Текст книги "Как опасно быть женой"

Молодой человек протягивает мне бюстгальтер. К его чести, он не смеется.

– Прошу.

– Спасибо, – тихо благодарю я.

Пропущенный автобус, печенье на завтрак, неподписанное разрешение, а теперь еще лифчик. В душу закрадывается страшное подозрение, что мир, который я столь героически созидала и покоряла, перестает мне подчиняться. Я старательно гоню от себя это ощущение.

Из жизни вразнос: я беру у кассирши гелевую ручку, которая так уютно ложится мне в руку, так хорошо и красиво пишет, что я просто обязана ее присвоить. Я сую ручку к себе в сумку и смотрю на кассиршу. Она остается невозмутима. Очевидно, привыкла.

Невзирая на инцидент с лифчиком, должна признать, что обожаю свой оранжевый свитер. Это единственный оттенок, который подходит к моим рыжим волосам. Утром я даже, рискну сказать, показалась себе красивой. Я надеялась, что и Майкл меня оценит, но он ничего не сказал. Впрочем, он не заметил и лифчика на моей спине за все то время, что я готовила завтрак. Въезжая на стоянку перед университетом и разыскивая свободное место, я всячески стараюсь об этом не думать.

Для кампуса, где среднестатистический мужчина-преподаватель либо тощ, либо толст и непременно потрепан, человек у парковочного счетчика – просто экспонат кунсткамеры. У него широкие плечи, мускулистые руки кораблестроителя, крепкие бедра и длинные, сильные ноги. Большинство мужчин здесь одевается в соответствии со вкусом своих мамочек: брюки с высоким поясом, скользкий полиэстеровый блейзер, старомодный галстук. А на этом – линялые джинсы, расстегнутая белая рубашка поверх белой футболки и старые, заслуженные походные ботинки. Единственное, что выдает в нем преподавателя, – заляпанные очки в роговой оправе, без всякой потуги на ретро, явно сохранившиеся с одиннадцатого класса. В его лице все немного чересчур: выдающийся нос, чуточку искривленный, как у боксера, полные губы, волевой подбородок. Щетина – похоже, отращивает бороду. Удивительные зеленые глаза. Когда он поднимает их на меня, я поневоле задумываюсь, не этот ли взгляд называют чувственным, потому что… ну, вы понимаете.

Я бросаю монеты в прорезь. Мужчина роется в карманах, непрерывно бормоча: “Где-то же точно был. Хм-м. Четвертак. Где-то тут. Где-то здесь”. Между тем он вытаскивает из кармана и раскладывает на капоте раздолбанного черного джипа всякую ерунду: скомканную долларовую бумажку, упаковку жвачки, корешок от билета в кино, два цента. Я почти готова увидеть пачку бейсбольных карточек и лягушку, но заставляю себя прекратить наблюдение за деятельностью, сосредоточенной вокруг его ширинки.

Он мельком смотрит на часы:

– У меня лекция через три минуты.

Очки соскальзывают у него с носа. Бицепсы вздуваются. Я густо краснею. Кажется, он и не представляет, до чего хорош.

– Я ведь точно помню, что был четвертак. – Он извлекает нечто из заднего кармана, смотрит на просвет и улыбается. – А я-то гадал, куда она запропастилась. Нашел на пляже в Делрее. Когда навещал маму. – Он протягивает мне ракушку, шелковисто-гладкую, нежно-розовую, как младенческий ноготок, и почти прозрачную. – Она живет в таком, знаете, гигантском комплексе для пенсионеров. В прошлый раз я привез ей кошку из приюта, но оказалось, что им не разрешают держать домашних животных. Вот гады!

Мама, кошка, обида на домовладельцев – интимные подробности, которых не ожидаешь от постороннего человека. С чего он взял, что мне интересно? Что это – нахальство или незнание правил хорошего тона?

– Подождите, – наконец говорю я, – кажется, у меня где-то были четвертаки.

Вообще-то они у меня точно есть. В бардачке всегда лежит несколько монетных трубочек.

Я даю ему три четвертака и возвращаю ракушку. На пальце нет обручального кольца. Он поправляет очки и, словно впервые разглядев меня, улыбается. Я смотрю на белый ряд зубов и темно-розовые губы. У меня кружится голова. Он протягивает руку, и у него из-под мышки выскальзывает и падает на асфальт книга. “Ранние произведения Овидия”. Он наклоняется за ней, а поднимаясь, снова протягивает руку:

– Эван Делани.

– Джулия Флэнеган. Очень приятно.

– Взаимно. – Он так по-мальчишески склоняет передо мной голову, что меня охватывает желание потрепать его по волосам. – Еще раз спасибо, что выручили. Правда, мои студенты вряд ли расстроятся, если я опоздаю. Сейчас сессия. Половина все равно прогуляет. – В его глазах промелькнула грусть. На меня смотрел человек, простившийся с идеалистическими мечтами о просвещении пытливых юных умов.

Я несколько раз читала лекции о человеческой сексуальности и хорошо помню, как стояла перед полной аудиторией неопрятных лодырей, которые спали, в голос переговаривались, отмечали объявления в еженедельнике “Машины и мотоциклы”. Истинную тягу к знаниям проявляла только тридцатишестилетняя женщина из крошечной деревеньки в ЮгоВосточной Азии – она собиралась открыть у себя на родине первую клинику для лечения сексуальных расстройств. На ней были синие сандалии из прозрачного пластика и тоненькие белые ножные браслеты. Она звала меня миссис Леди.

Эван Делани засовывает книгу в потрепанный нейлоновый портфель.

– Отличный, кстати, свитер. В смысле цвета. Подчеркивает ваши, ну, вы понимаете. Глаза. – Он смущенно отводит взгляд. – Ладно. Пока.

За целый день я ни разу не вспоминаю об Эване Делани, по крайней мере сознательно, но его комплимент живет во мне, как последействие хорошего массажа. Я выручила его, вот и все. Любой на моем месте поступил бы так же. К утру я начисто о нем забываю.

Я жила с мыслью о неизбежной измене Майкла, как некоторые здоровые люди живут с уверенностью в том, что обречены заболеть раком. Даже в эйфории первых лет брака, когда жизнь была светла, Майкл – бесконечно ласков, а барометр супружеских отношений не сходил с отметки “СЧАСТЬЕ”, меня терзали подозрительность и тоскливое ожидание грядущей неверности. Адская смесь. Откуда взялся такой пессимизм, не могу сказать. Я росла без отца и никогда не испытывала тех страданий, на которые обрекают детей загулы родителей. Боязнь измены была такой же врожденной и необъяснимой, как способность пятилетнего ребенка рисовать в импрессионистической манере.

Всю свою замужнюю жизнь я неусыпно ждала признаков, свидетельствующих о романе на стороне, но не находила до тех пор, пока связь Майкла и Сюзи Марголис не кончилась. Наверное, я все пропустила по той причине, что неизбежная любовница Майкла виделась мне как мой собственный женский идеал. В моем представлении она была моложе и выше меня, увереннее в себе, умнее. Она читала “Атлантик” и “Харперз”, а возможно, и “Нейшн”[6]6
  “Атлантик” (осн. 1857) – общественно-политический либеральный журнал. “Харперз” (осн. 1850) – журнал левого толка о культуре, политике, экономике. “Нейшн” (осн. 1865) – культурно-политический еженедельник, “флагман левых сил”.


[Закрыть], потому что страстно интересовалась политикой и ввиду юношеского идеализма симпатизировала левым. Она обладала крупными белыми зубами, узкими бедрами и кожей, которая не обгорает, а покрывается ровным загаром. Она была пловчихой. Даже ныряльщицей. Майкл тайно бегал к ней на соревнования и смотрел, как ее стройное, крепкое, сексуальное тело пронзает воду изящной дугой. Она приходила к нему в кабинет мокрая и пахнущая хлоркой, и они занимались любовью на столе под укоризненными взглядами наших семейных фотографий.

Словом, ничего похожего на Сюзи Марголис. Со своими пятью футами роста и бочкообразной фигурой она напоминала заварочный чайник из детских стишков. У нее были седеющие, тусклые каштановые волосы до плеч, пробор на левую сторону и шишковатые колени. Она давала частные уроки игры на кларнете и играла в кембриджском эстрадном оркестре. По утрам в субботу я иногда видела ее на фермерском рынке. Она сидела на черном металлическом складном стуле, спрятав под него тощие скрещенные ноги. Для выступлений она, как положено музыкантам, надевала темную юбку и белую блузку, но обычно носила мужнины футболки и тренировочные штаны, обтягивавшие задницу так, что выпирал целлюлит. Практичная Сюзи предпочитала функциональность эстетичности. Гигантские старомодные очки, безусловно, давали ей широчайший обзор, но делали похожей на старую сову. Лучшим в ее внешности был нос – красивый, прямой, с узкими ноздрями, царственно раздувавшимися, когда она хотела что-нибудь доказать.

Сюзи нисколько не беспокоило то, что волновало меня. Калории, например. Ее фирменная запеканка самым декадентским образом состояла из жирной рикотты, плавленой моцареллы и жареных баклажанов в ароматном оливковом масле. У Сюзи были редкие зубы и странно похотливая улыбка; когда она смеялась, то слегка высовывала язык между зубами и откидывала голову назад, всем телом отдаваясь веселью. Летом она без стеснения носила шорты и безрукавки; ее богатая плоть блестела и вкусно пахла кокосовым маслом.

Сюзи – жена Дэвида Марголиса, лучшего друга Майкла начиная с седьмого класса в средней школе Бенджамина Франклина. Пять лет назад у Дэвида обнаружили боковой амиотрофический склероз, но к тому времени, как поставили диагноз, болезнь перешла в последнюю стадию, к неловким падениям и судорогам прибавилась мышечная атрофия и недержание.

По выходным во второй половине дня Майкл отправлялся к Марголисам и помогал по дому в том, с чем уже не справлялся Дэвид: вешал ставни, таскал дрова для камина, переносил телевизор из гостиной в спальню на первом этаже, где Дэвид проводил все больше времени. Когда Майкл перестал интересоваться сексом, я не удивилась. Мудрено ли, после целого дня в обществе умирающего? Мне не приходило в голову, что Майкл постепенно влюбляется в жену этого самого умирающего.

Порой я тешу себя мыслью, что мой муж влюбился не в Сюзи Марголис, а в ее горе и благодарность. В том доме под восхищенным взором Сюзи Майкл был благородным героем, рыцарем. Он мужественно втискивался в шкафчик под кухонной раковиной и чинил текущую трубу. Он таскал в спальню кислородные баллоны и не раз перемещал Дэвида из одной комнаты в другую. Сюзи награждала Майкла лучистым, благоговейным, очкастым взглядом, а позднее – своим телом, щедро и решительно. Так я себе представляю.

Это не был секс, объяснял Майкл.

– Все произошло скорее от облегчения. Дэвид так страшно болел. Он чудовищно страдал, Джулия. А потом умер, и его страдания наконец прекратились, понимаешь? Боже мой, милая, мне самому не верится. Со мной никогда не было ничего подобного. Я и мыслей-то таких не допускал. Просто мы испытали огромное облегчение, счастье… за Дэвида. Всего один раз. Прошу тебя. Ты должна мне поверить.

– Ты был счастлив за Дэвида и трахнул его жену? – Я выдернула из коробки очередную салфетку с алоэ. – Ты что, не в своем уме?

За три часа до того мы стояли под мелким дождем у могилы Дэвида на кладбище “Безмятежные склоны” и бросали холодные комья сырой земли на сосновый гроб. Рабби Шейла Дамас читала молитвы, вознося хвалу Господу. Когда подошла очередь моего мужа кидать землю, я заметила, как он, проходя мимо Сюзи, коснулся ее поясницы. Это произошло настолько быстро, что я, возможно, ничего бы и не заметила, если б не следила так пристально за действиями Майкла: мне надо было точно знать, как поступать с землей. Я никогда не была на еврейских похоронах и ужасно боялась сделать что-то не то.

Увидев, как он до нее дотронулся, я сразу поняла, что он с ней спал, и разревелась в голос. Учитывая обстоятельства, никто этому не удивился. В машине по дороге домой я прямо спросила Майкла, спал ли он с Сюзи Марголис, и он так же прямо ответил, что да. Джейк страшно завертелся и забрыкался в животе.

– Выпусти меня из машины.

– Что? Посреди шоссе? – Майкл, нажав кнопку, запер двери и схватил меня за руку. – Пожалуйста, Джули. Послушай. Боже мой. Мне так стыдно! Я отвратительно поступил и ужасно обо всем жалею. Но нельзя же выходить из машины на автостраде. Тебя собьют через секунду.

– А я хочу умереть! – вскричала я, захлебываясь рыданиями, выкашливая мокроту, вырываясь из цепких рук мужа.

– Из-за чего? – закричал в ответ Майкл. – Из-за того, что я переспал с Сюзи? Убивать надо меня, а не себя. Ты что, С УМА СОШЛА?

Короткий ответ: да.

Никогда еще мне не хотелось столь бурно выражать отчаянье: рвать на себе одежду, волосы, расцарапывать лицо. Распахнуть дверцу, броситься под колеса летящих автомобилей. Я чувствовала себя жирной, страхолюдной идиоткой, проглядевшей все симптомы, которые теперь казались такими очевидными. Долгие вечера и ночи вне дома, пространные послания по электронной почте, телефонные звонки в десять-одиннадцать вечера. Я вдруг ощутила весь груз своей беременности, не только лишние фунты, но железный якорь материнства, что приковывал меня к дому и к этому человеку, когда мне хотелось лишь одного – стать легкой, как воробушек, и улететь прямо в небо. Я всегда считала, что у меня нет ничего общего с Сюзи Марголис, а теперь вдруг обнаружилось, что это мой муж. Он спал с нами обеими, и меня от этого тошнило.

– Остановись. Меня сейчас вырвет.

– Тебя не вырвет, Джули. Мы почти дома.

Я попыталась удержать яично-колбасную массу, рвавшуюся наружу из пищевода, но было поздно. Майкл убрал ногу от педали газа и начал пихать мне белый полиэтиленовый пакет. После нечеловеческого спазма меня вырвало – и на мешок, и на ногу Майклу.

– Господи, Джули. Мне так стыдно.

Дома я продолжала изливать на Майкла свое негодование, а он сидел на краю нашей кровати, опустив плечи, и безропотно слушал. Я люто ненавидела его за то, что у него, помимо удушающей домашней рутины, есть другая жизнь, работа, признательность клиентов, а теперь еще и чья-то привязанность, восхищение, благодарность, секс. Я сама хотела того же, всего-всего. В тот день я решила, что, как только устрою ребенка в хорошие ясли, сразу же выйду на работу. Безразлично куда. Главное – вырваться из дома. Три месяца спустя, одной рукой придерживая у груди Джейка, другой я обводила кружочками объявления в газете. На той же неделе меня взяли в Бентли.

Инцидент с Сюзи Марголис, как мы называли эту историю в тех редких случаях, когда вообще о ней говорили, расценивался нами как злокачественное образование, плоскоклеточная карцинома, обнаруженная и удаленная на ранней стадии. Муж сумел убедить меня, что секс был абсолютно неожиданным и однократным, следствием пережитых страданий и облегчения оттого, что все кончилось. Я согласилась простить Майкла. Больше мы не вспоминали о Сюзи. Майкл стал еще нежней и внимательней ко мне. А Сюзи через год вышла замуж за музыканта, игравшего на тубе, и они переехали в Арканзас, где оба устроились в симфонический оркестр Литл-Рока.

Весь следующий год я старалась получить свое сполна. Баланс сил сместился в мою сторону, и я намеревалась воспользоваться этим по максимуму. Пока мой муж трудился, дабы вновь завоевать мое уважение, я тратила деньги, заказывая по каталогам новое постельное белье, туфли, дубленки, домашний кинотеатр, новую мебель в гостиную. Я считала, что вправе вдруг уходить в себя, ни на что не реагировать, ничего не затевать самой. Я подолгу предавалась мазохистским размышлениям, придумывая то, о чем Майкл отказывался рассказать: движения мягкого тела Сюзи, его руки на ее бедрах, лихорадочное совокупление и последующие объятия.

Но в один прекрасный день, когда мы завтракали в кафешке “У Денни” и Майкл намазывал маслом блинчик, а дети гонялись друг за другом вокруг стола, я внезапно поняла, что никогда не брошу своего мужа. У нас трое детей, я не собираюсь становиться матерью-одиночкой и вообще люблю его всем сердцем несмотря ни на что. Что-то внутри меня щелкнуло и встало в прежнее положение. С жизнью, являвшейся реакцией на измену, было покончено. Мой муж – хороший человек. И пора все забыть.

Сейчас я понимаю, что лишь затолкнула неприятный эпизод глубоко в подсознание, в ту область мозга, которая страстно хотела все забыть, а может, не умела помнить. В тот год отрицание, этот защитный психологический механизм, помогло мне выжить, и не только потому, что вернуло любовь к мужу. Отрицание давало мне силы выпихивать себя по утрам из постели, кормить детей, работать. Оно было моим союзником и компаньоном, самым верным защитником от жалости к себе. Я радостно делила с ним жизнь вплоть до вечера в пляжном доме Фрэнки, когда поклялась стать смелее, научиться получать от жизни кайф.

В голове вдруг всплывает еще одно воспоминание. Середина июля, за неделю до того, как Дэвиду поставили диагноз. Марголисы были у нас на барбекю. А когда ушли, я не слишком по-доброму изрекла, что с удовольствием помогла бы Сюзи сменить имидж.

– Согласись, она настоящая мисс Антигламур.

Майкл пожал плечами. Подобное определение ничего для него не значит, но суть он уловил.

– Думаю, этим Сюзи и хороша. Она, конечно, не фотомодель, но у нее есть вкус к жизни.