Текст книги "Северный лес"

Три года спустя в их горы прибыли первые мериносы, и на сей раз уже Элис усмиряла страсть Мэри. Во-первых, цены на шерсть слишком низкие. Во-вторых, овцы все равно слишком дорого стоят. И в-третьих, сад дает прекрасные урожаи и будет кормить их до самой смерти.

– Нам ничего не нужно, – сказала она, вспоминая приговор сестры в гончарной лавке и ежась от мстительного удовольствия.

Но Мэри не отступалась.

Не прошло и года, как первое возражение Элис сошло на нет – против Англии была объявлена война, и пошлина на английскую шерсть повысилась.

Второе возражение постепенно теряло силу благодаря природному вожделению мериноса.

Что касается третьего, однажды утром на исходе апреля, когда сестрам было пятьдесят девять, небо окрасилось в фиолетовые тона, а в следующие несколько дней солнце стало тусклым красным диском с темными пятнами. Внезапно похолодало. Ночью ударили заморозки, и цветы на яблонях повяли, шестого июня выпал снег и погубил клубнику, а вторые заморозки в августе повредили кукурузу в молочной спелости.

Впервые в жизни сестры боялись, что им придется голодать.

По всей долине творилось то же самое. Погибшие зерновые покрылись плесенью, фермеры стали забивать дойных коров. Цены на овес на базарах выросли впятеро. В Оукфилде повозки с лошадьми и воловьи упряжки, где теснились тепло укутанные дети, выдвигались по следам молвы в Огайо. Что ни день Мэри ворчала. Если бы у них были овцы, если бы Элис послушалась, если бы они не полагались на одни яблоки, все могло бы сложиться иначе. Когда по долине вновь прокатилась весна – на этот раз настоящая, – Элис сдалась.

Так сестры решили заняться овцеводством.

Но для этого требовалось пастбище, а маленького участка, который их отец расчистил для коровы и лошадей, было недостаточно.

Вместе они вновь прошлись по тропинкам, которыми ходили в детстве. По Лестнице великана, по глыбам Угрозы (медленнее, ведь им уже было не семь лет), а потом, не в силах устоять, искупались в реке, и их бледные руки и ноги казались желтыми в янтарной воде. Затем они продолжили путь – через Лондонский пожар к скалистому уступу. Но все эти земли имели слишком крутой уклон, и расчистить их было бы трудно, поэтому сестры стали спускаться через Мерлинов лес.

– Ну что? – сказала Мэри.

– Ты о чем? – спросила Элис. И тут же поняла, что сестра водила ее по горе не в поисках пригодного места для пастбища, а чтобы доказать ей, что им придется вырубить Броселианд.

Неужели Мэри знала о ее тайных походах в лес, о ложе из мха, где она представляла своих призрачных возлюбленных? Так вот чего хотела сестра: уничтожить последнее прибежище ее души?

Нет, не может быть. Слишком сложно, слишком расчетливо. Им нужен луг, только и всего.

– Но… – начала она. И вспомнила старого Джо Уокера, и грудь ей пронзило странное чувство – быть может, так разбивается сердце?

– Ты согласилась, – сказала Мэри. – И я уже заплатила сто двадцать долларов за овец.

Элис ответила, что согласилась на овец, а не на убийство.

– Еще один такой год, и нам конец, – сказала Мэри. Разве Элис не устала чинить свои башмаки и шить юбки из старых простыней?

Элис много от чего устала, и починка с шитьем тут были ни при чем. Но она знала, что на этот раз проиграла.

Чтобы расчистить десять акров, они наняли пятерых рабочих в Оукфилде. Мэри, орудовавшая топором не хуже мужчины, трудилась вместе с ними, но Элис под разными предлогами держалась от вырубки подальше. Стук падающих деревьев напоминал ей крики, а от того неистовства, с каким работала сестра – рукава закатаны, лицо влажное от пота и в деревянной стружке, – Элис становилось не по себе.

Не нравилось ей и то, что рабочие вытоптали все на своем пути, – отец учил ее ступать мягко.

Когда она сказала об этом, Мэри ответила:

– Так отправляйся в Огайо. Иди, собирай вещи.

Элис промолчала. Казалось, молчание – единственное оружие, которое ей еще доступно.

– Отец вырубал лес, чтобы разбить сад, – сказала Мэри, и хотя это действительно было так, Элис не смягчилась. Не подействовало и напоминание о том, что за вырубкой тянутся акры и акры лесов. Но те леса мне чужие, подумала Элис. Она чувствовала, что между ней и Броселиандом существует негласный договор, но об этом не стоило даже упоминать, Мэри тотчас бы ее засмеяла. “Договор? – так и слышала она. – Ты его подписала? А лес тоже подписал? И чем же? Грязью? Древесным соком?”

С тех пор что-то новое и темное спустилось на сестер и их жизнь.

С поваленных деревьев содрали кору, и так они и лежали – бледные, влажные, дикие. Пни сожгли, и Мэри принялась собирать камни, чтобы огородить пастбище стеной. Работала она рьяно, нагружая в тележку в два раза больше камней, чем любой из мужчин, и толкая ее по августовской грязи и сухим сентябрьским колеям. Не останавливали ее и октябрьские дожди, и по вечерам, когда она приходила домой, от нее валил пар, как от стога сена, – казалось, еще немного, и она воспламенится. Старый перелом давал о себе знать, но Мэри ничего не говорила, и Элис тоже ничего не говорила, хоть и видела, как сестра морщится от боли. Обе знали, что Мэри совершает искупление, и обе знали, что, когда участок будет расчищен, искупление будет окончено.

* * *

Миновала зима, затем весна. Пришло лето. На яблонях, наверстывая упущенное, зрели плоды, овцы блеяли на пастбище, а в июле, вскоре после шестьдесят первого дня рождения сестер, на дороге, ведущей к дому, показался человек.

Роста он был невысокого, но держался прямо и с таким видом оглядывался по сторонам, словно пытался что-то припомнить. Его черная куртка не походила на фермерскую, но на голове у него была фетровая шляпа, а в руках трость. Он назвался Джорджем Картером, сыном священника.

Сын священника! Сестры помнили лопоухого коротышку, показывавшего им среди прочих чудес природы медвежьи берлоги и поляны с голубикой.

Элис пошла в дом и вернулась с кувшином воды и тарелкой земляники, а Мэри притащила третий стул и поставила его в тени под вязом, который посадил еще их отец. Усевшись, Джордж снял шляпу, вытер пот со лба и воскликнул:

– Ну и пекло!

Затем он рассказал им свою историю, половину которой явно выдумал, загвоздка была в том, чтобы понять какую. После смерти отца он жил с родней в Бостоне, поступил в Гарвард, думая стать священником, затем пошел на войну и точно словил бы пулю во время какого-нибудь сражения, не будь он таким низким. Однажды он расстелил перед Эбигейл Адамс[17]17
  Эбигейл Адамс (1744–1818) – жена второго президента США Джона Адамса. Принимала активное участие в общественной жизни страны, боролась за права женщин.


[Закрыть] свой плащ, чтобы она не наступила в лужу, а та со словами “Это Америка!” пошла в обход. После войны он отправился повидать мир. Побывал в Лондоне, Париже, там его так “затянуло в революцию”, что он едва не расстался с головой. Пятнадцать лет провел в Вест-Индии и Бразилии, где видел играющую в шахматы свинью и лошадь с раздвоенными, как у дьявола, копытами, а еще исцелил одного малого от безумия, вырвав у него зубы.

– Бразилия!

Кроме того, он увлекся ботаникой, путешествовал по джунглям Амазонки, написал труд о бразильских кактусах, а последние годы жил в Рио-де-Жанейро, где работал над философским трактатом о свободе и правах человека и мутил воду.

Говоря “мутил воду”, он имеет в виду “обращал рабов против хозяев”.

– А здесь ты не мог этим заниматься? – спросила Мэри, которая выписывала два аболиционистских журнала и каждый год жертвовала один доллар в пользу местного подопечного Саймона – беглого раба из Джорджии, который страдал туберкулезом и должен был кормить троих детей.

– Мы мыслим сходно, – сказал он, подмигнув, но ничего больше не добавил. Осенью, получив письмо от поверенного с новостями о том, что его дядя собирается заявить права на эту землю, Джордж решил, что пора вернуться домой. Он всегда мечтал вернуться, закончить жизнь там, где начал, – в деревне.

– А твоя жена? И дети? – спросила Мэри.

Джордж рассмеялся. Так ведь он холостяк!

Воцарилось молчание. Затем Элис заправила под чепец прядь волос и сказала:

– Ну и ну!

С тех пор Джордж Картер стал у них частым гостем.

Быстро выяснилось, что хозяин из него никудышный. Дженни, служанка священника, по-прежнему жила в домике на краю надела, но сейчас она была в Спрингфилде – ходила за больной сестрой. К концу первого месяца крысы опустошили его погреб с зерном, а сам он устроил на кухне пожар, не говоря уже о том, что он не мог заставить себя убить не только свинью, но даже курицу. Его фасоль погрызли олени, репу – кролики, а с молодыми персиками мигом расправилась парочка дикобразов.

– Зиму он не переживет, – сказала Мэри.

– Ему нужна жена, – ответила Элис. В последнее время она все чаще вспоминала Артура Бартона, и Амоса Крофорда, и кузена Лукреции Парсонс, и дерзкого солдата, предложившего ей пойти с ним в поле.

– Думаю, – сказала Мэри, – служанки будет достаточно.

Осенью они повели Джорджа в сад и, гуляя между деревьями, показывали ему яблоки.

Элис отреза́ла от них ломтики. Сок стекал по ее пальцам и запястью.

– Они всё такие же, – сказал Джордж. И поведал им о том дождливом дне, когда отвел майора к яблоне, пока его долговязый слуга ждал с лошадьми у дороги.

Элис воскликнула:

– Так это был ты?

Мальчишка из отцовских рассказов тоже был частью легенды.

– Пожалуйста, возьми яблок домой, – сказала Элис.

– Ну что ты, не стоит, – ответил Джордж Картер.

Но так уж вышло, что он прихватил с собой мешок.

После этого Джордж приходил уже не раз в неделю, а через день и помогал Элис с уборкой урожая. Она снимала яблоки с ветвей, а он держал корзину и, когда ей нужно было подняться на лестницу, чтобы дотянуться до верхних ветвей, придерживал ее за талию.

А Мэри наблюдала. Однажды вечером, когда сестры лежали в постели, она сказала, что Джордж Картер, по ее мнению, развратник.

– А по-моему, он джентльмен, – ответила Элис.

– Он старый развратник, – сказала Мэри. – Касаться тебя в таком месте! Он словно корову перед дойкой обследовал!

– От вымени его руки были далеко.

– Но стремительно к нему двигались.

Элис улыбнулась.

– Дойные дни сочтены, – сказала она. – Пусть делает что хочет.

– Для тех, кто позволяет мужчинам делать то, что они хотят, есть особое название, – сказала Мэри. – И вообще ума не приложу, чем он тебя так очаровал. Рот у него почти так же гол, как погреб.

Элис рассмеялась.

– Мы и сами подрастеряли порядком зубов, – сказала она, радуясь возможности обратить все в шутку.

– Но я же не принимаю ухаживаний, – сказала Мэри и чуть не добавила: “Никогда не принимала”. А затем подумала: что, если тебе придется выбирать? Кого ты выберешь – меня или его? Вслух же она сказала: – Да и зачем ему столько яблок? Он ведь живет один.

– Есть у меня подозрения, – сказала Элис.

Вскоре ее подозрения подтвердились: через две недели Джордж пришел к сестрам с кувшином пенистой янтарной жидкости.

– Натуральный обмен, – объявил он.

– Как любезно! – воскликнула Элис.

Но когда она пришла на кухню за бокалами, Мэри ее остановила:

– Осгудское чудо нельзя пускать на сидр.

– Ах, Мэри, – сказала Элис, – ну полно тебе. Сейчас такая жара. Как приятно было бы выпить! К тому же у Джорджа в изготовлении сидра, похоже, богатый опыт.

Мэри даже не улыбнулась.

– Ты прекрасно знаешь, что отец посадил сад не для того, чтобы делать сидр. Так сказано в его письме.

– Отца с нами больше нет. Сад приносит богатые урожаи, и если малая доля яблок окажется у Джорджа Картера в сидре, то ничего страшного не произойдет. Это ведь он нашел дерево, в конце концов.

Обе знали, что она права, но от Элис не ускользнуло, как покраснели щеки сестры, как ее затрясло, и в памяти всплыл тот роковой день в гончарной лавке.

– Дорогая, я скажу ему, что лучше их не перерабатывать. Но отказываться от сидра было бы невежливо.

– Я не стану его пить, – ответила Мэри.

Тогда Элис одна пошла к вязу, и села на стул, который придвинул для нее Джордж Картер, и улыбнулась, когда он наполнил бокалы. Он поднял свой, а она – свой, и они выпили. Они еще долго сидели в тени высокого вяза. И всякий раз, когда сидр в бокале у Элис кончался, Джордж наливал еще.

Мэри смотрела на них из окна второго этажа. Она столько лет строила жизнь в условиях, непригодных для двух одиноких женщин, она вырастила сад и стадо овец, она отражала любые напасти, и вот теперь, когда они уже почти дошли до конца, появился этот мужчина, способный уничтожить все, что она создала.

Она смотрела, пока хватало сил. Затем спустилась во двор, села в саду и уставилась на яблони, а когда пришла Элис и сказала, что Джордж Картер пригласил их на ужин, ничего не ответила.

Элис и Джордж ушли вдвоем. День выдался жаркий, но к вечеру с долины налетел прохладный ветерок. Кроны деревьев уже окрашивались в осенние тона, в ветвях порхали гаички, вдалеке слышны были крики ястреба. От сидра у нее слегка кружилась голова, и она была бы совершенно счастлива, если бы в глубине души не чувствовала страдания сестры.

Джордж Картер, казалось, не замечал, что мысли ее далеко. Он говорил о своих странствиях в Бразилии, о работе с Обществом аболиционистов, о важном собрании в Филадельфии, где ему предстояло выступить в этом году. Увидев поляну с боровиками, он пришел в восторг – в Италии он полюбил грибы. Майор учил дочерей, что грибы опасны, но Джордж, похоже, в них разбирался, и Элис принялась ему помогать. Выудив из горстки боровиков, которые она собрала в подол рубашки, бледную поганку, Джордж воскликнул: “Неужто ты задумала отравить Мэри?” – и Элис не знала, смеяться ей или нет. Когда он был маленький, добавил Джордж, один мальчик умер от отравления “девами ночи”; беднягу всего вывернуло наизнанку.

От этой истории Элис стало не по себе и захотелось поскорее продолжить путь. Когда они дошли до места, где дорогу развезло, Джордж предложил взять его под руку, и она не отпускала его локтя до самого дома.

– Вот я и попался, – сказал он, когда они пришли. Оказалось, что никакого ужина у него нет. Только грибы, ягоды и хлеб, который Элис испекла для него на прошлой неделе. Элис предложила что-нибудь приготовить, но Джордж сказал, что в этом нет нужды. Он не голоден. Если она хочет, он принесет еще сидра. Да, сказала Элис, немного волнуясь. Когда он скрылся в доме, она взглянула на свое отражение в окне и, как всегда, ей показалось, что она смотрит не на себя, а на сестру. Когда Джордж вернулся, она почувствовала облегчение. Усевшись на крыльце, некоторое время они молча глядели на темнеющее небо. Джордж вмял ягоды в ломоть хлеба и передал ей. Затем спросил, помнит ли она его отца, их уроки и дни, когда они сбегали в лес. Она ответила, что помнит. Тогда он сказал, что думал о ней во время своих странствий. За минувшие годы он не раз оглядывался на свою жизнь в Массачусетсе и гадал, как бы все сложилось, если бы он не уехал, если бы остался – с ней.

Элис притихла. Спустя некоторое время он сказал:

– Надеюсь, я не преступил черту.

– Нет, – ответила она.

– Ты не злишься?

Она взглянула на него блестящими от слез глазами.

– Но почему я? – спросила она, словно ей досталась незаслуженная награда. – Почему я, а не Мэри?

– Потому что ты – это ты, а она – это она.

В спускающейся тьме мимо пролетела стая летучих мышей. Элис прихлопнула комара на шее.

– Даже комары не в силах противостоять твоим чарам, – сказал Джордж.

Она ничего не ответила.

– Не хочешь зайти внутрь? – предложил он.

Элис посмотрела вдаль – туда, где стоял их дом, где ждала сестра.

Дом Джорджа был обставлен скудно; с тех пор как в нем жил священник, ничего не изменилось. С каминной полки на Элис, совсем как в детстве, взирало строгое лицо старика. По соседству стоял семейный портрет: священник посередине, по бокам – сын и давно умершая жена. На стене была полка с книгами, на столе – тарелки, грязные стаканы и снова книги. Элис гадала, нет ли среди них труда Джорджа о кактусах, который он так им и не показал.

Но ей не хотелось откладывать то, чему предстояло произойти.

Вместе они поднялись по скрипучим ступеням на второй этаж. В спальне она подняла руки, чтобы он снял с нее рубашку, и расстегнула пуговицы у него на воротнике.

Грудь и плечи у него были удивительно крепкими для мужчины, так плохо управлявшегося на ферме. Она позволила ему стянуть с себя юбки, затем помогла ему с завязками на штанах. Они стояли лицом к лицу. Она заметила темноту своих рук, белизну грудей, треугольник обгоревшей кожи над ними.

– Сегодня они человеки, – тихо сказала Элис. Джордж озадаченно взглянул на нее, видимо не помня ту свою фразу, но она лишь улыбнулась. Затем погладила его по щеке, по плечу, а он обхватил ее руками за бедра и притянул к себе.

Наутро Джордж вызвался проводить ее до дома, чтобы защитить от волков и горных львов. Элис рассмеялась:

– Но их истребили охотники. – Ведь боялась она Мэри.

– Не всех, – ответил он и подмигнул.

Она взяла его за руку. Но спустя четверть мили сказала, что дальше пойдет одна.

– Когда я увижу тебя снова? – спросил Джордж.

– О боже… – сказала Элис, предвидя множество преград. Но она чувствовала себя такой молодой! Кожу приятно покалывало, словно она только что вышла из реки. – У тебя нет еды. Вечером я принесу тебе ужин.

– Один поцелуй!

– Только быстро!

Когда они попрощались и Элис пошла дальше, она велела себе не оборачиваться, зная, что он смотрит ей вслед. Она обернулась:

– Иди домой!

В ее походке появилась упругость. О, она та еще распутница! Оправившись от первоначального удивления, она показала себя искусной любовницей, а после третьего захода этим утром, когда Джордж рухнул в изнеможении, торжествующе рассмеялась и притянула его поближе.

Но теперь, подходя к дому, она возвращалась к действительности. Где-то внутри была Мэри. Как бы хорошо она ни знала сестру, как бы часто они ни ссорились, такого разрыва еще не было. В душе Элис боролись противоречивые чувства: радость, внезапный стыд, гнев на Мэри из-за того, что ее счастье омрачали сожаления.

Элис прошла в дом через переднюю дверь, ожидая увидеть Мэри в кресле-качалке, но в гостиной ее не было. Кухня тоже пустовала, а постель наверху была аккуратно заправлена, словно в ней никто не спал. Старый запах дома не вязался с запахом Джорджа, пота и сидра, исходившим от ее кожи. Нет, последствия ее действий были куда масштабнее, чем она воображала. К прежней жизни уже не вернуться. Она скажет об этом Мэри и будет надеяться, что та поймет.

Тут внимание Элис привлек стук, доносящийся с холма. Она подошла к окну и раздернула занавески. С яблонями что-то произошло, и Элис лишь спустя несколько мгновений поняла что. В одном ряду сада и в половине другого свет падал иначе, сам сад выглядел как недостриженная овца, а в том месте, где кончались срубленные деревья и начинались те, что еще стояли, орудовала топором ее сестра.

Вскрикнув от ужаса, Элис сбежала по лестнице и бросилась в сад, под ногами у нее хрустели ветки, стволы валялись, как поверженные бойцы, в воздухе висел аромат раздавленных яблок, всполошенные птицы разлетались в разные стороны, возмущенно щебеча.

– Мэри! – кричала она. – Мэри! Нет!

Но Мэри все не оборачивалась, и Элис поспешила к ней, со слезами моля о прощении, обещая, что никогда больше не увидится с Джорджем Картером, что любит ее больше всего на свете, что они будут вместе до самой смерти. Наконец она добежала до сестры. Мэри обернулась и одним взмахом повалила ее, и единственным звуком, нарушившим тишину, был короткий возглас удивления.

– Они не для сидра, – сказала Мэри, оставшись одна среди погубленных яблонь. Птицы вернулись и прыгали теперь между щепок и пней. Элис лежала на спине, ее руки покоились по бокам от туловища, а ноги были скрещены под странным углом, как у прилегшей отдохнуть пастушки.

Бесконечно долго Мэри не двигалась с места. Время стало податливым, словно было даровано ей в изобилии, словно она могла оставаться в саду вечно, неподвластная смерти. Так прошел день. Тени от одного ряда деревьев отхлынули от нее, тени от другого ряда поползли вверх по ее ногам. Она сидела, не выпуская топор из рук. На закате из леса вышли олени, поглядели на нее, ускакали прочь. На руку ей сел красный жук, пополз по коже, затем, достигнув рукава, улетел. Мэри взглянула на каменную стену, которую сложила своими руками, потом на сестру. Ей хотелось сказать что-нибудь, но она знала, что молчание, которое последует, будет нестерпимым. Над раной закружили мухи, и она отогнала их своим чепцом.

Спустилась ночь, а Мэри все не сходила с места и лишь на рассвете, когда в переднюю дверь постучали, вышла из забытья.

Разумеется, прийти к ним мог только один человек. Мэри встала, стряхнула с себя щепки с опилками, вошла в дом через заднюю дверь и остановилась у зеркала, чтобы поправить прическу и проверить, не забрызгана ли кровью. Как обычно, ей показалось, что она смотрит не на себя, а на сестру, и сперва ей пришло в голову, что она могла бы занять сестрино место в объятьях этого мужчины, а затем – что она могла бы вернуться за топором и разделаться с ним окончательно. Но, отворив дверь, она увидела перед собой не Джорджа Картера, а сына оукфилдского пекаря, привязавшего лошадь к столбу перед домом и протягивавшего ей письмо. Это для Элис, сказал он, от мистера Картера, и Мэри поблагодарила его, а когда он уехал, дрожащими пальцами вскрыла печать и прочитала, что Джордж всегда будет любить ее, но он закоренелый холостяк, которому уже поздно менять свои глупые привычки. Пожив в здешних краях, он понял, что фермерство не для него. Когда она прочтет эти строки, он уже будет на пути в Бостон. Весной или летом он вернется, так как надеется найти применение старому дому своего отца. Они могли бы повидаться.

Он не звал ее с собой в Бостон.

Мэри оставила письмо на столе, затем сложила его, словно опасаясь, как бы Элис не увидела, что там внутри. Ее переполняла любовь к сестре и в то же время облегчение, что она избавила Элис от страданий.

Затем она вышла во двор. Элис мирно лежала на траве. Мэри хотелось спросить у нее: “Что же мне делать?” Можно было похоронить ее рядом с отцом, но сама мысль о жизни в пустом доме была невыносима, поэтому она занесла Элис внутрь, раздела, обмыла и нарядила в одно из двух розовых платьев, которые та сшила много лет назад.

– Какая красота… – восхитилась Элис, когда Мэри показала ей их отражения в зеркале.

Мэри взглянула на труп, который обхватывала руками, затем на лицо в зеркале. Она не знала, что ответить. Многое еще предстояло обдумать.

– Что дальше? – сказала она наконец.

Элис пожала плечами:

– Я не знаю. Для меня это все тоже внове.

Мэри поцеловала сестру в щеку и повела к креслу-качалке. Бережно она опустила Элис в кресло, затем принесла шаль и накинула ей на плечи.

– Спасибо, – сказала та, кресло закачалось и больше не останавливалось.

Прошло пять лет.

Пни покрылись молодыми побегами, те выросли и стали плодоносить. По осени Мэри в одиночку отвозила яблоки на базар. Поскольку было известно, что ее сестра умерла от апоплексии, оукфилдцы ей сочувствовали и, услышав цену, не спорили.

Зимой было тяжко. Суставы болели все сильнее, и порой она весь день проводила в гостиной, где они с Элис пели свои любимые баллады и сочиняли новые – о животных и сельской жизни. Как-то утром она проснулась с болью в боку и, ощупывая больное место, почувствовала под кожей что-то твердое, как сучок. На миг ее сердце сжалось, но затем на смену страху пришла благодарность: можно больше не волноваться, что смерть застигнет ее в лесу, или в саду, или по дороге в город, разлучив с сестрой.

С того дня она выходила из дома лишь для того, чтобы отвести овец на пастбище и пригнать обратно. Внутри она бродила по комнатам, разглядывала книги, смахивала с них пыль и аккуратно расставляла по полкам. Среди книг была старая Библия, обнаруженная их отцом, о которой Мэри не вспоминала много лет. Она принесла Библию в спальню в надежде найти в ней утешение, но так ни разу и не открыла ее, а перед сном все равно читала “Руководство садовода”.

То, что росло у нее внутри, со временем почти достигло размеров младенца. Непорочное зачатие, подумала она, ей не было страшно. Она даже сочувствовала этому существу, верившему, что оно способно ее поглотить, а не остаться навеки мертворожденным младенцем в темнице ее тела.

Дни шли, Мэри все меньше ела и все больше спала. Она уже давно размышляла над тем, что будет делать, когда наступит конец. Она могла бы вырыть могилу для них обеих, но тогда их некому будет засыпать землей; не хотелось ей, и чтобы трупы позорным образом обнаружил в спальне кто-то чужой. В кладовой, находившейся рядом с кухней, было подполье, где они хранили кукурузу, прикрытое двумя широкими досками. Придется довольствоваться этим, сказала она себе и однажды утром, собравшись с силами, перетащила Элис в кладовую и бережно опустила в подполье.

С минуту она глядела на сестру, затем сходила за флейтой и толстой книгой баллад, которые они написали за все эти годы. Дни будут долгими, ночи – тоже, так почему бы им не продолжить сочинительство?

Она в последний раз завела часы, согнала овец на пастбище и со словами “Господь вам в помощь!” ушла, оставив калитку открытой. Затем надела второе розовое платье, зашла в кладовую, заперла дверь изнутри, прибила гвоздями одну из досок и, взяв с собой два яблока и топор в качестве вечного напоминания о своем искуплении, протиснулась в узкое отверстие в полу и легла подле сестры. Она привязала ко второй доске ленточку и, устроившись поудобнее, ухватилась за ленточку рукой.

– Давно пора, – сказала Элис, но Мэри поцеловала ее, требуя тишины.

Затем потянула за ленточку, и доска встала на место.