Текст книги "По направлению к Дну"

Денис Гусев
По направлению к дну

Информация от издательства

УДК 82-32

ББК 84(4Рос=Рус)6-44

Г96

Гусев, Денис

По направлению к Дну / Д. Гусев – М.: Де'Либри, 2021.

ISBN 978-5-4491-1134-0

Остановите хоть на мгновение бешеную круговерть, замрите и оглядитесь. Одни увидят серые будни, другим же откроется яркий прекрасный мир и красота жизни. Именно эту красоту я пытаюсь находить, где бы ни оказался – среди столичных небоскребов, нехитрых домиков нашей родной глубинки или вообще где-либо за рубежом. Если вдуматься, то за фасадами многих, неказистых на первый взгляд строений, – кроется наша с вами история. История с географией. И литературой.

Так вот, приглашаю вас в путешествие. Мое растянулось почти на два года. Между городами и станицами, где я побывал – десятки тысяч километров. Завораживает история этих мест порой, тысячелетняя. И история писателей и поэтов, неразрывно с ними связанных.

Из моих путевых заметок родилось два десятка рассказов, в которых, надеюсь, мне удалось передать эмоции, захлестнувшие меня в пути.

Приятного чтения!

© Д. Гусев, текст, 2021

© Т. Косач, иллюстрации, 2021

© Де'Либри, издание, оформление, 2021

* * *

Посвящается моему сыну,

Глебу Гусеву

I. Таласса

Дорога извивается среди мягко-округлых холмов, покрытых упругой зеленью. Местами виднеются то небольшие деревушки с крепкими домами, то разбитые в последние годы виноградники и фруктовые сады. Сначала обдаёт запахом скотного двора, потом налетает порыв ветра с моря.

Райский край!

Ещё пара поворотов – и Θάλασσα! Таласса! Море! Солнце, уже не обжигающе яркое, а уютное и теплое, прижималось к чешуе штиля. Будто огромная форель предоставила свой бок загару, чтобы он стал похож на спелую пляжную кукурузу, соленую пеной волн.

Увековеченный Ксенофонтом крик ахейских бандитов раздался всего в паре сотен километров южнее. Я смотрю на волны и думаю, что жить далеко от большой воды глупо. «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря».

Двадцать четыре века тому для эллинов море означало свободу. Я видел пустыни и горы, по которым выбирались те десять тысяч – хорошо их понимаю. Даже после тосканских холмов мне дышится легче, а уж после персидских пустынь – это настоящее воскрешение. Безграничный простор дает чувство свободы, что «полюшко», что «морюшко». Потому самые вольные части империй, от поморов и новгородцев до протестного Владивостока – места у моря.

Этот берег – особенный, не такой, как ледяные берега наших северных морей. Кроме свободы и морского простора эллину были нужны две жидкости: оливковое масло и вино. Границы ойкумены, обитаемого по античной мысли мира, определялись именно возможностью выращивать виноград и оливу. Потому этот берег – единственное, что могло заинтересовать сынов Зевса в нашей необъятной родине. Наш климат, даже в теплом Киеве или Ростове, не говоря уже о Новгороде, слишком резкий для виноделия. Нежные южные лозы гибнут от холодных зим. Хоть белые камни кремлей Северной Руси и вызывают ассоциации с дорической колонной, представить себе ветку оливы в Суздале нельзя.

Молодой Российской империи было неловко в кругу лучших европейских домов, без своего мраморного ломтя античности. Римские легионы стояли во Франции, Галлии и Германии, но сандалий патриция не знал берегов Днепра, Оки и Волги. Для Екатерины, немки, выполнить культурный минимум приличной европейской страны было делом принципа. Матушка-императрица, хоть и была в возрасте, сама посетила свои новые земли.

Уютный берег Колхиды и Таврия попали под власть монарха позже, чем Чукотка и берег Тихого Океана. В тысяче километров отсюда на север винодел – мой однофамилец, стесняясь, будет рассказывать, как европейский виноград десятилетиям скрещивали с морозостойким, но непригодным для виноделия, амурским. Какое вино? Только недавно стало нормальное. «На природной почве нашей // Глубже и пахать нельзя».

Чёрное море, Понт Эвсксинский, – северный край античного мира, пола тоги сенатора, за который схватилась из леса наша медвежья лапа. Из рваного края пурпурной рубахи, наспех усвоенного через багрянородных невест православия, да блеска золотых куполов все и началось. С тех пор медведя одновременно и тянет дальше из леса, и влечет обратно в чащу. Все споры славянофилов и западников, системных либералов и консерваторов – это смущенное мычание медвежонка над блестящим золотым подбоем пурпурной тряпки.

На этих берегах греческие полисы торговали со скифами. Свободные греки стремились на крайний север своей вселенной за длинной драхмой. Они строили полисы, как в родной Греции, пели свои пеаны и состязались в гимнастике под изумлёнными взглядами варваров. Древний грек – прежде всего человек свободы и достоинства. Кусая хлеб античности за сухую корку, князья и цари занозили вынашивали в своей славянской душе мечту о своём Парфеноне и гражданских свободах.

Когда Александр Македонский на персидский манер приказал своим гоплитам простираться ниц, те смеялись. Эллин не мог унизить себя и своё тело. Где-то во время обретения этих берегов вставать на одно колено начинали молодые гвардейские офицеры. Захлебнулся этот подъем среди неоантичных декораций на Сенатской площади.

Национальная золотая лихорадка Олимпиады – попытка схватиться все той же мозолистой лапой за мечту об античной свободе. Еще Бродский заметил, чем тверже власть, тем плотнее античные декорации. «Москва – третий Рим», сталинский неоампир, олимпийский фетиш.

По всему побережью на месте харчевен с амфорами теперь стоят шашлычные с пластиковыми легионерами. Громко играет популярная этим летом песня, дым от мяса сбивается в облако тумана, софиты блестят на золоченых щитах статуй. У входа, между двух гипсовых гоплитов, на культях пританцовывает безногий инвалид в форме десантника.

Когда я прохожу мимо, он задорно машет беретом в мою сторону и подпевает певичке.

Мимо сначала проезжают полицейские на футуристичных багги, как у пляжных копов где-то на Майамщине, потом проходит казачий патруль в кубанках, с нагайками и широкими красными лампасами. Останавливаются ровно под статуями, пожимают руку десантнику и остаются с ним поболтать.

Лучшего места для начала не найти.

II. Шафран

Когда через сотню лет туристы будут публиковать фото с Марса, то картинки будут такие: охровая степь и предгорья, настолько высушенные беспощадным солнцем, что рот пересыхает, даже когда смотришь с высоты нескольких тысяч метров. Будто лицо старика с морщинами, превратившимися за давностью лет в ущелья. Луристан, Мидия, Персия, Иран – вечная страна. Почти все герои моих учебников по истории античности и древнего мира прошлись тут огнем и мечом.

Когда мы с Вертером делали вторую половину пути на север в белом Саманде, гид показывал нам руины караван-сараев вдоль дороги. Платные автобаны проложили ровно там, где тысячи лет ходили караваны с римским золотом и индийскими пряностями. Ощущение вечности здесь было лишь незначительно опошлено туризмом: почти везде мы оставались с ней – вечностью – один на один. Мы – это я, мой старый приятель Вертер, гид и водитель. Последние – инженеры по образованию и северяне по происхождению. Между собой они говорят не на фарси, а на диалекте, близком к азербайджанскому языку. Английский и русский у них были ужасные, но язык, на котором они договаривались со сторожами о проходе в закрытые мечети, меня очень впечатлял.

Вот утро субботы, мы пришли после завтрака на один из старейших исфаханских мостов. Воды почти нет, но вокруг все равно прогуливаются и стайки подростков, и парочки, и патрули стражей исламской революции. Старик с повязанным на французский манер шарфом прогуливается между колоннами и что-то бормочет нараспев. В руках у него книга, на носу – очки в тончайшей оправе. Гид рассказывает, что это стихи то ли Фирдоуси, то ли Хафиза. Присмотревшись, я замечаю еще несколько чтецов. Оказывается, что это многовековая традиция.

Мы уходим на базар за сувенирами, но еще несколько раз оглядываемся на стариков, читающих тысячелетние стихи под пятивековым мостом над пересохшей рекой.

Поэзия на фарси, возможно с самой мощной непрерывной поэтической традицией после китайской, была почти неизвестна европейцам до начала девятнадцатого века. Пока мы едем в машине, гид начинает читать и переводить Хафиза Ширази. Несмотря на невероятную усталость после дневного переезда, я все же улавливаю приятный ритм. Спонтанный перевод на английский дается нашему другу тяжело. Да и не только ему, и не только спонтанный – лучше читать посвященные Ширази стихи Гете и Пушкина, чем ослеплять себя переводами на варварскую фонетику.

«Но боюсь: среди сражений // Ты утратишь навсегда // Скромность робкую движений, // Прелесть неги и стыда!»

Пьяница и весельчак едва не был казнен Тамерланом за строки: «Когда красавицу Шираза своим кумиром изберу // За родинку её отдам я и Самарканд и Бухару».

Был во всех трех, размен честный, железный старик зря кипятился. Везде огромные глаза пропастям, да пропасть перед ними для гяура.

Могила поэта – один из пунктов нашей программы. Я настоял. Может быть, дело в парке, но вокруг гуляет уж очень много молодежи. Представляете себе парк, например, вокруг могилы Нестора Летописца? У нас не каждый скажет, где похоронен Пушкин.

Девушки в платках похожи на черных матрешек. Кукольные, поголовно сделанные носики, алые губки, огромные глаза. Смешно семенят своими стайками и непрерывно щелкают друг друга на зеркальные камеры. Гид потом рассказал, что профессия архитектора – одна из самых популярных, поэтому фотография тоже в почете.

Говорят, что Шираз – как раз родина того самого винограда. Успели вывезти, пока в очередном порыве строительства скреп один шах не уничтожил все виноградники. Так была похоронена одна из самых старых традиций виноделия. Хотя, когда разговариваешь с представителями любого древнего народа, чьи карты на текущий момент оставляют желать лучшего, неизбежно попадаешь в армянский анекдот. «Знаешь Мертвое море? Мы убили».

В Ширазе, однако даже воздух по-прежнему слегка пьянящий. Юг – везде юг, и люди здесь куда веселее, шумнее и наряднее, чем в строгом Тегеране.

Одна «матрешечка» приближается и заговаривает с нами. Конечно, девушки здесь порой могут позволить себе улыбнуться, но такое поведение обескураживает. Оказалось, что мой скромный Вертер познакомился с ней в Интернете и рассказал о маршруте. Двух русских на могиле Хафиза было найти не так уж сложно. Помнится, при внутреннем перелете мы даже паспорта не доставали, гид говорил что-то вроде: «Эти беляши со мной».

Загадкой для нас осталось время, которое девочка прождала тут, – она ведь знала только день, когда мы будем в Ширазе.

«Шагенэ ты моя, Шаганэ!»

Facebook и Twitter в стране тогда не работали, потому что оппозиция там координировала протесты, а вот Tinder и Instagram – сколько угодно, а родину не трожь.

Моей поэтической реакцией на окружающее стало перечитывание персидских стихов Есенина. Было что-то настоящее в том, чтобы читать у красочных мозаик.

«Как бы ни был красив Шираз, // Он не лучше рязанских раздолий. // Потому, что я с севера, что ли».

По иронии судьбы, до моего трехлетнего романа с Рязанью оставался ровно год. Тогда же развивался другой: поскольку часть социальных сетей была закрыта, а Интернет появлялся нерегулярно, то по вечерам писал на Blackberry длинные письма девушке с большими глазами. Она думала, что интересует меня только размер глаз, и советовала найти свою Сорайю Бахтияри, а я искал самые подходящие ей стихи Бродского. Послушай женщину и сделай наоборот.

«Об этом ты не спрашивай, о мудрый мой Хафиз: // Вино да косы женские – вот мира глубина».

Вместо полей – горизонт даже не степи, не пустыни, а какого-то пространства вечности, истоптанного миллиардами копыт, сапог, легионерских сандалий. После Персеполиса и могилы Кира решаем сделать остановку и перевести дух, до ночлега еще несколько часов. Наш жеребец, а Саманд переводится ровно так, останавливается у придорожного кафе. Чай подают с сахарными кристаллами и ниточками шафрана. Кристаллики окрашивают кипяток в нежнейший желтый цвет с оттенком летнего цветочного луга. Я видел его с тех пор два раза. Один раз в бутылке идеального Мерсо, другой – в отражении заката на куполе главной мечети Исфахана в конце длинного базарного дня. Солнце грело мое лицо, фонтан рядом искрился прохладой. День был потрачен на поиск на базаре, когда-то самом большом в мусульманском мире, стариков, похожих на того чтеца Фирдоуси. Шкатулки из верблюжьей кости, миниатюры по старинной технике, какие-то масла, мешочек шафрана и сушеная роза – я вежливо, с поклонами, торговался через гида с почтенными старцами и чувствовал себя почти Афанасием Никитиным. Сколько бы ни прошло лет, то небо и переливы на глазуревых куполах мечетей навсегда останутся со мной.

Мы сидим на пластиковых стульях, согреваемся чаем и смотрим на сжимающуюся полоску марсианского заката.

Точно: у вечности аромат шафрана.

III. Дольче фар ниенте

Мало что завораживает меня так, как раннее летнее утро в южном, удобного для человека размера, городе. Все просыпается рано, неторопливо – гул crescendo, в ритме морской волны. Мегаполисы же просыпаются рывком, там не сыщешь булочников с повадками сонных котов и дворовых котов с повадками олигархов. Оба вида не выдержат неестественного отбора большого города.

Даже полуденный зной добирается до зенита вразвалочку, от перекрестка к перекрестку, то и дело останавливаясь поболтать со знакомыми. Где-то уже пекло, а в тенистых двориках, под липами и тополями еще зябко.

Женщины деловито спешат на рынок, где весь товар еще отдает прохладой погреба. Вездесущие коты дерутся за потроха от разделанной рыбы. В мясных рядах по свиным тушам стучат топоры. К завтраку покупают большой пакет черешни, сметану, в которой стоит ложка, и свежайшую краюху хлеба.

Под бочкой с копеечным квасом натекла липкая лужа, сонно сползающая по тротуару на дорогу. Тороватые женщины устраиваются за прилавком на колоссальных юбках и перекрикиваются с товарками утренними новостями. В одном городе это будут армянки, в другом – украинки, в третьем – казачки, но всегда будет торговля с прибаутками, радушное предложение попробовать и стопка полиэтиленовых пакетов, придавленная камешком. К пункту сдачи тары, а потом – обшарпанному пивному ларьку, бредут расхристанные выпивохи – они явно провели ночь где-то на траве под забором.

Бабушка набирала пару торб снеди, в добрую половину своего веса, да еще среднего размера кавун в словно кевларовую авоську. Атласные помидоры, блестящие перцы, дышащие краюхи серого и белого, костистая речная рыбка и млеющие соком персики. Щедрость южной природы моя крохотная бабушка на своей кухоньке превращала в огромные кастрюли борща, котлет, «Наполеона» со слоем крема в палец толщиной и тонны компотов, охлаждавшихся в ванне.

В каждом южном городе я выбираю одно утро для такого похода на рынок. Без бабушки с ее нерушимыми торбами добрые торговки сложат снедь в почти прозрачные пакетики, но мне все равно уютно от их приторных улыбок. Густой аромат свежего всего от прилавков – и я уже улыбаюсь до ушей.

Есть где-то в тысяче километров южнее Москвы граница, не отмеченная ни на одной карте. За этой границей в течении нескольких летних месяцев (их тут больше трех) темнота приносит не прохладу, а черную ночь температуры парного молока.

Вопрос в человечности города, соотношении его пространства и пропорций с человеком. Никто не убедит меня, что город с дорогами в шестнадцать полос создан для жизни. Он бесчеловечен – как пирамида или зиккурат, и потому населен жрецами и их жертвами. Обитатели города поднимаются на зиккурат, жрец вырезает сердце и бросает вниз. Отличие только в том, что майя сбрасывали жертв вниз, а тут их делают новыми жрецами.

Южным городам чужда монструозная архитектура. Визуально они сложились на границе 18 и 19 веков, когда Россия обживала эти отвоеванные у татар и турок земли. Даже самые крупные из них остаются малоэтажными.

Вся жизнь – сразу после рассвета и сразу после заката. Улицы шуршат пивными, клубятся шашлыком и щебечут барами. Нарядные девушки прогуливаются с чинными кавалерами. При встрече со знакомым – ритуально жаркие объятия, какими севернее редко награждают даже возлюбленных. Дела обсуждаются через протяжную губу:

– Тебя этот сраный отчёт вгоняет в депрессию?

– Для кого я это делаю, для чего…

В такие ночи хочется любить и бродить от бокала к бокалу до самого рассвета, пока рассветная свежесть не начнет отрезвлять. Поспать несколько часов и пойти на базарчик «лечиться» острейшей шаурмой под ледяной варенец.

Леность сладко обволакивает меня веющим с моря ночным ветерком. Вот она, наша русская dolce far niente!

IV. Уралан

Что за граница в тысяче километров южнее от Москвы, что отделяет уютные южные русские города от пасмурных кремлей с древними соборами? Это граница Великой степи – бескрайнего сухопутного моря, опыленного городской жизнью лишь две-три сотни лет назад. Западная ее оконечность упирается в Польшу и Молдову, восточная заканчивается в Монголии и пустыне Гоби. Потому все старые церкви, хотя бы старше трехста лет, находятся только южнее Оки.

Тосканские холмы у побережья сменяются сначала линяло-зелеными лугами и морями дозревающей пшеницы с перебоем плотно сбитых садов и жидкого подлеска. С каждым километром зеленых красок становится меньше, а трава и кустарники все ближе жмутся к земле, местам обнажая рыжеватый суглинок. Карта показывает озера по сторонам от дороги, но я вижу только налеты соли на оврагах. Над остатками воды кружат изможденные птицы. Лето было жарким.

Если бы я продолжил свой путь дальше на восток, то картинка в окне почти не менялась бы на протяжении шести тысяч километров. Вся степь от Элисты до Улан-Батора выглядит так же, как ее видели гунны Атиллы и орды Чингисхана.

Безжизненность пейзажа обманчива: этой жухлой травой удобно откармливать скот, если уметь правильно кочевать. Тысячи лет степь была отдельным миром, полным полудиких племен, царств с границами, возведенными порывами степного ветра, и ханств, от которых остались лишь пара выцветших строк в докладе пограничного китайского чиновника. Эта вселенная не покорялась захватчикам: сложно завоевать ветер в поле. Когда великий персидский царь Дарий решил завоевать скифов, те просто заморили его войско голодом и холодной степной ночью, отступая все дальше. С каждым новым захватчиком прием оттачивался все лучше, пока не был исполнен «на бис» при разгроме величайших армий в истории: Наполеона и Гитлера.

Бурлящее море степи воспитывало суровых воинов, учившихся держаться в седле и стрелять из лука раньше, чем ходить. В придорожном кафе для дальнобойщиков мне подают калмыцкий обед – такой же, что и века назад: вареники с тонким тестом, густо набитые жиром, суп с бараньими потрохами, сухую и пряную конскую колбасу. Поскольку воды среди солончаков было мало, в степном чае молока всегда раза в два больше, чем воды. Соль и жир в пиалу добавляют по вкусу. Еда мужчин, которые не планировали жить даже до сорока, чрезмерно «богата» холестерином.

Дальнобойщики и официантки косятся на мои номера, порой ловлю их взгляды со сдержанной улыбкой. Мол, вижу, но не нервничаю. Болтливость всегда выдает жителя большого города, поэтому заказ я делаю без лишних расспросов, ем и расплачиваюсь быстро. Немного чая беру с собой – он прекрасно утоляет жажду в жару. Круглолицая официантка в спину просит приходить еще. Кто знает.

К счастью для оседлых народов, очень редко, считанные разы за всю историю, находилась воля, способная повести за собой Великую Степь. «Глядя на лошадиные морды и лица людей, на безбрежный живой поток, поднятый моей волей и мчащийся в никуда по багровой закатной степи, я часто думаю: где я в этом потоке?» Гунны Аттилы начали путь из северного Китая и были остановлены только на западе Франции. Монголы Чингисхана после Руси разграбили Польшу, Венгрию и Хорватию и повернули назад только из-за необходимости делить власть в Сарае. Тюрки, выйдя с отрогов Западного Алтая, в определенный момент правили большей частью средневекового Востока и держал Европу в страхе до семнадцатого века.

Посреди уходящей в горизонт равнины – шип обелиска выглядит инопланетным, он вздымается, как угловатый обломок астероида. Горит перед ним вечный огонь, выбиты фамилии героев решающей битвы с немцами за эти степи. «АСХРСН ЦУСНЬ ЗАЛЯР МЕНКРЖ АЛТН БУЛГАР ТЕЕГТЭН ПАДРНА. За Отчизну пролитая кровь навеки в памяти священна». Золото надписей недавно поновляли. У братских могил стоят свежие гвоздики – единственный яркий цвет за несколько сотен километров. Прохожу мимо обелиска к артиллерийскому орудию, смотрящему на запад, перешагиваю оградку и сажусь с чаем прямо на жухлую траву. Где-то впереди пролетает, широко разбросив крылья, орел. Степь была такой же в день, когда здесь горели немецкие танки, и в день, когда стрелы хазар пригвождали арабов к земле.

Пытаюсь представить, какие были люди, приехавшие со всего Союза, чтобы тут умереть. Что они сказали бы, посмотрев на меня, – не зря ли?

Калмыки – это осколок большого народа из Восточного Китая, откочевавшие от местной резни под защиту московского царя. Поэтому их культура и религия отличается от живущих рядом татар и казахов. Калмыки – буддисты с очень спокойным отношением к жизни и смерти. В сочетании вместе с воинственными генами потомков Чингисхана – огненный нрав. Есть замечательные свидетельства о калмыцкой коннице и под Полтавой, и в наполеоновских войнах. Раньше этот кочевой огонь можно было разменять в многочисленных войнах растущей империи, а сейчас остаются лишь байки о массовых драках с жителями соседних кавказских республик.

За время поездки по Нижнему Поволжью я услышал за чаем много неспешных историй вроде такой.

Деревенская свадьба. Пьют в шатре уже несколько часов. Два соседа, уже с трудом выговаривающие слова:

– Бадма, помнишь, в марте я у тебя закурить просил?

– Нет.

– А Хурха говорит, что у тебя было. Пойдём пться.

Выходят из шатра, месят друг другу лица минут двадцать. Односельчане уважительно делают круг, но комментариев не дают. Внимательно наблюдают, сдержанно курят. Бойцы встают, отряхиваются.

– Харош?

– Харош.

Возвращаются на свои места в шатер, продолжают пить.

«И печенеги ее терзали, и половцы». Многовековая неприменимая вражда между живущими рядом народами возможна только в речи политика. Конечно, Московское царство стало первым европейским, в широком смысле, государством, подчинившим себе степь.

Венгерское и болгарское государства получили свой пассионарный толчок (а венгры еще и язык) от выходцев из Великой Степи, но степная культура там быстро ассимилировалась. После нескольких веков общения, подчинения и соперничества молодое русское царство смогло говорить с многочисленными ханами на их языке. Казаки отодвигали границу по засекам все дальше на юг и восток, смешиваясь с местным населением, да и само их название – степное слово. Только представьте, что четыреста лет назад власть Москвы заканчивалась где-то в районе Рязани. Дальше были опасные кочевья.

Шапка Мономаха всегда казалась мне чем-то средним между византийским венцом и ханской шапкой из богатого меха. Один из самых русских писателей, подчеркнуто аристократичный Набоков – потомок крещеного татарского княжича. Таких дворянских родов – сотни.

Блок выразительно писал:

 
«…
Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,
С раскосыми и жадными очами!
Для вас – века, для нас – единый час.
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!»
 

Где еще в Европе народ мог изнурять захватчика бескрайним отступлением? Да и в Сталинграде сломали хребет гитлеровскому вторжению по-скифски, посреди ледяной степи.

Главный въезд в Элисту украшен ажурной пагодой. Резные красные и золотые крыши в лучах солнца напоминают блеск маковок православного собора. В метре от другой пагоды, стоящей на площади Ленина, памятник «Светлой памяти братьям-казакам, павшим в братоубийственной Гражданской войне». Вот те крест и благословение Будды, бей комиссаров.

У главного городского храма по кругу расставлены беседки со статуями великих лам. Каждый смотрит перед собой прямо в вечность отрешенным взглядом старых русских икон.

На заборы и деревья рядом с пагодами повязаны сотни лент с молитвами. Каждый вздох ветра несет в небо просьбы, благодарности и чьи-то крики.

К закату сусальное золото статуй загорается пожаром. От этого огня разгорается вся равнина: каждая сухая травинка, каждая балка теперь сияет внутренним светом. Красный круг, напоминающий мне сейчас праздничное лицо скуластой восточной красавицы, бросает улыбки на лоснящиеся бока уставших за день коней.

Лица лам рекомендуют спокойствие. В степи к вечности поближе: вот она, жухлая трава, вот сливающийся с небом горизонт – такие же, как и тысячи лет назад.