Текст книги "Воскрешение: Роман"

Этим утром они с Атлантой чувствовали себя значительно лучше. Со Святославой с утреца все же выпили, но скорее уже символически. Опять пошли на Трубу, потом к кому-то на флэт, там снова курили, пили, пели, вроде бы даже собирались вписаться, но потом передумали. Какие-то персонажи к Атланте клеились, но она их вроде бы послала. Подробностей Митя не запомнил. На следующий день Митя проспал почти до полудня, а когда проснулся, обнаружил, что Атланты нет.

– Уже больше часа, как ушла, – объяснила Святослава. – Сказала, что стрелка.

Вечером Атланты не было тоже, никаких московских координат она не оставила, зато квартира стала снова набиваться пиплом; на этот раз пили за удачно проданные картины. Про американцев Святослава промолчала, сказала, что картины купил какой-то академик. Митя снова долго со всеми пил, но и потом за стенкой орали так, что до четырех утра уснуть было невозможно; а сортир заблевали просто донельзя. Утром Атланта не появилась тоже.

« 3 »

– Поля?

– Типа того, – недовольно ответила она с той стороны телефонной линии. – А ты вообще кто?

– Не узнаешь?

– Блядь, придурок, перестань ломаться. Сейчас повешу трубку.

И неожиданно замолчала в замешательстве.

– Митя???

– Ну типа я, как ты говоришь.

– Братец, да ты из Питера, – сказала Поля скорее утвердительно.

– Не. Я тут как раз как бы скорее из Москвы, – не согласился Митя, впрочем с некоторой неловкостью.

– Так какого ж хуя? – спросила она изумленно. – А заранее позвонить ты не мог? Питерская гордость не позволяет? Как в соседнюю избу пришел.

– Поленька, харе выебываться, – сказал Митя, всем этим уже несколько задолбавшийся; да и это поганое бодунное состояние все еще давало о себе знать. Оно уже не придавливало к земле, но тем не менее как-то нехорошо тянуло к себе поближе – и в какой-то сырой сумрак души.

– Понятно. Ясна крапива. Ладно, вали в Лопухинский. Они будут дико рады тебя видеть. Я сейчас оденусь и тоже туда подтянусь. Только не вламывайся без звонка, деревенский ты наш.

– Слышь, Поля, ты уже задрала. У вас в Мааскве все так много разговаривают? Или в зависимости от деревни проживания?

Наступила недолгая пауза; оба, понимая, что разговор еще не окончен, не вешали трубки.

– Слышь, Склифосовский, – наконец чуть примирительнее сказала Поля, – не тяни резину. Говори, в чем дело.

– Не могу я к ним.

– С чего бы это? Ты же их любишь. Что, тетя Ира опять с моими предками поругалась? А тебе не похуй? Они ж в тебе души не чают. Интеллигентный ленинградский мальчик. Это ж я для них мажорка безмозглая. Кстати, не по делу доебываются. Хрена я им мажорка. Но что там скажешь. Насильно мил не будешь.

Ее голос стал неожиданно грустным.

– Поля, – повторил Митя, – не могу я к ним. Я тут как бы не совсем тут что бы, – продолжал он мямлить в черную грязную трубку уличного телефона-аппарата. – Ну не совсем в том состоянии. Или, точнее, совсем не в том. Колбасит меня как-то, и чувствую себя умеренно, да и прикид не тот.

– Не могу понять, пугаться или как, – ответила Поля с искринкой радости, – но что-то твой рассказ начинает меня развлекать. Ладно, потом разберемся. Пока тебя к нам отвезу, благо предки все равно свалили в свою Валентиновку.

Митю всколыхнуло радостью.

– Отлично! – закричал он в трубку. – Валентиновка – это пять. И Клязьму вашу нежно люблю. Хоть и не Луга, конечно, – поспешно добавил он.

Митя ожидал услышать еще одно «блядь», но Поля неожиданно промолчала. Тогда Митя решил все объяснить еще раз.

– Как раз об этом я и хотел тебя попросить. А то что-то меня плющит как-то не по-хорошему. Испугаю я их.

В кабину злобно и жлобски постучали. «Не Питер», – довольно подумал Митя.

– Так я сейчас к тебе? – на всякий случай переспросил он.

– Стой, где стоишь, – ответила Поля. – А я быстро за тобой. Ты как приехал?

– На собаках.

Поля на пару секунд замолчала.

– На собаках? – повторила она, но без особого удивления. – Ну даешь. Ладно, потом расскажешь. Пока что найди на Ленинградском, где замкадовцам в стаканы фанту разливают, там в центральном зале, справа, поищи, где притулиться, там и найдемся. Я быстро.

– Какая фанта? – спросил он, все еще соображая с ощутимым трудом, наверное, как после сотрясения мозга. – Ты что, охренела?

– Ты на Ленинградском? Или уже думаешь, что из Казани приехал?

– Да не на вокзале я, – объяснил Митя, и на этот раз ему действительно стало неловко. – На самом деле я в Москве уже несколько дней тусуюсь. Прости, что не позвонил. Да понимаю я, что свинья. Сейчас вписываюсь на «Таганской».

– Охуеть, – сказала Поля, снова подумав. – А у кого вписка-то?

– В том-то и дело, что как бы ни у кого. Вписка и вписка. Системная. Народ отличный. Но там даже сортир без двери, с занавеской. Короче, я как-то немного подзадолбался.

– Понятно, – ответила Поля даже слишком быстро. – Не надо тебе сейчас в Лопухинский. То есть совсем тебе туда не надо.

– А я тебе про что? – радостно ответил Митя, чувствуя, что язык заплетается все больше. – Захлопнись уж наконец, и я до тебя доеду. Соскучился я по тебе, кажется.

– Хорошо, стой на «Таганской», очень вокруг не шастай, не светись, ментам на глаза не попадайся. Не нравится мне что-то, как ты говоришь. Скоро приеду.

– Зачем мне твоя «Таганская». Я что, по-твоему, совсем в умат?

– По-моему, совсем, – ехидно и довольно сказала Поля. – Так что жди уж лучше.

– Хрена тебе, птичка, а не Жанну де Арк, я только устал немножко. Не погоню я тебя через весь город. Давай компромисс.

– Какой еще компромисс? – спросила она несколько достанным голосом.

– На «Аэропорте». Пока доеду, ты как раз оденешься и дойдешь.

– Здесь идти пять минут, как ты помнишь. Ты что думаешь, я тут буду бороду подстригать к твоему приезду?

– Ладно, сестрица, сворачивай пургу, через полчаса обнимемся.

– Идет, – ответила Поля. – Но каков упертый дебил. И характер у тебя поганый. А все равно соскучилась я по тебе, хоть и не видимся толком. Ладно, – повторила она, – «Аэропорт» так «Аэропорт».

Но Митя уже повесил трубку.

На «Аэропорте» было не так людно, как в центре, и морды, подумал Митя, как-то посимпатичнее, быдло изрядно схлынуло.

Поля бросилась ему навстречу, обняла, подергала за плечи, отстранилась, внимательно изучила и поцеловала в губы. «И дебил, и в умат», – подвела она итог.

Она была знакомая, теплая, все такая же тощая, простоволосая, зеленоглазая, наспех и небрежно одетая, да еще с фенечками на левом запястье, и неожиданно полная светом. «А еще проницательная», – вдруг подумал Митя.

– Ну здравствуй, пионер, – сказала она, открывая дверь.

«Олдовую из себя строит», – с легким раздражением, но и с нежностью подумал Митя, разглядывая повзрослевшую сестрицу.

– Олдовую, значит, строишь? – сказал он. – Тебе не идет. Годы еще не те, да и блядской потрепанности маловато.

– Ничего я не строю, – немного раздраженно ответила Поля, впервые за все время их нынешнего общения почувствовав, что упускает инициативу в разговоре. – Это я, что ли, говорю так, как будто выучил словарь юного сайгонского пионера?

– Нету Сайгона, – сказал он, театрально разводя руками.

– Совсем?

– Совсем. Коммунятые открыли вместо него магазин унитазов.

– Блядь. Не. Ну реально блядь. Хотя в чувстве юмора им не откажешь. Слышь, прикольно, а? Концептуальненько. – И она заулыбалась почти что от уха до уха. – Сначала в душ или в койку? – с искренней заботой, хоть и с опозданием, спросила наконец.

– Сначала кофе и посмотреть на тебя.

Они устроились на кухне.

– Тогда кофе будешь варить сам, – объяснила она и ехидно добавила, уже держа джезву и оглянувшись через плечо: – Только без гашиша. У меня сегодня рыбный день.

Но сварила, конечно же, сама, даже не позволив ему подняться с табуретки.

– Ну и видок у тебя, Склифосовский. Переодела бы тебя в свои шмотки, да боюсь, не поймут. И лифчик, наверное, не умеешь на себе застегивать. Ладно, найдем тебе что-нибудь. Рассказывай. С кем приехал?

– Ничего существенного, – замялся Митя.

– А все-таки? – подняла глаза, чуть было не пролив кофе из джезвы на скатерть.

– С одной герлой. Зовут Атлантой. Наша, институтская. Хотя толком только в электричке и познакомились. Но потом она куда-то свалила.

– Совратил, значит, в электричке невинную крестьянскую девушку и бросил?

– Да она правда куда-то свалила. Куда не сказала. Не звонит, не пишет.

– Ну съебалась – и съебалась. Бывает. А вписка откуда?

– По Ротонде. Приезжала. Отличная девка. Художница. Только на всю голову магией убитая. Сказала, что родители в Казахстане, а дома настоящий флэт.

– И как?

– Ну флэт, конечно, – объяснил Митя, – с чего бы ей врать.

– Значит, вот так вы все эти дни на флэте на «Таганской» с сортир-выставочной и торчали? А как же культурные мероприятия? ГУМ, ЦУМ, Мавзолей, Третьяковская галерея, в конце концов? Все-таки медовый месяц.

– Блядь, сестрица, как ты меня задолбала, – ответил Митя. – Соскучился я по тебе очень, хоть ты и тощая злобная лахудра. Даже не знал, что настолько.

– Так где же вы были с твоей этой долбаной герлой?

– Ну где-то с ней, где-то без нее. На Трубе были вашей московской липовой, на Этажерке были, потом не помню, потом… – начал перечислять Митя, но довольно быстро Поля его прервала.

– То-то я смотрю, что ты просто картинка с выставки. Юный химик, называется. Химия и жизнь. Слушай, я все думаю, какие мы с тобой молодцы. Не надо тебе было в Лопухинский. Наши бы там конкретно ебанулись.

– Вот и я про то же, – мрачно согласился Митя; обсуждение предположений о его состоянии и последствиях ему уже порядком осточертело.

Они опять ненадолго замолчали. Поля отхлебнула большой глоток кофе.

– А можно я потом в Лопухинский все же позвоню? Скажу, что ты в Москве и что с тобой все нормально. Тете Ире попрошу не говорить.

Митя кивнул, хотя еще мрачнее.

– Но вы, питерские, все же даете, – сказала Поля, подумав. – По вам ведь ничего не скажешь. Эрмитаж там, белые ночи, в Летний сад, блядь, гулять водил, характер нордический, а как отъебучите что-нибудь, так пиздец с рогами. Паровоз – Сайгон – Этажерка. А дальше куда? Или теперь все – плющиться в порфироносной?

И хотя еще минуту назад ответа Митя не знал и сам, при такой постановке вопроса ответ пришел сразу же.

– А потом дорога, – довольно сказал он, чуть улыбаясь.

– А как же столица? – ехидно спросила Поля. – Все-таки в город приехал, а?

– Из города я как раз уехал, – ответил он, – а приехал в комплекс сросшихся деревень.

– Тяжелая вещь бодун, – с показным состраданием вздохнула Поля. – Ебет во все дыры, как Иван Сусанин. Пиздец просто.

– Кстати, о пионерах. – вдруг сказал Митя, – А вот, скажем, хоть одно предложение без матюков ты можешь произнести? Или почетного титула московской гуманитарной интеллигентки тебя сразу же лишат? Да еще и из тусовки попрут на хер? Или из Иняза? Ну попробуй хоть раз в жизни. Запрем все двери и окна. Шторы опустим. Никому не скажу. Обещаю.

– Ладно, квиты, – ответила Поля, тоже заулыбалась и замолчала. На этот раз надолго.

Митя допивал кофе; казалось, что остатки отходняка ушли совсем, а в гостиной ждали переплеты знакомых книг. Во всех интеллигентных домах были одни и те же знакомые книги. «Ты знаешь, сколько в Штатах книг, которые у нас надо месяцами искать по спецхранам?» – как-то сказал папа дяде Валере. «Только их никто не читает, – ответил дядя Валера. – Ни их, ни другие. Когда книги перестанут быть общими, их и у нас перестанут читать». – «Это ты для политинформации прибереги, – недовольно ответил папа. – Капитализм, в отличие от развитого социализма, очень рациональная система устройства общества. Никто бы не стал хранить в библиотеках книги, которые никто не читает. Их бы начали выбрасывать». – «Ну и начнут, – не унимался дядя Валера. – Сделают автостоянку. И дома всем неожиданно начнет не хватать места. Еще вспомнишь мои слова». Но пока перед Митей сидела светлая, как оказалось, не так уж и сильно повзрослевшая, до раздражения ехидная Поля, а за стеной ждали мягкая домашняя кровать и знакомые книги до потолка.

« 4 »

Уже прижавшись к подушке, но от переутомления продолжая скользить по поверхности полусна, Митя услышал, как Поля тихо колбасится где-то за стенкой. Было похоже, что ее день в самом разгаре и что для нее это было вполне естественным графиком. «То ли Иняз не требовал ранних подъемов, – с легкой завистью подумал он, все же засыпая, – то ли она на них старательно била болт». Проснувшись утром, взглянув на загоревшееся голубым высокое московское небо, Митя постарался ее не разбудить и отправился гулять по знакомой, но неожиданно и не вполне знакомой квартире. Сначала он собирался просто найти в гостиной какую-нибудь книгу и забраться с ней назад в кровать, но его взгляд зацепился за сияющее синее небо. Митя задернул тюль. «А еще странные у них в Москве рамы, – подумал он. – Не золоченые дореволюционные, вроде тех, которые не сожгли в блокаду или восстановили, пока еще были живы старые мастера, но и не простой современный багет. Какие-то модерновые, выпендрежные, как будто это не они обрамляют картину, а картины с неловкостью наполняют выставленные на стене рамы». Эту мысль, конечно, можно было продолжить, но слушателей не было, и Мите ничего такого не захотелось. Точнее ее, разумеется, следовало изложить Поле, но гнать подобную пургу перед самим собой было изрядно неловко. Он оделся и, стараясь не топать по паркету, босиком отправился на кухню. Дверь Полиной спальни была открыта, и он услышал, как она зашевелилась в постели. Митя тихо заглянул в холодильник, потом приоткрыл одну из дверец навесного шкафа слева от холодильника. Полино шебуршение стало отчетливее.

– Чего, Склифосовский, хавчик ищешь? – спросила она еще полусонным голосом через две раскрытые двери.

– Да спи ты, – ответил Митя, подойдя поближе к ее комнате. – Не хотел хлопать дверями, чтобы тебя не разбудить. Я и так на тебя свалился.

– Заходи, заходи. Что ты стоишь в коридоре, как индейцы у парадного подъезда.

Митя послушно вошел и остановился прямо за порогом; в комнате был сарай-бату. Поля перевернулась на спину и подтянула одеяло повыше, почти на плечи.

– Да я так, – сказал он, все еще пытаясь извиняться, – кофе хотел сварить с утра. Прости, пожалуйста, что разбудил.

Поля подняла голову над подушкой, обеими руками продолжая натягивать одеяло на самые плечи. «Какая она стала красивая, – неожиданно для себя подумал Митя. – И хорошая».

– Я же тебя, блядь, вчера поила, – удивленно сказала она. – У вас что, в Питере бразильские плантации? В который раз замечаю. Нормальные люди просят денатурата, а вам вечно кофе. Вчера вечером думала, что потом полночи будешь бродить, а через пятнадцать минут уже был храп на всю квартиру.

– Я что, правда храплю?

– А что Атланта говорит?

– Не знаю, – недовольно ответил Митя, – не спрашивал. Да спи уж, правда. Я же слышал, что ты полночи колбасилась.

– Будет тебе кофе. И завтрак будет. Можешь пока пойти поджарить нам яичницу. А то по части чего приготовить я типа не очень. Пока предки в Валентиновке, все и вообще подъелось. Сковородки в духовке.

Митя попытался одновременно сказать, что благодарен, и что все это совсем не нужно, и повторить, что лучше бы она продолжала спать, и что он неожиданно очень тронут, но так и продолжал мяться в полуметре от порога ее комнаты.

– Пасиб, – сказал он, – ты настоящий друг.

– А теперь выкатись на некоторое время, – ответила она. – Дай мне одеться, чтобы тебя, пионера, не смущать.

Митя вышел, но из коридора ответил:

– Да мне вообще-то глубоко фиолетово. По мне, так можешь хоть голой ходить.

– Э-э, как у нас все запущено, – протянула она. Полин голос доносился до кухни вперемежку с хлопаньем дверец и невнятным шебуршением. – Я и не думала, что ты по этой части. А вчера говорил, что с какой-то герлой приехал. Так герлу зовут дядя Вася?

– Поля, не грузи. Утро же. Небо голубое. Хоть кофе сначала сделай, – добавил он, последовательно разбивая пять яиц на чуть подогретую сковородку.

Она вышла на кухню в какой-то разноцветной хламиде, несусветной, но не разухабистой и в целом даже относительно закрытой.

– Колбаса, – сказала она.

– Что-что? – переспросил Митя.

– Колбаса еще есть. И сыр. Дай вытащу. Можно сварить овсянку. Или манку. И буханка хлеба почти нетронутая. Еще кефир есть. Он, кажется, прокис, но я его пью. Опохмелиться точно не хочешь? Кагор? «Солнцедар»? Денатурат там, с веточкой рябины? Ладно, тогда вари свой кофе. Сегодня твоя очередь. И вообще – перестань изображать гостя.

Поля плюхнулась на табуретку, казалось бы, почти в полусне, но Мите вдруг показалось, что за этим наигранным полусном она прячет изрядную долю неловкости.

– Я ж булку забыл, – вдруг спохватился он, открыл шкаф и вытащил ее на стол, добавив к нагромождению прочих частично пригодных к поеданию предметов.

– Булку, – хмыкнула Поля, и Митя проследил за ее взглядом.

– Ты знаешь, – ответил он, – мы с тобой на эту тему уже второй день пикируемся. А мне тут пришло в голову, что Московский вокзал – это как зеркало в «Алисе». А с другой стороны Ленинградский. Через них вроде как ходят туда-сюда, и с обеих сторон как отражение, только совсем не похоже. Но и друг без друга не могут, потому что зеркало-то одно.

Поля подняла глаза над предполагаемой булкой.

– Точно опохмелиться не хочешь? – спросила она ехидно.

– Да перестань ты. Я утром видел, что у вас стоит подписка Диккенса. Такая зеленая.

– Можно подумать, – вскинулась Поля, – что у вас она не стоит. Чтоб на подписки наезжать, много ума не нужно.

– Я ж не про это, – ответил он. – У Диккенса есть «Повесть о двух городах». Я ее, правда, не читал, но это и пофигу.

– Я тоже, – сказала Поля, задумываясь.

– Так вот. Это как с тем зеркалом в «Алисе». Вот такая вот сказка о двух городах. И мы с тобой. Наверное. Так же.

Поля снова задумалась.

– Ведь это же все равно только капля в море, – возразила она. – Какая, в сущности, разница. Там же дальше леса и реки, тайга и пустыни, горы, моря, Рига там всякая и Бухара, на их фоне все это какая-то наша мелкая домашняя ерунда. Это же как бесконечность; только немного вдохнешь – и уже летишь.

Митя подумал о той прекрасной трассе, которая его ждала, о которой он мечтал всю сессию, зубря всю эту бессмысленную инженерную дребедень, об этой захватывающей дороге через леса и пустыни – о той дороге, которую он так бездарно динамил и разменивал на гроши, прыгая с Атлантой по электричкам и матрасам, нажираясь на загаженной кухне на «Таганской» и пикируясь о том, чья Труба круче. Наверное, и Поля подумала о чем-то похожем, и ее глаза вспыхнули ясным далеким светом. «Как у эльфов», – с мгновенным восхищением подумал Митя.

– Ладно, – добавила она, вставая и как бы немного самой себя устыдившись. – Иди мойся, и начнем выкатываться. В Лопухинском нас уже с утра ждут. Только звякну им перед выходом.

– Когда ты успела им сообщить, что я здесь?

– Вчера вечером, как только ты сказал, что можно. Честно говоря, когда ты позвонил от этой гребаной «Таганской», я изрядно испугалась. Подумала – может, уже надо скорую вызывать. Все ходила вокруг телефона. Но тебе же обещала, ты ж понимаешь. А как ты сказал, что можно, сразу и позвонила. Сказала только, что приехал и вообще в отличной форме. И что мы с тобой об этом давно договорились.

– Полечка, – сказал он, – какая ты умница. Правда. Спасибо, что прикрыла.

– И не волнуйся, – продолжила она, – они не продадут. Слово деда как булыжник пролетариата, ты же знаешь. Да они правда по тебе очень соскучились. И не только они.

– А вот на это мы с тобой уже не договаривались, – немного обиженно возразил Митя.

– Ну пойми, Москва маленькая. Невозможно здесь спрятаться. А предки еще и еду привезут из своей Валентиновки, а? Будет нам с тобой чем питаться, кроме прокисшего кефира. Короче, иди мойся, не тяни резину.

– С каких пор ты ведешь себя так, как будто ты самая старшая, важная и умная во всей Москве?

– А я, Василий Иванович, на год и старше, – неловко ухмыльнулась Поля.

« 5 »

«Какое же здесь все кривое и маленькое», – с легкой нежностью подумал Митя, подходя к дому в Лопухинском; это было частью очарования Москвы, несмотря на все ее циклопические сооружения. То, что на «Аэропорте» чувствовалось только в квартире, в словах, в движениях и даже, как это ни странно, в отчужденном и насмешливом Полином трепе, но при этом было затемнено повторяющимися пространствами советского массового строительства и широкими улицами, здесь было воплощено в самом городском пейзаже, и этот пейзаж грел душу. Их уже ждали. Это Митя помнил по детству; у дедушки Ильи его всегда уже ждали. А вот его собственное восприятие, с удивлением подумал Митя, с прошлого раза изменилось. Для домов в центре города потолки показались ему неожиданно низкими, почти как в новостройках; а вот сама гостиная, наоборот, неожиданно просторной. Широко и просторно раздернутые шторы, книжные полки красного дерева, тяжелые рамы с широким багетом, низко нависающая люстра; но при этом много и совсем современных вещей, и западных, и от демократов, и разной степени успешности советских попыток освоить искусство промышленного дизайна. А еще непропорционально большой стол, вокруг него могло бы поместиться человек пятнадцать. Накрахмаленная скатерть, столовое серебро; Митя подумал о том, что все это из-за того, что вместе с девушкой Атлантой он сдуру приехал на перекладных электричках, и ему стало смешно. Видимо, Поля подумала о чем-то похожем; ткнула его локтем в бок и, постаравшись сделать это незаметно, поймала его взгляд. Выдвинула из-за стола стул и уселась, откинувшись на спинку и вытянув ноги. Тетя Лена посмотрела на нее с определенным несогласием во взгляде, но ничего не сказала.

– Митенька, – начала бабушка Аня, когда все расселись за столом, так и оставшимся полупустым, – какой же ты молодец, что приехал. Мы по тебе так соскучились.

– А я-то! – ответил он, и Поля пнула его под столом.

Выпили за встречу. Хрусталь сверкнул скатывающимся летним светом.

– Ну рассказывай, – продолжил дед Илья с теплом, но и с легкой иронией тоже; лицо тяжелое, и мешки под глазами стали больше. – Как ты у нас оказался? Хотя твоя сестрица уже приучила меня к постоянным неожиданностям.

Дед перевел взгляд на Полю, но она только отчетливо фыркнула. Митя понял, что она уверена, что дед ее очень любит. Митя немного растерялся и уже собрался было начать мямлить, по ходу дела пытаясь придумать, что бы ответить, но его неожиданно перебила Поля.

– Опять по новой, – сказала она. – Сначала родители, потом вы. Ну что здесь такого? Там, между прочим, и Цветаева была, и Мандельштам. Я еще в детстве у Цветаевой читала. У нас куча институтских сейчас в Планерское поехала. Это же удивительное место. А вы его так пытаете, как будто он в Челябинск собрался.

Все еще не зная, что сказать, Митя взглянул на деда Илью; дед одобрительно кивнул. «Вот, значит, куда я еду», – подумал Митя. Дядя Женя быстро и удивленно посмотрел, но не на Митю, а, как ему показалось, скорее на Полю. Лева чуть скривился в высокомерной гримасе.

– Так ты в Коктебель? – одобрительно и светло сказала бабушка. – Что же Поля об этом ничего не сказала? Да и Андрюша мямлил что-то невнятное. Сказал, что ты хотел Тверь посмотреть.

– А дом Цветаевой на Новом Арбате ты помнишь? – неожиданно вмешавшись, спросила бабушка Ида. – Говорят, там собираются музей открыть. Наконец-то проснулись.

Митя с благодарностью взглянул на Полю; ему захотелось ее расцеловать.

– У меня в детстве была пластинка, – ответил он. – По-французски. Она начиналась с того, что меня зовут Петя и я студент из Калинина. Вот и подумал, что было бы хорошо посмотреть, как я там живу.

Все засмеялись; кажется, даже Лева.

– В Планерское, значит, – довольно сказал дед, и Митя кивнул.

С закуской было покончено; тетя Лена и бабушки пошли на кухню за горячим; Поля, естественно, даже не пошевелилась. Горячим оказались куски ростбифа. Ростбиф Митя не любил, только что не ненавидел, но из благодарности за Коктебель съел его без остатка.

– А как вы сегодня добрались? – неожиданно спросил дед. – Что там снаружи? Все еще бурлят?

– Это не называется «бурлят», – ответил дядя Женя. – Ты все еще не понимаешь, насколько это серьезно?

– Будет серьезно, если мы продолжим в это играть. И трепаться вместо того, чтобы заниматься делом.

– И ты ничего не замечаешь? И не замечал? Не понимаешь, что весь твой коммунизм – это фикция? Экономика должна быть экономной. Твои партийные товарищи, которым, кроме как до своей шкуры, вообще ни до чего нет дела. Стагнация экономики, даже липовая статистика и та падает, торгаши, цеховики, воровство, рабочие пьяные. И возвращение к подлинному Ленину тоже фикция.

Дед недовольно смотрел на крышку стола. Его скулы чуть напряглись, и Мите показалось, что ему требуется усилие, чтобы сдержаться. Яркие солнечные лучи отражались на столовом серебре.

– Все это безумное и некачественное строительство, – продолжал дядя Женя. – Это же какое уничтожение капитала. Почему любые бездельники и алкаши должны получать бесплатные квартиры? Ведь ты же согласен, это не от избытка. А промышленность, и наука, и технологии отстают все больше.

– И поэтому тебе хочется, чтобы торгашами и цеховиками стали все?

– Частный собственник свой капитал уничтожать не будет. И у себя воровать не будет тоже.

Дед Илья поднял взгляд и молча посмотрел на дядю Женю. Его взгляд показался неожиданно тяжелым. «А ведь они отец и сын, – неожиданно подумал Митя; и еще: – С папой дед так никогда не сталкивался». По крайней мере, ничего подобного Митя не помнил. В этот день все вообще было немного другим. А еще он подумал, что дед сильно сдал.

– Как вы не понимаете? – вмешался Лева. – Это уже не про цеховиков. Это революция. Этот строй должен поплатиться за преступления, которые совершил.

Митя вспомнил относительно недавний спор между дедом Натаном и Левой у них на Петроградской.

– Лева, – сказал дед Илья с неожиданными теплом и заботой, – мне кажется, что мы спорим не о том, что было, а о том, как было бы лучше поступать сейчас.

– А я говорю о морали, – парировал Лева.

– Вообще-то ты мог бы сначала думать, а потом говорить, – резко и отрывисто вмешался дядя Женя. – А лозунги приберечь для партсобрания.

– Я, в отличие от тебя, на партсобрания не хожу. И никогда не ходил.

– Тем более. Значит, прибереги их для себя.

Поля неловко опустила глаза. Митя не понимал, что происходит.

– Женя, – примирительно сказала тетя Лена, – успокойся. У Левы есть право на свое мнение.

– Особенно на идиотское. Которое, как обычно, в ту же минуту надо обязательно высказать.

Лева сидел злой и красный как помидор.

– Говорил и буду говорить то, что думаю.

С деревянным скрежетом отодвинул стул, встал и вышел из комнаты.

– Никогда не понимал, – громко сказал дядя Женя, обращаясь к жене, – почему моего безмозглого сына именно тебе всегда больше всех жалко.

Неловко замолчали. Митя рассматривал ножку стула, упиравшуюся в до блеска натертый паркет.

– Митенька, – тихо сказала бабушка Ида, – а что тебе хочется на десерт? Мы к твоему приезду были совсем не готовы, но у Ани есть пирог, и зефир, и мармелад. А еще я с утра купила эклеры, ромовые бабы и картошку.

Митю наполнила смесь воспоминаний детства, благодарности, чувства неуместности и нежности.

– Ему больше всего хочется, – объяснила Поля, – чтобы все заткнулись про политику. И в особенности мой бесценный папец и придурковатый братец.

– Поля, не позорься, – вмешалась тетя Лена.

– Картошка – это отлично, – ответил Митя. – Я ужасно люблю картошку. Ида Наумовна, а можно десерт я принесу сам?

Митя, Поля и тетя Лена принесли чай и десерты. Напряжение прошло быстро; через некоторое время они обсуждали лето и городские новости, смеялись. Потом к ним присоединился Лева.

Вышли вместе с Полиными родителями, но они сели и уехали, а Митя, Поля и Лева отправились гулять. Даже безо всякой просьбы Левка взял на себя функции экскурсовода, и довольно быстро Митя убедился, что Левины знания о Москве почти безграничны. Едва ли не про каждый дом он мог рассказать, кто в нем жил, где в то время работал, с кем он или она спали, с кем ссорились, когда их арестовали, когда расстреляли или когда выпустили; даты арестов он знал с точностью до года, а иногда до месяца и дня. Постепенно Мите стало душно и тошно, как будто они ходили по огромному кладбищу.

– А это знаменитая Мясорубка, – сказал Лева.

Название Мите не было знакомо.

– В каком смысле? – спросил он, потом вспомнил про Тарковского и переспросил, все еще недоумевая: – Из «Сталкера»?

Лева посмотрел на него как на юродивого:

– Ты прикидываешься?

Митя помотал головой.

– Обычно вывозили расстреливать в Бутово, – объяснил Лева, – на Бутовский полигон. И там же закапывали. Поэтому там даже коммунисты не решаются строить. Но иногда расстреливали прямо здесь, в подвалах, особенно если перед расстрелом пытали и с трупами надо было что-то делать. Вот тогда и запускали Мясорубку. По ночам она шумела так, что мешала соседним домам спать. Вроде бы соседи даже жаловались поначалу.

– А потом? – спросила Поля.

Лева посмотрел на Полю и постучал пальцем по голове.

– Потом прошел слух, что именно там шумит, и жаловаться перестали. Те, кто слухи не особенно разносил. Кто разносил, сама понимаешь.

Они продолжали гулять, но идти по тротуару в один ряд втроем было сложно, так что временами Митя оказывался рядом с Полей, временами рядом с Левой, а иногда позади них.

– А куда мы идем сейчас? – спросил Митя, вдруг заметив, что тот маршрут, по которому Лева их направляет, приобрел менее хаотический характер.

– Там митинг, – ответил Лева. – Сейчас присоединимся.

– А можно сегодня не присоединяться? – с насмешкой заметила Поля. – Ну так, для разнообразия? Взять и к чему-нибудь сегодня не присоединиться.

Лева посмотрел на нее все с той же уже узнаваемой полупрезрительной то ли ухмылкой, то ли гримасой, с которой он смотрел на Митю, пока Поля объясняла присутствующим, что Митя едет развлекаться в Коктебель.

– Не присоединяться, конечно, можно, – ответил он. – Особенно если идея мясорубки тебе нравится и тебе хочется этого снова.

– А если не хочется, но все равно не присоединиться?

– Ко мне-то это вообще и отношения уже почти не имеет, – сказал Лева презрительно и резко. – Мы с мамой все равно скоро уезжаем. Не хочу жить на могилах. И уж тем более среди людей, которым такая жизнь нравится. Так что это ваше будущее. Хотите снова Мясорубку – вперед. Можешь даже в партию вступить. Но вообще-то пока прошлое не изжито, нет надежды и на более человеческое будущее. Мне кажется, это аксиома. Вон посмотрите на Германию. У них их безумие и длилось-то всего двенадцать лет, но они раскаялись и живут иначе.