Текст книги "Абонент вне сети"

Денис Терентьев
Абонент вне сети

Пролог
«16 зона»

Мы все боимся куда-то опоздать. Мы все торопимся успеть на уходящий поезд, и нам наплевать, что через полчаса придет следующий. Вынырнув на вокзал из суетливого сумрака метро, мы замечаем только часы, расписание и кассу. Все верно: на бегу можно думать только о скорости. Если бы на вокзалах кругом были зеркала, никто не разглядел бы в них собственного лица, сведенного судорогой как трицепс дискобола.

– Один до конечной, – я отправил купюру в амбразуру билетной кассы на Финляндском вокзале.

– Вам на Приозерск или на Выборг? – отозвалась из-за стекла коренастая тетка. Будь я скульптор, то лепил бы с нее бюст Верки Сердючки.

– А мне все равно.

– Мне тоже все равно. Решайте быстрее, мужчина, – голос из динамика ласковой бритвой резанул по ушам.

– Подальше отсюда.

Тетка задумалась, но не хотела сбиваться с рабочего ритма. Ее пальцы пробежались по клавиатуре компьютера, потом по ячейкам кассового аппарата, и спустя пять секунд ко мне вылетел квадратик билета и звенящая сдача.

– Дальше говорите, – она взглядом отодвинула меня в сторону.

Я поднял с пола рюкзачок и прошел через турникеты к поездам. Люди, растревоженные апрельской оттепелью, резвыми ручейками растекались по перронам и исчезали в жерлах вагонов. И каждый, кроме меня, знал, куда и зачем. Может быть, спросите вы меня, мне дышало в спину свирепое дыхание погони? Так у меня, возможно, и вовсе не было врагов. Тяга к перемене декораций? Но я, наоборот, недавно вернулся из Праги, а до этого три дня барствовал во Пскове. Погрузиться вдали от всех в космос своей души? Так я в последние годы только и делал, что гулял по набережным и погружался.

Вам наверняка знаком этот конфликт поста и карнавала, когда вы вдруг начинаете все делать не по уму, вам от этого страшно, и вы тонете, тонете, тонете… В такие моменты лучше всего сидеть на берегу пруда на Крестовском острове и бросать лебедям хлебный мякиш. Если пруд и лебеди не расслабляют, можно посмотреть футбол, с кем-нибудь подраться, прокутить за один вечер зарплату, чтобы проблема дальнейшего выживания решительно возобладала над деструктивными шевелениями души. Главное, не разговаривать с коллегами и близкими, а то не ровён час вам, наконец, надоест трепать языком, кивать, подстраиваться и улыбаться, и вы дадите им угля с горкой.

Вот и я сегодня впервые в жизни сорвался по-крупному. Без причин, именуемых весомыми, я разом стал врагом могущественной организации, едва не убил человека, угробил хлебную работу, репутацию надежного сотрудника и просто нормального парня, который тщательно скрывает, что считает себя лучше других. Затем я взял такси до дома, покидал в рюкзак кое-какие вещи, опустошил все заначки и рванул на вокзал, не пообедав и не выпив рюмки коньяка. Возможно, после ста пятидесяти граммов оркестр моей души подольше исполнял бы оптимистический туш: мол, молодец, чувак, из повиновения вышел, за флажки. А на трезвую и логичную голову внутри загудела неприятная полифония: где я теперь возьму монеты на хлеб и мясо, на что я куплю белый костюм и поеду в Италию? Воображение рисовало позорные сцены возобновления карьеры с нижней ступени.

В сущности, я, Егор Романович Репин, не был возмущен чем-то конкретным: геноцидом в Чечне, глобализацией или суррогатным материнством. Если бы меня спросили в лоб, что же, собственно, меня не устраивало в жизни, я бы запутался в рассуждениях про бездушный суетливый урбанизм и провоцирующие рекламные образы, в погоне за которыми людей по крупице покидает все человеческое. Я бы сказал, что мне тошно жить в мире, где всем на всех наплевать, несмотря на любые попытки приспособиться, обрасти собственностью и связями, аккуратно записывая в ежедневник полезные контакты: «Гиви Иосифович, тренер по аквааэробике». Но внутри меня хохотала какая-то сволочь: «Ты просто неудачник. Ты тридцать один год прожил в этом мире и потреблял его так, словно у тебя затянулся дембель. А сейчас реальность пошла из тебя наружу, как просроченные пельмени? Не верю!»

Если честно, я сам не понимаю, что произошло. Я всерьез не мучаюсь «проклятыми вопросами», не страдаю сезонными обострениями, меня не пробирают до печенок ни спектакли Додина, ни третий этаж Эрмитажа. Я вырос в семье обычных советских итээров, где не читали книг на голодный желудок, а на футбол ходили чаще, чем в театр. Я стал журналистом, так и не одолев школьную программу по литературе, и жил в мире, где крайние решения, обнажающие человеческую суть в романах Достоевского, принимаются редко.

Вся моя жизнь после школы – это хаотичное надкусывание адреналиновых яблок с завязанными глазами. Моя память вмещает в себя три прогоревших семьи, из которых одна была официальной, четыре брошенных вуза, пять надоевших работ, еженедельные поездки к сыну, аналитическую колонку с моим фото в популярном еженедельнике, удалой пьяный махач с азербайджанцами в бильярдной, крепкие решетки в милицейском обезьяннике, блаженство на Крите с дивной блондинкой Дашей, оглушающая стыковка со столбом во время уличного ралли, стук вагонных колес о рельсы, уходящую вдаль взлетку, первое «я тебя люблю» и последнее «давай останемся друзьями», ожидание сведения мостов, чтобы наконец доехать до дома и упасть в койку. А еще ощущение того, что последние десять лет я сижу в одном и том же ресторане, где меняются интерьеры, блюда, собеседники, а я все ем и пью, пью и ем.

В целом у меня есть все, чтобы лет в семьдесят, если мне к тому времени заменят печень, а Судьба не потеряет ко мне интерес, откинуться в кресле у камина и констатировать дебильным внукам: «Реализация голевых моментов у дедушки на уровне Пеле». Дабы не разрушать им сказку, я помолчу о том, как в начале карьеры скачивал из Интернета чужие статьи и, немного изменив, выдавал за свои. Как, прислушиваясь к каждому шороху, справлял малую нужду на лестнице жилого дома, а бдительная старушка кричала мне вслед: «Ну что же ты делаешь, сука!» И уж тем более ничего не скажу об опустошенности, которая свалилась на меня к тридцати годам от всей этой экстерном усвоенной белиберды, еще на первом курсе казавшейся мне фантазией братьев Стругацких: шенгенская виза, кокаин, мафия, скинхеды, казино, снукер, дайвинг, яхтинг, тайский массаж, групповой секс, пластиковые карты и электронная почта. И сейчас искать в жизни что-то новое и интересное не было ни сил, ни желания.

Пройдя через турникеты, я сообразил, что так и не выяснил у билетерши, в какую сторону мне ехать. На билете красовалось тавро «16 зона», что, видимо, означало какую-то дальнюю и малоосвоенную глушь. Осмотревшись вокруг, я различил лишь одну фигуру, находившуюся в состоянии динамического покоя. Парень в бежевой панаме и с кучей древних спиннингов вглядывался в бесконечность, поверх крыш вагонов, словно оттуда вот-вот должен появиться Иоанн Кронштадтский в форме матроса одноименной флотилии.

– Слышь, – обратился я к нему, – а куда дальше ехать, до Выборга или до Приозерска?

– Однохренственно, – ответил рыболов.

– И куда же мне теперь? – озадачился я вслух.

– Смотря к чему ты хочешь прийти?

– Ни к чему. К культурной и зажиточной жизни, – пошутил я.

Рыбак наконец повернул ко мне лицо, в фас выглядевшее открытым, добрым и глупым.

– Тогда тебе домой нужно, – уверенно произнес он.

– Я там уже был, – ответил я и побрел к ближайшей электричке, решив, что если уж меня понесло половодье чувств, то пусть несет дальше.

С таким же понтом я мог процедить сквозь зубы: «I`ll be back”, – смысла в этом было бы не больше. Что, кстати, за невротичная манера искать смысл в каждом чихе, в том числе и в собственном существовании? Одна пожившая голливудская звезда сказала, что жизнь очень проста: рождаешься, достигаешь успеха и умираешь. Правда, успех – штука склизкая, как селядь на Волге.

Я дошел по платформе почти до головного вагона, пока не высмотрел свободное место у окна. Ведь смотреть на мелькающие деревья значительно приятнее, чем на сдавленные лица соплеменников. Напротив меня прижималась друг к другу юная пара, явно мечтавшая скорее добраться до дачи и застелить простыни.

– Понимаешь, бурундучок, – страстно шептал в ухо девушке кавалер спортивного телосложения, – лицензию на склад легче получить, чем на кабак, а на извоз легче, чем на склад.

Чувствовалось, что барышня не променяла бы эти речи на любую из арий Паваротти, даже если бы тенора привели за руку на ее день рождения. На ее губах играла благожелательная улыбка, но глаза оставались взрослыми не по годам. Этим сочетанием она напоминала Масика, мою бывшую герлфренд, которую я провожал в Барселону десять дней назад.

Глава первая
Поиграем в декаданс

– Успех у женщин имеют успешные мужчины, – Масик впечатала в пепельницу фильтр тонкой сигареты. – Я уже немолода, и у меня нет времени ждать, пока ты займешься наконец своей карьерой.

– Солнышко, – я старался говорить тише, чтобы на нас не грели уши другие посетители кафе, – тебе всего 22 года.

– Не всего, а уже, – она вскинула на меня гневный взгляд. – И я до сих пор езжу на работу в метро. В толпе потного гегемона. Конечно, к тебе никогда не прижимался крановщик пятидесяти лет, не дышал тебе в уши луком и перегаром. Толпа никогда не кончала тебе на новую юбку. Ты у нас свободный художник, спишь сколько хочешь, работаешь в свободное от отдыха время. А мог бы давно стать редактором.

– Но я и так зарабатываю намного больше моих редакторов, – возразил я. – И всегда тебе говорил: не хочешь работать – сиди дома, вари супы. Денег нам хватит. Главное, чтобы мы были друг за друга. Тогда есть шанс на счастье.

– Счастье? Супы? – Я впервые почувствовал, что она держит меня за блаженного. – У нас дома нет даже скороварки. Нашей ванне 15 лет. Мы за полтора года не ездили дальше Греции. А эти твои прогулки с пивом по Неве. Мы не добиваемся прогресса как взрослые люди, которые строят семейную жизнь. Поэтому не говори мне ничего про счастье.

Масик выхватила из пачки новую «суперлайт», я по привычке поднес зажигалку. Я читал ее как заголовок в газете: она все для себя решила и хотела поскорее закончить неприятную беседу.

– Милый, – сказала она гораздо мягче, словно врач больному, который стесняется идти на клизмы, – не думай, что мы расстаемся, потому что я не люблю тебя. Очень люблю. Тем более ты мне очень многое дал. Я не в смысле денег. Но я взрослая женщина и хочу устроить свою жизнь, пока молода. К тому же я всегда мечтала работать референтом в «Медиасвязь интерколе» и получать тысячу евро в месяц. Понятно, что просто так такие должности не предлагают.

– Только через Барселону, – не удержался я.

– Только не надо делать из меня шалаву, – Масик с вызовом посмотрела мне в глаза. – Все так живут, и если я буду тянуть резину, то вместо меня полетит другая. Я могла бы наврать тебе, что встретила наконец свою большую любовь, но мы с тобой договаривались во всем быть друг с другом честными. Поэтому я говорю тебе как есть. Не обижайся. Такова се ля ви. Ле блядуа.

Когда она ушла, я смотрел в окно и гадил мимо пепельницы. На календаре середина весны, за стеклом сыпал снег, который тут же превращался на тротуаре в коричневую труднопроходимую грязь. Хуже, наверное, только то же самое с ветром.

Масик привела миллион первое доказательство, что мужчина неотделим от своего имущества. Но ведь никому из нас не хочется узнать, что интерес девушки к футболу – это лишь следование совету какой-нибудь Аннет Бич, автора «Настольной книги стервы»: «Проявляя участие к хобби самца, вы удовлетворяете его глубинную потребность в одобрении, что позволит вам сделать его более управляемым». Никому не хочется обнаружить в сортире у любимой журнал, заложенный на статье «36 способов надеть на мужчину ошейник». Поскольку ощущение свободы или одиночества зависит от настроения, лучше быть одному и ловить волну.

– Что-нибудь желаете? – Улыбающаяся официантка просекла минорные аккорды в моих глазах, за которыми у клиента обычно следуют три по сто коньяку и жалкие попытки познакомиться с девушками.

– Нет, – ответил я, поднимаясь.

На следующее утро я собирал мысли на краешке дивана в квартире Дэна и наблюдал, как гриф штанги методично опускается ему за спину. Кажется, это упражнение называется «французский жим сидя» и особенно развивает трицепсы. Повторе на десятом Дэн сделал глубокий выдох, опустил снаряд на ковер и прошелся по комнате.

– Вот такой пердимонокль, – изрек он, отхлебывая морковный сок из графина. – Вместо того чтобы жужжать от счастья как шмель в огороде, он не спит ночью и надирается с утра. Ты подумай, не нужно больше ходить с висящей головой и рассматривать трещины на асфальте. Для тебя теперь за каждым углом – тайна и новая жизнь. Ты же из-за гнилой дыни бухать не начинаешь.

– Да мы с Масей больше года вместе, – заорал я. – Это срок. А раз она ушла, значит, я где-то ошибся. Где-то ее прокатил. Несколько раз даже дома не ночевал. Вот она и прогнулась под зама генерального директора. В Америке мы бы его самого нагнули за харассмент. А она вчера приходила, наверное, хотела, чтобы я ей тормоза включил.

– Типичная лихорадка воображения, – перебил Дэн. – Когда твоя скво с тобой прощалась, у нее уже были и билет, и виза, и новое бикини.

– С чего ты взял?

– Потому что успех у женщин имеют успешные мужчины, – Дэн стащил с себя потную футболку. – Сделал дело – вымой тело. Пока я истекаю шампунем в душе, ты подумай, как не допустить разграбления совместно нажитого имущества. Она пару раз прошвырнется по магазинам и поймет, что тысячи евро в месяц ей крайне мало. И съешь что-нибудь из холодильника. Пора тебе начинать жить.

Всякий раз, когда я приходил к Дэну с застрявшими в мозгу занозами, я возвращался счастливым. Он не вымещал на мне жизненный опыт под предлогом помощи. Он, кажется, вообще не стремился помогать. Он просто впускал меня в свой мир, не похожий на мещанскую мечту, как вера не похожа на крестный ход в Троицу. Хотя я сомневаюсь, что он верил хотя бы в закон Ома.

В квартире Дэна самой ненужной вещью был телевизор: маленький серый ящик на холодильнике под потолком. Дэн говорил, что иногда посматривает новости, когда готовит еду. Он искренне не знал, кто такой Джастин Тимберлейк, и считал, что в мире ежегодно производится не более десяти фильмов, которые стоит смотреть. В квартире не было книжных полок, а несколько десятков фолиантов стопками валялись на дне шкафа в прихожей. Эти книги он дочитал до конца, а остальные просто выкидывал, если они не прорубали его до двадцатой страницы. Он называл Достоевского «великим и запарным» и рукоплескал, когда одно издательство выпустило «Войну и мир», сократив текст в четыре раза. Зато рядом с музыкальным центром высились стойки с сотнями компакт-дисков, в основном малоизвестных в России блюзменов, а над кроватью висел родной Gibson Lespol. Под настроение Дэн перебирал струны, сидя перед открытым окном.

Он снес все перегородки внутри квартиры, только капитальную стену между прихожей и гостиной рабочие наотрез отказались трогать. Эти семьдесят квадратных метров пространства Дэн не пытался содержать в порядке путем регулярных плановых уборок, зато безжалостно отправлял в мусор предметы, вдруг показавшиеся ему ненужными. Благодаря этому в квартире царил относительный порядок. Оранжевые стены, фиолетовые шторы, голубой диван создавали веселый шизофренический антураж, за которым угадывалась самобытная личность хозяина. Соседи считали Дэна чертовски смелым парнем, поскольку он был единственным во всем доме уникумом, который, живя на втором этаже, отказался от решеток на окнах. И, конечно, только он открывал дверь не спрашивая «кто там?».

Лязгнула дверная ручка, и из ванной выплыл Дэн в бордовом халате. На груди с левой стороны красовался манерный вензель «ДР» – Даниил Ретунский – и фамильный герб с Колобком на копье, который он по приколу заказал в генеалогической конторе. Его длинные русые волосы на глазах скручивались в кудряшки.

– Ты пробовал добавлять в кофе апельсиновый сок? – спросил он, включая чайник. – Нет? Вот поэтому ты и не можешь поймать в себе гармонию и принести ее в жизнь.

– А ты в этом халате выглядишь как глиста на балу прессы, – он часто злил меня своим пафосом. – На Роберта де Ниро не тянешь.

– Конечно, не тяну. Я моложе, красивее, обаятельнее. Я даже более успешен: не связан контрактами, не завишу от стилиста и могу чесать, где чешется. У меня впереди целый день, который я распишу как Леонардо – «Мадонну Альбу». Или «Литту» – неважно…

В его речь ворвался сухой щелчок закипевшего чайника. Спустя минуту адская смесь кофе с соком помогла Дэну поймать кураж, за который его любили женщины и ненавидели их ухажеры.

– Де Ниро не доступны элементарные радости, – он заходил по комнате с чашкой. – Сопутствующие его звездному статусу ограничения, на мой взгляд, не окупаются славой и деньгами. Просыпаюсь, например, я, подхожу к окну, почесываю себе в паху и ору дурным голосом: «Эге-ге-ге-гей!» То есть веду себя как по-настоящему счастливый человек. А в это время из-за забора в меня целится объективом просочившийся папарацци. И назавтра я вижу себя на обложке таблоида «Петербург-песец» с членом в руке на фоне бильярдного стола и выкриком «Ретунский любит покатать шары».

Он взял из вазы на столе фисташку, снял скорлупу и подбросил орешек вверх, пытаясь поймать его ртом. Но объект отскочил от носа и поскакал по линолеуму под диван. Дэна это нисколько не расстроило.

– Или прихожу я в ресторан и вижу женщину, сотворенную Господом по мотивам моих эротических фантазий, – продолжал он, очищая новый орех. – Я заказываю на ее столик белую орхидею в шампанском. Она загорается румянцем восторга, потому что, в основном, ей предлагают пиво с фисташками, и то в обмен на гарантии близости. Официант показывает ей на меня. Я томно улыбаюсь и, не спеша, иду к ней. Я знаю – она моя. У нас с ней могут получиться кричащая любовь и энергичные дети. Но как только она узнает мое лицо, то бледнеет, оголяет зубы и бросается ко мне: “О, Ретунский, Голливуд, Нудль, коза ностра, йа-йа». Она трясет мою руку и лыбится, как будто ей оттягивают уши к затылку. Типа так и нужно вести себя с человеком, которого часто показывают по телевизору. «О, Ретунский, капучино, Аль Пачино, йа-йа». За столиком она будет слушать меня с открытым ртом и смеяться как Регина Дубовицкая. Даже если я расскажу ей о ликвидации варшавского гетто. Ни любви, ни детей у нас не будет. В лучшем случае она с восторгом расскажет подругам как приняла в туалете у самого Ретунского. В худшем наутро скажет, что беременна. Или что я ее изнасиловал. Она выкатит мне иск на 20 миллионов долларов, и ее бесплатно возьмутся защищать адвокаты Резник и Падва. В итоге у меня отберут каждый второй носок, не говоря уже о виллах и яхтах. Нет, я не хочу жить в таких стремаках и напрягах.

Если бы я не знал Дэна двадцать три года, я бы решил, что он лукавит. Ведь у многих дворовых бунтарей живет в глазах готовность недорого продать все самое лучшее в душе. Но Дэн действительно послал бы на три буквы волшебника, который предложил бы ему поменяться местами с Робертом де Ниро. Мой друг все свои тридцать лет занимался лишь одним делом – играл с миром. Местами у него получалось божественно, местами он плевался и уходил зализывать раны. Много лет назад он, как любимую женщину, положил под себя свою жизнь и каждый день занимался лишь поиском новых оттенков удовольствия.

А у меня чаще бывало наоборот: жизнь подолгу имела меня, настраивая ходить на надоевшую работу, жить с опостылевшими женщинами, пить, когда пьют, петь, когда поют. Я регулярно пытался распрямить плечи, но, видимо, делал что-то не так, поскольку по-прежнему не любил свое отражение в зеркале. Я старался завидовать Дэну как можно незаметнее. Ведь умному человеку ни к чему заливать про белую зависть. Зависть всегда одна.

– Тебя послушать, так ты венец творения, – как работник слова, я не хотел проигрывать дискуссию в одни ворота. – Ты у нас кто? У тебя нет ни семьи, ни детей, ни образования, ни карьеры. Ты, выражаясь современным языком, лузер. Неудачник. Несостоявшаяся личность. А Роберт де Ниро – мировая звезда, и миллионы девушек целуют перед сном его постер.

– Угощайся, – Дэн протянул мне только что раскуренную трубку. – Это хороший ганджубас. Голландский. Тут один перец на квартире плантацию организовал.

– Трубка с утра – день свободен, – мне показалось, что моя ирония наконец проломила брешь в его неподъемном самомнении. – Потом лежишь, ходишь, думаешь. Можно ничего не делать.

– А зачем люди работают? – Дэн поднял брошенную перчатку.

– Чтобы самореализоваться: заставить себя уважать, что-то создать, оставить после себя.

– Хорошо, – Дэн выпустил струю дыма в потолок. – Вот ты журналист. Если бы у тебя было пять миллионов долларов, ты бы писал свои статьи про то, что в Смольном воруют бюджетные деньги?

– Нет, конечно. Я бы спустился на плоту по Амазонке или залез на Килиманджаро.

– То есть делал бы то, что тебе нравится. Например, лежал бы на диване и курил дурь. Амазонка, амиго, это далеко и страшно. Хочешь, я тебе покажу, зачем люди получают образование, бегают на работу, едят там друг друга, сажают себе сердце? Держи.

Дэн крутанулся на стуле вокруг своей оси. Он взял со стола и бросил мне коробку из-под печенья «Бабушкины сказки». Внутри покоилось до зависти много долларов. От них пахло неумолимой властью бесконечных возможностей.

– И откуда столько кэша? – Я попытался снизить градус своего изумления.

– Ум, незамутненный карьерой, образованием, семьей и детьми. – Дэн постучал себя указательным пальцем по темени. Звук получился не слишком умным.

– И сколько здесь?

– Две недели назад было сто пятьдесят штук. С тех пор у меня были траты, – Дэн равнодушно выбивал трубку в пепельницу.

– И ты вот так запросто держишь их на столе? И хвастаешься гостям?

– А по-твоему я их должен завинтить в термос и прикопать в огороде? Или оборудовать тайник в сливном бачке? Нет, амиго, это мои деньги, и я их имею. Если я начну их пересчитывать, то эти деньги будут иметь меня. Поэтому каждый уважающий себя собственник время от времени должен делать одну явную глупость.

Дэн эффектно щелкнул блестящей бензиновой зажигалкой: тремя пальцами открыл крышку и высек пламя. Подцепив из коробки стодолларовую банкноту, он навел на нее огонь. Я впервые в жизни услышал, как трещат горящие деньги.

Вспомнилось, как несколько лет назад я с подругой гостил в Парголово у ее отца – уставшего от детективных сюжетов бандюгана. Присутствовало с десяток гостей смежных профессий с женами-домохозяйками. За столом обсуждался широкий круг вопросов: как победить чеченцев, голубой ли Киркоров, что вкуснее, фуа-гра или картошка с селедкой. И тут один дядька простодушно заявил: «А мне на днях ''сотку'' паленую всучили. Вот». Зеленая купюра пошла по рукам. Ловкие руки гостей мяли ее, сгибали пополам, ковыряли ногтем, кто-то рассматривал хитрые глаза Бенджамина Франклина через специальную лупу. Все сходились, что явных признаков подделки нет, но владелец раритета с печалью ссылался на детектор валют. Над обветрившимися салатами повисло напряжение, разговор стал по-настоящему интересным. Рыночного вида дамы боролись с искушением немедленно поехать домой – инспектировать семейный общак. Мужчины пробовали поднять разговор о футболе, но через полчаса стол все равно опустел.

Сотня Дэна извивалась в пепельнице.

– Поздравляю, – говорю, – ты только что разбил два литра хорошего скотча. Выбросил на помойку обед в «Дворянском гнезде». А еще ты мог бы накормить и напоить до полусмерти взвод бездомных. Или просто отдать эту купюру мне, своему небогатому другу.

– Не хочу, – прервал меня Дэн. – Просто не хочу. Да ты и сам не возьмешь.

Я до сих пор не знаю, где он срубил эти деньги. Я знаю только, что они его погубили. Сам Дэн с этой формулировкой наверняка поспорил бы, назвав причиной своей гибели изуродованную потребительскими установками душонку убийцы. Он считал, что не является частью общества, потому что не имеет трудовой книжки, ИНН, страхового свидетельства, медицинского полиса и даже школьный аттестат куда-то потерял. Но именно из среды людей, которые бережно хранят эти документы в отдельном ящике стола, вышел по его душу алчный человек с ножом.

Дэн оделся, не дожидаясь, когда высохнут его длинные кудри. В черном пальто, белом шарфе и длинноносых ботинках он выглядел как небрежный гастролирующий шансонье.

Во дворе он направился к своему красному «линкольну», за который его пытался осудить каждый встречный. Мол, машина непрактичная: бензина много ест, запчасти дорогие, и все в таком духе. Дэн пожимал плечами и отвечал, что просто в детстве мечтал о такой.

Я думал, он собирается сесть за руль, но он лишь забрал противосолнечные очки из салона.

– Не поедем, что ли? – спросил я.

– Я же вчера на ней ездил, – удивился вопросу Дэн. – Значит, сегодня интереснее погулять ногами.

– Тогда пошли в «Морской волк», там чешское пиво недорого.

– Ну что за плебейские замашки? – скривился Дэн. – Начинать пить в час дня от нечего делать.

– А ты предлагаешь партейку в крикет? – Мне надоел его наставнический тон. – Или пару робберов в бридж?

– Зачем? Будем чудить. Спорим, что я подожгу водоем у пожарной части?

– Так мы это уже делали: нужно вылить в воду две канистры бензина.

Дэн задумался. Он умел вкусно и совершенно бесплатно развлечь себя и товарищей общением с людьми на улице. Правда, в последнее время шутки его становились все более отмороженными. Невинному проведению уличных интервью для гей-журнала он предпочитал вынырнуть из темной подворотни к садящемуся в джип буржуа и, неторопливо наведя на него игрушечный пистолет с глушителем, сказать что-то вроде «Иванов тебя последний раз предупреждает, не трогай его девушку». Он редко повторял свои кренделя, поэтому изобретение новых уже давалось с трудом. Но жизнь без чудачеств казалась ему пресной.

– Тогда я соберу на улице двадцать пенсионеров, и через пять минут они без всякого грубого нажима будут скандировать «Хайль Гитлер!», – сказал он, после минутного раздумья.

– Даня, ты увлекся идеей чистоты белой расы?

– Чистота белой расы – это что-то вроде стерильной канализации. А больше всех рас мне нравятся индейцы – они ближе к природе. Доверься мне, амиго. Я сделаю тебе интересно.

Через полчаса мы подъехали на такси к кинотеатру «Колизей» на Невском. По дороге Дэн попросил остановить у рынка, исчез на несколько минут и вернулся с коробкой.

– Сахар-рафинад, – пояснил он. – Расфасован в упаковки по сто кусков. В коробке – пятьдесят упаковок.

У «Колизея» Дэн уверенно повел меня к дверям выхода из зрительного зала.

– На этой неделе кинотеатр решил сделать подарок участникам Великой Отечественной, – сообщил он. – Каждый день в 12 часов бесплатно показывают старый фильм о войне. Сегодня, кажется, «Подвиг разведчика». Сейчас без двадцати два, сеанс вот-вот закончится.

– И ты хочешь, чтобы они орали «Хайль Гитлер!» за этот сахар? После фильма? По-моему, плохая идея.

– Почему? Старик, я не собираюсь дразнить голодающих мясом. Речь идет о сахаре, который каждый пенс держит дома в трехлитровых банках.

– Не каждый.

– Ну что ты от меня хочешь услышать? – Дэн посмотрел с укоризной. – Да, мне тоже не по себе. Сам не знаю, что из этого получится. Возможно, нас побьют камнями.

Где-то рядом лязгнул засов, и двери со скрежетом отворились. В проеме показались нескладные стариковские фигуры, морщась на солнечный свет.

– Уважаемые победители фашизма! – выкрикнул Дэн. – Преклоняясь перед вашим подвигом во имя человечества, мы, патриоты земли Русской, решили по мере возможностей помочь вам продуктами.

Я наблюдал за выходившими. Стариков среди них оказалось не более половины – остальные просочились посмотреть фильм на халяву. Но из них только одна пожилая пара равнодушно прошла мимо Дэна, подбрасывающего вверх коробку, остальные заинтересованно столпились полукругом. Слышалось подзабытое «Что дают?».

– Мы с вами одной крови, – митинговал Дэн. – Нас обобрали до копейки жиды и черножопые, нас лишили Родины. Посмотрите, весь бизнес под ними, все олигархи – Абрамовичи. А куда пойти нам, русским парням и девчонкам, – только к станку и на панель. Поэтому мы решили вовсе не работать, брить головы, бить их смуглые лица и портить их вещи.

С кудрявыми локонами до плеч Дэн был мало похож на русского националиста, однако вокруг него моментально скучковались человек тридцать. Напряжение нарастало, как в телешоу «Поле чудес», когда всем интересно, что объявит призом ведущий: набор тарелок или ключи от квартиры. Если бы Дэн сразу сказал про сахар, слушатели уже чапали бы до дома.

– Мы понимаем, что нам не дадут прийти к власти, – нагнетал интригу оратор. – Но мы им хотя бы нагадим. За вас, за победителей. Слава России!

Дэн выбросил вверх правую руку:

– Слава России!!

Старики, наученные на своем веку предвыборной щедростью кандидатов, быстро смекнули, что молодому барину требуется одобрение, и это может пополнить их холодильник.

– Слава России!!! – выкрикнули мы с Дэном хором. Ответом было слабое эхо из толпы и две вскинутые женские ручонки.

– Вместе мы – сила! – Дэн начал раскачиваться, словно его кровь медленно нагревали кипятильником. – Мы, русские, – великая нация, потомки великих этрусков и атлантов! Слава этрускам!

– Слава этрускам! – Я видел, как шевелятся губы слушателей и растет число вскинутых рук.

– Мы победим! – Дэн как будто готовился зайтись в танце дервишей. – Мы обязательно победим! Мы не можем не победить! Вы – народ, а мы – ваша дружина. А вместе мы великая Россия, вместе мы – нация. Слава дружине!

– Слава дружине! – грянуло в ответ.

– Нация должна быть единой, – оратор сжал перед собой кулаки. – Когда мы научимся подчиняться, мы станем свободными. Нация должна быть сильной! Единой! Могучей! Слава России! Зиг хайль!

– Зиг хайль! – послушно рявкнули подтянувшиеся пенсионеры.

Я не увидел на лице Дэна торжества, он сразу как-то сдулся и потерял интерес к происходящему, не обращая внимания на резвые аплодисменты.

– Молодой человек, – старушка в зеленой беретке рассматривала его с хитрым прищуром, – а что вы реально можете предложить?

– Сахар-рафинад, – честно признался патриот. – Подходите, всем хватит.

Сообщение вызвало разочарование, но никто не ушел.

– Вы что же – фашисты? – грозно уставился на Дэна глыбообразный дед с палочкой, сжимавший свободный кулак размером с мою голову.

– Нет, – устало отозвался Дэн. – Мы – патриоты.