Текст книги "Основано на реальных событиях"

Пока Л. говорила, я почувствовала, как растет ее гнев, и от того, что кто-то вот так, безусловно, целиком, встает рядом со мной, мне становилось безумно хорошо.

Ну да, все это, конечно, легко писать, но это ничего не дает. Я была ответственна за происходящее, я этого не хотела, но спровоцировала и должна была смириться или хотя бы капитулировать, приноровиться. К тому же ничто не может положить конец чужим фантазмам. Мне кое-что об этом было известно. Если я возьмусь писать книгу про «потом», возникнет пропасть и непонимание. Мне показалось, что я могу сделать кое-что получше. Я напомнила Л., что несколько месяцев размышляла над другой идеей, над «настоящим вымыслом», что во время отпуска продолжала вести записи, и теперь мой план оформился, интрига обрисовалась.

Л. перебила меня:

– Интрига? Ты серьезно? Тебе не нужна интрига, Дельфина, и неожиданные повороты тоже. Ты выше этого, пора бы тебе уже наконец осознать.

Теперь она говорила очень мягко. В ее голосе не было никакой агрессии. Л. стремилась дать мне почувствовать, что она не доверяет тому, что только что услышала. Неужто я и впрямь разработала, выдумала интригу? Она продолжала:

– Тебе незачем придумывать что бы то ни было. Твоя жизнь, твоя личность, твой взгляд на мир должны быть единственным твоим сырьем. Интрига – это ловушка, капкан, ты, разумеется, полагаешь, что она даст тебе защиту или опору, но это ошибка. Интрига ни от чего не убережет, она очень скоро уйдет у тебя из-под ног или рухнет тебе на голову. Чтобы стало понятно, интрига – это вульгарный обман зрения, она не дает никакого трамплина, никакой опоры. Тебе это больше не нужно. Ты теперь не здесь, тебе понятно? Ты недооцениваешь своих читателей. Твои читатели не ждут, чтобы им рассказывали байки, чтобы они могли спокойно уснуть или чтобы утешить их. Они смеются над взаимозаменяемыми персонажами, переходящими из книги в книгу; они смеются над более или менее правдоподобными, ловко состряпанными ситуациями, читаными-перечитаными ими уже десятки раз. Плевать они на них хотели. Ты доказала им, что можешь делать кое-что другое, что можешь завладеть реальностью, схватиться с ней врукопашную; они поняли, что ты ищешь иную реальность и что тебе не страшно.

Между нами уже не было того напряжения, которое я ощутила в ее кухне несколько недель назад. Мы были двумя подругами, говорящими о моей работе и ее последствиях, и меня тронуло, что Л. проявляет такую заинтересованность.

Л. не спрашивала себя, могу ли я написать что-то «после этого». Л. была уверена, что я на это способна, и имела абсолютно четкое представление о том, какой это должно принять оборот.

Развеселившись, я ответила, что она играет словами и пародирует сказанное мной. Я сказала «интрига», но это была фигура речи, ни одна моя книга никогда не предложила читателю ни одной интриги и ее решения в том смысле, какой в это слово вложила Л. Пусть она хотя бы даст мне время объяснить, что я придумала. Она, кого так интересует применение, которое можно придумать для реальности, она-то как раз найдет, наверное, в моем рассказе что-то для себя.

Л. знаком попросила официанта принести нам еще два мохито, дав мне понять таким образом, что времени у нее достаточно, хоть целая ночь. Она откинулась на спинку стула, ее поза словно говорила: ну же, я тебя слушаю, выпьем за книгу, которую ты отказываешься писать, и за ту, которая, как ты утверждаешь, владеет тобой. Я допила свой стакан и приступила к рассказу.

– Героиня… ну, в общем… главное действующее лицо… молодая женщина, которая… только что закончила сниматься в реалити-шоу, где победила. С первых дней зрители передачи увлеклись ею, социальные сети раскалились, она появилась на первых полосах самых популярных иллюстрированных журналов и в телевизионных программах. В течение всего нескольких недель, когда она еще находилась внутри игры – ты знаешь, что их там держат взаперти? – эта девушка стала звездой.

Я ждала, что Л. утвердительно кивнет, но ее лицо не выражало ничего, кроме напряженного внимания. Я продолжала:

– На самом деле меня занимает не столько игра и даже не пребывание взаперти, а скорее то, что происходит потом, когда она оттуда выходит; я хочу сказать, тот момент, когда ей предстоит встретиться с тем образом себя самой, который не имеет с ней ничего общего.

Л. замерла и не сводила с меня глаз. Лицо ее ничего не выражало. Она слушала меня с несколько чрезмерным вниманием. Мне снова казалось, будто мне не хватает слов и я не могу выразить свою мысль, как мне бы этого хотелось. Мне казалось, что я опять превратилась в краснеющую перед классом маленькую девочку, единственной заботой которой было не расплакаться. Но я продолжила свой рассказ:

– В течение нескольких недель ее малейший жест, ненароком брошенное слово становились объектом обсуждений. Всеведущий и всемогущий голос непрестанно расшифровывал ее реакции. Мало-помалу этот голос в общих чертах обрисовал то, что отныне в глазах зрителей стало представлять ее личность. То есть вымысел, имеющий с ней не слишком много общего. Выйдя из игры, она начинает воплощать собой персонаж, образ которого ей неведом, нечто вроде переводной картинки в натуральную величину. И персонаж этот продолжает питаться ею, пожирает ее, словно невидимая ненасытная пиявка. Пресса рыщет по местам ее детства, ее жизнь изобретена заново, чтобы взбудоражить зрителей, и основывается на свидетельствах людей, которые по большей части ее не знали. В результате молодая женщина обнаруживает свой портрет в виде воительницы, хотя на самом деле, разумеется, она еще никогда не чувствовала себя настолько уязвимой, как сейчас.

Л. не скрывала легкой гримасы, но призывала меня продолжать. В силу, сама не понимаю, какой гордыни, заключающейся в нежелании признать поражение, даже оказавшись на земле, я продолжала:

– Так вот, и есть еще один персонаж, молодой парень, монтажер. Он работал над всеми выпусками передачи. На самом деле он активно в ней участвовал, выбирая кадры и эпизоды, создавая то, что она раскрывает. Этот парень ищет способ войти с ней в контакт, хочет снова увидеть ее.

Странным образом мне стало трудно изображать хоть какой-нибудь восторг по поводу того, что я рассказывала. Внезапно все показалось мне гротеском.

– На самом деле (зачем я чуть что повторяю «на самом деле»?) он и сам не особенно хорошо знает, что она за женщина. Он зависит от вымышленной женщины, женщины, в создании которой принял участие, которой не существует.

Л. не шелохнулась. Моя идея теперь предстала передо мной в жутком свете: все было настолько предсказуемо, настолько… искусственно. Все это, в тот самый момент, когда я излагала свою мысль, казалось мне пустым.

Между нами внедрился официант, чтобы поставить на стол стаканы.

Л. вытащила из сумочки пачку бумажных носовых платков. Она тянула время.

Втянув через соломинку хороший глоток коктейля, она машинально стала гонять в стакане листики мяты. Прежде чем заговорить, она еще помедлила.

– Обо всем этом размышляли уже давно, задолго до того, как ты начала писать книги, Дельфина. Мы читали Ролана Барта и Жерара Женетта, Рене Жирара и Жоржа Пуле. Мы писали карточки на картонках и подчеркивали основные понятия четырехцветными шариковыми ручками; заучивали концепции и новые слова, словно открывали для себя Америку; мы создали себе новых кумиров; часами силились определить биографию, вероисповедание, вымысел, настоящую ложь или ложную истину.

Я прекрасно понимала, о чем она, однако не улавливала смысла этого «мы». Возможно, Л. изучала литературу в университете одновременно со мной. Разумеется, тогда она изучала структурализм, новый роман и новую критику, и это «мы» означало поколение, наше поколение, воспитанное на одних мыслителях.

Она продолжала:

– Мы трудились над новыми формами нарратива, изучали попытки некоторых авторов достичь жизненности, двигателя истиной жизни.

Я кивнула.

Л. снова заговорила. Голос ее неожиданно стал более задушевным.

– «Заблуждения сердца и ума», меняющийся цвет глаз Эммы Бовари, «Восхищение Лол Стайн», «Надя»[9]9
  «Восхищение Лол Стайн» (существуют другие переводы заглавия: «Похищение Лол Стайн» и проч.) – роман французской писательницы Маргерит Дюрас (1914–1996); «Надя. Женщина, преобразовавшаяся в книгу» – автобиографический рассказ основоположника сюрреализма Андре Бретона (1896–1966).


[Закрыть] – все это, в сущности, выписывало траекторию, указывало нам путь, давало возможность понять те искания, посредниками которого сегодня являетесь вы, писатели.

На сей раз намеки Л. были очень явными. Кребийон[10]10
  «Заблуждения сердца и ума, или Мемуары г-на Мелькура» – произведение французского писателя XVIII в. Клода Кребийона.


[Закрыть], Флобер, Дюрас, Бретон – речь шла о произведениях, фигурировавших в программе годовых дополнительных подготовительных курсов, где я готовилась к сдаче вступительного экзамена в Эколь Нормаль Супериор. А программа ежегодно менялась.

То есть Л. только что сказала мне, что была на подготовительных курсах в один год со мной. Таким образом Л. указывала на общие корни. Она продолжала гнуть свою линию, но я ее больше не слушала. Мой мозг пытался представить восемнадцатилетнюю девушку, которой она была. Глядя на сидевшую напротив меня женщину – настолько уверенную в себе, так владевшую собой, – я пыталась уловить какую-то черту, устойчивую черту, пережившую время, но не видела ничего, никакого лица.

В конце концов я ее перебила:

– Но в каком же лицее ты была?

Она улыбнулась.

На несколько секунд повисло молчание.

– Ты меня не помнишь?

Я не помнила. Теперь я пыталась восстановить сохранившиеся где-то в глубинах памяти лица девушек из моей группы; я мысленно пробегала эти образы, их становилось все меньше, и ни один не походил на Л.

– Нет, к сожалению. Но почему же ты мне ничего не сказала?

– Потому что прекрасно поняла, что ты меня не узнаешь. Что у тебя не сохранилось ни малейшего воспоминания обо мне. Меня это опечалило. Знаешь, есть одна штука, которой я научилась. Одна несправедливая штука, которая делит мир надвое: в жизни есть те, о ком помнят, и те, кого забывают. Те, кто оставляет след, куда бы они ни шли, и те, кто проходит незамеченным, не оставляя никаких следов. Они не отпечатываются на пленке. Все стирается после них. Я уверена, что ты получаешь письма от людей, с которыми была в детском саду, колледже, горнолыжной секции, от людей, сохранивших твое имя и лицо неизгладимыми в уголке своего сознания. От людей, которые помнят тебя. Ты принадлежишь к первой категории, я – ко второй. Так уж случилось, ничего не поделаешь. Знаешь, я вот прекрасно тебя помню. Твои длинные юбки, необычные волосы и ту черную кожаную куртку, которую ты носила весь год.

Я возразила:

– Нет, все не так просто, мы все принадлежим к этим двум категориям.

В доказательство я рассказала Л. о своей встрече с Аньес Дезарт. Помнит ли она, что Аньес Дезарт училась вместе с нами на подготовительных курсах? Разумеется, Л. прекрасно помнила.

Мне было лет тридцать, когда Аньес опубликовала свой второй роман. Как-то вечером на Книжном салоне она присутствовала на стенде своего издательства, где проходила ее автограф-сессия. В то время я не намеревалась печатать что бы то ни было, работала в учреждении и представить себе не могла, что в один прекрасный день моя жизнь примет не то направление, которое я тогда пыталась упрочить и стабилизировать, стараясь оградить себя от себя самой и всего, что из меня лезло во все стороны. Хотя я писала, но в пределах, казавшихся мне допустимыми, терпимыми, то есть писала что-то вроде личного дневника, предназначенного только для меня. Мысль о том, чтобы писать по-другому, чтобы меня читали, представлялась тогда мне слишком большой опасностью. Я была недостаточно крепка и знала это. Я не располагала физическим строением, способным вынести такого рода испытания.

Я пришла повидать Аньес, как, разумеется, сделала бы это, если бы она стала певицей или танцовщицей, с таким восхищением, какое можно испытывать к тому, кто осуществил то, что кажется нам недостижимым. Аньес меня не узнала. Она не помнила ни меня, ни моего имени, ни моего лица. А я-то помнила ее, и ее девичью фамилию, и то, что мы знали о ней и ее семье, я помнила, какой она была в юности, я могла бы назвать ей фамилии учеников, с которыми она дружила: Натали Азуле и Адриан Ларош (оба потом тоже опубликовали романы). Я их буквально видела, как если бы они были здесь, и еще Натали Мезюре, прозрачная кожа и алая губная помада которой так восхищали меня. Они составляли элиту группы (самый свежачок, как сказали бы сегодня мои дети), они были прекрасны и улыбчивы, они везде чувствовали себя как дома, на своем месте, они имели все объективные и статистические основания находиться там; было что-то в их поведении, что не оставляло никакого места для сомнения; родители гордились ими, поддерживали их усилия. Они принадлежали к тому парижскому кругу, культурному и просвещенному, который я только начинала открывать для себя, – но именно в своей непринужденности они представлялись мне такими: законными.

Я помнила Аньес Дезарт, а она с трудом узнала меня. Вот что я хотела сказать Л.: все мы представляем собой не себя, а обломок кораблекрушения, исчезнувшего кого-то, это ничего не значит, в этом нет никакого смысла.

Я рассказала Л., что сохранила фотографию группы (кстати, в тот вечер на Книжном салоне Аньес спросила, могу ли я сделать для нее копию, которую я несколько недель спустя отправила ей по почте). Л. не могла опомниться.

– Она у тебя еще есть?

– Разумеется. Я храню все фотографии, которые попадаются мне под руку, я просто фотоманьячка, ничего не теряю, ничего не выбрасываю. Я ее тебе покажу, если хочешь. Ты сможешь убедиться, что прекрасно получилась!

Прежде чем ответить, Л. на мгновение задумалась:

– Думаю, меня там нет. Я даже почти уверена. В тот день я болела.

Мне показалось, что Л. загрустила, и я почувствовала себя виноватой. Мы проучились в одной группе целый год, а я ее не узнала. Ничто в ее облике не показалось мне знакомым, не окликнуло меня, не заинтриговало. И теперь мне по-прежнему было невозможно представить кого-то, кто мог бы оказаться ею. Разумеется, она носила фамилию мужа (хотя он умер много лет назад), но ни на мгновение ее лицо не пробудило во мне хотя бы смутного воспоминания или ощущения дежавю.

Несколько минут мы молча потягивали мохито. Мне представлялись другие образы из того незапамятного года. Было странно вызывать эти воспоминания, к которым я так давно не возвращалась.

Внезапно посерьезнев, Л. подошла ко мне.

– Твоя идея неплоха, Дельфина. Но у твоих персонажей нет души. Сегодня уже нельзя писать такие вещи. Не в такой форме. Читателю на это плевать. Тебе стоит найти что-нибудь более захватывающее, более личное, что-то, что идет от тебя, связано с твоей историей. Твои персонажи должны быть связаны с жизнью. Они должны существовать вне бумаги, вот чего требует читатель: чтобы это существовало, пульсировало. «По-правдашнему», как говорят дети. Ты не сможешь до такой степени погрузиться в конструирование, в искусственное, в ложь. Иначе твои персонажи будут как бумажные носовые платки, и, использовав, их выбросят в первую попавшуюся урну. Забудут о них. Потому что от вымышленных персонажей ничего не остается, если у них нет связи с реальностью.

Я была взволнована, но не могла согласиться с ее рассуждениями. Разве у персонажа нет права взяться ниоткуда, без всякой предыстории, быть чистым вымыслом? Разве он должен отчитываться? Нет. Я так не думала. Потому что читатель знает, как к этому относиться. Читатель всегда не прочь уступить иллюзии и принять вымысел за действительность. Читатель способен верить, точно зная, что это не существует. Верить, как если бы это было правдой, полностью осознавая, что это выдумано. Читатель способен оплакивать смерть или падение персонажа, который не существует. А это противоположно лжи.

Любой читатель может засвидетельствовать это. Л. ошибалась. Она хотела услышать только половину истории. Иногда даже вымысел бывает столь мощным, что находит продолжение в действительности. Во время поездки в Лондон мы с Луизой и Полем посетили дом Шерлока Холмса. Туристы со всего света посещали этот дом. Но Шерлок Холмс никогда не существовал. И все же люди приходят посмотреть на его пишущую машинку, лупу, твидовую кепку, его мебель, интерьеры в постановках по романам Конан Дойла. И все это знают. Однако люди стоят в очереди, чтобы посетить дом, который представляет собой всего лишь скрупулезную реконструкцию вымысла.

Л. признала, что это правда. И очень мило.

Но лично ее по-настоящему увлекает, мешает уснуть ночью, когда она читает книгу, – это не то, что выглядит правдоподобно. Ей важно знать, что это на самом деле произошло. Что-то случилось, а потом автор провел недели, месяцы, годы, чтобы превратить этот материал в литературу.

Я залпом допила свой мохито.

Л. улыбнулась мне.

У нее был вид человека, который ни о чем не беспокоится, который знает, что его время придет. Человека, который не сомневается, что время играет ему на руку, докажет его правоту.

* * *

С рождением Луизы и Поля я забросила свой дневник, который вела долгие годы.

Спустя несколько месяцев процесс письма, выставленный за дверь, влез в окно, и я начала писать роман. Не знаю, как возникло и утвердилось это желание, и сегодня уже не могу сказать, какой инцидент, какое событие, какая встреча заставили меня перейти к действию. В течение нескольких лет почти каждодневное бесконтрольное ведение дневника помогло мне узнать и выстроить себя. Оно не имело ничего общего с литературой. И теперь, когда я училась жить без него, мне казалось, что я могу писать что-то другое, сама не зная, что и какую форму это может принять.

Поэтому, едва у меня обнаруживалось два часа времени, я садилась писать эту историю.

Однажды я послала по почте рукопись, подсказанную несколькими месяцами, проведенными в больнице, когда я входила во взрослый возраст. Автобиографический роман, написанный от третьего лица, в который я властно внесла толику вымысла.

Парижский издатель принял меня в своем кабинете, явно раздосадованный: тексту, по его словам, недоставало эффекта реальности.

Кстати, знаю ли я вообще, что такое «эффект реальности»?

Прежде чем я успела ответить, он позволил себе напомнить мне: Ролан Барт дал этому определение, речь идет об элементе, явственно указывающем читателю, что текст стремится описать реальный мир; элемент, в задачу которого входит утвердить тесную связь между текстом и реальностью.

Так вот, продолжал он, этого не хватает. Не надо расстраиваться, объем автобиографического материала этих страниц очевиден, тогда почему же надо уходить от реальности? Эта книга представляет собой свидетельство, следует добавить несколько убедительных деталей, успокоить читателя относительно качества товара, полностью принять на себя эту историю, от первого лица, и пойти на телевидение к Жан-Люку Деларю, чтобы рассказать о ней. К тому же анорексия входит в моду. Выхватив из сумочки бумажный носовой платок, я дрожащим голосом ответила, что, если он полагает, что в моем тексте нет ничего, кроме этого, и он не представляет никакого другого интереса, его не надо публиковать. Я добавила (вопреки моей воле, голос мой звучал почти как визг), что одна моя лучшая подруга вот уже десять лет работает с Жан-Люком Деларю. И если дело только в том, чтобы нарисоваться на телеэкране, мне для этого не надо писать книгу. Я едва сдерживала подступившие слезы. Я никогда в жизни не бывала в издательстве, я взяла на работе полдня за свой счет, мне пришлось два или три дня размышлять над тем, какой наряд прилично надеть в подобном случае, возможно, я даже купила для этого юбку или блузку. На секунду мне пришло в голову, что я могу сбежать. Но нет. Я была слишком хорошо воспитана.

Мы сдержанно простились на лестничной площадке.

Я не имела ничего против эффектов реальности, я обожала эффекты реальности, я была фанаткой эффектов реальности, но издатель говорил о другом. Он хотел, чтобы я написала истину. Он хотел, чтобы я сказала читателю: мадам, мсье, все, что я вам рассказываю, правда, вот книга, которая пахнет Пережитым, книга на сто процентов автобиографическая, вот Подлинная Правда, вот Жизнь в чистом виде, гарантированно без добавок, особенно литературных.

Вот о чем я думала, когда, слегка пьяная, шла домой, расставшись с Л. перед баром, где мы приговорили третий стакан. Сидя в глубине зала, мы с ней много смеялись, потому что под конец разговор перешел на наши подростковые влюбленности, случившиеся еще до Барта и всей этой компашки, в те времена, когда мы вешали постеры в своих комнатах.

Я рассказала Л. про те два года, когда мне было около шестнадцати и я абсолютно помешалась на личности Ивана Лендла, чешского теннисиста не слишком привлекательной внешности, чью смутную поразительную красоту я для себя открыла, так что даже подписалась на «Tennis Magazine» (это я, в жизни не притронувшаяся к теннисной ракетке!). Вместо того чтобы готовиться к экзаменам, я часами смотрела телетрансляции турнира «Ролан Гаррос», а потом с Уимблдона. Л. была ошеломлена. Оказалось, она тоже обожала его! Я впервые встретила человека, который тоже любил Ивана Лендла, одного из самых ненавидимых теннисистов в истории этого спорта, разумеется, из-за его сурового, никогда не смягчавшегося лица и его игры на задней линии корта, методичной и однообразной. Судя по всему, именно по этим причинам, потому что он был такой высокий, худой и непонятый, я так любила его. В это же самое время, да, точно, Л. тоже следила за всеми матчами Ивана Лендла, она прекрасно помнит, особенно за тем знаменитым финалом турнира «Ролан Гаррос», когда Лендл выиграл у Джона Макинроя в результате сражения редкого драматического накала. На фотографиях того времени он предстает победителем, с лицом, искаженным усталостью, и весь мир тогда увидел его улыбку. Л. знала о нем все, помнила все подробности жизни и карьеры Ивана Лендла, которые я частично забыла. Это было невероятно, по прошествии больше двадцати лет представить нас обеих, прильнувших к телевизорам – она в парижском предместье, а я в нормандской деревне – и с одинаковым пылом жаждущих победы человека из Восточной Европы. Л. к тому же знала, что стало с Иваном Лендлом, она неустанно следила за его карьерой и личной жизнью. Он женат, отец четверых детей, живет в Штатах, тренирует молодых теннисистов и сделал себе новые зубы. О последнем факте она сожалела: сменив исчезнувшую чехословацкую улыбку (стоящие вкривь и вкось, налезающие друг на друга зубы) на американскую (стройные ряды искусственных зубов ослепительной белизны), он, по ее мнению, утратил весь свой шарм. Если я ей не верю, могу посмотреть в интернете.

Это было забавное совпадение. Еще одна точка соприкосновения среди прочих, которые нас сближали.

Но мне вспомнилось другое.

Вернувшись в Париж, чтобы приступить к учебе, я записалась в агентство по найму администраторов в различные салоны или для каких-нибудь показов. Но очень скоро стало очевидно, что я не соответствую профилю, чего-то мне недостает, что-то отсутствует. И каждую неделю, когда другие девушки отправлялись во Дворец съездов или на автомобильный салон, агентство давало мне и еще нескольким девушкам поручения в гипермаркеты, расположенные в отдаленных предместьях, куда худо-бедно можно было добраться на региональном экспрессе. Перед стеллажами или за прилавком мне приходилось демонстрировать парфюм, рубленые бифштексы или стиральные средства; я предлагала попробовать пересохшие блины, печенье для аперитива и образцы раскисших сыров, нарезанных моими усилиями; я распространяла рекламу роликов, носила якобы деревенские кружевные фартуки, платки и футболки по сниженной цене; перед Днем матери и накануне Пасхи я твердила, так что они мне даже ночью снились, веселые слоганы. После долгих месяцев прилежания, если мы получали хороший отзыв во время внезапной проверки, мы могли надеяться на перевод в магазин в ближнем предместье, то есть внутри города Парижа.

Так в год, когда я училась на подготовительных курсах, меня направили с двухдневным поручением в магазин «Бон Марше». Это было знаком нежданного признания, неслыханного продвижения. Никакого регионального экспресса на рассвете, никакого кафетерия с оранжевыми стенами и мигающими неоновыми светильниками. Я должна была стоять наверху у эскалатора и раздавать скидочные купоны на новую линейку продуктов по уходу за волосами, которые одна косметическая фирма собиралась запустить в парижских универмагах. Агентство предоставило мне костюм, мятая ткань которого не скрывала погрешностей плохого кроя. Но особенно нелепым был платок из вискозы, который нам следовало повязать вокруг шеи в качестве трогательной имитации платка фирмы «Гермес», на котором был рисунок в виде логотипа. Было почти пять часов вечера, я чувствовала, что у меня распухли ноги (подружка одолжила мне лодочки, которые оказались маловаты). И вдруг я увидела, как они неподвижной стайкой поднимаются по эскалатору. Вот чего я не предусмотрела: возможность встретить в субботу в самом центре седьмого округа студентов из моего лицея. Теперь мне уже не вспомнить их лиц, я не знаю их имен, не знаю также, были ли они из моей группы или из другой. Они прошли мимо меня, толкаясь локтями, их было довольно много, некоторые остановились, вернулись назад, я слышала их смех, девушки прыскали, парни отпускали шуточки, один из них, не глядя на меня, схватил купон на скидку. Он принялся громко иронизировать над его содержанием, девушки смеялись еще громче. Они были красивые, мне помнится, а я, выряженная, как туз пик, в низкосортный костюм, напоминала заурядную стюардессу. Я сделала вид, что не замечаю, что они остановились рядом со мной и гогочут, слыша, как я постоянно выкрикиваю одни и те же фразы: «здравствуйте-мадам-берите-не-сомневайтесь-вот-купон-на-скидку-на-наши-шампуни-наши-бальзамы-наши-питательные-маски-исключительно-новая-линейка-продуктов-по-уходу-за-волосами-не-задерживайтесь-идите-поскорей-взглянуть-на-наши-рекламные-образцы-да-да-там-первый-отдел-справа». Какая-то женщина спросила, может ли она получить два купона, я протянула ей второй. Она хотела знать, есть ли среди этих продуктов средства от перхоти. Мне показалось, что смех за моей спиной усилился, а потом вдруг я услышала голос девушки из их компании, полный негодования и презрения:

– Да вы все козлы! Вот он, цвет нации, маленькие засранцы, которые никогда ничего не делали, кроме уроков, а теперь издеваются над девушкой, которая в субботу работает. Вы себя-то видели?

Я продолжала раздавать купоны возле эскалатора, точно автомат, движений которого ничто не может нарушить. Я дышала с трудом, всем телом тянулась к ним, я ждала их ухода, не глядя на них, мне хотелось, чтобы они ушли, все, чтобы они исчезли. Я услышала, как голоса стали удаляться, подождала еще немного и обернулась. Я увидела их спины, они снова толкались локтями; мне так и не удалось определить, какая девушка положила конец моим мукам.

Да, в тот вечер, когда я, выйдя из кафе, в одиночестве шла по улице, вспоминая ту сцену, о которой не думала долгие годы, я вдруг отчетливо услышала голос Л.

В этом напластовании, и во всей очевидности, я пришла к убеждению, что той девушкой, которая увела группу и которую я не смогла увидеть, была Л.

* * *

В сентябре я уехала, чтобы помочь детям устроиться на новом месте. Поль получил комнату в общежитии своей школы, а Луиза сняла квартиру вместе с двумя друзьями, приехавшими, чтобы получить такое же образование, как она. Поездки туда-сюда в «ИКЕА» и «Кастораму», несколько дней, проведенных в Туре, потом в Лионе, заняли первые недели учебного года, так что вопрос о том, чтобы приняться за работу, даже не возникал. Я была счастлива от представившейся возможности побыть с детьми. Отсрочить момент расставания.

У меня голова была занята другим, вот что я объяснила Л., которая как-то вечером поинтересовалась по телефону, как продвигается мой проект. Своим приглушенным голосом, ничего не утверждая, она спросила, не дает ли мне все это (поездки туда-сюда, переезд моих детей, составление документов, покупки) подходящего алиби, чтобы не видеть свою неспособность сесть и начать писать, неспособность, связанную с самим проектом, а не обстоятельствами. Не могла ли я найти, в другую эпоху, необходимые пространство и время, когда я работала четыре дня в неделю в далеком предместье? По ее мнению, я отказываюсь признать, что моя идея оказалась нехороша и что много месяцев назад я ступила не на свою территорию, которая противится развитию моей работы. Не эта ли непоследовательность, за которую я тщетно цепляюсь, мешает мне писать? Она предложила мне поразмыслить над этим. Это был вопрос, казавшийся ей главным, которым она позволила себе со мной поделиться теперь, когда мы подружились. У нее нет никакой уверенности, просто интуиция.

Я не нашла доводов, чтобы опровергнуть ее.

Да, в более напряженные периоды жизни я находила время писать.

Но теперь я уже не так молода, и у меня недостаточно сил, вот и все.

Я показала Л., которая живо интересовалась, как именно я работаю, я показала три или четыре свои записные книжки одного размера, в гладкой и мягкой обложке, которые Франсуа подарил мне, когда мы вышли с выставки Эдварда Хоппера. На каждой обложке была репродукция одной из картин художника.

Я веду записи в маленьких книжках. Я люблю их, тонкие и легкие, в мягкой обложке, с разлинованными страницами. Куда бы я ни шла, они лежат на дне моей сумки, я вожу их в путешествия, в отпуск и каждый вечер выкладываю одну из них на ночной столик. Туда я заношу мысли или фразы для текущей работы, но также и другие слова, названия будущих книг, начала историй. Иногда я решаю навести порядок: в течение нескольких недель в одну попадают мысли, относящиеся к текущей книге, тогда как другая предназначена для отложенных работ. Случалось, в периоды кипения у меня бывало по пять-шесть «начатых», каждая соответствовала особому проекту; но заканчивается всегда тем, что я все смешиваю.

Своей издательнице я позволила надеяться, что все хорошо, я использовала довольно невразумительные формулировки, чтобы лгать по-разному: я провожу кое-какие дополнительные изыскания, готовлю почву, укрепляю основу…

Нет никакого повода для беспокойства.

«Я готова начать».

На самом деле я тянула, распылялась, со дня на день и с недели на неделю откладывала момент, когда мне придется признать, что что-то сломалось, утрачено, больше не функционирует.

На самом деле стоило мне включить компьютер, стоило начать размышлять, как раздавался осуждающий голос. Что-то вроде саркастического и беспощадного сверх-я завладело моим сознанием. Оно гоготало, издевалось, подтрунивало. Оно пускалось в погоню за даже еще не сформулированной слабой фразой, которая, выхваченная из контекста, могла спровоцировать взрыв смеха. У меня во лбу, над двумя другими, вылупился третий глаз. Что бы я ни собиралась писать, он видел, куда я клоню. Третий глаз поджидал меня за углом, с самого начала убивал всякую попытку, разоблачал ложь.