Текст книги "Цветы для Элджернона"

Уже наступили сумерки, и я шел по улицам, пытаясь понять природу своего страха. Я впервые увидел их такими, какие они есть: не богами и даже не героями, а простыми людьми, желающими что-то извлечь из сделанного. Но если Нимур прав и эксперимент удался, то какая мне разница? Впереди столько дел, столько планов.

Завтра их спрошу, стоит ли мне приглашать мисс Кинниан в кино в связи с моим повышением.

26 Апреля

Я знаю, нехорошо после лаборатории задерживаться в колледже, но эти снующие вокруг молодые ребята и девушки с книжками, обсуждающие то, чему их научили в классе, приводят меня в возбуждение. Вот бы поболтать с ними за чашкой кофе в студенческом кафе, поспорить о прочитанном, о политике, об идеях. Послушать их рассуждения о поэзии, науке, философии: о Шекспире и Мильтоне, о Ньютоне, Эйнштейне и Фрейде, о Платоне, Гегеле и Канте, вообще о великих именах, звучащих у меня в ушах, подобно большим церковным колоколам.

Иногда, сидя в столовой, я прислушиваюсь к их разговорам, изображая из себя студента, хотя я намного старше их. Я тоже ношу с собой книги и даже стал покуривать трубку. Глупо, конечно, но поскольку я связан с лабораторией, то считаю себя причастным к университету. Только бы не возвращаться домой в свое одинокое затворничество.

27 Апреля

Я кое с кем познакомился в студенческой столовой. За столом шел спор о том, написал ли Шекспир пьесы, которые ему приписывают. Толстяк с потным лицом заявил, что все эти пьесы сочинил Марло. Коротышка Ленни в темных очках с ним не согласился и сказал, мол, всем известно, что пьесы написал сэр Фрэнсис Бэкон, а Шекспир нигде не учился и не получил серьезного образования, которое просматривается за автором пьес. А паренек в шапочке первокурсника сказал, что слышал в мужском туалете разговор о том, что все шекспировские пьесы написала женщина.

Потом они заговорили о политике, об искусстве и о Боге. Никогда раньше мне не приходилось слышать, что Бога, возможно, не существует. Я даже вздрогнул и впервые задумался о Боге.

Теперь я понимаю, почему так важно учиться в университете. Ты получаешь знания и начинаешь понимать: все, во что ты раньше верил, – это вранье, ничто не является таким, каким оно тебе представлялось.

Пока они спорили, я чувствовал, как во мне поднимаются пузырьки возбуждения. Вот чего я хочу – учиться в университете и слушать разговоры о важном.

Почти все свободное время я провожу в библиотеке. Читаю и впитываю прочитанное. Я не сосредоточен на чем-то конкретном, просто штудирую беллетристику: Достоевский, Флобер, Диккенс, Фолкнер. Хватаю все, что попадается под руку, пытаясь утолить неисчерпаемый голод.

28 Апреля

Сегодня мне приснилось, как мама кричит в кабинете директора начальной школы № 13, где я учился (пока меня не перевели в публичную школу № 222).

– Он нормальный! Он нормальный! Он вырастет не хуже других, даже лучше! – Она пыталась расцарапать лицо директору, но папа ее удерживал. – Когда-нибудь он окончит университет и станет большим человеком! – Она пыталась вырваться из отцовских объятий и повторяла: – Он окончит университет и станет большим человеком!

В кабинете было много людей, и они выглядели смущенными. А помощник директора отворачивал лицо, чтобы никто не заметил его улыбки.

Длиннобородый директор в моем сне расхаживал по кабинету и показывал на меня пальцем.

– Ему нужно особое учебное заведение. Отдайте его в спецшколу Уоррен, а здесь ему не место.

Папа вывел ее, плачущую и кричащую, в коридор. Во сне я не видел ее лица, но на меня капали кровавые слезы. Брр.

Проснувшись, я вспомнил свой сон – и еще кое-что. Мне было шесть лет, когда это случилось. Еще не родилась Норма. Я вижу маму, худую брюнетку, говорящую скороговоркой и все время размахивающую руками. Лицо, как всегда, плохо различимо. Волосы собраны наверх в пучок, и она тянется к нему, оглаживает, словно проверяя, на месте ли он. Она порхала вокруг моего отца, как такая большая белая птица, а он был слишком грузен и неповоротлив, чтобы избежать ее поклевок.

Я вижу Чарли посреди кухни, в руке у него вертушка – разноцветные бусы и колечки на леске. Он вздергивает ее, и колечки крутятся в одну сторону, а затем в другую, отбрасывая яркие блики. Он может этим заниматься часами. Не знаю, кто эту вертушку смастерил и куда она потом делась, но я вижу, с каким увлечением он все это проделывает.

Она кричит… нет, не на него… на отца:

– Я не собираюсь его туда отводить! Он нормальный!

– Роза, хватит притворяться, что все в порядке. Посмотри на него. Ему уже шесть лет, и чем он занимается…

– Он не тупой. Он нормальный и вырастет как все.

Папа печально смотрит на сына, а Чарли улыбается в ответ и еще раз вздергивает вертушку, чтобы показать отцу великолепные вращения.

– Да брось ты ее уже! – Мама выбивает вертушку из его рук, и та с грохотом падает на пол. – Иди поиграй с алфавитными кубиками.

От этого взрыва эмоций он оцепенел. Стоит, не зная, чего еще ожидать. Он начинает дрожать. А родители продолжают ругаться, и он ощущает какое-то давление внутри, отчего у него начинается паника.

– Чарли, немедленно в туалет! Не то опять напрудишь в штаны!

Он бы и рад подчиниться, но ноги не слушаются. А руки сами прикрывают лицо от возможной оплеухи.

– Роза, бога ради. Оставь ты его в покое. Гляди, как ты его напугала. Из-за этого он и…

– А где твоя помощь? Мне приходится все делать самой. Я его учу, учу… чтобы он не отставал от других. Он просто медленно соображает. А так он ничем не хуже остальных.

– Не обманывайся, Роза. Будь честной перед собой и перед ним. Не притворяйся, что он нормальный. И не веди себя с ним так, будто имеешь дело со зверьком, которого можно обучить трюкам. Ты можешь просто оставить его в покое?

– Я хочу, чтобы он был как все!

Стычка продолжается, а его ощущение распирания изнутри становится пугающим. Кажется, мочевой пузырь сейчас лопнет. Надо срочно в туалет, как уже было сказано, но ноги ему не подчиняются. Он бы предпочел сесть на корточки прямо здесь, в кухне, вот только за это можно схлопотать по лицу.

Ему нужна вертушка. Если он снова увидит вращающиеся колечки, то сумеет себя проконтролировать и не напрудит в штаны. Но вертушку разнесло на кусочки: одни колечки оказались под столом, другие закатились под раковину, а леска лежит рядом с плитой…

Как странно: хотя я отчетливо слышу их голоса, но их лица размыты, и я различаю только общие контуры. Папа грузный и сутулый. Мама худая и подвижная. Видя их из сегодняшнего дня с их непрестанной руганью, я хочу им крикнуть: «Да посмотрите же на Чарли! Ему надо срочно в туалет!»

Он стоит, теребя свою рубашку в красную клетку. Яростные крики летают между родителями как горячие искры. В них сквозят гнев и чувство вины, но их идентифицировать он не в состоянии.

– В сентябре он снова пойдет в эту школу и будет как миленький выполнять задания.

– Ты можешь взглянуть правде в лицо? Тебе же сказали: он не способен учиться в обычном классе.

– Кто сказал? Сучка училка? И это еще мягко сказано. Если она еще раз на меня наедет, я не ограничусь письмом в отдел образования, я вырву ей глазенки вот этими ногтями! Чарли, что ты елозишь? А ну марш в туалет! Ты знаешь, как все делать.

– Ты не видишь? Он хочет, чтобы ты его отвела. Ему страшно.

– Прекрати. Он отлично может сам дойти до туалета. В медицинском пособии сказано: это вселяет уверенность и ощущение достигнутого результата.

Чарли охватил ужас, ожидающий его в комнатке с холодной плиткой. Как войти туда одному? Он тянется к матери, всхлипывая: «Туа… туа…» – и получает удар по руке.

– Нет, – следует суровый приговор. – Ты уже взрослый мальчик, вот сам и разбирайся. Спускай штаны в туалете, как я тебя учила. А если сейчас обмочишься, то я тебя хорошенько отшлепаю…

Я словно заново испытываю его ощущения. Мочевой пузырь раздуло, а родители все ждут, как он поступит. Он уже не хнычет, а плачет. Наконец он теряет контроль над собой и напускает в штаны, при этом закрывая лицо руками.

Стало мокро и тепло, облегчение и страх. Этот страх она заберет себе, как всегда. И хорошо его отшлепает. Она уже подходит с криком: «Ах ты дрянь!» Чарли бросается к отцу за помощью.

Я вдруг вспоминаю, что ее зовут Роза, а его Матт. Надо же, забыл имена родителей. А еще Норма. Странно, я так давно их не вспоминал. Вот бы увидеть лицо Матта, чтобы понять ход его мыслей. Помню только, как она начала меня шлепать, а Матт Гордон развернулся и вышел из квартиры. Жаль, что я почти не вижу их лиц.

Отчет о проделанной работе № 11
1 Мая

Как это я раньше не замечал, какая мисс Кинниан красивая? У нее голубиные карие глаза, а перистые каштановые волосы почти касаются ямочки на шее. А когда улыбается, кажется, что она надувает губки.

Мы сходили в кино, а затем поужинали. О чем был первый фильм, я толком не понял, так меня волновало ее присутствие. Дважды ее голая рука коснулась моей на подлокотнике, и оба раза я свою отдернул от страха, что она выскажет недовольство. Все мои мысли были о ее нежной коже в десятке сантиметров от меня. Впереди, через ряд от меня, я увидел молодого человека, обнимающего за плечи свою девушку. И мне захотелось точно так же обнять мисс Кинниан. Жутковато. А если незаметно… положить руку на изголовье… потом чуть выше… еще чуть-чуть… вот уже и шея…ну же…

Так и не отважился.

Единственное, что мне удалось, это положить локоть на изголовье… и тут же пришлось вытирать пот с лица и шеи.

Один раз ее нога случайно коснулась моей.

Это было такое испытание, до того болезненное, что я заставил себя думать о другом. Первый фильм был о войне, и я запомнил только самый конец, когда солдат возвращается в Европу, чтобы жениться на женщине, которая спасла ему жизнь. Второй фильм меня заинтересовал. Психологическое кино о влюбленной супружеской паре, которая при этом все разрушает. Все идет к тому, что мужчина ее убьет, но в последний момент она что-то выкрикивает во время ночного кошмара, и это воскрешает в его памяти нечто из детства. Эта картинка помогает понять, что его ненависть на самом деле направлена на порочную гувернантку, которая запугивала его страшными историями, что оставило в его личности неизгладимый след. Он издает радостный крик от этого открытия и тем самым будит жену. Муж заключает ее в объятья, из чего можно заключить, что все его проблемы решены. В общем, дешевка. Видимо, я выказал свое неудовольствие, поскольку после сеанса Алиса спросила меня, чтó мне не понравилось.

– Это фальшь, – сказал я, когда мы вышли из зала. – В жизни все не так.

– Ну разумеется, – сказала она со смехом. – Это же вымышленный мир.

– Нет! Это не ответ, – настаивал я. – Даже в вымышленном мире существуют правила игры. Сцены должны быть логически выстроены и коррелировать одна с другой. А этот фильм фальшивый. Связи надуманны, потому что сценарист или режиссер вставили вещи, которые здесь неуместны. И это неправильно.

Мы вышли на иллюминированный ночной Таймс-сквер, и, задумчиво глядя на меня, Алиса сказала:

– Как быстро ты растешь.

– У меня в голове путаница. Мне не совсем ясно, в чем заключаются мои знания.

– Это не так важно, – утверждала она. – Главное, ты стал видеть и понимать разные вещи. – Она изобразила это рукой, ловя неоновые блики от иллюминации, пока мы направлялись к Седьмой авеню. – Ты начинаешь видеть то, что скрывается за поверхностью. Твои слова о необходимости корреляции сцен – это глубоко.

– Да ладно вам. По-моему, я ничего не достиг. Я по-прежнему не понимаю ни себя, ни свое прошлое. Я не знаю, где мои родители и как они выглядят. Когда они являются мне в проблесках памяти или во сне, их лица размыты, представляете? А мне важно выражение эмоций. Я ничего не пойму, пока не увижу их лиц…

– Чарли, успокойся. – На нас уже оборачивались прохожие. Она взяла меня под руку и притянула к себе, как бы окорачивая. – Наберись терпения. Не забывай, ты проходишь за недели то, на что у других уходят годы, если не вся жизнь. Ты – губка, впитывающая знания. Скоро ты начнешь соединять концы и поймешь, как стыкуются сложные понятия. Разные уровни знаний – это как ступеньки огромной лестницы. Ты будешь забираться все выше и выше, и тебе будет открываться все больше и больше пространства вокруг.

Мы вошли в кафетерий на Сорок пятой стрит и взяли подносы.

– Обычные люди видят лишь малую часть, – оживленно продолжала Алиса. – Они ни на что не влияют и не способны подняться на новый уровень. А ты гений. Ты поднимаешься еще и еще, и ты видишь все больше. Ты для себя откроешь миры, о которых даже не подозревал.

Люди в очереди уже таращились на меня, и я ее незаметно ткнул пальцем, чтобы она хотя бы понизила голос.

– Я молюсь богу, чтобы все обошлось, – закончила она шепотом.

Какое-то время я не знал, что ей на это сказать. Мы заказали на стойке еду, сели за столик и ели, не говоря ни слова. Это молчание начало меня нервировать и, догадываясь о причине ее опасений, я пошутил:

– А что, собственно, может мне грозить? Хуже, чем прежде, уже не будет. Элджернон глупее не становится, так? А значит, и со мной будет все в порядке. – Я смотрел словно загипнотизированный, как она играючи проделывает кончиком ножа круговые бороздки в кубике масла. – Кстати, – продолжил я. – Случайно я стал свидетелем спора между профессором и доктором. Так вот, Нимур сказал, что эксперименту ничего не грозит, он в этом уверен.

– Я надеюсь, – отозвалась она. – Ты себе не представляешь, как я волновалась… а вдруг что-то пойдет не так? Я ведь тоже частично за тебя в ответе.

Она заметила, что я слежу за ее телодвижениями, и аккуратно положила нож рядом с тарелкой.

– Я на это пошел только ради вас, – сказал я.

Мои слова вызвали у нее легкий смех, и меня охватила дрожь. Тут-то я и увидел, что у нее нежные карие глаза. Она покраснела и опустила взгляд на скатерть.

– Спасибо, Чарли. – Тут она взяла меня за руку.

Такое со мной проделали впервые, и это придало мне смелости. Я подался вперед, и с языка сорвалось:

– Вы мне очень нравитесь.

Я испугался, что она сейчас расхохочется, но она кивнула и улыбнулась:

– Ты мне тоже нравишься, Чарли.

– Но вы мне не просто нравитесь. Я хотел сказать… черт! Даже не знаю, что я хотел сказать.

Я чувствовал, как кровь прилила к щекам, и не знал, куда смотреть и что мне делать с моими руками. Я уронил вилку, а когда наклонился, чтобы ее поднять, опрокинул стакан воды ей на платье. Ну вот, снова сделался таким неуклюжим. Решил извиниться, но язык прилип ко рту.

– Ничего страшного, Чарли, – постаралась меня успокоить она. – Это всего лишь вода. Не надо так переживать.

В такси по дороге домой мы долго молчали, а потом она положила свою сумочку, выровняла мне галстук и поправила носовой платок в моем нагрудном кармане.

– Ты так сильно расстроился, Чарли.

– Я чувствую себя глупо.

– Мне не надо было говорить на эту тему. Я заставила тебя погрузиться в самоанализ.

– Не в этом дело. Меня беспокоит другое. То, что я не могу облечь свои чувства в слова.

– Это новые для тебя чувства. Не все надо обязательно… облекать в слова.

Я придвинулся и попробовал снова взять ее за руку, но она ее отдернула.

– Не надо, Чарли. Не лучшее решение. Я тебя расстроила, и это может иметь негативный эффект.

Когда она поставила меня на место, я почувствовал себя одновременно неуклюжим и глуповатым. А еще я разозлился. Я отодвнулся и уставился в окно. Я возненавидел ее как никого и никогда – за ее легковесные объяснения, за ее «мамочкино» поведение. Захотелось дать ей пощечину, чтоб она вся съежилась, а потом заключить в объятья и расцеловать.

– Извини, Чарли, что я тебя расстроила.

– Забудьте.

– Но ты же должен понять происходящее.

– Я все понимаю и предпочел бы это не обсуждать.

К тому времени, когда такси подъехало к ее дому на Семьдесят седьмой стрит, я совсем сник.

– Послушай, – сказала она, – это моя вина. Мне не следовало принимать твое приглашение на вечер.

– Да, теперь ясно.

– Я хотела сказать… нам не стоит придавать нашим отношениям слишком личный… эмоциональный характер. Тебе хватает своих дел. Мне незачем сейчас влезать в твою жизнь.

– Но это же моя забота, не так ли?

– Ты уверен? Но это уже не твоя частная жизнь, Чарли. У тебя появились обязанности… не только перед профессором Нимуром и доктором Штраусом, но и перед миллионами тех, кто сможет последовать за тобой.

Чем больше она рассуждала в таком духе, тем хуже мне становилось. Она высветила мою неотесанность, мое непонимание того, о чем следует говорить и о чем не следует, что надо делать и чего не надо. В ее глазах я вьюнош и путаник, которому надо половчей отказать.

Когда мы подошли к ее квартире, она улыбнулась, и на мгновение мне показалось, что она меня пригласит к себе, но прозвучало тихое:

– Спокойной ночи, Чарли. Спасибо тебе за прекрасный вечер.

Я собирался поцеловать ее на прощание. Я уже думал об этом. Разве женщина не ждет такого поцелуя? В прочитанных мной романах и просмотренных фильмах первый шаг делает мужчина. Еще вчера решил, что я ее поцелую. Но следующей была мысль: а если она мне откажет?

Я сделал шаг к ней и уже собирался положить ладонь ей на плечо, но она меня опередила, перехватив мою руку.

– Не стоит, Чарли, переходить к близости. Пока еще рано.

Я не успел спросить, что она имеет в виду под словами «пока еще рано», как она уже шагнула через порог.

– Спокойной ночи, Чарли. И еще раз спасибо за прекрасный вечер.

Дверь закрылась перед моим носом.

Я был зол на нее, и на себя, и на весь мир, но к тому времени, когда я пришел домой, до меня дошло, что она права. Уж не знаю, питает ли она ко мне какие-то чувства или просто старается быть доброй. Ну что во мне такого привлекательного? Проблема в том, что я никогда не испытывал ничего подобного. Поди пойми, как правильно вести себя с другим человеком. А тем более с женщиной.

Книжки не дают толкового совета.

Но в следующий раз я ее поцелую.

3 Мая

Что меня среди прочего сбивает с толку, так это непонимание вот чего: когда я вижу нечто из прошлого, значит ли это, что так оно и было, или так когда-то казалось, или я вообще все это придумал. Я похож на человека, который провел свою жизнь в полусне и теперь пытается узнать, каким же он был до того, как проснулся. Все в замедленном движении и как в тумане.

Сегодня у меня был кошмарный сон, а утром я кое-что вспомнил.

Сначала сон: я бегу по длинному коридору, глаза залепляют клубы пыли. Порой я разворачиваюсь и бегу обратно. Мне страшно, потому что я кое-что прячу в кармане. Не знаю, что это и откуда взялось, но спрятанное хотят у меня отнять, и меня это пугает.

Внезапно обваливается стена, и я вижу рыжеволосую девушку, протягивающую мне руки. Ее лицо – безликая маска. Она меня обнимает, целует и ласкает, и я тоже хочу прижать ее к себе, но мне боязно. Знаю, что мне нельзя прикасаться к девушке. Ее тело трется о мое, и я чувствую внутри странное возбуждение и пульсацию, отчего мне становится тепло. Я поднимаю глаза и вижу окровавленный нож у нее в руке.

Я бегу и кричу, но изо рта не вырывается ни звука, и в карманах моих пусто. Я шарю в карманах и не могу понять, что я потерял и зачем я это прятал. Мои руки тоже в крови.

Проснувшись, я сразу подумал об Алисе, и меня охватила такая же паника, как во сне. Чего я боюсь? Не иначе как ножа.

Я сделал себе кофе и выкурил сигарету. Такое приснилось мне впервые, и это точно связано с вечером, который мы провели вместе. Мои мысли об Алисе приняли другой ход.

Свободные ассоциации – непростой процесс, трудно контролировать хаотическое движение своих мыслей… надо держать сознание открытым и впускать в него все, что приходит в голову… мысли роятся на поверхности, как пузырьки в ванне… женщина… девочка… Норма… я подглядываю в замочную скважину… вот она выходит из ванны, чтобы вытереться полотенцем, и я вижу, что ее тело отличается от моего. Ему чего-то не хватает.

Я бегу по коридору… за мной гонится… не человек… большой сверкающий кухонный нож… я пытаюсь закричать, но у меня не получается, потому что мне перерезали горло и я истекаю кровью…

– Мама, Чарли подглядывает за мной в замочную скважину!

Чем она от меня отличается? Что с ней не так?.. кровь… темный закуток…

Три слепых мышонка… три слепых мышонка… убегают в сад… убегают в сад… Хвостики отрезать… хвостики отрезать… им ножом хотят!

Чарли один на кухне, раннее утро. Все еще спали, а он играл со своей вертушкой. А когда наклонился, у него отлетела пуговица от рубашки и, прокатившись по полосатому линолеуму, докатилась до ванной комнаты… и исчезла из виду. В поисках пуговицы он заходит в ванную, где стоит корзина для грязного белья. Он любит доставать оттуда вещи и их разглядывать. Папины… мамины… платья Нормы. Однажды он надел ее платьице, чтобы изобразить из себя Норму, и был за это отшлепан мамой. И вот сейчас он находит в корзине исподнее белье сестры – с пятнами крови. За что ее так наказали? Он струхнул не на шутку. А если с ним так обойдутся…

Почему это детское воспоминание так крепко во мне засело? И почему оно всплыло именно сейчас? Это как-то связано с Алисой?

Сейчас я понимаю, почему меня учили держаться подальше от женщин. Мне не стоило признаваться в своих чувствах Алисе. Я не должен думать о женщине в таком контексте – пока, во всяком случае.

Я пишу эти слова, но что-то во мне кричит: все не так просто! Я личность. Я был ею даже до операции. И я вправе кого-то полюбить.

8 Мая

Даже сейчас, когда я знаю, что происходит за спиной у мистера Доннера, мне трудно в это поверить. Впервые я обратил внимание на нечто странное два дня назад в час пик. Джимпи, стоя за прилавком, заворачивал именинный торт для одного из наших постоянных клиентов. Торт стоит $3,95. Но за кассой Джимпи пробил $2,95. Я сказал ему, что он ошибся, а в зеркале за его спиной я увидел, как покупатель с улыбочкой ему подмигнул и он улыбнулся в ответ. А когда мужчина взял сдачу, я заметил, как в ладони Джимпи сверкнула большая серебряная монета, которую он сразу сжал в кулаке, а затем сунул полдоллара в карман.

– Чарли, – обратилась ко мне женщина из-за спины. – У вас еще остались эклеры с кремом?

– Сейчас схожу узнаю.

Неожиданная пауза пришлась ко двору, дала мне возможность обдумать увиденное. Джимпи не совершил ошибки, это ясно. Он сознательно занизил цену, у них тайный сговор.

Я привалился к стене, не зная, что мне делать. Джимпи работает на мистера Доннера больше пятнадцати лет. Доннер, относящийся к своим служащим как к близким друзьям или родственникам, не раз приглашал Джимпи и его семью к себе домой на ужин. Когда ему надо было отлучиться, он оставлял его за главного в пекарне. Я слышал истории про то, как Доннер однажды дал ему деньги на оплату больничных счетов его жены.

Как можно обокрасть такого человека? Этому должно быть какое-то объяснение. Наверно, Джимпи все-таки ошибся у кассы, а полдоллара получил в качестве чаевых. Или у мистера Доннера есть особое соглашение с этим клиентом, который регулярно покупает у нас эклеры. Только не воровство. Джимпи всегда так добр со мной.

Лучше ничего не знать. Я отводил глаза от прилавка, когда вернулся с полным подносом эклеров и других пирожных, а также булочек и кексов.

А потом в пекарню пришла рыженькая женщина – она всякий раз щипала меня за щеку с шуточкой, что непременно подыщет мне девушку, – и я впервые задумался над тем, что она всегда приходит, когда Доннер где-то на ланче, а за прилавком стоит Джимпи. Он, кстати, частенько посылает меня к ней с доставкой продуктов на дом.

Я невольно посчитал в уме стоимость ее покупок – $4,53. И нарочно отвернулся, чтобы не видеть, какой итог выдаст тренькающая касса. Я и хотел знать правду, и боялся ее узнать.

– Два сорок пять, миссис Уилер, – сказал Джимпи.

Треньк кассы. Подсчет сдачи. Стук выдвижного ящика.

– Спасибо, миссис Уилер.

Я повернулся в тот момент, когда он опускал денежку в карман, и я услышал перезвон монет.

Сколько раз он использовал меня в качестве доставщика и занижал ей цену, чтобы потом поделить разницу? Помогал ли я ему воровать все три года, что он меня использовал?

Я не мог отвести глаз от Джимпи. Он тяжело расхаживал за прилавком, из-под бумажного колпака струился пот. Он казался оживленным и добродушным, но, поймав мой взгляд, нахмурился и отвернулся.

Хотелось его ударить. Зайти за прилавок и врезать ему по физии. Не помню, чтобы я когда-нибудь хоть кого-то ненавидел, но в то утро меня просто распирало.

Сидя один в тихой комнате, я изложил все на бумаге, однако легче от этого не стало. Каждый раз, когда я думаю о том, как Джимпи прикарманивал денежки мистера Доннера, мне хочется что-нибудь разбить. Не думаю, что я способен на насилие, и хорошо. Кажется, за всю жизнь я никого не ударил.

Но мне надо принять решение. Сказать Доннеру, что помощник, которому он доверяет, столько лет его обкрадывал? Джимпи будет все отрицать, а я не смогу ничего доказать. И как это ударит по мистеру Доннеру?

Я в растерянности.

9 Мая

Не могу уснуть. Меня это достало до самых печенок. Я слишком многим обязан мистеру Доннеру, чтобы стоять в сторонке и смотреть, как его обворовывают. Мое молчание ставит меня на одну доску с Джимпи. Но вправе ли я на него доносить? Больше всего меня напрягает, что, когда посылал меня с доставкой, он меня использовал, чтобы обкрадывать Доннера. Пока я этого не знал, я был не при делах – то есть не виноват. Но теперь, когда я знаю и молчу, я ничем не лучше его.

И все же… Джимпи мой коллега. У него трое детей. Что, если Доннер его уволит? Он может не найти себе другую работу – с его-то косолапой ногой.

Разве это моя забота?

Как поступить правильно? С моим нынешним умом я не могу решить такую простую задачку. Ирония судьбы, иначе не скажешь.

10 Мая

Я спросил профессора Нимура и получил ответ, что я сторонний наблюдатель и мне незачем впутываться, так как ситуация может только ухудшиться. То, что меня использовали в качестве посредника, его нисколько не смутило.

– Если ты тогда не понимал того, что происходит, значит, это не имело значения. Ты не более виноват, чем нож, которым кого-то пырнули, или автомобиль, попавший в аварию.

– Но меня нельзя считать неодушевленным предметом, – возразил я. – Я человек.

Секунду-другую он выглядел растерянным, но потом рассмеялся:

– Ну разумеется, Чарли. Но я имел в виду не нынешнюю ситуацию, а ту, что была до операции.

Напыщенный, самодовольный. Его бы я тоже стукнул.

– До операции я тоже был человеком, если вы забыли.

– Да, конечно, Чарли. Но тогда все было иначе. Пойми меня правильно.

Тут он вдруг вспомнил, что ему надо просмотреть кое-какие таблицы в лаборатории.

Доктор Штраус обычно отмалчивается во время наших психотерапевтических сеансов, а сегодня, когда я поднял эту тему, он сказал однозначно, что мой моральный долг обо всем сказать мистеру Доннеру. Но чем больше я об этом думал, тем неоднозначнее представлялась мне ситуация. Кто-то другой должен был мне помочь развязать этот узел, и кроме Алисы, больше никто не приходил на ум. Я промучился до половины одиннадцатого вечера и наконец не выдержал. Три раза я набирал ее номер и тут же клал трубку – и только во время четвертого захода сумел дождаться ее голоса в трубке.

Сначала она была против, но я умолял ее встретиться в том же кафетерии.

– Вы всегда давали мне хорошие советы. – Она колебалась, а я настаивал. – Вы должны мне помочь. Вы тоже отчасти ответственны. Сами говорили. Если бы не вы, я бы никогда не оказался в этой ситуации. Вы не можете вот так, вдруг, от меня отмахнуться.

Видимо, оценив чрезвычайность ситуации, она все-таки согласилась со мной встретиться. Я положил трубку и продолжал таращиться на телефон. Почему для меня так важно ее мнение, ее чувства? На протяжении всего года учебы в школе для умственно отсталых я старался доставить ей удовольствие. Не из-за нее ли я дал согласие на операцию?

Я нервно расхаживал перед кафетерием, пока полицейский не начал подозрительно ко мне приглядываться. Тогда я вошел внутрь и купил чашку кофе. К счастью, наш столик оказался свободен, а то она бы меня высматривала.

Алиса сразу меня увидела и помахала мне, но прежде чем подойти, купила себе у стойки кофе. Она улыбнулась, оценив выбор столика. Такой наивный романтический жест.

– Извините, что вызвал вас в такой поздний час, – начал я, – но я чуть не свихнулся, клянусь. Мне надо было с вами поговорить.

Отпивая кофе, она молча слушала мой рассказ о том, как я узнал о проделках Джимпи, о моей реакции и о противоречивых советах, которые я получил в лаборатории. Когда я закончил, она откинулась на спинку стула и покачала головой.

– Чарли, ты не перестаешь меня удивлять. В каких-то вещах ты сильно продвинулся, но когда надо принимать решение, ты превращаешься в ребенка. Я не могу решить за тебя, Чарли. Ответ нельзя найти в книжках и у других людей. Ну разве только в том случае, если ты хочешь на всю жизнь остаться ребенком. Ты должен найти ответ в себе… почувствовать, какой шаг правильный. Чарли, ты должен научиться доверять себе.

В первую минуту ее лекция вызвала у меня раздражение, но потом я увидел смысл.

– Вы хотите сказать, что я должен сам решить?

Она кивнула.

– Если на то пошло, я уже решил, – сказал я. – По-моему, Нимур и Штраус оба неправы!

Она смотрела на меня пристально и даже как-то взволнованно:

– С тобой что-то происходит, Чарли. Видел бы ты сейчас свое лицо.

– Вы, черт возьми, правы. Со мной действительно что-то происходит! Перед моими глазами висел туман, а вы его развеяли в один присест. Это же так просто. Доверять себе. Как это мне раньше не приходило в голову?

– Чарли, ты удивительный.

Я схватил ее за руку:

– Нет, это вы удивительная. Вы заставили меня прозреть.

Она покраснела и отняла руку.

– В тот раз, когда мы были здесь, я сказал, что вы мне нравитесь. А хотел сказать, что я вас люблю.

– Не надо, Чарли. Еще рано.

– Еще рано? – вскипел я. – Вы так сказали в прошлый раз. Почему еще рано?

– Ш-ш-ш-ш. Не спеши, Чарли. Закончи исследования. Посмотри, куда они тебя приведут. Ты слишком быстро меняешься.

– При чем тут это? Оттого что я поумнею, мои чувства к вам не изменятся. Я еще сильнее буду любить вас.

– Но эмоционально ты тоже меняешься. До сих пор я была твоей учительницей, к которой обращаются за помощью и советом. И вдруг стала первой женщиной, которую ты ощутил… как женщину. Вот почему тебе кажется, что ты в меня влюблен. Сходи на свидания с другими женщинами. Не торопись.

– Вы мне говорите, что юноши всегда влюбляются в своих учительниц и что эмоционально я все еще маленький мальчик.

– Ты выворачиваешь мои слова наизнанку. Я не считаю тебя маленьким мальчиком.