Текст книги "Истинная грусть"

В моменты одиночества Алан стремился уйти в пустыню и бродить там, пока последние остатки памяти не исчезнут вместе с ощущением времени. Он часто вспоминал, как в детстве наука тянула его к себе, потому что воображение не стремилось познать истину – оно стремилось её придумать. Он считал, что можно вообразить любую теорию и найти для неё основания. Впоследствии Алан увлёкся более прикладными направлениями познания, потому что в них он мог непосредственно влиять на истину и получать от неё обратную связь. Но ограниченность такого познания быстро надоела ему, потому что воображение не могло найти в этом никакой жизни. Электричество всегда восхищало его, оно увлекало воображение, но бытовые предметы, которые от него зависели, вводили его в тоску. Все эти пути соединились в Алане к моменту его взросления, и он постоянно был вынужден перескакивать с одной концепции на другую, создавая впечатление весьма замкнутого, но любознательного молодого человека с немного диким взглядом. Идея организовать поход за границу пришла к нему в момент глубочайшего кризиса самоопределения: после череды навязчивых стремлений заниматься чем угодно, лишь бы не останавливаться на чём-то одном. Он изучал перемещение муравьёв в муравейнике, взялся за орнитологию, упорно пытался понять теорию относительности и с упоением изучал кулинарные книги.

Но вернёмся к очередной попытке островитян выйти за границу. Примечательно, что в тот день, когда Алан рассказал про свою идею выйти за границу, у нас погиб пожилой пациент, перенёсший инсульт. За этим пациентом я ухаживал в течение месяца и хорошо изучил его, несмотря на то что он не мог сказать ни одного вразумительного слова. Его образ прорывался сквозь личину болезни: сам по себе он вызывал ощущение очень скупого и своенравного человека из-за своего независимого от памяти, впадшего взгляда. Алан увидел бы в этом человеке результаты запущенной слабохарактерности – его всегда выводили из себя люди, которым не была присуща природная щедрость, отчего он был часто чрезмерно любезен с людьми лицемерными, которые в первую очередь учатся изображать щедрость и участие. В тот день он умер из-за ошибки врачей, назначавших несовместимые друг с другом препараты. Но их попытки коммуницировать с ним изначально были похожи на общение тюремщиков с умственно отсталым преступником. Когда меня впервые привели к нему, он был привязан к кровати, так как, по словам врачей, «проявлял агрессию», но за первые два часа нахождения в одной комнате с ним мне удалось добиться взаимопонимания – с моей стороны не было ни капли сочувствия к его изуродованному телу и ни капли жалости к его состоянию, лишь желание общаться с человеком, который по каким-то причинам оказался со мной в одной комнате. По этой причине уход за ним был предоставлен мне, и я начал чувствовать свою прямую ответственность за его жизнь, которая обострила моё восприятие. Потому эта смерть впечатлила меня – я был в ярости.

Мышление, если присмотреться внимательно, работает подобно камере-обскуре: наше сознание представляет из себя тёмную вязкую комнату с маленьким отверстием и лёгкая божественная длань лучиком света передаёт нам очертания внешнего мира, но мы получаем перевёрнутое и неясное изображение и нам приходится очищать поле наших переживаний от неясных образов; хотя чаще мы просто замыкаемся в этих разбросанных картинках, оставляя от них только впечатления, и в конечном счёте мы живём не в своём мышлении, которое, подобно глазу, должно смотреть, чтобы видеть, а в калейдоскопе своих впечатлений, которые превращают наши переживания в густой лес с разнообразными растениями и насекомыми без цвета, запаха, вкуса и материи, но с завидной покорностью нашему самолюбованию.

Как раз эту аналогию вызвало во мне новое впечатление не от смерти, которую я видел множество раз, а от легендарной пропасти между людьми – отчуждённости. Произнося это слово, я одним лишь соприкосновением с ним оказываюсь в той пропахшей лекарствами, опьяняющими своей резкостью, комнате с внутренним ощущением чуждости – будто ты в приёмной дьявола. Бесконечные пузырьки и шприцы, словно сосуды древнего алхимика, окружили умирающего, чтобы придавить душу к телу и не выпускать её, но сами же и послужили разложению этого тела, как и сама палата, разлагающаяся от разнородных запахов. Раньше мне чаще нравилось сочетание таких ароматов из-за создаваемой ими особой атмосферы поклонения человеческому стремлению жить, так же как ладан раскрывает двери храма для поклонения стремлению верить. Но на наше восприятие действует особый закон чувств.

Мы не живём суждениями, мы живём в особом мире чувств, бесконечным потоком поглощающих нашу энергию, которая возобновляется только благодаря страданию, о чём мы можем догадаться по движению наших мыслей, острота которых в большей степени проявляется в моменты глубокого одиночества или потери, когда мы готовы совершать по-настоящему героические действия без всяких задних мыслей, без всяких концепций и планов – напротив, весь хаос этих идей толпами теснит наше мышление в моменты удовольствия, из чего рождается зависть, и мы начинаем считать все получаемые удовольствия частью справедливости за наши предшествующие страдания, но истинная природа чувства заключается в том, что оно не может являться данностью, и потому мы вынуждены постоянно ощущать новые чувства к знакомым местам и людям, к знакомым событиям и мыслям – всё это на самом деле сложно отличимо в нашем мышлении, и иногда мы воспринимаем в человеке больше деталей его привычного пространства, чем мыслей; при этом мы постоянно должны чувствовать и собственное существование, а это сложнее всего, потому что мы не хотим отрекаться от мест, людей, мыслей и событий, потеря которых ведёт и к потере нас самих, нашего тёплого уголка жизни, в который я безуспешно пытался поместить смерть этого человека – со всей своей настойчивостью я хотел сделать её частью своего осознания жизни, но этот духовный пыл возник не благодаря его смерти, а вследствие её непонятности для меня самого и невозможности хоть как-то на неё реагировать, потому что я (если вспомнить свои настоящие чувства) всегда видел перед собой страдания и понимал, что смерть была настоящим подарком для этого человека, однако эта мысль была настолько экзотической для моего мышления, что тогда я пытался переубедить себя, а значит, прийти к выводу, что продолжение страданий было бы лучшим исходом для него, потому что личность этого человека и его страданий склеились в единое целое, а истинное лицо раскрылось, только когда страдание прошло и я начал находить живые чувства по отношению к нему, потому что я уже не видел его страданий. Теперь я нахожу живые чувства и по отношению к Алану.

Была середина дня, когда этот пациент умер.

Чтобы отвлечься, я принял вчерашнее приглашение Алана посетить знаменитое заведение со звучным названием «Порт-Шарлотт», предлагающее лучшие курительные наркотические смеси, которые у меня вызывали отвращение. Вследствие своей эксцентричности Алан наведывался туда постоянно. Он всегда убеждал меня, что этот опыт – прекрасный способ для работы со своим мышлением. Без чрезмерной увлечённости курительные смеси могут открыть новые пути для размышлений, говорил мне Алан, и в тот день я поддался на его уговоры, но из-за дикого страха перед этим безобидным актом решил записать весь свой опыт, дабы в его расшифровке вновь обрести себя, если что-то пойдёт не так. Этот опыт был омрачён необходимостью общения с приятелями Алана, которые мне никогда не нравились, но мне нужно было отвлечься. Находясь в подвальном помещении старого жилого дома на улице Оуэна, который, подобно костлявой руке из могилы прошлого, вылез в интенсивно развивающемся районе нашего острова, я раздражался от каждого воспринимаемого мною объекта – это постоянно подкрашиваемое в розовые тона произведение архитектуры создавало ощущение чучела, которое пытаются выдать за музейный экспонат; эта наркотическая привычка Алана заставляла меня презирать его всего, ибо приглушала все его насыщенные порывы самореализации пошлой попыткой уйти в логово своих фантазий, но ещё большее раздражение в тот день у меня вызывало название улицы с использованием фамилии, не имевшей для меня никакого смысла, поэтому погрузился я в этот островок концептуального подхода к осознанию жизни с брезгливым ощущением к себе самому.

На этом безрадостном и скучном поле моего пребывания Алан в дополнение к моему скверному расположению духа познакомил меня с так называемым представителем искусства и концептуальным художником, которым он восхищался, однако этот молодой человек дополнил картину моего одиночества, потому что показался воистину «вульгарной личинкой общества» (если воспользоваться выражением мистера Хаксли). Но именно он впервые заставил меня взглянуть по-другому на Алана – провидение как будто специально поставило двух этих людей рядом, чтобы их недостатки усилили друг друга. В присутствии этого человека мне вдруг открылось, почему я иногда считал Алана «скользким» – я даже чуть-чуть почувствовал собственную «скользкость». Самое противное во всём этом – когда посредственность считает себя чем-то уникальным и стоит перед своим искусством, не давая ему собственного слова. Этот гений сиял «простотой истины» в этом тёмном помещении подкрашенного дома, но в сложном преломлении лучей света мы видим более тусклый, хотя гораздо более ясный образ, чем при прямом взгляде на источник света: заурядность всегда стремится сиять, заполняя пространство восприятия впечатлениями и игрой с тенями, – тем самым, мы не можем разглядеть, что представляет из себя человек или его искусство.

И мне кажется, что он понимает, насколько я его презираю, оттого закрывается в своей скорлупе ещё больше, потому что мнение, подобное моему, он встречает не в первый раз и для него оно лишь служит подтверждением недальновидности «массового сознания», хотя, наблюдая со своей позиции, я вижу проявление этого же феномена по отношению к нему. Истинные деятели искусства, которых я люблю, в отличие от мистера Х, не страдали «концептуализмом», хотя их подходы были понятны немногим – вернее будет сказать, они были понятны всем, но для их восприятия требовалось время, требовались концентрация и наличие определённого рода честолюбия. Они не сияли бессмысленным для внешнего мира светом своего сознания, но пытались найти его отражения в своей жизни, оттого их искусство не теряло гравитацию – оно могло быть несовершенным, недоразвитым или незаконченным, но в нём жил дух, в то время как мистер Х выставлял напоказ импотентность своего творческого видения, проявляя трудолюбие и достигая «высокого качества» в вещах недостойных, которые заставляли зрителя чувствовать собственную претенциозность. Должен ли зритель вообще чувствовать своё присутствие в произведении, должен ли он чувствовать, что обращаются к нему? Я думаю, что нет, – разница между людьми так мала, что мы не можем поднять своё творческое видение на Олимп, который будет недоступен другим, и потому я вижу правильный путь в создании единого со зрителем взгляда, а не в достижении бесконечных уровней абстракции, которые теряют тем больше содержания, чем больше автор (подобный мистеру Х) пытается заложить в них смысла. Я могу вообразить в бескрайних просторах своего эго, что мой текст прочитают люди грядущих поколений, возможно, уже не будет нашего острова – Земля снова станет едина, и он будет представлять только историческую ценность, но всё это является надуманной позицией – вечность и вневременная актуальность проявляются благодаря максимальному приближению к мистике текущего момента автора. Пока я на острове, как бы он ни был для меня привычен и банален, как бы мне ни хотелось выйти за эти границы, – я буду писать про остров, не придумывая ничего лишнего, а также про проект выхода за границу, который родился у Алана.

В порыве таких чувств, от воздействия раздражающей обстановки и ещё более раздражающего мистера Х мне наконец дали осуществить свой опыт, когда некоторые из приятелей Алана уже прошли содержательный путь в этом направлении. В какой-то момент они напоминали стаю безголовых космических куриц, но их состояние помогло мне расслабиться и не стесняться своего блокнота, в котором я на низком и еле видном столе записал свой опыт, всё более погружаясь в атмосферу задымлённого помещения и тёмно-зелёных стен с бархатистой поверхностью цветочных паттернов.

«Сначала страшно, потом привыкаешь. Мне неоправданно смешно. Я как будто во сне. Я боюсь, это повлияет на мои умственные способности (чувство страха кастрации). Времени нет, я движусь во времени, как в пространстве (!). У меня нет ответственности (!). Мне интересно изучать (!). Я не воспринимаю всю реальность. Такое ощущение, что я всё забуду потом, как сон. Говорят, события останутся в памяти. Посмотрим. Я живу чувствами. Нужно лишь подумать о чувстве, и ты его идёшь исполнять. Движим внутренним чем-то. Может, это инстинкты, может, часть мыслей управляет мной. Это не вытесненное, я не чувствую страха. Может, я не понимаю, что живу. Я не верю, что могу дойти до стола. Я в сознании, но центр у меня другой, мной управляет что-то другое. Не могу думать конкретно (!) и придумывать. Могу считать, полностью рационален, делаю то, что мой мозг приказывает, но при этом всё это – это не Я. Я другой. Уровень пошлости снижен. Я отвечаю рационально, но не так, как ответил бы Я. Мне не стыдно. Хотя некоторые вытесненные черты характера проявляются вновь. Я начинаю подчиняться стаду, ищу лидера. Я эксцентричен, но понимаю, что это не Я настоящий, и поэтому не боюсь вести себя так. Иногда боюсь навсегда остаться таким. Не могу нормально выговаривать слова. Чем больше удивляюсь этой трудности, тем больше она становится. Это смешно. Я говорю медленно. Сначала подумал, что сердце остановилось, но потом почувствовал, что оно бьётся слишком медленно. Может, это неправда! Я вне времени. В какой-то момент всё стало крутиться, но недолго. Я воспринимаю людей как своих из тех, кто тоже принял, остальных считаю не из нашего узкого мира. Есть лишь они и материя. В какой-то момент голоса стали слышаться как пророческие, особенно вначале. Я думаю, что меня никто не слышит. Я вдруг подумал, что я где-то далеко (!), со мной что-то творится, я во сне».

Стыдно признаться, но в ходе этого опыта я почти полюбил окружающих меня людей, в том числе мистера Х, однако, как я и ожидал, этот опыт впоследствии вызвал во мне отрицательные реакции, ибо я всегда был предан любовному феномену своей души, чтобы просто так растрачивать его на людей, мною презираемых. К тому же вся эта заряженность собственными впечатлениями не даёт тебе выхода к новым сферам, где в качестве защиты от монстров безудержной фантазии тебе всегда должно служить сомнение в природе своих ощущений и где вопрос «а не сон ли вся наша жизнь?» напитывает каждый рецептор нашей души приятным ощущением духовной независимости. Здесь мне снова вспоминается история бедного Хойчи: однажды ему приснилось, что он является совой белее снежной пустыни, и ощущение себя этим существом настолько понравилось ему, что он преодолевал немыслимые расстояния в своём сне и ближе к просыпанию увидел глаза одинокого путника, который поглотил его печальной голубизной взгляда, и на вопрос «Почему же ты так печален?» путник ответил: «Я слишком долго слушал сказки духов этого леса с условием, что никогда не расскажу их людям, но я рассказал их своей любимой, и они отобрали мои уши». Проснувшись, Хойчи никак не мог решить, кем же он является: совой, безухим путником или Хойчи, – и являются ли совы тем, чем они кажутся, а люди тем, что они о себе думают.

Но Алан гордился широтой своего мышления, и, вероятно, полёт наркотической фантазии подтолкнул его к развитию идеи о выходе за границу, про которую он несколько раз упоминал ранее. О своей решимости он рассказал на следующий день в моей комнате. Он пришёл ко мне рано утром, что делал нечасто, и почти сразу перешёл к сути своего вопроса, приводя бесчисленное количество доводов и почти каждую секунду обращаясь к чашке – по-видимому, он пребывал в натянутом состоянии духа и потому пил очень много кофе. Для меня же было интереснее разглядывать утренние лучи солнца на столе, которые в тот день казались особо золотистыми и ненавязчивыми. Но когда я понял, о чём говорит Алан, то его решение было неожиданным для меня и намекающим мне на то, как плохо мы знаем наших друзей и родных: точнее, мы хорошо знаем их статическое состояние, но, когда приходит время изменений – только истинные чувства и ощущения остаются стабильными, всё остальное сметается с поля нашей жизни.

– Физика, философия – всё это не приведёт к значительным продвижениям, потому что в этом нет ничего нового. Нам нужен новый способ вскрытия реальности, который даёт остров. Нас должна занимать идея реального движения. Эти люди, сидящие на своей заднице и боящиеся всего, что не поможет им пригреть свои размякшие морды, не должны быть ориентиром в наших поисках. Они даже не могут купить цветы, чтобы нормально потрахаться. Выйти за границу – отличная идея, чтобы не засохнуть в этом болоте. Знаешь, я тут много думал про мышление и пришёл к выводу, что ты был прав: всё, что мы видим, является лишь видимостью. Я уверен, что мы можем изобрести инструмент, чтобы сломать эту видимость и найти путь к новым реальностям…

После этих слов я почувствовал такой поток внутренней злобы и насилия, что его слова до сих пор пророчески звучат в моей голове, предвещая скорую беду, – я никогда не говорил об эфемерности реальности, а когда говорил про «видимость», то имел в виду лишь нашу личную неспособность воспринимать наслаивающиеся пласты восприятия, забирающие у нас столько энергии, что мы часто не в силах понять всё в соответствии с его внутренней природой.

– Кажется, ты собирался заводить семью? – наполовину шутя, спросил я, чтобы прервать этот бред, но негодование от моей фразы растеклось по его лицу.

– Дети – это слишком легко, самый лёгкий способ чего-то достичь, но тогда мы никуда не сдвинемся и умрём от голода на этом острове – рано или поздно так оно и будет, как в своих лекциях говорит… – здесь Алан упомянул имя, которое я забыл напрочь, но лекции которого он очень любил, – я искал эти лекции впоследствии, но так и не нашёл, а может быть, и не хотел найти, – обязательно послушай их. Он как раз говорит про видимости, которые нас окружают.

– Да, но я имел в виду те видимости, которые есть только в нас, и сама проблема не выходит дальше нашего мышления. Она как бы и не существует, кроме как в нас. С чего ты взял, что нас окружают какие-то миры? – у меня возникало ощущение, что я общался с Аланом впервые, хотя, если честно, такое ощущение бывало у меня и раньше.

Постепенно я начал терять нить нашего разговора и стал концентрироваться на собственной душе. В моей памяти после того разговора остались лишь некоторые слова и ощущения. «Может, ты сам не хочешь развить свою мысль?» «Нет, я просто имел в виду совершенно другое». «Мне кажется, ты уходишь в сторону от реального пути». «И каков критерий такого пути?» «Мы можем это проверить. Философию проверить невозможно – это только выдумка и ещё одна видимость». «Я так не считаю, ты хочешь выйти за границу?» «Да, этот выход является самым важным для нашего острова, хоть и опасным предприятием». «С чего вообще появились такие мысли?» «Я наблюдал за полётом пчелы в нашей квартире, которая билась о стекло, чтобы вылететь, но не могла увидеть в двух метрах от себя открытое окно. Она была такая глупая и ограниченная. Я не стал ей помогать, потому что моя помощь убила бы её волю. Я просто смотрел, как она бьётся, и думал, что мы бьёмся точно так же. Мы не менее несчастны, чем эта пчела. И вдруг меня так взбесили эти сопливые мысли – я захотел сам выпрыгнуть в окно, а потом вернулся в своё человеческое сознание и понял, что окном является наша граница».

Раньше я очень любил разного рода аналогии, которые как будто помогали понять предмет, но впоследствии, когда Алан сделал то, что сделал, я открыл их опасное значение. Аналогии являются попыткой манифестировать свою мысль для другого и служат отличным способом объяснить, но любое объяснение – это оправдание, пусть даже научное, но оправдание, к которому мы прибегаем для признания своей неспособности понять более глубокую истину, чем поверхностное сравнение человека с пчелой. Но «я решил выйти за границу, и даже если я пойду один, то пусть будет так» и «я привык к непониманию людей, к невозможности достичь синергии с ними, хотя от тебя я ждал другой реакции, но ты просто слишком завяз в своих размышлениях – последнее время я их вообще не понимаю».