Текст книги "Семь миллионов сапфиров"

– Вы должны были это узнать, когда еще гадили в пеленки! – рычит учитель, дрожа своими огненными усами. – Разумеется, на вершине пирамиды стоит самый великий из великих, самый долгоживущий гражданин Эйорхола – мудрейший Люциус Льетт.

Под конец голос учителя скатывается от гневных нот до самых почтенных низов. Одно только имя «Люциус», которое в переводе с латыни означает «сияющий», наводит ужас на всех и каждого. «Люциус заберет тебя, если будешь плохо учиться», – пугают нас. На его счету век с небольшим, узнаю я; действительно, больше, чем у кого-либо на острове.

Именно поэтому эйорхольцы относятся к нему с благоговением, ведь даже в учении древнего философа Платона «Государство» написано, что народом должны руководить самые мудрые из мудрейших. А таковым человека делает исключительно время. Почти ежедневно нам цитируют Платона и сыплют всевозможными примерами. Я узнаю, что во времена Эры Неведения дольше всех у власти находился мудрейший король Таиланда Пхумипон Адульядет, который вступил на престол в далеком 1946 году. Нам не устают повторять, что издревле на Эйорхоле правили именно старейшины. Если же на острове родится долгожитель, чья продолжительность жизни превысит самую большую в стране, то он станет потенциальным преемником главы государства. Многие в моей группе считают, что побьют рекорд Люциуса Льетта. Конечно, мне тоже хочется верить в лучшее.

Что я тогда знал про Люциуса? О нем ходило множество противоречивых слухов. Некоторые утверждали, будто он обыкновенный махровый эгоист, но большинство уверяли, что он величайший благодетель. «Он любит нас, простых людей… – причитала торговка дынями под одобрительные кивки и хихиканье напарниц. – Ах, какой мужчина! Он сделал бесплатной медицину, центры для бедняг-агнцев, а ведь еще успевает выделять миллионы на благотворительность. Это ли не чудо?»

Отец говорил, что авторитет Люциуса Льетта неоспорим, громоподобен, безграничен. Я никогда не видел его вживую, но знал, что он крепок (в прошлом – боксер-легковес), а глаза его – огромные и жуткие, как черепашьи. Кажется, еще чуть-чуть, и он сожрет тебя заживо.

А потом начинались другие предметы. Математика. Биоинженерные технологии. Психология жизни классов. Все эти годы нам без устали повторяли, что остров – дом для тысячи народов и народностей. Каждый житель, прошедший через А1, в точности знает, чего хочет от жизни. Все целиком зависит от «временны́х потребностей». А их определяет пластиковый паспорт, содержащий штрих-код, который по запросу выдает дату Х. В официальном бюро для каждого совершеннолетнего эйорхольца всенепременно подготовлено симпатичное свидетельство о смерти, правда, с пустой строкой, предназначенной для указания ее причины.

Глава 3

Собор. Огромный и величественный. Сотни людей, склонивших головы. Жаркий, «острый» воздух. Сомкнутый свод, расписанный витиеватым орнаментом. Голые стены. Пятигранный алтарь. По центру висит портрет негра с пронзительными глазами. Клаусс Мерхэ, изобретатель Анализа. А вот и моя крошка Сью. Она что-то шепчет, тихонько, чтобы никто не слышал, а потом крестится, тщательно, с «выражением», присущим маленьким деткам.

Толстый пастор в черной рясе. На его груди крест, длиной в две ладони. В руках скрученная в трубочку брошюрка. Он цедит низким утробным голосом:

– Братья и сестры! Да не усомнимся мы в том, что Анализ есть дар божий. Открытие, данное нам свыше.

Отец как зачарованный смотрит на священника. Почти все одобрительно кивают. Я тоже киваю, хотя многого не понимаю.

– Велик день Господень, и кто выдержит его? – продолжает пастор. Раскаты его голоса гремят по всему собору. – Многие спрашивают меня, в чем же польза Анализа, и я отвечу на ваш вопрос. Все мы знаем, что Анализ имеет благотворное влияние. Он выявляет в нас пороки, и мы прозреваем. Наши слепые глаза начинают видеть. Только так можно очистить себя. Господь не дает неразрешимых задач. Мы должны стать лучше, мы должны прозреть.

Все крестятся и делают глубокий поклон.

– Славься, Анализ! – ревет пастор и смотрит под купол. Все повторяют. Голоса сливаются в восторженный хор.

Анализ. Он столь же прекрасен, сколь и уродлив. «Он живет в каждом из нас!» – кричат фанатики. «Убийца моих детей!» – рыдают несчастные. Кто он? Политик, которому невозможно отказать. Император вашей воли, не ведающий милости. Математик, творящий молитву над цифрами. Змей-искуситель, способный обольстить любого. Величайший пророк, неизбывный Всадник Времени, Жизни и Смерти.

Задувая по праздникам свечки, я всегда загадывал желания. Самые простые: ролики, миндальные конфетки, пазлы на пятьсот элементов и, конечно же, заветный класс «Д». Отец возлагал на меня большие надежды, он верил в меня, ведь я был его точной маленькой копией.

Однажды, за несколько дней до Хеллоуина, он показал мне свой паспорт. Казалось бы, ничего особенного: то была обычная пластиковая карточка телесного цвета. В углу – голографическая фотография. Она меня рассмешила, но я сдержался. Отец будто жует свои усы. Ниже примостился штрих-код, по которому так приятно провести пальцем. Он выпуклый – словно крошечные насечки. Я поднес его к считывающему устройству головизора, и высветились голубые цифры моего отца: класс «Г» и запас времени в шестьдесят с небольшим лет.

Отец был одержим Анализом.

Будто наяву я вижу перед собой его взгляд, пугающий своим безумным, маниакальным блеском. Отец мог часами рассуждать о пользе технологии и шутить о беднягах-агнцах.

Вспоминаю один из наших ужинов.

– Анализ гарантирует стабильность, – говорит отец, – и море социальных льгот. Только так можно стать полноценным Гражданином, который работает на благо Государства и делает мир лучше.

Я зеваю.

У отца прекрасное настроение. Он широко улыбается:

– Хочешь шутку, Марк?

– Хочу, – улыбаюсь я в ответ.

– Знаешь, почему агнцам так тяжело дается математика?

– Нет, – бормочу я.

Отец делает паузу и вдруг радостно выкрикивает:

– Потому что они не умеют считать дальше пяти!

У отца было слабоватое чувство юмора. Впрочем, как и способность рассказывать притчи о соловьях. Из меня вырывается смешок.

– Как жестоко! – хмурится мама.

Смех отца гремит по всему дому, и к нему примешивается мой звонкий голосок. Мне нравились шутки про агнцев. Мне нравился мир, в котором я жил.

Вера родителей передается детям точно опасный микроб, и я начинал верить так же, как мой отец – слепо и безрассудно. Лишь один человек не поощрял моего нездорового любопытства. Мама. Она не сдавалась. Когда мы были наедине, она пыталась вразумить меня, рассказывала о жизни в других странах и городах, о туманном Париже и знойной Барселоне, о краях, где цветет сандал и лотос, но я не прислушивался к ее словам. Мнение отца было для меня законом, истиной в последней инстанции.

Я боялся лишь одного. Вдруг кто узнает, что моя мама старообрядка? Несмотря ни на что, я всегда относился к ней с трепетом. Я переживал за нее. Отец же нарочито подчеркивал, что не выдает ее только из-за «высокого чувства любви». Так ли это было на самом деле? Не знаю. Мама работала иллюстратором в детском журнале, а иногда к ней обращались незнакомые люди с просьбой написать портрет на день рождения какому-нибудь господину. Мама обожала живопись. Я помню, как в глубине ее глаз вспыхивал едва заметный огонек радости, если она чудом получала заказ. Как правило, это был шарж или портрет тушью на яичной акварельной бумаге.

Почему, вспоминая детство, я начинаю задыхаться? На шее затягивают невидимую петлю. Ты слышишь меня, мама? Где твои теплые руки? Мне хочется заглянуть в твои глаза и попросить прощения. Мне хочется чаще думать о тебе, слышать твои колыбельные, больше ценить тебя и крошку Сью. Исправить все ошибки. Я снова и снова проматываю в голове те дни: наши праздники, колючую новогоднюю елку, подзорную трубу, книжки и раскраски моей сестренки. Я вспоминаю, как читал ей сказки или загадки про лесных зверей, учил буквам и даже шахматам. Как она удивлялась самым простеньким карточным фокусам и как мы вечно ссорились по всяким мелочам.

Все вокруг становится белым, ослепительно-белым. Режет глаза. Еще одно воспоминание, упомянутое в дневнике. И одно из самых прекрасных в моей жизни. Крошка Сью, худенькая, как спичка, в своем любимом желтом платье; она протягивает мне мороженое, как вдруг с рожка соскальзывает шоколадный шарик, пачкает ей платье и плюхается на землю.

Сью начинает хныкать, а я ее утешаю, целую в щечку и говорю, что мы купим еще. Но она расстроена не из-за этого, а потому, что хотела меня угостить.

– Ты газве не хосешь могоженку?

И тогда я улыбаюсь: мол, никогда не любил шоколад, а оставшийся клубничный шарик с удовольствием попробую. Я кусаю мороженое и стараюсь посильнее в нем измазаться, чтобы рассмешить сестренку. И она уже не плачет, а хохочет:

– Страшила! Страшила!

Иногда я корю себя за излишнюю сентиментальность, но ничего не могу с этим поделать. Я пытаюсь вспоминать, но память неподатлива, как мерзлая глина. Приходится прилагать серьезные усилия, чтобы выскоблить то, что я прятал в ней. То, чего всегда боялся коснуться.

Да, я по-настоящему боюсь этих воспоминаний. Возможно, я просто трус.

И вот передо мной мама. Заплаканная, она стоит в кабинете отца и держится за спинку стула. Мне хочется обнять ее, но я не могу и шелохнуться. Отец смотрит в сторону. Его глаза слезятся, будто в них насыпали соли. В руке он сжимает стакан виски.

– Зачем ты сделал ей Анализ? – плачет мама (как же ее трясет!). – Я просила тебя, слезно просила… Ты даже не посоветовался со мной. Увез ее тайком!

– В нашей семье решения принимаю я.

Отец даже не поворачивается.

– Как ты можешь говорить так спокойно?! – кричит мама. – Анализ показал класс «А»! Всего полгода, ты понимаешь, Грег?.. Всего полгода. Давай уедем отсюда… Хоть на край света. Умоляю тебя!

Отец опрокидывает стакан виски и наливает еще. Мама подходит к нему вплотную и берет за руку. С ее подбородка капают слезы.

– Анализ нужно сделать еще раз. Это ошибка, просто ошибка…

– Ты же знаешь, бесплатно делают лишь раз.

– Она твоя дочь, Грег!

– За вторую попытку нужно платить, и у нас нет таких денег! – рявкает отец и вскакивает с кресла. – Или ты хочешь продать дом?

– Хочу, – твердо говорит мама.

Отец лишь усмехается. Они стоят друг напротив друга. Мама молчит и вдруг тихо говорит, очень тихо:

– Я никогда тебе этого не прощу… Я заберу детей и уеду. Ты… ты чудовище…

Отец бьет ее наотмашь.

Звук такой, словно щелкнули кнутом. Мама теряет равновесие, но не падает. Выпрямившись, она в страхе смотрит на отца. На белый ковер капает кровь.

У меня шок. Я колочу отца в грудь своими крохотными кулачками. «Гад! Гад!» – кричу я. Он молчит и не реагирует.

Мама касается моего плеча. Я оборачиваюсь. Левую ладонь она прижимает к лицу, пытаясь задержать кровь. Но ее глаза… Я никогда не забуду ее глаз в тот момент. Прозрачные, полные смирения и обреченности. И тепла. Невыразимого тепла.

– Милый, иди в свою комнату.

Она говорит мягко и ласково. Только тут я чувствую, как по ноге скользит горячий ручеек, но ничего не могу поделать. Раньше такого никогда не случалось. Пряча глаза от стыда, я опрометью бегу за дверь.

Винил ли отец себя за то, что поднял руку на маму? Трудно сказать. Мне казалось, в него вселился демон. Я всеми силами старался не попадаться ему на глаза. Это было неизбежно. Я слышал, как он часто говорил маме: «Смирись. На то божья воля!» Он победил. Мама стала замкнутой и более нерешительной. Ночами она плакала, и скоро я заметил на ее лице первые морщины, «гусиные лапки» в уголках глаз. Все свое время она уделяла крошке Сью. Мы часто гуляли, ходили в парк аттракционов по субботам и даже купили щенка – лопоухого спаниеля Пита, который бегал за Сью, как за маленькой дрессировщицей.

– Он так забавно тявкает, – сказала однажды мама.

Глава 4

АНАЛИЗ.

Проклятое слово, полное ужаса.

Лотерея, в которой каждый из нас – игрок. Поэты писали, что он напоминает русскую рулетку или же китайское печенье. Что за ним прячется? Радость или обреченность? Или это всего лишь гениальное научное открытие? Достаточно сдать кровь – и вся твоя жизнь как на ладони. Красота…

Все произошло в ноябре. Зима была ранняя, снегом засыпало двор, и в этом белом, ослепительном-белом время застыло навечно. Как разморозить его? Как избежать ноября? Пойти другим путем, чтобы обогнуть случившееся. Почему мы не можем выбирать наши дороги?

Я сижу в детской, листаю книжку о роботах, а Сью беззаботно играет рядом. Пит дремлет у ее ног. Вдруг я слышу странный царапающий шум, бегу к окну и вижу маленький гробик, который выгружает из «Форда» отец. Он заранее купил гробик для Сью! Блестящий, лакированный, цвета бурого мрамора. Что-то прорывается из меня, я обнимаю сестру и плачу. Она тоже обхватывает меня своими тоненькими ручками. Она ничего не знает. Выходит, родители уже смирились. Естественно, они всячески ограждали ее от любой опасности, и в те первые дни лета она выглядела особенно счастливой.

Но они уже были готовы. Конечно, я понял это.

Утро одиннадцатого июня. Мама играет в ванной с крошкой Сью, и оттуда доносятся осколки смеха. Она как раз купила двух желтых уточек. Не успел загреметь дверной звонок, как отец уже бежит открывать. На пороге стоят два человека с абсолютно бесцветными лицами. Словно два вылинявших призрака.

– Мы производим вскрытие. Компания Бкркр, – бубнит один. Невнятно, я даже не могу разобрать. – Насколько нам известно, сегодня – дата Х Сюзанны Морриц. Это ваша дочь?

Отец тихо говорит:

– Она жива, – и смотрит на них дикими глазами. Захлопывает дверь. Я вижу в окно, как они семенят к своему черному «Аэрофорду». Один из них почему-то смеется. Твари.

Меня отводят в комнату и строго-настрого запрещают выходить. Но я не могу справиться с собой. Сердце барабанит по ребрам. Тревожно, слишком тревожно. Боже мой. Юркнув за дверь, крадусь к гостиной. Отец, мама и крошка Сью. Она сидит на диване и смотрит мультфильм про Микки-Мауса, родители же внимательно за ней следят. Все хорошо видно в щелку между дверью и косяком.

Милая моя Сью! Круглое личико с ямочками на розовых щеках. Белая блузка, юбка с узором из листьев. Я очень хорошо это помню, лучше, чем любой из моих дней рожденья. Ты болтаешь ножками. Микки-Маус играет на саксофоне, и это – последний кадр. Спустя мгновение случается страшное: твоя светловолосая головка легонько дергается вверх, ты вскидываешь ручками, оседаешь на бок, приоткрываешь рот и затихаешь. Я вижу в твоем ротике маленький блестящий язычок. В это невозможно поверить. Вспышка. Конец! Я в ужасе бегу обратно в комнату и слышу, как громко рыдает мама. А потом – прощание, на которое приходят всего три человека. Нет же, нет. Серое небо, густой снегопад. Музыка, похожая на реквием. Закрытый гробик. Кремация. Почему?

Свет взрезает мне веки, все вокруг меняется и преображается. Белое становится черным, правда – ложью, золото – камнем.

Так что есть Анализ?

Он дьявол? Бог, забирающий нас на небеса? Нелепая случайность или закономерность? Ты бросаешь игральный кубик и ждешь, прикусив язык, что выпадет нечто достойное…

Или это не так?

Я всегда был уверен, Анализ не просто предсказал дату Х, а именно убил крошку Сью. Да, черт возьми. Я видел собственными глазами то, о чем нам постоянно твердили в школе. Оказалось, что смерть – это иное, отличное от того, что мне представлялось ранее. Что случилось бы, если бы отец не сделал Анализ моей сестре? Осталась бы она жива? Или же ее смерть, которую связали с врожденным пороком сердца, пришла бы неожиданно и так же «раздавила» нас? Тогда я впервые подумал, что Анализ приносит лишь беды. Он начал вызывать у меня стойкое отвращение. Верно, его придумали какие-то ублюдки.

Как часто перед моими глазами возникал этот гробик, красивый, блестящий, полированный! Отец выгружает его из машины. Он судорожно вертится по сторонам, опасаясь, что кто-то его заметит. Но вокруг никого нет. Кроме меня, который стоит за окном и в ужасе зажимает рот, чтобы ненароком не закричать, не выдать себя. И вот июнь; я вижу Сью. Она беспомощно вскидывает ручками, падает на бочок и замирает. Эта картина бесчисленное число раз воскресала в моей памяти, заставляла просыпаться по ночам и бояться первых дней лета, когда отцветает сирень.

Все покатилось в тартарары. Отец перестал ходить на работу, много пил и в какой-то момент нас бросил. Мама сказала, он попал под аэромобиль, но я не верил. Много лет спустя я узнал, что он, вдребезги пьяный, оскорбил у ночного клуба почетного долгожителя, и ему выпустили кишки на асфальт. А может, то был просто слух. Впрочем, мне даже не хотелось об этом думать.

Я утешал маму, пытался радовать маленькими мелочами, дарил какие-то глупейшие открытки, приносил ромашки, сорванные с клумбы, но в последнее время она постоянно лежала в постели, безучастная ко всему миру. На ее тумбочке сгрудилась целая гора из таблеток. Бедная мама… У нее был пустой, абсолютно пустой взгляд. Как если бы человек был не больше чем кукла, простой манекен. Как же мне хотелось вернуть все – чтобы мама снова была со мной! Помню, я поклялся ей, что никогда не сделаю Анализ, она на мгновение ожила, едва заметно улыбнулась, и лицо ее снова окаменело.

Такое вот сучье лето. Однажды к нам заглянула соседка с острыми пытливыми глазками, а через месяц маму лишили родительских прав. Меня насильно отобрали от нее, уверяя, что это ненадолго, до выяснения обстоятельств. «Неделька, и ты вернешься домой», – сказал мне дядька в синей форме. Но я не вернулся ни через неделю, ни через месяц, ни через год. Меня отвезли в Самшир, в тот самый детский дом, о котором я слышал самые гадкие вещи. Так началась моя ссылка.

Самое страшное то, что я больше никогда не видел маму. Когда мне стукнуло двенадцать, ее подруга Ева, глухая негритянка, прислала письмо, в котором рассказала о том, что маму признали больной и принудительно поместили в спецлечебницу. Неизлечимая болезнь Рю, так сказали. Ева писала, что мама буквально задыхалась от бессилия в своей темной палате. И скоро ее не стало. Она оставила мне свои сбережения и аккуратную стопочку акварельных рисунков, среди которых половина оказалась моими детскими портретами, а половина – портретами Сью. Они были приложены к письму отдельной бандеролью, стянутой желтым скотчем.

Я перерыл местную библиотеку, чтобы выведать все про мифическую болезнь Рю. Как выяснилось, этот бич современности, названный по фамилии ученого Христиана Рю, уже давно захлестнул планету. Странно, что я ничего не знал о нем ранее. Он отнимал у человека один за другим все пять видов чувств: зрение, слух, вкус, обоняние, а затем и осязание. Больной переставал видеть, слышать и терял абсолютно все, а после становился как тыква, выращенная в теплице, – мыслящая, но без малейшей связи с окружающим миром. И вскоре человек умирал от убийственного одиночества.

Я проревел всю ночь. Пустота. Темная пустота. Тюльпан вздрагивает от сквозняка, и кувшин падает, разлетаясь на мириады осколков. Мне никогда не собрать их. «Твоей мамы больше нет». Что может быть страшнее, чем эти слова? Мир стал казаться еще враждебней, и это, конечно, было написано на моем лице.

Можно легко догадаться, что я ненавидел Самшир. Мне сразу вспоминаются мрачные квадратные корпуса, выглядывающие из-за двухметрового забора. В их подвалах царил столь сильный голод, что обитавшие там мыши с удовольствием ели отвалившуюся от стен штукатурку. Угрюмые охранники и воспитатели, которым наплевать на все и всех. Однажды мадам Аравия выставила меня на улицу в десятиградусный мороз в наказание за то, что я (дерзкий преступник!) умыкнул с прилавка столовой маковую булочку. Я тогда мучительно хотел есть, нас плохо кормили, и можно было с легкостью посчитать число ребрышек на моем исхудалом тельце. Потому я и не сдержался.

– Ах ты, маленький недоносок! – зашипела Аравия тем вечером. Омерзительная бородавка над ее верхней губой колыхалась как прилипший изюм.

Я запомнил Аравию крупной женщиной, чем-то напоминавшей неповоротливую медведицу (наверное, потому что все уверяли, будто она долгожительница). Ее коллеги не были столь высокого класса, они побаивались ее, искренне не понимая, почему она выбрала себе низкооплачиваемую профессию, ведь с неисчерпаемыми правами долгожителя можно было стать даже судьей в Верховном суде Эйорхола. Или же открыть ресторан, кофейню, казино. Жить в варварской роскоши. Наверное, они даже не догадывались, что Аравия получала истинное наслаждение от работы, а ее любовь к детям граничила с жестокостью.

Помню ее причуду: она держала в кладовке серую сиамскую кошку Жужу, которую выгуливала строго на поводке. Однажды я слышал одно миленькое хвастовство Аравии. Она говорила своим изумленным коллегам, что знает дату Х своей кошки, а еще сокрушалась, что та «бродяга» как по жизни, так и по классу. Оказывается, ярые поклонники Анализа умудрялись сделать его даже своим домашним животным. Откуда у Аравии было столько денег, знала лишь одна Жужа.

Смутные, неприятные воспоминания – они повсюду плетутся за мной. В нескольких километрах от нас торчали скелеты труб, а потому у самширского воздуха всегда был угольный «привкус». Зевнешь широко раскрытым ртом – и на зубах полдня будет скрипеть песок. И опять нас учили восхищаться Анализом, презирать старообрядцев и весь остальной мир. Нам без устали повторяли, что в иных странах поощряется детоубийство и даже содомия. Там ненавидят эйорхольцев и средь бела дня могут смачно плюнуть тебе в лицо, если узнают, что ты с острова. Вот только все дело в зависти, говорили нам. Этим людям не хватает силы духа, чтобы сделать Анализ. Они тратят жизни впустую. Бесхребетные черви…

Я помню, в Самшир приезжал известный гражданин класса «Д» и говорил о прелестях жизни после Анализа. Он удачно шутил и, безусловно, понравился многим. Этот человек рассказывал историю Эйорхола, и многие слушали его как зачарованные. «Все произошло самым естественным образом, – обаятельно улыбался он. – Чем старше становилось человечество, тем глубже корни науки прорастали в нашу жизнь».

Оглядываясь назад, я начинаю понимать, что любопытным детям можно внушить что угодно. Юным королям вдалбливают в головы, что они короли, юным рабам – что они рабы. А потом человек всю жизнь смотрит на мир сквозь призму своих иллюзий, воспринимая его именно таким, каким ему показали в детстве. Он готов умереть за эти ценности.

Оказывается, все произошло стихийно. Когда сделали первый Анализ, весь мир напряженно следил за молодым итальянцем Адриано Ли, который был работником книжного бутика. Трансляция его жизни шла в режиме реального времени. Это больше походило на очередное дешевое шоу, но Адриано Ли действительно умер через пятьдесят два дня, три часа и семь минут – согласно прогнозу научного оракула.

Это пробудило живейший интерес общественности, и вскоре скептическое отношение к Анализу сменилось шоком. Процедуру провели еще несколько раз, и абсолютно все результаты совпали с реальностью. Как и любую техническую новинку (причем столь изысканную!), ее приняли «на ура». «Сенсация», – писали газеты. «Что-то на одном уровне с теорией относительности Эйнштейна и созданием квантовых компьютеров», – отмечали самые видные представители науки.

Люди жаждали чуда, и вот это чудо случилось. У многих смельчаков возникло подспудное желание поддаться искушению, и всего за полгода Анализ стал модным по всему миру. Люди ехали на Эйорхол со всех уголков Земли. По своей популярности эта тема заслонила даже политические распри – настолько оказалась возбуждена нервная система человечества!

Секрет изобретателей был прост: Анализ делали совершенно бесплатно. Любой желающий мог приехать на остров и узнать свою дату Х. В те годы людьми двигало первобытное любопытство, сопряженное с самонадеянностью. Потрясенная планета не успела опомниться, как миллионы людей не побоялись узнать дату своей смерти. Именно тогда появилось осознание того, что человеку отмерено гораздо меньше, чем он думает.

Люди брали жизнь в свои руки и начинали действовать по велению сердца. Многие уезжали обратно, мчались туда, где всегда мечтали жить, к золотому солнцу Таиланда или к берегам Индии. Они становились инструкторами по дайвингу, художниками и путешественниками, открывали свои кофейни, писали музыку – в общем, бросали скучные офисные профессии и занимались любимым делом.

Скоро начались беспорядки, массовые миграции, похожие на броуновское движение молекул; кто-то даже назвал это вторым библейским переселением народов. Но многие навсегда остались на Эйорхоле – благо климат острова был мягок, море в те зимы пахло особенно – розами, а для жителей гарантировались умопомрачительные льготы. На острове строилось новое общество с новыми ценностями и моралью, стали образовываться вольные города, свободные коммуны и даже поселения агнцев. Некогда мононациональное, государство стало полинациональным благодаря гениальному Анализу.

За этим словом скрывалось нечто большее, чем просто медицинская процедура: его «миазмы» насквозь пропитали наши жизни. Выйдешь из дома – и окунешься в толпу бывших европейцев, азиатов, африканцев и смуглых латиносов. Спроси любого – они назовут Эйорхол идеальным государством, ибо ныне важен лишь драгоценный запас времени, от которого зависит объем твоих прав.

Нам часто говорили, что на острове исчезло понятие «нация». Русский самовар дружно соседствует с кровавой корридой, колумбийской пианолой и африканскими бубнами, английским целомудрием и китайскими драконами, загадкой Моны Лизы и французским поцелуем.

Сотни языков отжили свое, когда ввели единый государственный язык, который назвали «эйлит». Целый институт лингвистов работал над его созданием. В эйлите сплелись все ветви индоевропейской языковой семьи. Хоть он и взял лучшие «плоды» с каждой из них, утверждали, что он гораздо совершенней эсперанто, мертвого языка двадцатого века.

Через год его успешно тестировали в нескольких городках, а после стали преподавать повсеместно. Забавно, что при этом отменили изучение старых языков Эры Неведения. Грамматика и морфология эйлита действительно проста (однажды мне удалось сравнить его с французским и немецким). Словом, когда я родился, все вокруг говорили на чистейшем эйлите.