Текст книги "Как опасно быть женой"

глава первая

Все начинается с ерунды. Суешь в один мусорный мешок стеклянные и пластиковые бутылки, сбавляешь себе годик, небрежничаешь в отчете о затратах. Скачиваешь в файлообменной сети Джони Митчелл, причем не одну песню, а целый альбом. Не поправляешь кассиров, когда они ошибаются в твою пользу. Потом в кафе универмага “Бордерз”, прочитав от корки до корки журнал “Домашний очаг”, случайно капаешь кофе на страницу 31, но не покупаешь номер, а кладешь на полку и потихоньку линяешь из магазина. А к концу года уже трахаешься с преподавателем средневековой литературы, который считает твоего мужа дураком.

Как я дошла от “Домашнего очага” до дикого секса с Эваном Делани? Так и тянет сказать, что в воронку морального разложения меня затянула таинственная и непобедимая злая сила, но это будет враньем. Я отлично знаю, что со мной произошло.

Городок Оушен-Айл-Бич в Северной Каролине. Пляжный дом Фрэнки Уилсон. Наше третье сборище. Мы, лишь с самым незначительным налетом иронии, называем себя пляжными прелестницами; все живем в одном районе на окраине университетского городка в Индиане, все замужем, растим детей и с ужасом подползаем к сорокалетию. Сейчас 1.34 ночи. Мы под завязку напились “Текизы”[1]1
  Марка американского фруктового пива. – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть], наелись кукурузных чипсов и “Эм-энд-Эмс” с орешками. Настала пора играть в игру, которую Энни Элиот окрестила “грешки”. Я, если честно, предпочла бы лото.

– Я зажигаю свечу Истины, – по-шамански выводит Энни, поднося спичку к толстой колонне зеленоватого воска.

Сине-золотое пламя сжирает серную головку и бежит к кончикам пальцев моей подруги, но, когда огонь уже готов лизнуть кожу, Энни бросает спичку на мокрое блюдце, и та гаснет с приятным шипением.

Энни Элиот – единственный человек во всем Дельфиниевом Уголке, кто отметил наше прибытие хоть каким-то подобием торжественных фанфар. Мои ближайшие соседи не то что не поздоровались – глаз не подняли, когда наш старый синий фургон припарковался у обочины вслед за грузовиком с мебелью. Скаффы, слева, невозмутимо продолжали выпалывать сорняки. Гилкристы, справа, упорно поливали из шланга дорожку к дому, хотя никакой грязи на ней давно не осталось – ирландская кирпичная плитка блистала чистотой. Потом я узнала, что мытье дорожек из шланга – занятие в Дельфиниевом Уголке на редкость популярное и поистине гипнотическое, вводящее домовладельца в транс минут на тридцать-сорок (для достижения прекрасного результата требуется от силы десять). Это как мастурбация без оргазма и удовольствия, если, конечно, не считать таковым черное сияние мокрого асфальта или, в случае Гилкристов, четырехтысячедолларовое мерцание терракотового кирпича.

Зато Энни Элиот – почти шесть футов роста, стройная мускулистая фигура, веселые голубые глаза и насмешливая улыбка – лично примчалась меня поприветствовать с самой Азалиевой аллеи. Она протянула мне термос с кофе из “Старбакса", коробку пирожных “Малютка Дебби" и виновато сообщила, что сама ничего испечь не успела, но являться с пустыми руками тоже как-то не очень.

– Когда мы в прошлом году переехали, к нам никто даже не зашел. – Энни сунула мне в руки пирожные. С коробки улыбалось ангельское, но до странности властное личико малютки Дебби. – Вот я и подумала: если у них тут такие же мизантропы, как у нас на Азалиевой, дружеское участие явно не повредит. Термос можете не возвращать, у меня их миллион. Покупаю на дворовых распродажах. Термосы и корзинки для пикников. Зачем – понятия не имею, мы на пикники не ездим. Муж у меня не фанат вылазок на природу. В последний раз, когда нам вздумалось устроить пикник, мы доехали до “Кленового леса" – наш городской парк – и поели в машине. Дети меня задергали: “Мам, почему мы не сидим на траве, как все?" А я им: “Ваш отец ненавидит природу, забыли?" Господи боже ты мой. Ладно, не важно. Добро пожаловать в наше захолустье. Я там сунула в коробку свой телефон. Звякните, когда надоест разбирать вещи.

Я позвонила на следующий же день, и с тех пор мы общаемся практически без перерыва.

Энни понижает голос и с загадочными интонациями гадалки шепчет:

– Взяв в руки свечу Истины, раскрой свою тайну, признайся в том, о чем осмелишься сказать лишь здесь и сейчас. – Густой аромат сандала, поднимаясь, смешивается с соленым морским воздухом. – Твоя тайна не выйдет за пределы этой комнаты.

Пределы упомянутой комнаты почти необозримы. Все здесь – светлый клен и белая кожа. Широченные окна смотрят на Атлантический океан; раздвижные двери выходят на выбеленную солнцем террасу, огибающую дом по периметру; на пляж спускается лестница из двадцати шести идеально ровных кедровых ступеней. В одном торце комнаты – камин из песчаника с вкраплениями ракушек и отпечатками морской фауны, а в другом – немыслимых размеров домашний кинотеатр с огромным экраном; я такого в жизни не видела. Но только кому он нужен, когда за окном – лучшее кино на свете?

Сейчас вода и небо одинаково черны, волны с ритмичным шумом набегают на плотный береговой песок. Для меня, сухопутного обитателя Среднего Запада, вынужденного довольствоваться озером Мичиган, а то и, стыдно сказать, имитатором волн “Большой кахуна” в “Аквапарке Уилли”, нет наслаждения слаще, чем пара деньков в пляжном доме Фрэнки. Я люблю здесь все – кроме “грешков”.

Энни подталкивает свечу к Фрэнки. Та отклеивает последний из “нью-йоркских натуральных” накладных ногтей с французским маникюром. В неровном свете горка уже отодранных пластмассовых кусочков напоминает резаный лук.

– Господи, как же я их ненавижу! – восклицает Фрэнки, отдирая ноготь с мизинца и швыряя его в общую кучку. Настоящие ногти Фрэнки обкусаны до мяса; плоские и мягкие, они напоминают лягушачьи лапки. – Пора уже все-таки изобрести нормальные накладные ногти. А то пальцы как будто дверцей прищемили.

Впервые Франческу Кавендиш Уилсон я увидела на ежегодном празднике в начальной школе “Две сосны”. Она проводила конкурс по набрасыванию резиновых колец на бутылки из-под газировки. Мое внимание привлекли черные кудри, черные глаза и черная футболка с яркой желтой надписью “Жру углеводы. Арестуйте меня”. Со временем я узнала, что Фрэнки – королева провальных бизнес-проектов вроде раскрепощающего журнала для полных женщин “Жиртрестка” (Фрэнки переоценила желание потенциальной аудитории с гордостью носить такой титул), одноразовых вкладышей для сковородок (вообще-то здорово, если б они только не загорались) и “гальки-питомца" (вроде “камней-питомцев”[2]2
  В 1975 г. калифорнийского предпринимателя Гэри Дала посетила идея продавать обычные камни – уложенные в гнезда из соломы и маленькие коробочки с надписью “камень-питомец”, а также снабженные подробной инструкцией, как питомца кормить и воспитывать. За полгода, что “зверушки” пользовались спросом, Дал стал миллионером.


[Закрыть], только поменьше).

Познакомились мы в клубе женщин-руководителей кембриджского округа. Это общество, своего рода “Ротари” для “деловых дам”, организовала Филлис Бегли, президент “Первого кембриджского банка”, устав от тестостеронового снобизма на собраниях “Ротари”. Бегли хотела создать коалицию толковых бизнес-леди, способных прорвать заслон “отцов” нашего городка. К сожалению, она не учла, что все властные артерии здесь ведут к одному неприступному сердцу. И сей окаменевший орган отнюдь не университет, как полагают многочисленные, раздутые от сознания собственной важности ученые мужи, а “Запчасти Копли” и тридцать пять его подразделений. Детища пятидесятитрехлетнего Арнольда Копли, который им сам и руководит. У Арнольда нет наследников, зато его приспешники заседают во всех серьезных комитетах, фондах, комиссиях и советах города. Считается, что ни один новый проект, пусть самый достойный, не имеет шансов на успех без благословения – и денег – Арнольда Копли. Филлис Бегли задалась целью опровергнуть этот постулат. Пока ей это не удалось.

Я как раз надергивала с буфетной стойки бледные салатные листочки, когда рядом возникла Фрэнки и плюхнула себе на тарелку здоровенный кусище клубничного чизкейка.

– Я сюда хожу исключительно ради десерта, – заявила она, поливая толстый творожный клин сиропом.

Фрэнки села со мной, и меня поразила непосредственность, с которой она наслаждалась едой. Лизнув палец, она собрала с тарелки крошки, все до единой, и отправила в рот.

В разгар проповеди Филлис Бегли Фрэнки вдруг сунула мне записку: “У тебя дети ходят в “Две сосны”?” Я кивнула. “У меня тоже. Ты где живешь?” Я взяла ее ручку, написала: “В Дельфиниевом Уголке”, вернула ручку с листком и подождала ответа. Внутри у меня все звенело – было ясно, что мы сейчас подружимся. “Я тоже! На Барвинковой”, – написала Фрэнки. А потом: “Тебя тут тоже все достало?” Я скорчила физиономию, и мы по молчаливому соглашению слиняли из зала заседаний и перебазировались в соседний “Старбакс”, где еще целый час пили кофе и жаловались друг другу на соседей.

Фрэнки неотрывно смотрит на пламя и явно перебирает варианты прегрешений. В прошлый раз она призналась, что подсматривала, как маляр мастурбирует за гаражом. У того был перерыв, и обед, как выяснилось, состоял не только из сэндвича с тунцом, но и номера “Шикарных попок”.

– Категория: мужья. – Фрэнки запускает пальцы в свои буйные кудри. – Господи. Девочки. Только не подумайте, что я сбрендила.

– Да ладно тебе, – говорит Энни, – все свои, забыла?

Фрэнки возводит глаза к сводчатому потолку и объявляет:

– Я убедила Джереми, что Анжелина Джоли на самом деле мужчина.

Мы с вытаращенными глазами ждем объяснений.

– Он всегда от нее тащился. Она, видите ли, потрясная. Сиськи, губки, все дела. Ну, я возьми и скажи, что двоюродная сестра моей матери, Дениза, была главной медсестрой на операции по смене пола у его дорогой Анжелины – точнее, Анжело. И добавила пару деталей для правдоподобия: фамилию хирурга, марку коллагена для губ, ее первые слова, когда она очнулась от наркоза.

– А именно?.. – интересуюсь я.

– А именно: “Подождите, не выкидывайте мой член, дайте мне на него в последний раз посмотреть”. Вот. Теперь Джереми считает Анжелину Джоли извращенцем. И мне больше не приходится про нее слушать. – Фрэнки торжествующе улыбается. – Ну что, принято?

Все соглашаются, что ее поступок вполне тянет на грех.

Наступает очередь Энни.

– Категория: разное, – бормочет она, кусая костяшки пальцев. – Боже мой. Это ужасно. Умоляю, не убивайте.

– Признавайся, и дело с концом, – велит Фрэнки.

– Хорошо. Сейчас. – Энни набирает в грудь побольше воздуха и вся съеживается в ожидании нашей реакции. – Я не убираю за Шациком. Никогда.

– Подожди-ка. Я сама видела, как ты убирала, – говорю я.

Вот уж откровение так откровение. Специальный пункт договора недвусмысленно обязывает жителей Дельфиниевого Уголка убирать за своими собаками. В других пунктах оговариваются надлежащие способы хранения мусора (не на виду), парковки машин (не на дороге) и установки во дворах щитов с объявлениями (запрещено всегда, за исключением двух недель перед выборами). Энни три года подряд возглавляет комитет жильцов и лучше других знает, как следует поступать с собачьим дерьмом.

– Ты видела, как я притворяюсь: наклоняюсь и вожу по земле салфеткой. А что такого? Карликовая такса. Его какашки в лупу не разглядеть. И потом, это же удобрение, правда? Правда? Ну? Кто-нибудь что-нибудь скажет? Боже мой, боже, я чудовище! – Энни тяжко вздыхает. – Ладно, подруги. Теперь вы все обо мне знаете.

– Подумать только, – восклицает Фрэнки, – а ведь была такая интересная игра! Энни, помилосердствуй! Собачьи какашки. Матерь Божья. – Она вскрывает новый пакетик “Эм-энд-Эмс” с орешками. – Джули, хоть ты признайся в чем-нибудь более пикантном.

В комнату врывается теплый ветер, трепещет огонек свечи.

– Это вряд ли.

Я роюсь в памяти в тщетных поисках прегрешения, которое устроит подруг. Увы. Я всегда вовремя сдаю книги в библиотеку, непременно поправляю кассиров, если они ошибаются в мою пользу, и не вру, не считая лжи во спасение, как в тот раз, когда я сказала Лале Таунсенд, облысевшей после химиотерапии, что она потрясающе выглядит. Я хранила невинность до самой помолвки с Майклом, и даже потом мне все равно было стыдно. Пожалуй, можно предъявить вот что: я заверила разносчика пиццы, что у меня действительно зеленые-презеленые глаза, хотя на самом деле его изумили мои контактные линзы. А еще сняла упаковку с покупного пирога, переложила на тарелку и отнесла на школьное чаепитие, как будто сама испекла (впрочем, если б кто-то спросил, я бы сказала правду).

– Вспомнила! Категория: секс. Видимо. – Я обмакиваю мизинец в горячий воск, скопившийся вокруг фитиля, и смотрю, как тот застывает. Тяну время. – Короче. Дело было в среду. Нет. В четверг. Я ждала посылку. Мама сказала, что отправила детям подарки. Так вот. Знаете парня из “Ю-Пи-Эс”? Красавчика?

– Конечно. Тот, с хвостиком, – говорит Фрэнки.

– И потрясающей попкой, – расплывается в улыбке Энни.

– Да-да. Он самый.

Спрашивается, есть ли в нашем городишке женщина, которая не знает курьера с волосами цвета жженого сахара, собранными в неожиданный и сексапильный конский хвост? Даже зимой он носит шорты, и, когда трусит по дорожке к дому, а затем обратно к грузовику, светлые вьющиеся волоски на его ногах поблескивают в лучах полуденного солнца, и вы мысленно просите его хоть чуточку замедлить бег. Иногда, отъезжая от обочины, он машет вам рукой. Никто не знает, как его зовут.

Я выбираю четыре синие конфетки, которые, вопреки заверениям рекламы, превосходно тают в руках, особенно если нервничаешь.

– Ну и вот, я знала, что он должен появиться, поэтому… (Девицы подаются вперед. В комнате становится тихо, как в мавзолее.) В общем, я специально для него нарядилась. Целый день ходила кулема кулемой, а перед его приходом накрасилась. Ради курьера. Для меня это уже нечто, понимаете? Я ведь замужем!

Энни трясет головой: дескать, ты не женщина, а позорище.

Я задуваю свечу:

– Игра окончена. Вы, мои дорогие, как хотите, а у меня уже глаза слипаются.

– И это все? Конец? – хмурится Фрэнки.

– А вы что хотели услышать? Что я встретила его в купальнике? И сказала, что не прочь заглянуть ему под упаковку?

– Для начала. – Энни втягивает в рот кубик льда и тут же выплевывает обратно в бокал. – Ты хоть подумывала о том, чтобы соблазнить его?

Чего ради, если мой муж – самый нежный и страстный любовник на свете? Майкл знает мое тело, как Йо-Йо Ма [3]3
  Йо-Йо Ма (р. 1955) – американский виолончелист, многократный лауреат премии “Грэмми”.


[Закрыть] – свою виолончель, он касается меня с любовью и интуитивной точностью. В последнее время, правда, нам редко удается выкроить время для секса. Он все больше пашет на работе, и мы иногда за целый день не успеваем не то что обняться – словом перемолвиться.

– Понимаете, – неловко бормочу я, – он, по-моему, очень симпатичный. Вот мне и хотелось хорошо выглядеть, когда он придет.

– Зачем? – спрашивает Энни.

– Не знаю. Видимо, потому, что он красавчик.

– Давай-ка еще раз по порядку, – говорит Фрэнки. – Ты намазала губы блеском ради парня из “Ю-Пи-Эс”. Он отдал тебе посылку, ты расписалась и закрыла за ним дверь. Все?

– Не только блеском. Еще румяна.

– Господи, Джулия, ну ты и зануда, – изрекает Энни с категоричностью ведущего телевикторины. Очень жаль. Ответ неверный. Вам придется покинуть игру. Энни вечно твердит, что я излучаю неоспоримо замужние флюиды. Со мной не заигрывает даже парень из энергосбытовой компании, известный на всю округу бабник. – Ради всего святого, девушка! Работаете в Институте Бентли, а сами… Веником убиться!

Я действительно работаю в Институте Бентли. В смысле, Элизы А. Бентли, первой американской исследовательницы, разобравшей по косточкам человеческую сексуальность и снявшей с нее налет мистицизма. Знаете, “Ежегодный отчет Института Бентли о сексуальном поведении человека”? Музей Бентли, самое большое в мире собрание эротических и сексуальных артефактов? Вход только по специальной договоренности и с удостоверением.

Просто так, с улицы, не зайдешь и на египетские фаллосы не посмотришь.

– Энни хочет сказать, – с умоляющим жестом перебивает Фрэнки, – что легкая испорченность тебе бы не повредила. Вовсе не обязательно все делать по правилам, Джулия. Надо научиться получать от жизни кайф.

Тоже мне новость. Я всю жизнь иду проторенной, чистенькой дорожкой. Моей матери никогда не приходилось на Хэллоуин заставлять меня надевать пальто поверх маскарадного костюма – я сама на этом настаивала. Я никогда не каталась на американских горках, не играла в “семь минут в раю”, не лезла смотреть подарки до Рождества и по-честному вернулась домой сразу после выпускного бала. Я дежурила на переменах, переводила малышей через дорогу и была названа “самой разумной” в выпускном альбоме – кажется, этот титул придумали специально для меня. В колледже, пока мои соседки скручивали и пускали по кругу косячки, я пробавлялась диетической содовой, готовилась к экзаменам и затыкала уши, спасаясь от вопящей музыки и глупой болтовни. Но теперь, при всей своей праведности, я готова признать, что в моих подругах есть нечто, чего мне не хватает, – игривая беззаботность, которую, подозреваю, мужчины находят сексуальной. Полагаю, именно это качество привлекло моего мужа к Сюзи Марголис, но сейчас мне лучше об этом не думать.

Моя мать умеет получать от жизни кайф. Она работала барменшей и в открытую пила на работе, развелась с моим отцом до моего рождения, приводила любовников в нашу крохотную квартирку и регулярно выписывала чеки на суммы, существенно превышавшие остаток на счете. Долгие годы я считала, что поговорку “Правила существуют, чтобы их нарушать” придумала моя мать. Трина Макэлви учила меня проходить в кинотеатр без билета, красть у соседей газеты и переклеивать ценники на солнечных очках. Она проделывала все это очень уверенно, словно считая, что попирать американские законы – ее неотъемлемое, Богом данное право. Она чуть ли не заставляла меня подделывать ее подпись на школьных бумагах. (“А что? Ты же знаешь, я бы все равно подписала”.) Намухлевав с чеком, Трина всегда делала невинные глаза – мол, ни черта не смыслю в банковских делах.

В конце концов ее обвинили в финансовых махинациях. Полиция явилась за ней на праздник мороженого для девочек-скаутов. Двое мужчин в форме подошли к столу и сообщили, что намерены арестовать ее, но мама, не поднимая головы, упрямо продолжала разливать лимонад по бумажным стаканчикам.

– Здесь сорок пять девочек, сэр, и все хотят пить, так что уж я позабочусь, чтобы ни одну не обделить, – сказала она, не отрываясь от своего занятия.

На безупречной картине нежных пасхальных тонов, с мамами и дочками в длинных летящих юбках и блузочках с рюшами, желтыми нарциссами на столах, розовыми и бледно-голубыми гирляндами из гофрированной бумаги через всю комнату, полицейские казались двумя отвратительными чернильными кляксами. Мать, глянув на меня, спросила, можно ли обойтись без наручников. Полицейские согласились. Один из них, лысый, по дороге к выходу цапнул со стола стаканчик лимонада. А я весь вечер просидела с Кэти Лендер и ее матерью, не считая тех тридцати минут, что меня рвало в туалете. Кисло пахнущее шоколадное мороженое заляпало стульчак и волнистый белый воротничок моего нового платья. Мать обещала вернуться домой к ужину и непостижимым образом ухитрилась сдержать слово. Я тогда была в третьем классе и наотрез отказалась возвращаться в свою школу, так что матери пришлось перевести меня в другую. Она нашла новую квартиру в пятнадцати милях от старой. А потом во исполнение приговора два с половиной месяца каждый день ездила в город на общественно-полезные работы и в ярко-оранжевом жилете собирала мусор вдоль шоссе вместе с прочими осужденными. Я безумно боялась, что ее узнает кто-нибудь из моих подруг: школьный автобус ходил по Тридцать седьмой Южной трассе.

Остаток детства и взрослые годы я усердно лепила из себя полную противоположность Трине Макэлви. У нее было много любовников? У меня не будет ни одного. Она окончила десять классов? Я получу степень магистра. Она – мать-одиночка с одним ребенком? Я выйду замуж и рожу троих. Однако, искореняя в себе ее недостатки, я лишила себя и достоинств. Ибо чувственная, жадная до любовных утех, непредсказуемая Трина Макэлви, кроме всего прочего, абсолютно счастлива.

Энни хватает коробок спичек и снова зажигает свечу.

– Джулия, пожалуйста, подними правую руку, – она откидывается на стуле и тянется к тумбочке за журналом “Опра”, – а левую положи на Библию. (Я подчиняюсь, чувствуя, как горло щекочет глупый смех. Чтобы он не вырвался и не превратился в истерику, пугающую и неуправляемую, крепко сжимаю губы.) Джулия Флэнеган, ты клянешься с этого дня стать оторвой. Соберись с духом и немножечко похулигань.

Не знаю, что на меня подействовало – поздний час, алкоголь или всплывшее само собой воспоминание о Сюзи Марголис, но внезапно во мне заиграло нечто новое, сильное и бесшабашное. Я вдруг словно переродилась. Мной овладела решимость последовать совету подруг: стать раскованней. И к черту жизнь по правилам. К дьяволу Сюзи Марголис.

С предсказуемостью толстоногих одуванчиков, заполоняющих газон в апреле, раз в год нашу семью охватывает щенячья лихорадка. Кто-нибудь из соседей появляется на улице с милой крошкой, которая, перебирая крошечными лапками, невесомо трусит на ярком нейлоновом поводке, и мы теряем самообладание. Кейтлин, одиннадцати лет от роду, начинает рисовать собачек и подкладывать картинки в портфель Майклу. Люси – ей скоро семь – усиленно жалуется на загадочные хвори. (“У меня в голове как будто бы гусеница, и от нее все страшно-престрашно чешется. Но щеночек бы меня точно вылечил”.) Четырехлетний Джейк, достойный ученик Кейтлин в деле витья веревок из родителей, обматывает ленточкой шею плюшевого далматинца Бенни и печально таскает его за собой по дому, волочит вверх-вниз по лестнице, тянет по тротуару и сажает на кухонном столе, прислоняя к тарелке с хлопьями. И, умоляюще глядя на отца, стенает: “Пожалуйста, пап! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, давай заведем собаку!”

Майкл заклинал меня не приводить в дом животных. Это одно из немногих выдвинутых им до свадьбы условий, поэтому я считаю, что обязана его соблюдать. Тем более что другие требования совсем уж невинные: не устраивать ему вечеринок-сюрпризов, не ложиться спать, не помирившись, и целовать первым делом каждое утро – и черт с ней, со свежестью дыхания.

И вообще Майкл не виноват, что так относится к собакам. Кэтлин и Джим Флэнеган внушали своим сыновьям, что кошки и собаки – те же использованные шприцы: грязны, опасны и разносят инфекцию. Они не позволяли детям играть с пластилином из опасения, что в нем “накапливаются микробы”. Один из братьев Майкла прятал в подвале мотылька, и тот прожил в коробочке больше пятнадцати дней, но маленький Майкл очень рано перестал просить собаку и, похоже, от чистого отчаяния перенял неприязнь своих родителей ко всякой фауне.

Я тоже росла без собак и кошек, но лишь потому, что наш домовладелец запрещал держать каких бы то ни было животных, кроме рыбок. Первая же моя золотая рыбка заболела какой-то дрянью с противным названием и умерла, и я не посмела попросить другую. Кэти Лендер однажды удалось контрабандой протащить в квартиру цыпленка – она успешно “высидела” оплодотворенное яйцо под мощной настольной лампой своего отца. Кэти думала, что сумеет выкрутиться: мол, кто мог знать, что яйцо способно превратиться в домашнего питомца? Но зловредная соседка нажаловалась домовладельцу, и цыпленка не стало. Родители Кэти уверяли, что отправили Лестера к милым старичкам на большую ферму, но мы с Кэти подозревали, что его попросту выкинули в бурьян за стоянкой “Джей-Си-Пенни”.

Дети уже поставили на собаке крест, но мои надежды пока не умерли. Правда, по утверждению Энни, мне просто не хватает секса, но я уверена, что мной движет искреннее желание обзавестись преданным другом. Он будет уютно посапывать у меня на коленях, пока я читаю утреннюю газету, награждать влажными щенячьими поцелуями, благоговейно наблюдать, как я собираюсь на работу, и никогда не спросит, намерена ли я избавляться от жирка, набранного за беременность.

Я решаю растопить сердце своего непреклонного мужа: готовлю его любимую еду – жареную курицу и картофельное пюре со сливками и чесноком, подаю темное пиво в матовой кружке и глажу две полосатые рубашки, которые провалялись в бельевой шесть с половиной месяцев. Я берусь за утюг только в поистине форсмажорных обстоятельствах и орудую им без гладильной доски, стоя на коленях на ковре спальни.

После жареной курицы и рубашек в моем колчане остается лишь одна медовая стрела. Майкл сидит в коричневом велюровом кресле с откидывающейся спинкой и смотрит баскетбол, а я массирую ему ноги и во время рекламных пауз обращаюсь с петицией. К концу массажа Майкл соглашается на одно мелкое млекопитающее клеточного содержания. А именно морскую свинку. Майкл выдвигает условия: он не желает видеть ее, обонять, трогать, чистить клетку, а также избавляться от зверушки в случае ее смерти. Я с удивлением узнаю, что мой не терпящий домашних животных муж всегда питал слабость к морским свинкам, поскольку у одного из его старших двоюродных братьев – того, что самый крутой, Эдвард, с электрогитарой и автографом Карлоса Сантаны, – жили сразу две, Хендрикс и Моррисон.

Слава тебе, Эдвард, где бы ты ни был.

Это мое первое посещение “Зверюшника”, и я потрясена его размерами, богатством ассортимента, бесконечными рядами кошачьего корма, собачьих галет, игрушек для птиц. Общее впечатление – феерическое, но я в замешательстве. Где-то на земном шаре не найти банки сгущенного молока для представителей человеческой расы, а здесь – мороженое из печенки и жвачка для собак в форме мокасин девятого размера. Хмурая девушка без подбородка направляет меня в отдел “Карманных зверьков” в глубине магазина.

Из колонок рвется музыка, но ее отчасти заглушает мерное лязганье металлических колес, в которых, отчаянно и тщетно перебирая лапками, крутятся грызуны.

Я рассматриваю мохнатых и вялых морских свинок в аквариумах. Ко мне бочком подкатывается дородная тетка в толстовке “Грин-Бей Пэкерс”.

– Морские свинки, конечно, чудо, но крысы – просто фантастика, – провозглашает она.

Я стараюсь не пялиться на созвездие круглых мясистых бородавок у нее на щеке.

– Правда? А я всегда думала, что крысы, они и есть… крысы. – Майкла хватил бы удар, принеси я домой крысу. Это абсолютно исключено. – Даже не знала, что крыс держат дома.

– Уж поверьте. Они такие умные. А какие чистюли! Но про это почти никто не знает. Думают: фу-у-у-у, крысы. Помойка и все прочее. Стереотип. А крысы почище нас с вами. И ласковые. Как собачки. Миленькие маленькие щеночки, – добавляет она, присюсюкивая.

– Как щеночки? Правда?

Раз мне нельзя завести карманную собачку, куплю хотя бы крыску.

– Святой истинный крест. Мой малыш Джоуи готов целоваться хоть весь день. Клянусь, он считает меня своей мамочкой.

Она ловко выхватывает из клетки белую крысу и протягивает мне. Какое-то мгновение я борюсь с отвращением к голому, похожему на хлыст хвосту, а потом вдруг понимаю, что очарована этим зверьком. Грызун сидит на моей ладони, шевеля усиками, и, кажется, изучает меня. Я сажаю его на место в аквариум. Он смотрит на меня удивленно и как-то растерянно.

Я снова беру его в руки и подношу к лицу. Его усики щекочут мне нос.

– Джулия!

Оборачиваюсь и вижу Энни. В тележке у нее там десятифунтовый пакет корма для собак с избыточным весом и ярко-синяя игрушка-пищалка в виде почтальона. Я рассказываю о своей дилемме: морская свинка или крыса.

– Боже милостивый, Джулия. Хочешь крысу? Бери крысу. – Энни машет девушке без подбородка: – Мисс? Моя подруга хочет купить крысу. – Энни сверлит меня нетерпеливым взглядом. – Помни: живем только раз.

Со дня поездки на пляж прошло пятнадцать дней, и я решаю, что пора выполнять обещания. “ЖИВЕМ ТОЛЬКО РАЗ”. Концепция, чуждая мне не меньше, чем “ПРАВИЛА СУЩЕСТВУЮТ, ЧТОБЫ ИХ НАРУШАТЬ”. Идейный лозунг беззаботного жизнелюбия, которое отнюдь не в моем стиле – но по-своему привлекательно. Я с робкой надеждой примеряю его, пытаясь не думать о том, что за блистающей завесой умения жуировать жизнью таится его уродливый близнец – разврат.

Если я принесу домой крысу, придется лгать Майклу. Но надо подумать и о детях. Им не понравится тупая волосатая морская свинка, от которой провоняет весь дом. Я обещала им настоящего питомца, и они его получат. Я искренне считаю, что каждый ребенок должен познать радость заботы о живом существе, причем речь идет не о какой-нибудь бабочке, а о друге, способном на любовь и преданность.

Я приношу домой крысу и говорю Майклу, что это норвежская карликовая гладкошерстная морская свинка. Точнее, свин.

– Он, конечно, симпатичный. – Майкл сует руку в клетку и гладит нового члена семьи. Потом вынимает его из клетки и задумчиво произносит: – Только уж больно похож на крысу, тебе не кажется?

– Да, точно. Странно, правда?

Боже. БОЖЕ! Я обманула мужа! Пользуясь его доверчивостью, я под видом морской свинки, которой следовало быть копией любимцев кузена Эдварда, протащила в дом красноглазое лабораторное животное и теперь имею наглость настаивать, что это не крыса, а некая выдуманная мною зверюга. Чем я, спрашивается, лучше Джейка? Он тоже доказывал, что сэндвич с арахисовым маслом засунул в видеомагнитофон не он, а мистер Юджин Финкелополис из Мексики. Но я обещала привести детям друга и не намерена крушить их надежды, подсовывая вонючий, жирный, мохнатый тапок, который только и умеет, что гадить.

Майкл назвал крысу Гомером. Мне, грешнице, следовало бы умирать от раскаяния, но я дерзка и свободна. Я солгала мужу, чтобы получить желаемое, и не провалилась в преисподнюю. Теперь я чуточку меньше завишу от Майкла. И мне, к величайшему удивлению, это нравится.