Текст книги "Язык Адама. Как люди создали язык, как язык создал людей"

Но вокализации, по крайней мере, обладают постоянным значением, тогда как жесты не имеют жесткой основы в своих значениях – в отличие от слов, они приобретают смысл исключительно в тех обстоятельствах, в которых используются (к примеру, представьте себе, если сможете, что слово «moosh» будет означать «давай займемся сексом», если его говорит мужчина женщине, и «накорми меня», если его произносит младенец, обращаясь к матери). Жесты отличаются от вокализаций только тем, что они связаны с несколькими ситуациями, а не с одной и в каждой из них имеют какое-то иное значение. Слова устроены совершенно иначе.

Более того, цели всех этих жестов и вокализаций – все что угодно, но только не подобие языку. Целей у них всего две. Одна состоит в том, чтобы выразить эмоции. К примеру, вокализация «вижу еду» редко, если вообще когда-либо, используется, чтобы показать членам группы, где находится еда: ее значение – это «ням-ням!», а не «иди и возьми!» Другая цель, как и в случае с «легким прикосновением», обсуждавшимся выше, заключается в том, чтобы манипулировать другими членами группы. Предупреждающие об опасности крики мартышек могут, по крайней мере, обеспечивать конкретную информацию (или могут быть так интерпретированы), но ни один жест или вокализация из репертуара бонобо или шимпанзе не передает никакой объективной информации об окружающей среде.

Таким образом, СКЖ человекообразных более ограничены, чем СКЖ мартышек. Согласно гипотезе о лестнице к языку, дело должно обстоять совершенно иначе. Но с точки зрения, которую я описываю в этой книге, то, что мы нашли – не совсем то, что ожидали. У каждого вида имеется система, которая ему нужна, чтобы делать то, что приходится делать. Мартышкам нужны предупреждающие сигналы о приближении хищников, потому что они обычно меньше по размеру, чем человекообразные обезьяны, часто живут в такой местности, где им приходится большую часть времени проводить на земле, и, следовательно, они подвергаются большей опасности, чем человекообразные. Чем более дифференцированным будет сигнал, тем большее увеличение приспособленности он будет вызывать. Соответственно, основные классы хищников – нападающие с воздуха, с земли и змеи – могут различаться, что приводит к появлению криков, иногда ошибочно принимаемых за протослова и неправильно интерпретируемых как «шаги в направлении к языку».

Человекообразные обезьяны, с другой стороны, достаточно большие и сильные, чтобы обескуражить большинство хищников. Кроме того, они в основном обитают в густых лесах, где они в любое время могут забраться наверх, и где их не достанет ни один хищник (разумеется, исключение – горилла, которая настолько велика и может выглядеть настолько свирепой, что никто на нее не посмеет напасть). У них не развивались крики предупреждения об опасности, потому что у них слишком мало опасностей, о которых стоит предупреждать.

Рассмотрение, наряду с уникальностью языка, фактов, подобных этим, приводит к заключению, что чем бы ни было то, что привело к появлению языка, оно возникло не у ныне живущих видов, но среди некоторых предков человека, к сегодняшнему моменту давно вымерших, которые появились уже после отделения ветви, объединяющей шимпанзе и бонобо, от основной линии эволюции. Конечно, любой такой вид имел много общего со своими предками-обезьянами. Но не все – отнюдь не все. Существенные различия в источниках пищи, как следствие – и в способах ее обработки, а также взаимодействия с другими видами могли вызвать значительные изменения в поведении, в том числе и в способах коммуникации, и в предмете общения.

Но здесь нам следует двигаться вперед с чрезвычайной осторожностью. Мы практически ничего не знаем о том, что происходило непосредственно после разделения. Все, с чем мы можем работать, – это редкие и разрозненные фрагменты костей и пара-тройка чрезвычайно примитивных инструментов. Мы вынуждены маневрировать, как мифические гребцы, между Сциллой – рассмотрением этих наших предков как точных копий современных человекообразных – и Харибдой – описанием их на основании интуитивного чувства прекрасного, а не правдоподобия, пользуясь нашей невежественностью как правом печатать деньги.

Среди всех этих теорий происхождения языка, пожалуй, самая привлекательная – это теория о поющих обезьянах.

Музыка создала человека?

И музыка, и язык являются универсальными для представителей человеческого рода и присутствуют только у нас. Оба отличаются тем, что имеют комплексную и подчиненную правилам структуру и (в отличие от песен большинства других видов) потенциально являются бесконечными и могут продолжаться сколь угодно долго. Что может быть приятнее и логичнее, чем обнаружить, что они близко связаны друг с другом и имеют единое происхождение?

Вдобавок к такой интуитивной привлекательности, эта гипотеза имеет долгую историю. Идея о тесной связи языка и музыки в их происхождении была высказана еще Руссо и другими философами Просвещения. Дарвин считал, что «нам недалеко до мысли, что прародители человека, женского или мужского пола, или обоих полов, прежде чем они приобрели способность выражать свою взаимную любовь членораздельной речью, старались пленять друг друга музыкальными голосами и ритмом». Согласно Отто Есперсену (Otto Jespersen), писавшему спустя полвека, что «язык родился в дни, когда человечество вовсю ходило на свидания – первые проявления речи, как мне представляется, были чем-то средним между ночными любовными излияниями кошки на крыше и мелодичной любовной песнью соловья». Более точно, хотя местами и не менее поэтично, развитие понятий предстает в более современной книге под названием «Поющие неандертальцы» («The Singing Neanderthals»), написанной Стивеном Митеном из Университета Ридинга. Заметьте, что связь между сексом и тем, что было названо «музыкояз» (или «музиланг»), имеющаяся в работах и Дарвина, и Есперсена, хорошо согласуется с точкой зрения, которую поддерживают Митен и Джеффри Миллер, о том, что язык мог появиться, по крайней мере частично, как форма демонстрации готовности к спариванию.

У этой гипотезы есть и слабое место, заключающееся в том, что, когда речь идет о наших ближайших родственниках, в их вокализациях может быть найдено столь же мало музыки, сколько и объективной референции. Чтобы найти хоть что-то, выглядящее как предшественник музыкояза, нужно вернуться назад как минимум на уровень гиббонов.

Гиббоны – это относительно недалекие родственники человека, они отделились от общего для нас и человекообразных обезьян предка примерно между двенадцатью и двадцатью миллионами лет назад. И гиббоны поют, в этом нет никакого сомнения. Их песни могут продолжаться до полутора часов – дольше, чем большинство человеческих. Более того, гиббоны поют дуэтами, которые практически всегда состоят из сложившихся пар (гиббоны, в отличие от человекообразных, исключительно моногамны). Поэтому было высказано предположение, что некоторые неопределенные предки человека создавали подобные песни. Спустя какое-то время (по версии Митена, это случилось не раньше, чем возник современный человек, то есть едва ли больше пары сотен тысяч лет назад) музыкояз, который Митен также называет «Хммммм» – холистические, манипулятивные, мультимодальные, музыкальные и подражательные высказывания – должен был распасться на то, что стало музыкой, и то, что стало языком.

В целом (за исключением гипотезы о водном происхождении человекообразных, которая утверждает, что на некотором этапе своей эволюции предки человека жили, по крайней мере частично, в воде) эволюционная наука предпочитает всеобъемлющие объяснения – в них есть неотразимая привлекательность, как у предложений «два по цене одного» в супермаркете. Когда единая общая теория объясняет множество особенностей, она практически всегда предпочитается набору различных объяснений для каждой черты в отдельности. Но в этом конкретном случае такая «зонтичная» теория по целому ряду причин не работает.

Такая теория предполагала бы, чтобы громкая и продолжительная песня некоторого рода исполнялась на протяжении периода в добрый миллион лет, в течение которого предки человека обитали в обширных безлесых саваннах, более сухих и обладающих большей протяженностью, чем саванны, существующие сейчас в некоторых областях Восточной Африки. Почему тогда ранний человек упражнялся в пении в таких условиях?

Хорошо, а почему поют гиббоны?

Авторитетные специалисты по гиббонам предлагают несколько основных функций пения. Одна из них – создание пары: длительные и многократные сеансы пения дуэтом обеспечивают увеличение солидарности между самцом и самкой, и, похоже, этот способ работает, потому что гиббоны входят в три процента млекопитающих, являющихся моногамными. Другая – способ метить границы территории и предупреждать их потенциальных нарушителей: сложившиеся пары гиббонов делят тропические леса на четко ограниченные и строго охраняемые участки. Третья – просто возможность быть на связи друг с другом в таких местах, где плотность листового полога полностью скрывает индивида, находящегося на расстоянии нескольких метров.

Но что могло быть функцией пения у проточеловека, живущего на больших открытых пространствах?

Песня как способ найти пару – весьма маловероятно. Предки человека, скорее всего, не были моногамными, не являются такими человекообразные, не являемся и мы, даже если мы притворяемся таковыми, поэтому период моногамии в прошлом выглядит сомнительно. Но предположим даже, что мы проходили через такой период. Если самец и самка не скрыты друг от друга деревьями, существует бесконечное множество более эффективных способов привлечь внимание потенциального партнера, чем хором выводить рулады.

Предки человека, по всей вероятности, не имели и собственной территории – по крайней мере, не в смысле деления пространства на маленькие кусочки с точно определенными границами. Скорее, их группы то соединялись, то распадались, подобно сообществам современных обезьян, то есть их состав постоянно менялся и преобразовывался, группы сливались с другими группами. На открытых пространствах, где разные группы могут использовать одни и те же области в различное время без конфликтов и даже контактов друг с другом, какой смысл шумно защищать границы?

Более того, территории, на которых жили гиббоны и предки человека, были таковы, что поддержание контакта друг с другом при помощи звука было чрезвычайно важно для первых и бессмысленно, даже опасно, для вторых. До относительно недавнего времени человек не жил в лесах, а наши предки потеряли способность жить на деревьях, когда они полностью перешли к прямохождению на двух ногах – миллионы лет назад. Гиббоны, напротив, всю свою жизнь проводят на деревьях, передвигаясь по веткам при помощи рук со скоростью и ловкостью, уникальной и действительно выдающейся для приматов такого размера.

Продолжительность и громкость песен гиббонов напрямую следует из особенностей их среды обитания. Леса, в которых они живут, густы, а популяции малочисленны, они переселяются на новое место парами, и одна пара редко встречается с другой. Даже члены одной пары часто не видят друг друга, поэтому они совсем потерялись бы и случайно забрели бы на территорию других пар, если бы не производили столько шума большую часть времени. Более того, они могут шуметь совершенно безнаказанно – хищники могут их услышать, но вряд ли сумеют угнаться за ними в густой листве.

Но в саванне, где обитало множество больших недружелюбных тварей, слух которых был гораздо более тонким, чем у наших с вами предков, распевать песни с любой частотой означало бы подписывать себе смертный приговор. Более того, отсутствие деревьев и волнообразная, практически плоская поверхность большинства саванн означали, что, в отличие от густого тропического леса, все животные прекрасно видны на значительных расстояниях. Быть за пределами видимости означало в этих условиях практически всегда быть и за пределами слышимости – а тогда нет никакого смысла истошно кричать в надежде, что ваши друзья вас услышат.

Предположение о том, что, даже если наши предки и пели когда-то давно, они стали бы продолжать свои вокальные упражнения в таких условиях, по меньшей мере абсурдно – оно приемлемо, только если вы думаете, что ваше поведение и окружающая среда совершенно не влияют друг на друга. Но поведение и среда – не водонепроницаемые емкости, они тесно связаны, подогнаны друг к другу, как ключ и замок. И такая связь есть именно то, что называется «адаптацией»; мы увидим, как именно она работает, когда доберемся до пятой главы.

Условия жизни в саванне были таковы, что когда наши предки обитали там, они, вероятно, производили меньше, а никак не больше звуков, чем их родственники среди человекообразных. Если дело обстояло именно так, происхождение музыки и языка из одного источника весьма маловероятно. Если только, конечно, кто-то не преуспеет в выполнении тех же функций, которые были и у проточеловека, в тех же условиях саванны настолько, что они уже не могут выполняться иначе, чем с помощью пения. Маловероятно, что кто-то сможет, но в науке никогда не стоит говорить «никогда».

Между тем тонущей теории музыкояза недавно был брошен спасательный круг из совершенно неожиданного места – направления, в котором, похоже, была решена совершенно иная проблема, с которой эта теория также сталкивается.

Она связана с механикой, основными деталями того, как мы могли перейти от песни к языку. Это тот случай, когда нечто, не имеющее значения, его приобретает – не смутное, обобщенное эмоциональное ощущение, вызываемое музыкой, но точное, относящееся к конкретным вещам. Предлагаемое решение не было сформулировано для того, чтобы поддержать гипотезу о поющих обезьянах, но было активно подхвачено защитниками музыкояза, такими как Митен, потому что, как и спасательный круг, оно, похоже, действительно удерживает их на плаву в сильно волнующемся море. Давайте посмотрим, как и почему было предложено это решение.

Привлекательность холистического подхода

Заметим для начала, что проблема перехода от песен без слов к некоему роду протоязыка – искусственно созданная. Под искусственно созданной проблемой я подразумеваю проблему, которую не обязательно иметь, которую мы сами создали и можем легко обойти простым отвержением гипотезы о поющих обезьянах. А решить ее можно, только если предположить наличие некоего протоязыка, сильно отличающегося от того, который большинство людей себе представляло ранее.

Когда я впервые начал развивать идею о протоязыке, я предполагал, что он может выглядеть как что-то вроде современного пиджина, пиджина на самой ранней стадии развития. Он состоял бы из небольшого количества словоподобных единиц, – были бы это жесты или речевые высказывания, совершенно не важно, скорее всего, имелись бы и те, и другие, – случайно связанных между собой, если связанных вообще, без того, что можно назвать грамматической структурой, единиц, дополненных указательными жестами, пантомимой и любыми другими средствами, которые могут быть обеспечены при помощи рук или рта.

Эти словоподобные выражения не были бы, конечно, похожи на слова в их нынешней форме. Начнем с того, что каждое из слов любого современного языка состоит из одного или нескольких высокоспецифичных, но самих по себе бессмысленных звуков, каждый из которых принадлежит набору возможных звуков соответствующего языка – от одиннадцати до нескольких сотен, в зависимости от языка, на котором вы говорите. В противоположность этому, слова протоязыка, даже если они были вокализациями, не могли бы быть разделены на составляющие части и, вероятнее всего, звучали бы для нас как бессмысленное мычание или вопли. Но, как и современные слова, каждое имело бы достаточно хорошо определенный круг значений, и эти значения, вместо того чтобы непосредственно описывать текущую ситуацию, скорее относились бы к некоторому относительно стабильному классу объектов или событий, независимо от того, присутствуют ли они на сцене в данный момент.

Принимая такую точку зрения на протоязык, вы уменьшаете количество вопросов, требующих решения для объяснения того, как развился язык, до двух – нужно объяснить, как возникли слова, и как возникли грамматическая структура и синтаксис. У вас больше нет дополнительного вопроса о дальнейшей промежуточной стадии между неязыком и языком – в данном случае, пением. А гипотеза о поющих обезьянах ничего не добавляет к решению других вопросов – о происхождении слов и синтаксиса. Даже если бы вы могли объяснить, как появилось пение, вам все еще нужно ответить на эти два вопроса.

Идея относительно некоего протоязыка, которую я предложил, получила широкое распространение в 1990-е годы, даже несмотря на то, что она не способствовала объяснению в первую очередь того, как появились слова. А затем Элисон Рэй (Alison Wray) из Университета Кардиффа, Уэльс, подкинула еще одну не менее привлекательную идею.

Рэй не подписывалась под гипотезой о поющих обезьянах, но было похоже, что ее собственное предложение может решить проблему перехода для последователей теории пения обезьян. Также, судя по всему, она могла помочь тем, кто строит вычислительные модели эволюции, и радикальным приверженцам последовательного перехода, которые верили в единую линию развития от СКЖ к языку, поэтому у нее с самого начала были большие шансы на успех. Вот что она предложила.

Как мы уже убедились, элементы СКЖ являются холистическими, целостными. Их значение соответствует не словам, но целым фразам или предложениям: «Убирайся с моей территории!», «Давай займемся сексом!» или «Внимание, приближается хищник!». Они холистичны в том смысле, что они не состоят из отдельных частей – так, в элементе «Давай займемся сексом» нет элементов, которые по отдельности значили бы «давай» и «секс». Более того, количество этих элементов более или менее фиксировано для конкретно взятого вида, и они не выучиваются, но (в определенном смысле) являются врожденными программами.

Предположим, что у некоторых видов, бывших предками человека, два последние ограничения сняты. Представим также, что эти виды могли добавлять бесконечно много элементов в свои СКЖ – могли изобретать целые серии холистических единиц, которые также служили бы целям манипуляции поведением других членов группы (вспомните общепринятое положение конца 1990-х годов о том, что увеличение сложности социального интеллекта было основной движущей силой развития языка). В один прекрасный момент изобретенных холистических сигналов оказалось настолько много, что они создавали слишком сильную нагрузку на память. К счастью, прежде чем напряжение стало невыносимым, была развита еще одна способность.

Представьте, что холистические сигналы были фонетически сложными – другими словами, они состояли из большого количества сегментов, которые можно было друг от друга отделить. Два примера гипотетических холистических выражений, которые приводит Рэй, звучали так: «тебима» («tebima»), что значило «дай это ей», и «матапи» («matapi») со значением «поделись этим с ней» (почему кто-то стал бы создавать два холистических сигнала, достаточно различных по структуре и значительно перекрывающихся по значению, – это один из вопросов к теории холистического протоязыка, на которые она не дает ответов). Случайно оказывается, что в обоих выражениях есть один и тот же слог, «ма».

Это, конечно же, совпадение, в слоге «ма», как и в любом другом сегменте какого-либо из этих слов, нет ничего, что содержало бы значение в самом себе. По словам Рэй, «вещь целиком означала вещь целиком». Однако двойное совпадение – в том, что этот слог содержался в обоих высказываниях и что оба они относились к некоторому неопределенному реципиенту женского пола или потенциальному реципиенту, – было бы замечено какими-нибудь умными человекообразными. Затем они начали бы использовать слог «ма» как сигнал для обозначения индивидов женского пола, дополняя его столь же тщательно подобранными фрагментами, чтобы начать строить набор слов. И так же язык получил свою составную структуру – необходимость связывать отдельные слова в предложения, которую мы знаем и используем сегодня. Вместо того, чтобы начинать со слов и затем строить из них предложения, вы начинаете с предложений (или, скорее, с их семантических эквивалентов) и разбиваете их на отдельные слова.

Это удивительно изобретательная гипотеза, в особенности в том, что она может предложить правдоподобный мостик для перехода от СКЖ к языку. К сожалению, она вызывает массу возражений, и только для части из них – надеемся, для самой серьезной – здесь найдется место.

Что не так с холистическим протоязыком

Давайте рассмотрим совершенно ничем не подкрепленное предположение о том, что эти холистические высказывания были бы структурированы таким образом, что вы могли бы действительно разделить их на сегменты и сказать: «Это – субъединица внутри целой единицы, которая начинается здесь и заканчивается здесь». На самом деле я сомневаюсь, чтобы существовал такой голосовой сигнал животного, с которым вы могли бы это проделать, а если бы и могли, то нашли бы кого-то еще, кто согласился бы с вами относительно границ субъединицы. Но ради чистоты рассуждения давайте предположим, что это возможно.

Прежде всего проблема возникла бы в следующем: в то время как слог «ма» может присутствовать в двух холистических сигналах, относящихся к реципиенту женского пола, он также может иметься и в других сигналах, ничего общего с женским полом не имеющих. Прекрасно, скажут защитники холистической гипотезы, на другие сигналы можно не обращать внимания; если вы заметили случайное совпадение звуков и значений, для вас теперь важно только оно, а остальные сигналы, в которых присутствует «ма», можно просто игнорировать – отныне «ма» означает «реципиента женского пола», и так тому и быть. Хорошо, будем великодушными и примем также и это рассуждение.

Суть проблемы, как я недавно объяснял Стиву Митену на конференции, заключается в том, что для выделения сегментов из целостного сигнала вам прежде всего необходимо владеть английским языком. Стива это обескуражило, он думал, что я над ним подшучиваю. Возможно, я веду себя так, что провоцирую других, но подшучивать – ни за что.

Видите ли, холистический подход как таковой зависит от предположения, что для каждого холистического сигнала существует один и только один эквивалент в английском языке (или любом другом человеческом языке). Если такового нет, то как вы можете прийти к согласию о том, что на самом деле обозначают все эти части единого сигнала? Вспомним крики, которыми зеленые мартышки предупреждают сородичей о приближении орла, – мы рассматривали их во второй главе. Как мы уже видели, их можно с одинаковым успехом перевести как минимум тремя разными способами: «Смотрите, приближается орел!», «Опасность с неба!», «Быстрее, найдите ближайший куст и спрячьтесь в нем!». Предположим, что этот сигнал действительно можно разбить на две или более части. Если только наши холистические человекообразные каким-то образом не знали уже эквивалент этого сигнала в английском (или любом другом человеческом) языке, как они могли приписать этим частям ясно определенные значения? И будут ли эти части означать «орла» и «приближение», или «опасность» и «небо», или же «куст» и «прятаться»?

Мы не можем даже утверждать, что сигнал, который мы произвольно назвали «предупреждением о приближении орла» или даже «чем-то вроде обозначения орла» обязательно связано с орлами. Элементы СКЖ не предназначены для того, чтобы указывать, обладать референцией, они созданы для принуждения других животных к выполнению определенных действий. Такие элементы нельзя по-настоящему перевести на человеческий язык. Мы можем подобрать для них примерное значение или несколько таковых, пользуясь словами нашего языка, но сама идея о том, что в основе и тех и других лежат сходные семантические выражения, просто безосновательна. И это отсутствие общей основы получилось не случайно, оно и должно было так быть.

Наиболее существенная причина того, почему холистический протоязык невозможен, – это огромное заблуждение, лежащее за гипотезой Элисон Рэй. Еще раз повторим: это заблуждение в том, что язык и коммуникация животных по сути своей вещи одного порядка. Животные изо всех сил боролись за то, чтобы получить язык, но, несчастные глупцы, они просто не были достаточно умны для его создания – а вот мы, напротив, были. Это убеждение, не выраженное явно и, пожалуй, плохо осознаваемое, лежит в основе взглядов многих из тех, кто считает, что он борется с антропоморфными теориями, а на самом деле и сам является безнадежным антропоморфистом. Поэтому данное убеждение быстро должно быть ими отвергнуто, как только они осознают его реальную природу.

Холистический протоязык, даже если бы он и мог существовать, вовсе не был бы настоящим протоязыком. Это была бы в некотором роде чрезвычайно раздутая СКЖ, набор реакций на определенные ситуации, однако, по сравнению с другими СКЖ, она была бы ненормальной, поскольку ситуации, на которые с ее помощью можно было бы реагировать, редко когда способствовали бы увеличению приспособленности вида. На самом деле она была бы гибридом – ни то ни се и все еще не жизнеспособная переходная стадия от СКЖ к языку.

Холистический протоязык предполагает, что составляющие части СКЖ аналогичны частям, из которых построен язык, только они конечны, а не бесконечны и инстинктивны, а не приобретаются в процессе научения. Стоит сделать так, чтобы эти части могли быть дополнены и переданы при обучении, и вы получите гигантский скачок по направлению к языку – вот что говорит холистическая гипотеза. Но такого не может случиться, потому что элементы СКЖ и элементы языка совершенно различны по форме, по функции и по всему остальному, что только может различаться.

Более того, в отличие от некоторого композитного протоязыка, который я предлагал, холистический протоязык не был бы способен выполнять ни одну из базовых функций языка. С его помощью нельзя задавать вопросы или создавать отрицательные предложения. Нельзя поддерживать разговор. Нельзя использовать его для передачи какой бы то ни было новой информации. Все, что вы можете с ним сделать, – это то же, что и с помощью СКЖ: манипулировать людьми.

Рэй в ответ на предложенный мной протоязык возражала, что он изначально должен был быть очень грубым, чрезвычайно неопределенным и не мог эффективно использоваться для манипуляций людьми. Замечательно, она попала точно в цель: он и не предназначен для манипуляций. Для этого мы уже имели – и имеем по сей день – прекрасно работающие СКЖ. У нас есть крики, плач, слезы, смех, гримасы ярости и игривые улыбки, мы можем показать палец или даже зад и массу других жестов и поз, чтобы продемонстрировать, что мы чувствуем и какую реакцию на это мы хотим получить от окружающих.

СКЖ – это одно, язык – совсем другое. Если и существует какой-то путь от СКЖ к языку, он не может заключаться в простом раздувании СКЖ, пока она практически не лопнет, и в надежде на то, что это внутреннее давление видоизменит ее и превратит во что-то совершенно иное. Если бы такой переход когда-либо произошел, это могло случиться только при введении в СКЖ какого-то внешнего фактора, чего-то вроде песчинки, которая, попадая в скромную раковину, становится причиной появления прекрасной жемчужины.

Младенцы нам в помощь?

Гипотеза о поющих обезьянах – не единственная привлекательная идея, которая пыталась решить проблему происхождения языка путем преобразования бессмысленного в осмысленное. Еще один вариант предложила Дин Фальк (Dean Falk) из Университета Флориды, вариант, включающий матерей и их детей. И снова – это остроумная и кажущаяся правдоподобной идея, но опять она разрушается, стоит только нам попытаться найти в ней здравый смысл.

Самое замечательное в гипотезе Фальк то, что, в отличие от поющих обезьян, она основана на действительно имевшем место в эволюции развитии, уникальном для человеческого рода (вспомните, что такое развитие как отправная точка было прописано в первой главе в качестве одного из минимальных условий, которым должна удовлетворять любая обоснованная теория эволюции языка). Это развитие связано с увеличением нашего мозга.

Обычно млекопитающие рождаются с полностью созревшим мозгом – любой, кто видел новорожденного теленка или ягненка, непременно поражался тому, насколько быстро после рождения тот начинает делать такие вещи, – например, самостоятельно ходить, – которые становятся доступны человеческому младенцу только после года и более. Но полностью развитый и сформировавшийся мозг просто не дал бы новорожденному человеку пройти сквозь родовые пути матери. Поэтому эволюция сделала одолжение матерям, которые вынашивают своих детей отнюдь не до полного созревания мозга и развития его до нужных размеров. Недостатком этого является то, что младенцы совершенно беспомощны в первые несколько месяцев после рождения и требуют практически постоянного внимания матери еще несколько следующих месяцев. Что представляет собой большую проблему, если мамочке одновременно нужно находить пропитание для собственного (и своего младенца) выживания. Если вы сомневаетесь в этом, попробуйте собирать ягоды (или еще хуже, выкапывать коренья), одновременно удерживая беспокойно извивающегося младенца.

Итак, как же мать сможет контролировать своего ребенка? Ей пришлось бы уложить его на землю. Фальк высмеивает предположение, что слинг, перевязь для переноски ребенка на теле матери, был изобретен настолько давно; она говорит, что если вы в это верите, то идите в лес и попробуйте сделать слинг из подручных материалов (и это если не брать в расчет, что в саваннах вообще не было никаких лесов). Позднее, когда люди начали охотиться на крупных животных, могли появиться слинги из шкур, но проблема ползающих по земле младенцев появилась задолго до этого. Тогда, в эпоху плиоцена, на поверхности земли было бесчисленное количество опасностей, которым мог подвергнуться младенец. Единственное, что могло сработать, по словам Фальк, – это некая голосовая коммуникация.

Теперь, в таком контексте, никто не может поспорить с тем, насколько велико значение звуков подбадривания, звуков, призванных утихомирить младенцев при приближении хищников, криков, предупреждающих об опасности, когда малыш намеревается положить в рот ядовитую ягоду, и так далее. Но почему же все эти звуки должны были развиться в осмысленные слова? Не были бы бессмысленные звуки, приятные (для подбадривания) или резкие (для предупреждения об опасности) и просто остающиеся таковыми, столь же хороши для этой цели?