Текст книги "Язык Адама. Как люди создали язык, как язык создал людей"

Здесь нужно ступать вперед с осторожностью. Все коммуникативные акты в некотором роде информативны, и в этом смысле и СКЖ, и язык являются как информативными, так и манипулятивными. Язык тела – часть человеческой СКЖ – информативен: если, в отличие от ваших примирительных слов, язык тела говорит мне, что вы рассержены, это важная информация, которой я не имел бы, не используй вы язык тела для выражения вашего гнева. Соответственно, любой языковой акт может быть манипулятивным – чисто констатирующее сообщение о погоде может иметь целью убедить вас в том, чтобы вы остались со мной дома, а не пошли гулять с кем-то еще. Поэтому будет верно и легко, пусть и не слишком информативно, сказать, что СКЖ одновременно и информативны, и манипулятивны, что верно и для языка. Так в чем же разница?

А разница в том, что СКЖ преимущественно манипулятивна, и только во вторую очередь информативна, тогда как язык преимущественно информативен, а уже потом манипулятивен.

СКЖ могут передавать информацию, но она является всего лишь побочным продуктом. Основная их функция – обеспечить выполнение вами тех действий, которые приведут к увеличению моей приспособленности (а если они заодно увеличат и вашу – считайте, что вам просто повезло). Но если СКЖ созданы для реагирования на ситуации и манипулирования другими индивидами, становится очевидно, почему они должны быть привязаны к ситуации здесь и сейчас. Вы не можете отреагировать на ситуацию, если она удалена во времени и пространстве (по крайней мере, это было невозможно до появления телевидения). Вы не можете управлять действиями тех, кто не находится рядом с вами, или делать это в другое время, отличное от текущего момента. То, что для нас выглядит как ограниченность, в терминах СКЖ есть просто логическая необходимость.

Язык же сначала предоставляет информацию, а уже потом обеспечивает возможность манипуляции. Представьте, что мне нужно было бы объяснить вам, в чем суть теории относительности Эйнштейна или теории биологически обусловленного языкового органа (biologically based language organ) Хомского. Я могу рассказывать вам это как с целью впечатлить, так и завести более близкие отношения (хотя это выглядело бы чрезвычайно странно – пытаться заигрывать таким способом). В любом случае я буду пытаться манипулировать вами при помощи информации, а не просто случайно предоставлять вам информацию в процессе манипулирования вами.

Из этого следует, что язык не обязательно привязан к ситуации здесь и сейчас. Информация (независимо от того, используется ли она для манипулирования или нет) может относиться к тем вещам, которые уже произошли, или к тем, которые только могут произойти, но этого еще не случилось. Она может касаться того, что у вас перед глазами, но, скорее всего, она будет о том, чего сейчас перед вами нет, потому что важным – пожалуй, самым важным – свойством информации является ее новизна. В большинстве случаев старая информация просто скучна (особым исключением является привязанность – неважно, между влюбленными или же членами партии: вы когда-нибудь слышали речь политического лидера, содержащую что-либо помимо того, что вы и так уже выслушивали тысячу раз?). Напротив, в СКЖ одни и те же старые сигналы повторяются в одних и тех же повторяющихся ситуациях, и новизна только разрушила бы нормальное функционирование. И если бы эти ситуации не повторялись бесконечно, эволюция не стала бы создавать для них специальных обозначений.

Теперь должно быть понятно, почему элементы СКЖ – указательные, а элементы языка – символические.

Знаки СКЖ являются указательными потому, что они были созданы для манипуляции другими. Чтобы иметь возможность манипулировать ими, эти другие должны находиться непосредственно в данном месте в настоящее время. Поэтому, даже если обмен информацией и имеет место, это должна быть информация о том, что происходит здесь и сейчас.

Слова языка являются символическими потому, что их основная задача – передавать информацию. Она может относиться к прошлому, настоящему или будущему, к тому, что находится здесь, или там, или где угодно. Но до той степени – до весьма значительной степени, пока ее ценность связана с ее новизной, желательно, чтобы она была не о данном месте и времени.

Но это, разумеется, нисколько не способствует объяснению того, как могло образоваться нечто, что в первую очередь является символическим.

Как пройти к Рубикону?

Лет десять назад Терренс Дикон (Terrence Deacon) (тогда работавший в Бостонском университете, сейчас – в Калифорнийском университете в Беркли) опубликовал получившую широкую известность книгу под названием «Символический вид» («The Symbolic Species»). В ней он утверждал, что людей от других животных наиболее сильно отличает их способность создавать и использовать символы. Когда я писал о ней отзыв, я сказал, что считаю, что он неправ и что на самом деле такой вещью является синтаксис. Впоследствии мы дважды публично обсуждали эту тему (в Сиэтле и в Юджине, штат Орегон). И только совсем недавно я пришел к заключению, что это он был прав, а я ошибался, по крайней мере насчет символизма и синтаксиса.

В действительности причина моей критики его книги была не в этом. Реальная причина заключалась, как я понимаю сейчас, оглядываясь назад, в том, что он не сдержал данного им обещания. Он написал много глав о том, почему у животных нет символов и почему мы непременно должны иметь их для того, чтобы быть теми, кто мы есть. Но в книге нет ни слова о том, как мы получили символические слова. Насчет того, как у нас появился символизм: это, очевидно, произошло не без помощи ритуала. А какого именно ритуала? Ну не брачного же?!

Нет, чтобы быть справедливым по отношению к Терри, нужно сказать, что он не считал, что первыми словами были «Согласны ли вы взять в жены.» На самом деле он приводил достаточно хорошие аргументы, по крайней мере с антропологической точки зрения. Он говорил о том, что в сообществе протолюдей, где мужчины уходили на охоту, чтобы приносить мясо, а женщины оставались неподалеку от места обитания и собирали растения, всегда существовала возможность того, что какой-нибудь ушлый парень вернется и станет обхаживать вашу подругу. Так как мясо, которое вы принесете домой с охоты, вы разделите с ней и с ее детьми, возникает большой риск, что все ваши старания приведут к тому, что вы будете способствовать распространению генов наставившего вам рога, а не ваших собственных. Поэтому, во избежание излишнего стресса и перенапряжения, ревности и конфликтов, которые могут последовать за этим, должна была сформироваться некоторая принимаемая всеми церемония, связывающая мужчину и женщину. Действительно, брак в той или иной форме, похоже, есть во всех человеческих сообществах (хотя я сомневаюсь, что он сильно уменьшил количество измен).

Но для начала, чтобы объяснить, как символизм перешел от (очевидно, бессловесных) ритуалов к реальным словам, Терри нужно было заявить следующее: несмотря на то, что «вокализации» и раньше существовали наряду со всеми этими «ритуальными жестами, действиями и объектами», «вероятно, что аналоги слов стали доступны не раньше возникновения вида человека прямоходящего (Homo erectus)». Как это они стали «доступны»? Как что-то начинает нечто обозначать? Об этом не было сказано ни слова.

И тем не менее сейчас я уверен, что Терри был прав, когда спорил со мной, утверждая, что символизм – это тот Рубикон, который наши предки должны были перейти, чтобы начать становиться людьми. Я считал, что таковым является синтаксис, потому что, в то время как обезьян можно было специально научить некоторым знакам, по сути отдаленно напоминающим слова, и, хотя они были способны (похоже, что без особых дополнительных инструкций) соединять вместе эти слова в некое подобие протоязыка, они никогда не приобретали то, что может быть названо синтаксисом, даже когда в одном из экспериментов их целенаправленно обучали простейшим элементам синтаксиса. Но я начал осознавать, что синтаксис смог стать возможным только потому, что после двух миллионов лет использования протоязыка в мозге говорящего на нем произошли значительные изменения. Если дело обстояло именно так, было бы нелепо считать то, чему у обезьян никогда не было шанса научиться, основным нашим отличием от них. Гораздо более осмысленно, как утверждает Дикон, считать, что это главное отличие возникло на самой первой стадии формирования языка: создание символов на раннем этапе запустило весь дальнейший процесс.

Так как бессмысленно искать предшественники слов или синтаксиса, не остается ничего, кроме как рассмотреть единицы СКЖ и понять, есть ли такие, которые при определенных обстоятельствах могли бы обладать хотя бы одним свойством символических единиц – слов или знаков жестового языка.

И, как мы увидели, наиболее значимая характеристика символов в том, что они могут обозначать вещи за пределами ситуации здесь и сейчас. Эту способность лингвисты обычно называют «перемещаемостью».

Итак, давайте еще раз обратимся к предложенному Марком Хаузером разделению единиц СКЖ на три класса: социальные сигналы, сигналы для продолжения рода и сигналы для выживания. В каком из них вероятнее всего мы найдем нечто, обладающее свойством «перемещаемости»?

Первые два мы сразу можем отбросить. Социальные сигналы не были бы таковыми, если бы не обеспечивали манипулирование действиями других членов группы, а это можно делать только здесь и сейчас. Сигналы, связанные с размножением, за исключением тех, которые просто обозначают вид, пол и/или готовность к спариванию, состоят из рекламы хорошей генетической базы того, кто их производит: демонстрации блестящих перьев, красивых полетов, способностей преодолевать препятствия, сражаться с противниками и прочего. Эти качества могут быть продемонстрированы только в настоящем: никогда животные не сообщают о том, что «сейчас я выгляжу не лучшим образом, но вы бы видели меня на прошлой неделе».

Таким образом, нам остаются только сигналы для выживания, которые, в свою очередь, подразделяются на сигналы об опасности и сигналы о наличии пищи. Сигналы, предупреждающие об опасности, мы уже достаточно подробно рассматривали и могли видеть, что они неразрывно связаны с появлением хищников или, по крайней мере, с их предполагаемым появлением (предполагаемым тем, кто издает сигнал и теми, кто его слышит, в случае, если сигнализирующий ошибочно думает, что рядом есть хищник, либо только реагирующими на сигнал, если подающий его пытается их обмануть). Сигналы о пище – это в основном немедленные реакции на обнаружение источника пищи, и издающий их стремится, чтобы они были услышан (или увидены) членами его группы, находящимися в непосредственной близости. Ни в тех ни в других нет смысла искать перемещаемость.

Однако предположим, что пища находится на некотором расстоянии от всех других членов группы и что между обнаружением пищи и возможностью донести информацию о ней до других должно пройти некоторое время. Если бы в такой ситуации мог быть использован любой сигнал животного, не было бы это спасением из клетки «здесь и сейчас» и первым случаем настоящей перемещаемости?

Виды знаков

Конечно, так и могло быть. Но какие тогда это были виды сигналов? До сих пор я упоминал только два: указательные и символические. Но символы не могут просто возникнуть из-под рубанка мастера; так как они не были известны ни в какой СКЖ, их победе должна была предшествовать серьезная работа на ранней стадии становления протоязыка. А указатели неизменно связаны с наличной ситуацией, так как они должны непосредственно указывать на то, к чему относятся.

На наше счастье, есть и еще один, третий класс – иконические сигналы. Иконический сигнал, или знак, представляет собой нечто, напоминающее то, к чему он относится – некоторым образом. Это может быть часть референтного предмета, или его изображение (или часть изображения), или шум, который он создает, – то, что каким-либо образом напоминает предмет в реальном мире (или даже, как оказывается в случае с символами, некий абстрактный класс).

Я собираюсь рассматривать эти три класса – иконические, указательные и символические сигналы – не так, как это делал Дикон в своем «Символическом виде». Согласно его гипотезе, они образуют иерархию: иконические в самом низу, указательные в середине, а символические – наверху. Пару раз, когда мои рассуждения были не очень логичны, я намеревался подписаться под этой точкой зрения. Но если рассматривать ее в контексте перемещаемости, не существует никакой иерархии.

Прежде всего, нужно ясно понимать, что не все слова являются символами.

Слова могут быть иконическими. В словах «собака» и «кошка» нет, по сути, ничего, напоминающего этих животных. Но слова вроде «жужжать» и «шипеть» появились из подражания соответствующим звукам. Более того, слово «жужжать» не обязательно относится к определенному звуку в определенной ситуации так, как иконические знаки в СКЖ. «Шерсть встает дыбом» – это иконический знак, который может относиться только к определенному животному, в определенном месте и в определенное время испытывающему гнев, а «жужжание» может относиться и к шуму, производимому конкретной пчелой, жалящей вас прямо сейчас, и в целом к тем звукам, которые издают пчелы, осы, жуки и другие насекомые, и даже к похожим на них звукам множества оживленно болтающих людей.

Слова могут быть указательными. «Этот» и «тот» используются исключительно для указания на определенные предметы в окружающем мире. К сожалению, они не слишком информативны и могут использоваться, только если их референты уже были обозначены в предшествующей речи или тексте символическими словами, такими как «собаки» или «столы».

Далее, не все грамматические единицы являются словами в полном смысле: «кто», «не», «из», «при», «для», и так далее. Они, в отличие от иконических, указательных или символических, даже ни к чему не относятся, а просто устанавливают связь между словами, имеющими свои референты. Поэтому неверно даже такое простое утверждение, как «слова – это символы».

Однако верным остается то, что большинство слов являются символическими и что без символических слов у нас не было бы языка. Тут и возникает этот вопрос, на которые «Символический вид» не ответил (он даже не был поставлен, начнем с этого): откуда берутся символические слова?

Итак, давайте вернемся к «жужжанию» и «шипению». Сравните:

У меня в ухе жужжит комар.

Ничто не раздражает так, как жужжание.

В первом случае мы имеем определенное жужжание здесь и сейчас. Во втором оно тоже может быть здесь и сейчас, но это совершенно не обязательно – я мог сказать это в ответ на рассказ о том, что произошло много лет назад. Говоря о символах и словах, люди зачастую делают это слишком произвольно, и между формой слова и его значением отсутствует какая-либо связь. Вы можете чувствовать, что тут есть какое-то классовое неравенство – привилегированный уровень занимают символические слова, значение которых вы, скорее всего, не можете угадать, а на нижней ступеньке социальной иерархии – второсортные слова, безо всякого стыда носящие свое значение нараспашку. Но так же, как и у представителей всех социальных слоев есть одинаково функционирующие тела, так и символические и иконические слова имеют одинаковые способности к перемещаемости. И когда дело касается того, откуда взялся язык, перемещаемость становится более значимым фактором, чем произвольность.

Действительно, произвольность имеется у многих сигналов животных. Возвращаясь к крикам зеленых мартышек, оповещающих о приближении леопарда: в них нет ничего такого, что само по себе и само собой напоминает или даже предполагает леопарда.

Вместо того чтобы выстраиваться в иерархию, символические, иконические и указательные знаки, скорее, могут быть представлены как вершины треугольника. С одной стороны, указатели не могут ни при каких условиях обладать способностью к перемещаемости. Наиболее удалена от них вершина символов, которые должны обладать такой способностью. А иконические знаки, находящиеся в вершине, более близкой к символам, могут иметь ее, а могут и не иметь, в зависимости от того, как они используются. У иконических знаков, используемых другими видами животных, она никогда не развивалась, но всегда была потенциально возможна, а расцвела только с появлением языка.

Таким образом, свойство иконичности – наиболее вероятный путь, по которому пошли наши предки в поисках языка.

Итак, теперь мы полностью выполнили нашу задачу, поставленную перед нами как инженерами, разрабатывающими язык. Мы можем точно определить условия, при которых СКЖ может начать трансформироваться в нечто совершенно иное, имеющее другие цели и средства. Вот их описание.

Влияние естественного отбора: необходимость передачи информации об источниках пищи, расположенных за пределами непосредственного восприятия тех, кому предназначено сообщение.

Возможные средства: иконические знаки.

Теперь перед нами встает вопрос: а можем ли мы найти некую эволюционную модель? Говорим ли мы о чем-то совершенно уникальном и имевшемся только у некоторых предков человека, или же у других видов тоже есть нечто подобное, что мы можем использовать для понимания процесса? Если нет, то мы подвергаемся риску увязнуть в трясине рассуждений, в трясине, не имеющей эмпирической основы, на которую мы можем опереться, чтобы нас окончательно не затянуло в болото. Со слишком многими нашими предшественниками именно это и случилось.

Поэтому давайте прекратим рассуждать как инженеры и начнем думать как биологи. Сравнительный метод – основа эволюционной биологии, и именно отсутствие чего-либо, с чем можно сравнить язык, с самого начала сбивает с толку ученых. Пришло время взглянуть на эволюцию и на ее работу в прошлом и попытаться провести сравнение между нашими инженерными спецификациями и тем, что действительно происходило.

Но с чего же нам начать?

Наиболее очевидное место, с которого стартуют все, – это человекообразные обезьяны. В конце концов, они – наши ближайшие родственники, сделанные практически из того же генетического материала. Если и существует непрерывность в развитии языка, то она, несомненно, имеет генетическую основу.

В следующих нескольких главах мы это и рассмотрим.

3. Поющие обезьяны?

Важно быть приматами

К концу XIX века каждый, кто не был ослеплен религиозными догмами, знал, что человек отнюдь не является специально созданным продуктом некоего назойливого божества, но членом семьи приматов, который мог произойти от предка, напоминающего шимпанзе. Полное значение этих открытий не могло быть понято, пока в 1954 году не была открыта двойная спираль ДНК, положившая начало веку генов.

Открытие следовало за открытием, и генетика начала доминировать среди наук о жизни. Детерминизм Ричарда Докинза, изложенный в его книге «Эгоистичный ген» («The Selfish Gene»), стал общепризнанным, и, тогда как влиянию среды отводилась только вторая роль, росло всеобщее убеждение в том, что гены до сих пор являлись самой значимой движущей силой в эволюции. Когда стало ясно, насколько сходны между собой геномы человека и человекообразных приматов, все больше людей начали признавать, что огромная часть, если не всё, характерных черт и форм поведения, считающихся типично человеческими (и во многих случаях – исключительно человеческими), была не более чем развитием черт и поведения, имеющихся у обезьян. Такая точка зрения была зафиксирована в названиях популярных книг об эволюции человека: «Голая обезьяна» («The Naked Ape»), «Третий шимпанзе» («The Third Chimpanzee»), и (конечно же) «Обезьяна, которая говорила» («The Ape That Spoke») и «Говорящая обезьяна» («The Talking Ape»).

Здесь лежат корни того, что Айрин Пепперберг описала как «приматоцентризм» в исследованиях эволюции языка. Кажется само собой разумеющимся, что если бы человек на самом деле был не более чем говорящей обезьяной, то истоки языка или, по крайней мере, его непосредственные предшественники должны были быть найдены и у шимпанзе, горилл и орангутанов. Это убеждение подтверждалось и начатыми в 1960-х годах попытками по обучению этих обезьян некоторым формам языка (подробнее об этом поговорим в следующей главе). Несмотря на то, что большинству лингвистов результаты этих экспериментов представляются по меньшей мере сомнительными, гипотеза, выдвинутая исследователями «языка обезьян», нашла большое число поклонников в других науках о поведении и за последние несколько десятилетий укрепилась, благодаря исследованиям на еще одном человекообразном примате – бонобо, или карликовом шимпанзе.

Конечно, наиболее простой и прямой путь развития языка выглядел бы примерно так.

Пять – семь миллионов лет назад основная линия эволюции приматов (которая уже успела разветвиться и породить орангутанов, а затем и горилл) снова разделилась. Одна ветвь дала начало бонобо и шимпанзе, другая – нашим с вами предкам. Эти предки, которых глобальная засуха погнала прочь из лесов в долины и степи, были вынуждены сделать мясо существенной частью своего рациона. Питательная мясная пища способствовала увеличению их мозга и, следовательно, увеличению интеллекта. Интеллект был также улучшен благодаря фактору, общему для шимпанзе и бонобо, – конкуренции с другими членами сообщества. Человекообразные обезьяны всегда пытались превзойти друг друга, чтобы повысить свой статус в группе, получить доступ к лучшим возможностям для спаривания, преимущество при разделе пищи. Этот фактор способствовал отбору особей с высоким интеллектом, который увеличивался благодаря мясной пище, что образовывало спираль развития. Старые СКЖ человекообразных, попав в эту спираль, расширялись и модифицировались. В определенный момент, который для нас представляется трудным обозначить, СКЖ плавно преобразовалась в язык. Язык делал жизнь более сложной и, в свою очередь, усложнялся сам для преодоления этих трудностей, и так – до тех пор, пока в итоге мы не добрались до нынешнего положения дел.

Сомнение в том, что основания нашего языка лежат в поведении обезьян, стало в определенных кругах расцениваться как ересь, достаточная для объявления сомневающегося латентным креационистом. То, что такая конвенциональная истина приобрела статус догмы, которую необходимо принимать на веру, невзирая на отсутствие доказательств, – даже если имеющиеся данные указывают в противоположном направлении, – становится ясно из цитаты Стивена Митена (Steven Mithen). В своей недавно изданной книге об эволюции языка он писал: «И все-таки истоки человеческого языка и музыки должны быть найдены в репертуаре именно этих видов африканских человекообразных обезьян, а не прочих гиббонов или мартышек. Кажущаяся на первый взгляд большая сложность криков последних должна быть иллюзией, просто-напросто отражающей наше ограниченное понимание сигналов человекообразных» (курсив мой). Заметьте, что, помимо демонстрации твердой веры в конвенциональную истину, эта фраза неизбежно предполагает наличие того, о чем я упоминал в предыдущей главе: человекоцентризма.

Я подозреваю, что многие готовые подписаться под конвенциональной мудростью не осознают, что они человекоцентристы; вероятнее всего, они с негодованием отрицали бы это, указывая, что вместо возведения на пьедестал человека они подчеркивают все имеющееся у нас с обезьянами сходство. Может быть, и так, но если вы рассматриваете человекообразных обезьян как просто чуть менее сложно устроенные подобия нас с вами, вы имплицитно подразумеваете, что они всего лишь грубые отражения человека – находящиеся, что замечательно отражено в названии книги Джейн Гудолл «В тени человека» (Jane Goodall, «In the Shadow of Man»). Они достойны нашего внимания только потому, что мы можем найти у них предвестники типично человеческих черт – они «почти как люди». А что касается языка, то здесь можно обнаружить нечто вроде старой доброй «лестницы природы» (scala naturae), существовавшей в додарвиновскую эпоху, лестницы, поднимающейся через все более совершенные и сложные системы коммуникации, пока наконец у наших ближайших родственников не обнаружится нечто, что достаточно лишь слегка изменить, чтобы пышным цветом расцвел язык или, по крайней мере, протоязык. Сторонников этого подхода легко привести в замешательство, используя тот факт, что у других обезьян есть формы общения, гораздо более похожие на слова, чем все, обнаруженные у шимпанзе и бонобо.

Если СКЖ образуют лестницу, ведущую к языку, то наиболее близкие к нам виды должны были бы иметь наиболее похожую на язык СКЖ. Но у них такого нет, и причина в том, что СКЖ – не проваленные попытки создания языка. Они – не грубые и неудачные потуги сделать то, что делаем мы. Это независимые системы, предназначенные для того, чтобы служить приспособительным целям тех видов, у которых они есть. Каждый вид получает ровно то, что ему необходимо, и не больше, и через один раздел этой главы мы увидим прекрасные причины того, почему СКЖ человекообразных должны быть как минимум в определенном смысле, менее, а не более сложными, чем таковые у других обезьян.

Сложно быть приматами

Давайте рассмотрим некоторые ошибки в конвенциональной истории.

Во многих ее версиях язык возникает благодаря соперничеству с другими особями группы – своего рода гоночному соревнованию между все более умными и изощренными протолюдьми. Но такая история не учитывает две существенные вещи: ареал наших предков, уже более развитых, чем шимпанзе, но все еще не имеющих языка, а также все изменения по сравнению с типичным поведением человекообразных, которые этот совершенно иной ареал неизбежно вызвал. И еще она не учитывает тот факт, что на некотором этапе развития, но, скорее всего, достаточно давно, у этих предков сформировалась кооперация такого уровня и характера, какой был неизвестен никаким другим приматам. Речь не о том, что у человека нет соперничества в группе – оно есть, и немаленькое. Но, что парадоксально, человек также имеет высокую способность к совместной деятельности, к объединению своих усилий для совместных рискованных предприятий в группах от двух до многих миллионов индивидов. У обезьян, напротив, диада, пожалуй, наибольшая группа, в которой может возникать совместная деятельность не связанных между собой индивидов, и даже тогда это только взаимоотношения рода «я почешу твою спину, если ты почешешь мою». И условия обитания, и источники совместной деятельности будут подробнее описаны в главах 6 и 8.

Кроме того, связь между языком и интеллектом имеет очень неопределенную природу, что будет рассмотрено в нескольких следующих главах, в частности в главах 4 и 10. На первый взгляд, эта связь с мозгом выглядит как сама собой разумеющаяся. Мы умные, и у нас есть язык, а другие животные не такие умные, и у них языка нет. Мы предполагаем, что интеллект – более широкая категория. Так как мы обычно рассматриваем язык как не более чем средство для выражения наших мыслей, кажется вполне естественным считать, что язык должен быть следствием мышления, а не наоборот. Для наивных наблюдателей столь же очевидным кажется то, что земля является центром вселенной, а солнце, луна и планеты вращаются вокруг нее.

Что касается мышления, интеллекта и языка, то наши представления о них не далеко ушли от представлений о вселенной людей, живших, скажем, тысячу лет назад.

Однако я бы хотел сейчас обратить ваше внимание на проблему перехода (я имею в виду переход от безъязыкового состояния к тому, что можно было бы с натяжкой назвать начальной стадией языка) и рассмотреть некоторые препятствия, возникающие на пути этого перехода, если мы принимаем чисто приматоцентричный подход.

Большинство концепций так или иначе обходят стороной эту проблему. Там, где необходим точный, детальный, аккуратно обоснованный анализ, мы редко получаем что-то большее, нежели обнадеживающее размахивание руками. Но этот переход от отсутствия языка к некоторому подобию протоязыка – точка, в которой сходятся все пути, ключевой момент в эволюции языка, и вся центральная часть этой книги будет посвящена тому, что, по моему убеждению, является, согласно имеющемуся на данный момент знанию, наилучшим и, пожалуй, единственно возможным объяснением данного вопроса. Но сначала нам нужно понять, почему не стоит поддерживать точку зрения непосредственного эволюционного движения от типичной СКЖ высших приматов к языку.

Нужно начать с простого взгляда на то, с чем нам придется работать. Соответственно, мы рассмотрим СКЖ современных бонобо и шимпанзе, предполагая, что эти системы не деградировали и не ухудшились после того, как эта эволюционная ветвь отделилась от основной линии развития, приведшей к человеку (разумеется, мы не можем знать этого точно, но нет никаких причин предполагать обратное). Так как в первых двух главах я описал, на что должен быть способен самый простейший язык, теперь мы можем оценить, насколько вероятно, что некое расширение или усложнение этих СКЖ могло привести к тому, что можно считать протоязыком.

Исходный материал для языка?

Одну из лучших гипотез последнего времени относительно СКЖ у шимпанзе и бонобо выдвинули Эми Поллик (Amy Pollick) и Франс де Ваал (Frans de Waal) из Национального центра по изучению приматов Р. Йеркса. Они составили список из тридцати одного жеста, пятнадцати вокализаций и трех мимических выражений. Из этих сигналов три жеста и шесть вокализаций принадлежали исключительно шимпанзе, а два других жеста и шесть вокализаций имелись только у бонобо. Используя эти данные, Поллик и де Ваал пришли к довольно странному выводу: к поддержке теории о том, что язык человека имел скорее жестовое, а не вокальное происхождение.

Странен он тем, что тогда как 84 % жестов – и только 20 % вокализаций – являются общими для двух видов, эти жесты, скорее всего, являются гомологами – чертами, непосредственно унаследованными от общего предка шимпанзе и бонобо, а не новшествами, появившимися уже после их разделения. С другой стороны, вокализации, сильнее различающиеся у двух видов, должны были в основном развиваться уже после их разделения в эволюции. А поскольку язык также является новообразованием и также связан с вокализацией, мы можем ожидать, что проточеловек, как и человекообразные обезьяны, двигался в сторону от их последнего общего предка, а не к нему и от жестикуляции к средству, больше связанному с вокализациями.

Но утверждение, что язык был основан на жестах, – не единственное сомнительное положение Поллик и де Ваала. Они также отметили, что жесты более контекстуально гибки, чем вокализации – то есть значения жестов могут изменяться в зависимости от контекста, в котором они используются. К примеру, жест, представляющий собою «легкое прикосновение», может быть приглашением к сексу, если его использует самец в присутствии самки, но также и просьбой накормить, когда его выполняет детеныш по отношению к матери. С другой стороны, громкий крик издается (представителями обоих видов) всегда, когда индивид подвергается угрозе или прямой атаке, и никогда больше. Поэтому исследователи считают, что жесты, как и слова, но в отличие от вокализаций, не привязаны к определенными ситуациям и поэтому демонстрируют выход за пределы жестких ограничений СКЖ.