Текст книги "Ночник. 365 микроновелл"

Окна

Через кривые каплевидные окна вижу сельскую улицу.

Белая стена, и в ней много окон.

Непонятно, что это за дом, в котором я сижу посреди пустой комнаты.

То ли лачуга, то ли какой-то суперавангард.

Дельфины

Приснилось кафе в Саратове на берегу Волги.

Берег некрасивый, близко от грузового порта. Баржи, буксиры.

Вдруг вижу: дельфины прыгают из воды по четыре.

Синхронно. Такая забава для публики. Люди смеются и бросают им монетки и объедки. Вода грязная, с нефтяными пятнами. «Как они только живут в такой воде?» – думаю я. «Они привыкли», – говорит кто-то.

Пуговица

В больнице играет самодеятельный джаз.

Певец и гитарист – полноватый мужчина в круглых очках. Отчасти негр. То есть не по-настоящему чернокожий, а полукровка, наверное. Или на четверть. Толстогубый и курчавый, смуглый. Я узнаю в нем знаменитого музыканта. Я никак не могу понять – или это знаменитый музыкант попал в больницу, или же я стал свидетелем того, как он становится знаменитым музыкантом, играя в самодеятельном больничном джазе.

Подхожу к нему поближе.

Вдруг у меня отрывается и падает на пол пуговица от пиджака. То есть не от пиджака, а от моей куртки, в которой я наяву хожу по улице. Подбираю пуговицу, кладу ее в карман.

Я хочу проверить, не потерялась ли эта пуговица.

Просыпаюсь, встаю с кровати, иду в прихожую, смотрю – а куртка-то моя на молниях, нет у нее никаких пуговиц вообще.

Надеваю ее, сую руки в карманы – а в кармане та самая пуговица. Черт! Сон! Значит, сон продолжается, и это я во сне иду снова к кровати, ложусь, засыпаю снова.

Вижу, как играет на гитаре и поет этот музыкант в больничном джазе.

Подхожу к нему еще ближе.

На ободках его круглых очков те же буквы, что на пуговице.

То же самое слово.

Какое слово – забыл.

Перестановка

Комната Оли, где мы вчера двигали платяной шкаф.

Обставлена совсем по-другому. Нет книжного шкафа около ее письменного стола.

Машины

Они спускаются с горы. Вернее, с высокого холма.

Я стою на дороге, на их пути. Они медленно меня объезжают. Старинные советские машины. Они едут вниз и через чугунные ворота въезжают во двор дома № 3 по улице Грановского, где мы с мамой и папой жили в подвальной коммуналке. Черные «ЗИСы» и «ЗИМы» стоят во дворе, у черного хода. Интересно, что их пассажиры иногда с черного хода и выходили.

У «ЗИМа» стартер – без ключа. Просто слева от руля кремовая кнопка. Небольшая, как мебельная ручка в пятидесятые годы. Или как ручка настройки на старом радиоприемнике.

Шофер ждет пассажира. Дверца открыта. Поэтому и видна кнопка стартера.

Настырный мальчик стоит около открытой дверцы и задает шоферу глупые вопросы. Про стартер, например. Про спидометр. Про лошадиные силы.

Этот мальчик – я.

Злой старик

Старик с одним зубом бегает по двору и кричит: «Вам всем нет до меня дела, и мне тоже в таком случае нет дела до вас!»

Это я не вижу, это я рассказ такой читаю, в книге.

Последняя фраза в этом рассказе:

«Клетки головного мозга умерли. Но не все. Поэтому его семья редко-редко, но все-таки встречается. Примерно один раз в году».

Отложив книгу, я смотрюсь в зеркало.

Я сильно оброс.

Это удивительно, потому что я стригся совсем недавно.

Учреждение

Просторное здание, похожее на школьное.

Лестницы, высокие потолки, все крепкое, добротное, чистое. Матовые ламповые шары под потолком, крашеные перила.

Я хожу и ищу нужную дверь, хотя дверей здесь вообще нет. Длинные коридоры с глухими стенами.

Навстречу мне идут мужчина и женщина.

Мужчина говорит своей спутнице:

– Родные люди ощущают огромную привязанность к родным. Родные делают для родных всё, и это естественно. – И кивая на меня: —Пусть он пойдет в верхнюю приемную, там она всё ему выдаст, все справки. – И он показывает мне, куда идти.

Я иду, куда он показал.

Это вверх по лестнице, два марша. В никуда, в тупик.

Сбегаю по лестнице вниз, хочу спросить этого человека, куда мне идти.

Но там уже никого нет.

Обыск

Охрана меня обыскивает.

Я стою, прижавшись животом к рамке металлоискателя.

– Делали операцию? – спрашивает охранник. – Лекарства принимали?

Обстановка – что-то среднее между офисом и больницей.

Второй сон. Пожар

Пожар в доме, где раньше был магазин «Пионер», угол 1-й Тверской-Ямской и Большой Грузинской. Но это не тот самый дом, с большой гранитной колонной, которая подпирает угловой выступ, а какой-то другой. Но стоит на том же месте.

Меня просят помочь оттолкнуть от горящего дома белые старые «жигули».

Из окон идет очень красивый нежный дым.

Самолеты

Из какого-то сибирского города в Москву лететь 4 часа.

Я хочу поменять билеты первого класса – рейс в 13 часов – на билет эконом-класса, рейс в 16 часов. Касса на втором этаже аэровокзала. Крутая лестница. Выясняется, что обменять билеты можно будет только через час. Толчея. Вспоминаю, что меня внизу кто-то ждет.

Вспомнил! Внизу – но не в здании аэровокзала, а на улице – меня ждет Дима Орешкин. Он привез для меня текст рассказа – моего! – который я потерял.

Мне нужно выйти наружу.

Мне снится, что выход – через прихожую какой-то большой и старой квартиры.

Рядом со мной надевает пальто незнакомая женщина.

Она садится на скамеечку, я подаю ей сапоги, они сырые, тяжелые. Не могу найти свои, хотя они только что были, я их только что видел, чуть ли не в руках держал.

Я даже ее спрашиваю: «Вы не видели мои сапоги?» Она качает головой.

Выхожу наружу в летних туфлях, у них стертые подметки, они тут же промокают, потому что на улице дождь со снегом.

Верчу головой, ищу Орешкина, не могу найти.

Возвращаюсь в сон с билетом, бегу опять на второй этаж аэровокзала, сдавать-менять билеты, все как-то плохо, неудобно, но все-таки я получаю нужный мне билет и снова вспоминаю, что Орешкин меня ждет на улице и что мне опять надо искать сапоги.

Просыпаюсь от сна с билетом, с облегчением понимаю, что я в Москве, что никуда мне не надо лететь четыре часа, – но сон с Орешкиным остается.

Только через несколько секунд просыпаюсь совсем.

Пытаюсь вспомнить, какой рассказ он мне должен был передать.

Но так и не вспомнил.

Маскарад

Непонятно, что это – кабинеты офиса или больничные ординаторские. Врачи превращаются в чиновников, и наоборот. Надевают поверх костюмов белые халаты.

И как по команде снимают их и прячут в столы. Я тоже играю в эту игру, включен в этот маскарад.

Америка

Цветочный магазин. Я покупаю семена, подбираю их с помощью продавщицы. Она, по всему видать, недавняя иммигрантка из Латинской Америки. Немолодая и надменная. Я ей объясняю, что мне нужны цветы, «вокруг терраски посадить, когда я вернусь из Америки домой» – вот такими словами.

Она молча ставит мне в корзину какие-то коробки без картинок. Я с сомнением на нее смотрю. Она раздраженно кивает: мол, всё в порядке, это именно то, что вам надо.

Вокруг бесконечные стеллажи с коробками. Самих цветов я не вижу, только коробки с семенами – только названия цветов по-английски и по-латыни, – и еще на полках какое-то канцелярское оборудование. Линейки, ножницы, дыроколы. Присмотревшись, я понимаю, что это миниатюрные садовые инструменты.

Беру несколько лопаток, маленьких граблей, тяпок и цапок, кладу в корзину и выхожу во двор. Из этого магазина выход через двор. Двор довольно грязный, заваленный пожухшей рассадой и завядшими цветами.

Низкий забор. Три выхода для покупателей. Кассы стоят на деревянных столиках. Чуть в отдалении вижу, что в заборе дыра, проход, повалена целая секция. Привычно удивляюсь, что никто из покупателей не пытается выскочить, не заплатив.

Расплачиваюсь, выхожу на улицу.

Грязная улица. Грязный городок. Тоскливо.

Мужчина и женщина

Вхожу в дом, где я бывал много раз. В гости иду. Вхожу в подъезд, удивляюсь, как все отремонтировано и переделано, очень красиво и даже роскошно. Закругленная лестница ведет вверх. Красивые узорчатые двери лифта. Я иду пешком на четвертый этаж.

Запах табака. На ступенях сидит и курит парочка.

Говорю:

– Позвольте пройти, пожалуйста.

Мужчина мне говорит:

– Нет уж, и вы послушайте! – И обращается к женщине: —Вот пусть он тоже послушает! – И говорит ей: —Я не хочу, чтоб у нас в доме было пошлое богатство.

Пусть будет даже грязно, неубрано, невыметено. Но только чтобы не было пошлого богатства!

Женщина худая, красивая, но с серым, измученным лицом.

Мужчина небритый и самодовольный.

Она кивает, глядя на него с покорным восхищением.

Он снова обращается ко мне:

– Ведь правда? Шик, роскошь – это так пошло!

Я соглашаюсь, осторожно между ними протискиваюсь, иду дальше, вверх.

Иду и думаю: потом он будет ее точно так же поучать насчет блеска и красоты в доме, что все должно быть роскошно и шикарно, и она будет точно так же покорно и восхищенно кивать.

Много картошки

Сижу за столом, наворачиваю вареную картошку и громко говорю неизвестно кому: «О! Я теперь ем много картошки!»

Архитектура

Архитектор, которому я дал план новой квартиры в конверте, прячет конверт в портфель, прощается со мной и исчезает в темноте. Уходит вдаль по темной улице.

Это Брестская улица. Очевидно, мы не случайно встретились именно здесь. Брестская улица ближе к Триумфальной – там мастерские «Моспроекта».

Однако надо двигаться домой, к Беговой. Сон из тех времен, когда я жил на углу Беговой и Ленинградского проспекта, напротив гостиницы «Советская».

Троллейбусов нет, машин тоже нет. Поднимаю руку, останавливается такси, там уже есть один пассажир, меня не берут:

– Не по дороге!

– До «Советской» – не по дороге?

– На Лесную сворачиваем, – говорит водитель.

И вот так раз десять, наверное. Все на Лесную, или на Грузинскую, или на Ямское поле – никто не едет прямо по Ленинградке, к Динамо, к Аэропорту, к Соколу и далее. Даже удивительно.

Иду пешком. Дохожу до площади Белорусского вокзала. Она совсем не такая, как теперь. Она – как раньше.

Без этих гигантских зданий, которые стиснули ее со всех сторон.

Тут я сквозь сон соображаю, что уже не помню точно, какая она была раньше. Уже не могу в подробностях вообразить сквер, церковь, двухэтажные старинные дома напротив вокзала…

Ограда

Пытаюсь перелезть через низкий забор, через железное ограждение тротуара, мне нужно перейти через улицу, а идти к переходу, где кончается это ограждение, мне лень, а честно сказать – просто тяжело. Хотя это не очень далеко, метров сто. Пытаюсь перелезть, и мне трудно даже ногу закинуть, мне стыдно, что я так ослабел.

Рядом какие-то бабы в дворницких робах. Я прошу их, чтоб подсобили, подсадили как-то, что ли. Они смеются, не помогают.

Я с трудом переваливаюсь животом. Всё-таки перелез.

Живот болит.

Домик

Что-то изо всех сил объясняю и не могу объяснить женщине в цветастом халате. Она похожа на Иру, но не совсем.

Она сидит на скамейке – это дачная скамейка, самая простая и старая, доска на двух столбиках, сейчас таких не бывает.

Она сидит на скамейке, я стою перед ней. Она спиной к дому, я лицом к нему, я вижу веранду, крылечко, дверь с веранды в дом, лампочку на шнуре без абажура в коридоре за дверью – бедный какой домик! – это отвлекает меня от разговора, я сбиваюсь и продолжаю чтото – но что?! – что-то объяснять этой женщине, она слушает меня равнодушно, но внимательно, а я чувствую, что не могу ей ничего объяснить, и снова гляжу на растрескавшуюся штукатурку фундамента этого маленького, зеленого, так называемого финского дома.

Ругают мою книгу

Незнакомый голос произносит обычный набор слов: плохо, бездарно, глупо, пошло, неизвестно зачем написано…

Я слышу все это, стоя в ванне. Там вода льется из крана, намертво вделанного в стену на уровне головы. Что-то американское (так часто устроен душ в Америке, у нас на квартире в Вашингтоне было именно так, и в американских фильмах тоже так) – и вместе с тем что-то древнеримское (крупные мраморные плиты, старые, покрытые почтенными трещинами и сколами). Из крана бежит тонкая струйка, мыться неудобно.

Домываюсь, вытираюсь, выхожу. Квартира крошечная и неудобная. Коридора нет, кухни нет, прихожей тоже нет. Все в одной комнате. Мы с Олей тут теперь живем.

Любовники

Женщина, лежа на кушетке, что-то мне рассказывает из своей жизни, через каждую фразу говоря: «Когда я была его любовницей…», «Когда он был моим любовником…»

Зачем она это мне говорит? Мне неприятно. Но я не подаю вида.

Второй сон. Культурный фронт

Другая женщина говорит, что надо срочно подсчитать всех учителей, библиотекарей, артистов, художников – и узнать, сколько работников культуры приходится на тысячу человек населения. Срочно! Срочно!

Апрель

1 апрель

В этот раз ничего не запомнил.

Скандал

Концерт в ресторане. Это банкет, который устраивает партия СПС.

Выступает Высоцкий. Он поет песню Окуджавы «Неистов и упрям, гори, огонь, гори».

В зале раздается смех. Высоцкий перестает петь и оглядывает зал. Ищет, кто смеялся.

Чувствуется, что назревает нечто неприятное.

Женщина, которая сидит рядом со мной за столиком, берет меня за руку и выводит в сад. Этот сад – тоже часть ресторана; столики стоят под деревьями. Эта женщина – редактор какого-то журнала. Она говорит:

«Напишите нам статью, комментарий о том, что происходит сегодня». Я говорю: «Я уже давно не пишу о политике». Она: «Я не про политику, я про сегодняшний вечер». Я говорю: «Тем более, я не светский хроникер».

Вдруг я вижу, что кто-то выбегает из ресторана в сад, за ним гонятся какие-то люди. Крики, угрозы, тут же оказывается гардероб, и все пальто брошены наземь, гардеробщик кричит, прибегает директор ресторана (на нем это не написано, но сразу ясно, что он – директор). Женщины визжат, мужчины громко угрожают друг другу, начинается быстрая драка, потом все исчезают. Сад пустой, и только на песчаной дорожке лежит расколотая глиняная статуэтка.

Я возвращаюсь в зал, ищу свой столик, свое место, сажусь, наливаю себе вина.

Высоцкий продолжает петь. Точнее говоря, он продолжает пытаться спеть этот романс Окуджавы.

Но женщина, которая сидит рядом со мной – это она выводила меня в сад и просила написать заметку в ее журнал, – эта женщина хихикает и говорит хорошо слышным полушепотом, что Высоцкий ужасно, просто ужасно поет.

Высоцкий в клетчатом пледе.

Высоцкий говорит, обращаясь к нашему столику, что он знает меня, и просто не в силах поверить, что я нарочно ему мешаю; говорит, что он просто поражен, что у него слов нет. Говорит очень мягко, даже чуточку обиженно. И вдруг он видит женщину рядом со мной, изменяется в лице, гнев и ярость охватывают его, он бежит к ней, размахивая кулаками, и снова начинается погоня и драка всех со всеми.

И опять все возвращаются за столики.

Высоцкий берет гитару, поправляет на плечах плед и снова начинает петь. Все ту же песню.

Вдруг уже совершенно другая женщина – похожая на Наташу Кантееву из аппарата СПС, маленькая, рыжеватая, худенькая, начинает петь ту же песню.

Поет правильно и красиво, сильным, профессиональным, «оперным» голосом.

Высоцкий замахивается на нее гитарой. Она навстречу ему берет такую ноту, что у гитары начинают сами звенеть струны.

Я снова ухожу в сад. Там на всех дорожках лежат битые глиняные статуэтки.

Ребенок

Ребенок лет пяти, непонятно, мальчик или девочка, в руках у ребенка альбом, в альбоме наклеены конфетные серебряные бумажки. На бумажках написаны имена. Чьи имена, неизвестно. Кажется, венгерские имена.

Ребенок их громко читает. Что-то вроде «Миклош», «Шандор», «Дьердь» и так далее…

Сквозь сон вспоминаю, как моему папе приходили письма из Венгрии от какого-то юного читателя – или читательницы? – по-венгерски было написано, и поэтому непонятно. В письма были вложены серебряные конфетные бумажки.

Гадание

Варю овсяную кашу.

Рядом ребенок – почти как из вчерашнего сна.

Ребенок берет у меня ложку и учит меня гадать по овсяной каше.

Надо взять ложку и ляпнуть ее на тарелку.

Растечется или не растечется?

Быстро или медленно?

Направо, налево или вниз?

На что похоже растекшееся кашное пятно?

И так далее.

Мы уже истратили десять тарелок и извели почти всю кашу.

– А что я буду на завтрак есть? – спрашиваю я.

Ребенок смеется.

Магазин

Бывают такие продуктовые магазины в дальних районах Москвы. В отдалении от метро или хотя бы от широкой улицы. Вот я захожу в такой магазин, маленький и задрипанный. Просто какой-то сельмаг. Очень тесно.

Тут же и платежный терминал, и окошечко тотализатора, и пиво в розлив. Захожу не один, а вдвоем с кем-то.

В магазине два продавца.

Я со своим спутником говорю про что-то очень умное.

Ну, не очень, а так, более или менее. То есть не про пиво и футбол, а чуть повыше. Типа в Конго который год идет жуткая резня, а мировому сообществу хоть бы хрен. Но точно не помню, про что именно. Один из продавцов живо участвует в нашем разговоре. Вроде он тоже читал, и даже цифры приводит: мол, миллионы беженцев, сотни тысяч жертв.

Тем временем я вижу, что второй продавец набирает мне целый пакет гнилых, кривых, поганых огурцов и ставит на весы. Называет цену.

Я дергаю за рукав своего спутника, и мы уходим.

Река

Я сижу на берегу реки. Дело происходит под Ригой, я это знаю точно: весь пейзаж такой, латвийский. А река узкая и ровная, похожа на канал.

Женщина, которая сидит рядом, спрашивает меня, какое у этой реки дно.

Я объясняю: «Сначала приятное, галечное. Потом глинистое. А потом – илистое».

Несколько человек – мужчины и женщины – идут по колено в воде и тралят реку сетью. Они все перепачканы илом, глиной, гнилыми водорослями. Вытаскивают сеть. Там бьются две или три рыбки, всего-то.

Останавливаются.

Мы с ними перебрасываемся словами. Что-то вроде «улов-то не того… да уж, не очень-то».

В разговоре мне начинает казаться, что лет 15–20 назад с одной из этих рыбачек мы виделись. Просто виделись. Вот на этом самом месте. Она тоже ловила рыбу, я тоже сидел на берегу.

– Помните? – говорю я.

– Да, да, помню, – говорит она. – Помню, конечно.

Равнодушно улыбается и идет дальше, шлепая по воде.

Я тоже совершенно равнодушно смотрю ей вслед.

У нее сильная, по-народному красивая фигура.

Переплет

Я отнес в театр свою пьесу, машинописный экземпляр в разукрашенном переплете: золото, эмаль, драгоценные камни.

В театре переплет берут, а пьесу ставить не хотят.

История тут вот какая.

Я дал эту пьесу почитать Сталину. Не лично, а через секретариат. Через некоторое время мне ее возвращают.

Звонят, приглашают в Кремль: «Товарищ Драгунский, зайдите для получения пьесы, которую вы передавали для ознакомления товарищу Сталину». Прихожу. Мужчина во френче вручает мне тяжелый газетный сверток. Сквозь газету чувствуется, какой он твердый; я удивляюсь, потому что пьеса была просто в виде машинописи в тоненькой картонной обложке. Разворачиваю – ой-ой-ой! Она в роскошном, потрясающе красивом золотом переплете, с бриллиантами, рубинами, эмалями. Мне говорят: «Товарищ Сталин вам велел передать: несите эту пьесу прямиком во МХАТ!»

Я несу ее во МХАТ, а там на пьесу не обращают внимания, только на рубины-бриллианты; обсуждают, сколько каратов, сколько это стоит, сколько тут по весу золота.

Я спрашиваю, почему они только про драгоценности и говорят, а про пьесу – ни слова.

Мне объясняют, что этот переплет – дотация театру.

Есть такая традиция, о которой я просто не знал. Это означает, что театру дается сумма денег, как раз по цене этого переплета. Вот сколько этот переплет стоит, столько денег и будет начислено на счет театра. На разные необходимые расходы. Поэтому они так и интересуются ценой. Этот переплет тянет на сто тысяч сталинских рублей, и они рады. А сам переплет передадут в Оружейную палату. Такова традиция, понимаете? Так уже давно делается!

Я спрашиваю: «А как же пьеса?» А пьеса, объясняют мне, это так, чисто символически. Нравится – ставим, не нравится – не ставим. «Ваша нам не понравилась.

Ставить не будем. А что принесли переплет от товарища Сталина – за это, конечно, спасибо».

Комната

Покупаю квартиру. Хозяева – муж и жена – водят меня по комнатам. Они только собираются продавать эту квартиру, и поэтому там все их вещи, они еще там живут. «Вот если мы с вами договоримся о цене, мы ее освободим буквально в три дня, у нас все готово», – говорят хозяева, муж и жена.

Квартира большая, хорошая, старая, пятидесятых годов. Высокие потолки, массивные белые двери. Мне такие квартиры нравятся. Захожу в одну из комнат. Детская. На стуле висит девчачья курточка, поверх нее – цветной шарф. На кровати сидит кукла. У кровати тапочки, носками наружу. На столе – раскрытый учебник, тетрадь, карандаши. И все это покрыто толстым слоем пыли.

Я всё понимаю. Молча опускаю глаза.

– Да, – говорит мужчина. – Да, вы правильно поняли.

Хотя я ничего не сказал.

– Да, – говорит женщина. – Вот потому и продаем.