть открытой и впускать новое, когда жизнь тебя жмет, но если ничего не впускать, то не с чем работать. Я решила привезти в сарай десять важных книг, в том числе сборники стихов Аполлинера, Элюара, Плат и Эмили Дикинсон (чей дух в ту ночь прилетал ко мне вместе с пчелами), справочник по анатомии человека и сборник мифов Роберта Грейвза. То есть полки оставались в сущности пустыми, но мне и не хотелось воссоздавать в пыльном сарае подобие своего бывшего организованного кабинета.

Что такое сарай или хижина? Философ Мартин Хайдеггер звал свой сарай die Hütte. Я нашла его в интернете и долго смотрела на фотографию философа, в задумчивости сидящего на скамье в своей трехкомнатной хижине. Она была в горах Шварцвальда, в Южной Германии. Жена философа, Эльфрида Хайдеггер, бывшая студентка экономического факультета, стоит склонившись над тремя кастрюлями у плиты. Оба кажутся скучными, серыми и угрюмыми. Выходит, что в этой хижине Хайдеггер написал многие свои крупные философские сочинения, в том числе опубликованное в 1927 году «Бытие и время». Это была одна из тех книг, которые я взяла в сарай. Красным фломастером я нарисовала сбоку от этой фразы скобку: «Каждый оказывается другой и никто не он сам»[6]6
  Пер. В. Бибихина.


[Закрыть]. Хм. Да. В каком-то смысле именно это Лавелли и пытается донести до Беннета в моей давнишней пьесе. Всякий раз читая Хайдеггера в своей хижине, я понимала, что я Беннет.

В конце дня мне предстоял долгий подъем на один из самых высоких холмов Лондона и приготовление ужина для дочери. Иногда по дороге я останавливалась перевести дыхание у ворот кладбища. Приходилось так далеко топать в потемках. Ночь пахла мхом и мокрым мрамором надгробий. И в этом запахе не было ни надежности, ни тревоги, но было что-то среднее, пограничное, переход из одной жизни в другую.

6. О теле электрическом[7]7
  Отсылка к одноименному стихотворению Уолта Уитмена. (Примеч. ред.)


[Закрыть]

Чтобы легче взбираться на холм, я купила электровелосипед. Тяжелый, что твой танк, но зато легко обгонял мопеды. Эта покупка была лучшим, что случилось в моей жизни за долгое время. Велосипед давал возможность перелететь с места на место, не тратя времени. Я гоняла на скорости. Орала на водителей, когда они открывали двери перед мной, из-за чего я рисковала кувырком полететь на дорогу. Я водила агрессивно. Да, на своем электробайке я стала в этом профи. Можно сказать, во мне скопилось много ярости из прошлой жизни, и вот теперь она находила выход на дороге. Я взъезжала на холм с тяжелыми сумками, набитыми продуктами, и с коробкой фруктов на багажнике. Велосипед давал мне чувство, будто я в кратковременном отпуске от уныния последних месяцев. По неведомой причине асфальт длинной Холлоуэй-роуд, по которой я проносилась, напоминал мне темное печальное Адриатическое море в Триесте. Возможно, виной тому ощущение опасности, затаившейся в глубине, но я поняла, что крушение уже произошло, когда лодка моего брака наскочила на рифы, да и в конце концов, почему бы не бросить об этом думать и не сосредоточиться на мысли, что Холлоуэй-роуд, с ее пробками и выделенными автобусными полосами, может быть и Адриатическим морем.

Обычно я пристегивала велик на задней парковке нашего ветхого дома. Жильцы ставили там свои мотоциклы. А в те дни, когда я тащила много пакетов с покупками, для разгрузки парковалась под деревом на стоянке у подъезда. Потом переносила пакеты в фойе и оставляла у лифта. Затем перегоняла велосипед на заднюю стоянку, пристегивала его и возвращалась в подъезд, чтобы затащить пакеты в лифт и подняться на шестой этаж. Одна соседка по дому, женщина средних лет по имени Джин, настойчиво запрещала мне оставлять велосипед у подъезда.

Хоть под деревом. Хоть на две минуты. У нее был сладкий тонкий голосок. Голос волка, смягчающего свой грубый рык, чтобы обмануть козлят, заставить их отпереть дверь и потом сожрать их. А где была их мать? Видимо, на службе, зарабатывала деньги. Джин придумала себе миссию неизменно выходить в ярком жакетике к моему велику строго в те дни, когда я разгружала пакеты с продуктами. Глядь, она стоит, опираясь на руль и с улыбкой говорит гадкие слова своим медовым голоском. Ей было важно донести до меня, что она осложняет мне жизнь от жалости, а не от злости.

Однажды, пока я торопливо сгружала свои покупки, Джин внезапно вышла из-за дерева, прямо как в ситкоме.

– А, – сказала она, – вы всегда так спешите. Все время дела, дела, дела.

У Джин было слишком много свободного времени. Она истерически счастлива, а я хладнокровно несчастна. И пока я под ее внимательным взглядом сгребала свои шесть пакетов, нитка жемчуга у меня на шее разорвалась и посыпалась в грязь, бусинки запрыгали к модным туфлям Джин.

– Ой, бедняжка, – ее губы раздвинулись, показав плотные ряды мелких белых зубов. – Вторник не ваш день, правда?

Во вторник несколько лет назад я пошла в кино с отцом моих детей на фильм Спилберга «Искусственный разум». Мы сидели рядом в темноте, близко, но по отдельности. Это фильм о мальчике-роботе, который был особенным, потому что умел любить. Приемная мать, испугавшись его привязанности, бросила его в лесу. Спустя тысячу лет мальчика-робота находят на дне замерзшей реки странные и прекрасные существа, представители искусственной жизни. У них длинные тонкие тела, похожие на фигуры из пещерных росписей, и они с большим уважением относятся к малышу-роботу. Они понимают, что он – последняя связь с человечеством, ведь его программировали люди. Именно во время того сеанса я поняла, что нашему браку конец. Нам тоже нужно было найти такого малыша-робота, ведь он запрограммирован на любовь. В нем было что-то такое, что было нужно нам у нас внутри.

– Вы правы, – ответила я Джин, – вторник не мой день.

* * *

Селия, выслушав мой рассказ о Джин, заметила:

– Когда она прицепится к тебе в следующий раз, скажи ей, что ты не молодеешь.

Слова Селии меня порядком озадачили. В тот вечер, выходя с ее кухни после традиционной порции лучшего гаванского рома, я услышала, как она говорит шепотом кому-то из подруг: «Вообще не понимаю, зачем ей надевать жемчуг, чтобы писать в замшелом сарае».

Лучший из моих друзей-мужчин, собравшийся в третий раз жениться, не понимал, почему я просто не пошлю Джин по матушке. А я спросила, что он собирается надеть на свою третью свадьбу? Как я поняла, он подумывал о том, чтобы разориться на ярко-желтый пиджак, который приметил в бутике на Карнаби-стрит.

– Что бы ты ни задумал, – сказала я ему, – держись подальше от желтого.

– Пожалуй, – ответил он, – спрошу жену. Как там, кстати, дела? Отремонтировали твои коридоры любви?

– Нет, коридоры еще ждут реставрации. А в остальном радуюсь каждому дню. Мою жизнь заполняют дочери и их друзья. Неумолкающие вопли, гормональные шторма со всех сторон, хлопанье дверьми и море счетов. А кстати, у твоей новой жены есть имя?

– Ты знаешь, что ее зовут Надя, – ответил мой друг.

Он приготовил нам омлет, а потом, как жених-рецидивист захотел узнать побольше о том, почему я решила не возвращаться на тонущую лодку своего брака.

– Ну, а зачем мне возвращаться на лодку, которая разобьется и утонет? – спросила я.

– Она дает символическую защиту, – ответил мой друг, разглядывая сквозь зубья вилки золотое кольцо у себя на пальце.

В следующее появление Джин возле моего велосипеда я улыбнулась и посмотрела ей в глаза.

– Вы знаете, таскать это все с задней стоянки ужасно тяжело, а я совсем не молодею.

Мне не верилось, что я произнесла эти слова еще и примирительным мягким тоном. Джин моргнула и мысленно проглотила еще пару литров меда. И сказала:

– Ну, если у вас столько дел, почему бы вам не подумать о покупке с доставкой?

Одно обстоятельство не давало мне согласиться на доставку из супермаркета. Везти пакеты на холм на велобайке было тяжело, но мне нравилось прилагать усилия. Я хотела сама выбирать рыбу, и пряности, и зимние овощи, и к тому же я весьма гордилась одним умением, полученным от отца, – определять спелость некоторых плодов, например дыни или папайи. Вот так, говорил он, прижимая кончики моих пальцев к плоду с двух концов, осторожно, как будто опасаясь оставить на корке синяки. На полную зрелость плода указывало то, что фрукт под пальцами ощущался как упругая мочка уха. Способ безотказный. Нет, не нужно мне было овощей из пикапа-рефрижератора. Можно ли просить курьера сравнить дыню, которую я покупаю онлайн, с человеческим ухом?

Те слова, «я совсем не молодею», урезонили Джин. И все же в глубине души я спрашивала себя: может, ее успокоил бы рассказ о том, что у меня есть нормальная профессиональная жизнь, что я мать и к тому же немножко сантехник. Что именно в этой Джин требовало успокоения? Откуда все эти натянутые улыбочки? Она будто стыдилась, что живет одна, и передавала часть своего стыда мне. И если она против воли шагнула за пределы общественного конструкта, который дает символическую защиту, как ей теперь себя защитить? Газета, которую она читает каждый день, не оказывает ей никакого уважения; более того – ненавидит ее, но Джин уже пристрастилась к тому, чтобы быть предметом ненависти.

Для чего существует женщина? Чем ей следует быть? Чем я должна быть для Джин? Или чем не должна? Вот какой вопрос я не успела ей задать. Как она сказала мне, скорее с гневом, чем с сожалением, я была слишком занята зарабатыванием на жизнь, даже в неудачные вторники.

Электрический велик стал моей страстью. Свои колеса! Однажды я отправилась на нем на вечеринку за двадцать как минимум миль от дома. Я мчала по дороге, а подол платья развевался позади. Было трудно не вопить. Может, только в детях и в этом байке и состояло все мое счастье. На приеме, едва я вошла, ко мне приблизился высокий седой мужчина. Он сообщил, что пишет военные биографии, в основном из Первой мировой, и попросил передать ему канапе.

Я в этот момент развязывала шнурки на кроссовках, чтобы переобуться в туфли, захваченные с собой, и не ответила на его просьбу, хотя взять бутербродик с серебряного подноса было бы сущей забавой после привычного мне ворочанья тяжестей.

Мужчина был высок и тонок, лет под семьдесят на вид и, похоже, жаждал моего общества. Он немного поговорил о своих книгах, о жене (без имени), которой нездоровилось и потому она осталась дома. Мне он не задал ни единого вопроса, даже имени не спросил. Казалось, ему только и нужно было, чтобы рядом сидела красивая женщина, слушалась, подавала канапе и понимала, что разговор идет только о нем. Его серебряные волосы и брови заставили меня вспомнить Большого Сильвера. И если бы мой Сильвер вдруг вышел из образа и о чем-то меня спросил, что бы я ему отвечала? Полагаю, задай он традиционный вопрос «Так чем же вы занимаетесь?», я могла бы избавиться от его общества, ответив как есть.

«Могу сказать, что сегодня весь день боролась с трудностями письма в непосредственном настоящем времени. Трудно все время смотреть глазами одной и той же личности. Есть приемы и в этом времени вводить других участников, но это сложная задача».

Нет, я нипочем бы не стала заводить такой разговор с Большим Сильвером. Перечитывая ранние романы Джеймса Болдуина, его эссе и интервью разных лет, я поняла – спасибо заголовку «Никто не знает, как меня зовут», – почему мне так не нравится, что мой товарищ по прогулкам не запоминает имен женщин – так же, как лучший из моих друзей-мужчин (известный еще как Синяя Борода) не называет своих жен по имени, пока не разведется. В интервью Стадсу Теркелу где-то в шестидесятых Болдуин, размышляя о расовом вопросе в Америке, формулирует такое противоречие: «Чтобы узнать свое имя, тебе нужно будет сначала узнать мое». Да, подумала я, на самом деле сказать Большому Сильверу нужно было что-то вроде: «Вам придется узнать мое имя, чтобы я могла узнать ваше». Это бы его озадачило. Правда сказать, я тоже озадачилась. Потому что это загадка. Симона де Бовуар описывала «Второй пол» как исследование о «повсеместности, свирепости и необъяснимости истории угнетения женщин».

Необъяснимо желание угнетать женщин. Еще менее объяснимо, когда его испытывают женщины. Вижу только одно объяснение: мы столь могущественны, что нас все время нужно подавлять. Но как бы оно ни было, Джеймс Болдуин научил меня, что нужно сначала решить, кто я, а потом убедить в этом остальных. Но, как ни жаль, в тот момент я просто ободряла себя. Мне нужно было пережить свои утраты и придумать какие-то ритуалы, чтобы их почтить.

Большой Сильвер, не умолкая, заливался о себе, а я увидела, что к нам направляется тот, что плакал на похоронах. Мы сердечно обнялись, на несколько мгновений продлив объятие в память о том, как последний раз виделись в тяжелой ситуации – на похоронах его давнего возлюбленного, в дни крушения моего брака.

– Как вы? – прошептал он мне на ухо.

– Сама не знаю.

– Да знаете.

– Ну ладно, – согласилась я. – Сегодня днем я поспорила с корректором о запятых. Ей неймется вставить в мой текст побольше крючков для легкости чтения. Она обожает запятые. У нее расстройство, какой-то запятоз, не меньше. Всюду их сует. Как будто пьет виагру для запятых.

Тот, что плакал на похоронах, рассмеялся, и я подумала, что до сих пор слышала только его плач, а это вообще-то не самый обычный сценарий знакомства.

Мы говорили сквозь монолог Большого Сильвера.

Тот, что плакал, сообщил, что читал «Лекции в Америке» Гертруды Стайн.

– Похоже, Стайн считала очевидным, служит ли фраза вопросом, и перестала использовать вопросительные знаки, а в запятых видела подобострастие. Она давала читателю самому решить, где остановиться, перевести дыхание.

Он, наклонившись, взял с серебряного подноса два бокала с шампанским, один из которых протянул мне.

Он не сразу оправился от внезапной потери бывшего возлюбленного, но произошло кое-что странное. Любовь не только расписалась в книге посетителей, сказал он мне, – она поселилась у него. И зовут ее Джефф.

– А кстати, – спросил он меня, – где ваше жемчужное ожерелье? Я думал, вы его не снимаете никогда, даже плаваете в нем?

Я рассказала, как оно лопнуло вместо меня на стоянке у дома, и тот, что плакал, заметил:

– Если вам приходится все время таскать тяжести, нужно заняться чем-то прямо противоположным.

– Например?

– Отчего бы вам не готовить мороженое?

Взяв под руку, он повел меня в сад.

– Что это за седой господин, с которым вы беседовали?

– Пишет военные биографии. Его тема – война, – ответила я своему новому другу, который бросил курить, но несмотря на это прикурил сигарету.

– Ага, – заметил он, взмахнув сигаретой, – интересно, согласен ли он со словами Брехта: «Война как любовь – всегда находит способ». Не холодно вам в этом платье?

– Не-а. Я столько времени провожу на улице, что больше не чувствую холода.

– А мне понадобится одеяло, если мы хотим тут зависнуть.

Пока он ежился и глотал дым, я рассказала ему о шестидесятилетней массажистке, которая недавно трамбовала мою спину, положив меня на массажный стол лицом в специальное окошко. Судя по всему, выходные она посвятила закупке мягких одеял – из отличного мохера, стопроцентно шерстяных, – которые разложила на креслах и диванах. Я спросила ее: «Зачем эти одеяла», и она ответила: «Затем, что кончилась война».

Я расхохоталась прямо в дыру. Массажистка тоже смеялась. Я не знала, над чем мы смеемся, только догадывалась, что она намекает на примирение с какими-то скрытыми травмами.

Интересно было бы что-то узнать о ее войне. Явно она выиграла ее не на спортивных площадках Итона, это уж точно.

Мы увидели, что в доме начались танцы.

Тот, что плакал на похоронах, подтолкнул меня к дверям.

– Идем, у вас такое красивое платье, будем танцевать-танцевать.

Мы танцевали, будто это наш последний вечер на земле, праздновали его новую любовь и мою новую свободу, мою номинацию на большую литературную премию, плясали в честь тысячи и одной ночи без боли, делали это потому, что «жизнь хрупка, как стеклянный тапок», – как объяснил это мой партнер по танцам. Я не сразу поняла его мысль, но он пояснил, что, наверное, виновато шампанское, а он, видимо, подразумевал стеклянный гроб – это было еще загадочнее, но ведь это же был Тот, Что Плакал На Похоронах.

Мы скинули обувь – как и призывала нас игравшая в тот момент песня. Три роскошных дивана, красных, бархатных, отодвинули к стенам. Мы кружились и скакали, потели, и тут на танцпол выскочил полосатый котенок, будто крошечный леопард, хвост торчком. Я осторожно подняла его из-под танцующих ног и пристроила на макушку моего нового друга.

– Пальцами чувствую, как он мурчит, – сказал друг.

И в этот миг я подумала, что буря миновала. Мне захотелось сделать такое, чего я не делала никогда: например, написать на стене туалета в пабе.

Верю людям, если они на взводе, если слегка дрожат руки.

Котенок сбежал и поскакал к бархатным диванам, как раз под песню Боуи о падении, дрожи и о цветке. Я поспешила за котенком и плюхнулась на диван возле женщины с длинными черными волосами, устроившейся на самом краешке. Одетая в белую блузку, она сосредоточенно пришивала к левому манжету перламутровую пуговку. Она что-то стала мне говорить, но я не разобрала слов, потому что она держала во рту иглу. Волосы у меня растрепались, я взяла в рот шпильку, чтобы заколоть их. Тот, что плакал на похоронах, приблизился к нам, так неторопливо и осторожно, будто шел по стеклянному гробу.

– Привет, Клара, – обратился он к женщине с иглой. – Познакомься с моей приятельницей. Знаешь, она умеет убирать волосы с помощью одной-единственной шпильки.

– Угу, я тоже так умею, – ответила та.

* * *

Вернувшись домой, я час переписывалась с Гуптой из Индии по поводу сбоя в ворде.

И когда я после этого взглянула в окошко чата, там было такое сообщение от Гупты: «Не волнуйтесь, я здесь, чтобы вам помочь».

По какой-то причине буква «Я» на экране мерцала, прыгала и дрожала.

Я чувствовала себя так же.